Текст книги "Тимолеон Вьета. Сентиментальное путешествие"

Автор книги: Дан Родес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Босниец бродил по комнате, рассматривая развешанные по стенам фотографии. Его внимание привлек один из снимков: человек, в котором можно было узнать Кокрофта, беседующий с Полом Маккартни. Кокрофт, пытаясь скрыть распирающую его гордость и стараясь не слишком раздувать щеки, молча показал пальцем на фотографию.

– Маккартни, – сказал Босниец.

– Да.

– «Не is coming from The Wings».

– Да.

– Дрянная песенка. – Босниец напел, саркастически кривя губу и страшно перевирая мелодию: – «Мы распускаем паруса…»

– Да, по-моему, там были такие слова.

– Дерьмо. – Босниец еще больше скривил рот. – Полагаю, он твой лучший друг?

– О, да, – закивал головой Кокрофт, – мы с ним друзья. Пол очень симпатичный парень.

Кокрофт дважды встречался с Полом Маккартни. Первый раз в 1964 году они случайно столкнулись на пороге дома Джейн Эшер: Кокрофт пришел поговорить с ее братом Питером, который вроде бы обещал помочь с организацией записи нескольких песен Кокрофта на небольшой частной студии: а второй раз в 1973 году, когда и была сделана эта фотография. Тогда у Кокрофта состоялся тридцатисекундный разговор с Маккартни, в котором он напомнил знаменитому музыканту о том, что они уже встречались лет десять назад на вечеринке у Джейн Эшер, где подавали восхитительные пирожные с фисташковым кремом. Маккартни вежливо улыбнулся и отошел в сторону.

– Пол отличный парень, – Кокрофт убежденно кивнул. – Очень приятный в общении. И хороший друг.

Кокрофт решил не углубляться в подробности спора о достоинствах и недостатках музыки Маккартни, посчитав, что критическое суждение по поводу «The Wings» обусловлено принадлежностью Боснийца к иным культурным традициям, и продолжил знакомить гостя со своей обширной коллекцией редких снимков. На одной фотографии был изображен совсем молодой Кокрофт с очень молодым Дэвидом Боуи, на другой – Кокрофт с несколько потрепанным Джимми Хендриксом: на лице музыканта явно читалось усталое равнодушие; также имелся большой групповой снимок знаменитостей, среди которых был даже Сэмми Дэвис-младший, сам Кокрофт пристроился с краю на левом фланге. Рядом висело несколько фотографий, где Кокрофт стоял в центре в окружении парней с электрогитарами, скрипками и барабанными палочками. Все были одеты в одинаковые костюмы. Кокрофт сжимал в руке дирижерскую палочку.

– Когда-то у меня был собственный оркестр, – сказал Кокрофт, указывая на одну из фотографий. – А это мои музыканты. Я был дирижером. Мы очень часто выступали по телевизору. И даже записывали пластинки.

Босниец взглянул на фотографию и ничего не сказал. Они вернулись на кухню. Кокрофт разлил по стаканам остатки виски – получилось две огромные порции – и тяжело опустился на стул.

– Ты знаешь, я очень известный музыкант, – сказал он. – Да, очень. В моей стране меня очень хорошо знают.

«Чушь собачья», – подумал Босниец, который никогда не слышал о Кокрофте.

После того как Босниец отправился спать, Кокрофт еще долго сидел на кухне. Он пил вино и, положив локти на стол, смотрел на собственное отражение в оконном стекле: старое неровное стекло искажало изображение, делая его похожим на забавную карикатуру. Пришел Тимолеон Вьета и положил морду на колени хозяину. Кокрофт отодвинул стул, наклонился и погладил лохматую голову собаки.

– Иди сюда, – сказал он, обнимая пса.

Через некоторое время старик ласково взял в ладони голову пса и потрепал его за уши, потом поцеловал в холодный нос и отпустил, Тимолеон Вьета смотрел на хозяина своими прекрасными глазами, склонял голову то на один бок, то на другой и вилял хвостом.

– Иди сюда, – повторил Кокрофт, снова нагнулся и обнял своего любимца.

Серебристые шорты

По всему дому были развешаны фотографии мужчин. На большинстве снимков Босниец видел просто каких-то незнакомцев: очень серьезный и очень тощий молодой человек в очках и белоснежных брюках; или другой – гораздо более мускулистый темнокожий мужчина лет пятидесяти, затянутый в невероятно узкие плавки. Был среди этих незнакомцев и семнадцатилетний юнец из Голландии, который вечно упрекал Кокрофта в легкомыслии и говорил, что ему давно пора повзрослеть. Также висел заключенный в рамочку снимок выходца с Фолклендских островов, который собрал свои вещи и потихоньку сбежал из дома вскоре после того, как Кокрофт однажды рано утром застал его на кухне за странным занятием: островитянин мастурбировал перед включенным вентилятором. А Кокрофт-то думал, что пятна, которые в последнее время начали появляться на стенах и потолке, были какой-то загадочной разновидностью итальянской плесени. Фотографии большинства мужчин встречались в единственном экземпляре. Но был среди них человек, чей взгляд, как казалось Боснийцу, преследовал его повсюду: в любой части дома, куда бы он ни шел, Босниец натыкался на этот взгляд. Одна фотография висела в ванной, как минимум две – на кухне, большой портрет стоял на пианино, и еще масса снимков – в гостиной, на стенах в коридоре и возле лестницы, ведущей на второй этаж. Человек выглядел очень молодым – почти мальчик. На некоторых фотографиях он стоял один, на других – в обнимку с Кокрофтом; также попадались снимки, где он сидел на корточках, прижимая к себе собаку. На фотографии, висящей в ванной, он был снят в обнаженном виде, лишь бедра прикрыты узким махровым полотенцем. На фотографии в гостиной молодой человек был одет в белый матросский костюм. И как минимум на трех снимках он появлялся в обтягивающих ляжки серебристых шортах. Босниец считал, что длинные стройные ноги юноши похожи на ноги девушки.

Мальчику в серебристых шортах нравилось проводить время в компании пожилых мужчин.

– Знаешь, – сказал он Кокрофту после их первого поцелуя, – мне никогда не нравились молодые мужчины, я бы даже не взглянул на мальчика моложе шестидесяти. Мой любовник должен быть старше меня как минимум лет на сорок. И я с ужасом думаю о том дне, когда мне самому исполнится шестьдесят. Представляешь, мне придется искать симпатичного мальчика, которому уже перевалило за сотню. А ты мне очень нравишься. Я вообще люблю англичан. Мне нравится, как звучит ваш язык.

Они познакомились на вечеринке в доме одного восьмидесятипятилетнего швейцарского банкира. Когда Кокрофт впервые увидел мальчика, он подумал, что это длинноногое чудо, разносившее напитки и сводившее с ума всех, кто был на вечеринке, своей мягкой кошачьей грацией, присущей выходцам из Южной Америки, в сочетании с напевной итальянской речью – язык, которому мальчика научила мать-итальянка, – был примитивным альфонсом, ублажавшим старика в надежде заполучить приличное наследство. Однако позже Кокрофт понял, что деньги мальчика не интересуют. Небольшого состояния, оставленного родителями, вполне хватало на жизнь, во всяком случае он имел возможность не работать и при этом красиво одеваться, а большего мальчику и не требовалось. Он бескорыстно, с нежной любовью относился к своим пожилым друзьям до тех пор, пока ему не надоедала прежняя любовь, и тогда длинноногий мальчик с золотыми волосами и смуглой кожей перебирался в постель к другому старику. Свою искренность он доказал, когда без тени сомнения оставил богатого швейцарца и, не дождавшись смерти престарелого любовника и причитающегося ему наследства, ушел к не очень богатому дирижеру – откровенному неудачнику и всеми презираемому изгою, который, однако, еще не совсем выжил из ума и у которого были красивые, похожие на львиную гриву седые волосы.

– Знаешь, мне нравится твой дом, – сказал мальчик Кокрофту, переступив порог кухни. – Он совсем не похож на виллу, где я жил. Чего у нас там только не было: и бассейн, и сауна, и теннисный корт – но там не чувствовалось… Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. А это – настоящий дом. – Мальчик опустил на пол свою дорожную сумку. – И швейцарец, с ним было так скучно. Нет, мой друг был очень славный, но он целыми днями только и делал что лежал на огромной постели и смотрел в потолок. Конечно, мне нравится, когда мои мальчики старые, словно кряжистые дубы, но все же в них должна теплиться хотя бы искра жизни. И он даже не позволял завести какое-нибудь домашнее животное. Представляешь? У него был какой-то психоз по поводу животных. Я однажды спросил, можно ли мне завести маленького котенка. Так он чуть с ума не сошел, орал как бешеный. А мне больше всего нравятся собачки. У тебя очень красивая собачка. – Мальчик показал на Тимолеона Вьета, который лежал, свернувшись калачиком, в своем любимом кресле и с подозрением косился на незнакомца. Мальчик подбежал к креслу, погладил пса и дал ему кусочек печенья. Тимолеон Вьета благодарно вильнул хвостом.

В течение последующих четырех месяцев Кокрофт был абсолютно счастлив. Мальчик в серебристых шортах болтал без умолку. И как только Кокрофту удалось приспособиться к его манере высказывать вслух любую пришедшую в голову мысль и время от времени самому вставлять в разговор несколько фраз, их отношения превратились в настоящую семейную идиллию. Дни летели незаметно. Старик и мальчик говорили обо всем на свете, они шутили и хохотали до слез, они пели песни, играли в футбол, ездили по окрестным городкам, ходили по магазинам, покупая разные лакомства, которыми потом оба закармливали собаку; они пили вино и по несколько раз в день с необычайной страстью и нежностью занимались любовью. Кокрофту казалось, что время повернуло вспять, что он снова в середине шестидесятых, когда его имя было всем известно и все вокруг стремились добиться его расположения и дружбы. Тогда Кокрофт мог в полном одиночестве пойти на любую вечеринку, зная, что буквально через минуту он будет окружен толпой людей, к нему подойдет какой-нибудь знаменитый и влиятельный человек, который станет внимательно слушать его рассуждения об искусстве и от души смеяться над его шутками, а прощаясь, горячо пожмет руку и предложит на следующий день вместе пообедать. Юноши, мечтавшие стать актерами или музыкантами, сами напрашивались к нему в гости и с радостью оставались ночевать в его просторной квартире, расположенной в респектабельном районе Фицровия. Когда же его молодым любовникам удавалось получить роль в кино или на телевидении, у Кокрофта неизменно возникало чувство, похожее на отцовскую гордость. Его фотографии часто появлялись на страницах светской хроники, и он никогда не упускал случая сняться рядом с какой-нибудь красивой девушкой – восходящей звездой шоу-бизнеса с ослепительной улыбкой и звучным именем вроде Аляска, Изабелла или Бенин. Никогда больше Кокрофт не был так счастлив, с тех самых пор, как в 1974 году он публично опозорился на всю страну. Но теперь, с появлением в его жизни мальчика в серебристых шортах, Кокрофт вновь окунулся в атмосферу незабываемых шестидесятых. Какая-то часть его души, которая, как полагал Кокрофт, давным-давно умерла, вдруг воскресла, и впервые за многие годы он почувствовал себя не просто счастливым – Кокрофт точно знал: к нему вернулась способность любить.

С Боснийцем все было по-другому. За те несколько дней, что молодой человек провел в доме Кокрофта, они почти не разговаривали. Боснийцу не нравился Тимолеон Вьета, а псу не нравился Босниец. И он ничего не рассказывал о своем прошлом: никаких забавных историй о том, как в детстве он наряжался в шотландскую юбочку и, виляя бедрами, прохаживался по лужайке перед домом, пытаясь соблазнить родного дядю. Его появление не разбудило ту часть души Кокрофта, где прятались еще не совсем угасшие чувства и эмоции. К тому же Босниец любил женщин. Он так и сказал: «Я предпочитаю женщин». Слова, произнесенные с сильным иностранным акцентом, прозвучали как предостережение в адрес Кокрофта – вполне ясное и четкое, не оставляющее никаких надежд на будущее. И все же старик был рад присутствию в его доме молодого человека. Он мог часами исподтишка наблюдать за тем, как Босниец неспешно работает, подправляя покосившиеся двери и разболтанные оконные рамы, или как он, неумело размахивая косой, сражается с травой на лужайке. Но самое главное – тоска, которая свинцовым грузом наваливалась на Кокрофта всякий раз, когда он вспоминал мальчика в серебристых шортах, немного отступила. Раньше он целыми днями думал о своей ушедшей любви и горько плакал. Теперь же в доме появился живой человек, и Кокрофт, даже зная, что никогда не сможет прикоснуться к Боснийцу, был счастлив, что может просто смотреть на него.

Он пытался вспомнить, чем занимался в последнее время. Как он жил до прихода Боснийца? Кокрофт не помнил – все было как в тумане. Два или три месяца назад закончился его очередной и, надо сказать, довольно вялый роман с одним невзрачным французом. Любовь продолжалась всего несколько недель. Время, прошедшее с момента исчезновения француза и до момента появления Боснийца, слилось в нескончаемый день, который иногда прерывался тяжелым сном, наполненным какими-то сумбурными сновидениями. Сон не приносил желанного отдыха. Кокрофт часто просыпался, словно от толчка, разбуженный сознанием бездарности и убогости собственного существования. Однако с приходом Боснийца дни потекли чуть быстрее, и каждый следующий хотя бы немного отличался от предыдущего. Кокрофт не мог не замечать, каким расстроенным и подавленным выглядел Тимолеон Вьета. Однако, несмотря на всю свою любовь к собаке, он надеялся, что новый друг еще немного поживет у него в доме.

Некрасивые женщины

В юности Босниец мечтал путешествовать по всему миру и заниматься любовью со шлюхами. Однако постепенно он понял: в какую бы страну ни заносила его судьба, проститутки везде примерно одинаковы – толстый слой косметики, короткая обтягивающая юбка и высокие каблуки. Снимет ли он проститутку в дешевом баре Бангкока, или отправится в квартал красных фонарей в Амстердаме, или приедет в Нью-Йорк, где проститутки, словно дантисты, принимают заказы по телефону и назначают точную дату и время свидания, – разницы никакой, почти наверняка перед ним предстанет все то же ярко раскрашенное существо в мини-юбке. Ну а раз все они мало чем отличаются друг от друга, то какой смысл далеко ходить, – и он стал пользоваться услугами девиц, живущих на соседних улицах. Это, как правило, были провинциалки, покинувшие свои деревни или небольшие городки, а иногда и родные страны, чтобы устроиться на работу, – во всяком случае, так они говорили родителям, которые были убеждены, что их дочери работают менеджерами в отелях, или секретаршами в приличных фирмах, или медсестрами в больницах.

У него был приятель, который никогда не встречался с красивыми проститутками, поскольку заранее знал, что непременно влюбится. В ранней молодости, когда он еще пользовался услугами красивых проституток, эти встречи превращались в настоящую трагедию: сердце приятеля разрывалось на части от одной мысли, что девушка не испытывает к нему ответных чувств, а лишь позволяет овладеть ее телом, потому что, заплатив деньги, он купил право на любовь. Иногда он тратил оплаченное время на то, что просто гладил девушку по волосам или, посадив ее у окна, в немом восторге смотрел на прекрасное лицо, словно перед ним была картина великого художника. Порой он так и не приступал к тому, ради чего, собственно, заплатил деньги. «Еще слишком рано, – говорил он, – нам надо привыкнуть и получше узнать друг друга». А затем, не в силах позабыть чудесный образ, он писал девице страстное письмо, на которое никогда не получал ответа. Пережив слишком много подобных трагедий, он решил, что отныне будет покупать только дешевых уличных потаскух, и всегда выбирал самую страшную: без передних зубов, или с синяком под глазом, или девицу, которую били так часто и сильно, что ее нос окончательно потерял форму и прилип к щеке. Таким образом он мог не только сэкономить деньги, но и оградить себя от очередной любовной драмы.

Босниец же, напротив, если позволяли средства, всегда старался выбирать самых привлекательных. Некоторые из проституток и вправду оказывались настоящими красавицами: с большими грустными глазами и нежной, как спелый персик, кожей. Но и с некрасивыми женщинами ему тоже приходилось иметь дело. Иногда, лет в семнадцать, отправляясь в путешествие по ночным барам и дискотекам, они с приятелями заключали пари: кто поцелует самую некрасивую женщину. Чтобы усложнить задачу, они ставили условие: это не должен быть оплаченный поцелуй проститутки. Так что им приходилось искать некрасивую и добропорядочную девушку. Пару раз Боснийцу удавалось выиграть пари. Но самую впечатляющую победу одержал его друг. Однажды он провел целый вечер с девушкой, которая, по мнению всей компании, была настоящей уродиной: прыщавое лицо и заплывшее жиром тело, похожее на кусок подтаявшего студня. Они издали наблюдали, как их отчаянный приятель болтает с этим чудовищем. После закрытия бара он привез девушку к себе и переспал с ней. В первую же ночь она забеременела. Вскоре новость дошла до друзей. Они знали, что у попавшего в беду приятеля нет денег, чтобы заплатить за аборт. Скинувшись, верные друзья собрали необходимую сумму. Однако когда они явились с деньгами, их приятель как-то странно замялся и покраснел:

– Мы тут подумали, – начал он, – я и эта девушка… – Он опустил голову и уставился на свои башмаки. – Ну, словом, мы решили пожениться и оставить ребенка.

Они не сразу поняли, о чем он говорит, и с изумлением смотрели на приятеля, пока тот пытался объяснить свой странный поступок.

– Она мне нравится, – бормотал он. – Знаю, это звучит глупо, но она мне действительно нравится. У нас очень много общего. И с ней так интересно разговаривать, ну, и все такое…

Они все равно отдали ему деньги – в качестве свадебного подарка, – а некоторые даже пришли на церемонию, состоявшуюся полтора месяца спустя. Со смешанным чувством удивления и отвращения смотрели они на своего друга и на его затянутую в белое платье невесту и думали, что где-то под этими пышным оборками и слоями жира, внутри ее уродливого тела зреет ребенок. Потом они пили пиво и говорили, что свадьба скорее напоминала похороны.

Иногда, сидя на улице за столиком кафе или расположившись на газоне с бутылкой пива в руке, они замечали своего бывшего приятеля. «Вот он идет, – говорили они. – Вот он идет со своей некрасивой женой». Их друг шел по дорожке парка, толкая перед собой коляску с ребенком. Он ненадолго останавливался возле их веселой компании. Они спрашивали, как дела, и он обычно начинал рассказывать о своем младенце: о том, какие звуки он умеет издавать, что он ест, как он спит. Если его жены не было поблизости, они приглашали бывшего приятеля пойти с ними в бар выпить по стаканчику. Но у него всегда находились отговорки. То ему надо сидеть с ребенком, то заниматься ремонтом в новой квартире, которую они недавно сняли. Выдав напоследок еще одну восторженную историю о том, что младенец понимает каждое слово, которое говорят ему родители, или еще какую-нибудь подобную чушь, он уходил.

Босниец представил, что он должен поцеловать уродливую женщину, и с этой мыслью отправился вносить причитающуюся с него арендную плату – ему казалось, разница будет невелика.

– Сейчас мы идти в дом, – сказал он Кокрофту.

Старик сидел в шезлонге на лужайке. Одной рукой он машинально гладил уши собаки, в другой держал раскрытую книгу. Босниец бросил взгляд на обложку – Уодхэм Кеннинг, «Шпион работает под чужим именем».

– Сейчас, – повторил он и направился к крыльцу. Кокрофт отложил книгу и пошел следом. – Сегодня среда. Семь часов. Дай мне твой член.

Кокрофт знал, что не должен показывать, насколько он удивлен этим неожиданным предложением. Обычно, знакомясь в барах и вручая свою визитку, он добавлял стандартную фразу: «Добро пожаловать. Арендная плата невысока: каждую среду в семь вечера немного пососать мой член – и можешь оставаться сколько пожелаешь». Кокрофт был уверен, что, несмотря на непроницаемо-серьезное выражение лица и деловой тон, с которым он произносил свою формулу, все понимали – это просто невинная шутка. Все, но не Босниец. Похоже, в Боснии договор есть договор и гость намерен сполна расплатиться с хозяином.

Кокрофт запер входную дверь. Он не хотел, чтобы Тимолеон Вьета видел то, что сейчас произойдет. Пес остался сидеть на лужайке возле пустого шезлонга.

Кокрофт давно потерял счет часам, дням и неделям, которые он потратил на размышления о различных способах самоубийства. Однажды он попытался произвести точные вычисления, но в результате пришел к какой-то несуразной цифре: выходило, что в течение ста двадцати лет он не спал, не ел и вообще ничего не делал, только сидел в кресле и думал, как лучше убить себя. Кокрофт решил, что где-то ошибся или не туда поставил запятую, но, удовлетворившись мыслью, что результат все равно не маленький, бросил эту затею.

Сообщения о самоубийствах всегда производили на Кокрофта неизгладимое впечатление. Он не мог понять, почему люди выбирают такие банальные способы ухода из жизни: забраться в ванну и вскрыть себе вены, или наглотаться снотворного и запить бутылкой чинзано, или тихо лежать на полу кухни, дожидаясь, когда газ заполнит легкие, или приехать в какое-нибудь живописное место и, закрывшись в машине, душить себя выхлопными газами, или сигануть с моста, а то еще можно застрелиться, причем в полном одиночестве, когда вокруг нет зрителей, которым было бы интересно посмотреть, как твоя голова взрывается, словно спелый арбуз, и кровавые ошметки разлетаются по всей комнате; или так, как поступила его дочь: забраться темной ноябрьской ночью на прибрежные скалы и сделать один аккуратный шажок в пропасть.

Нет, Кокрофт совершит самоубийство гораздо более эффектным способом, оно станет настоящей сенсацией, не похожей на те скучные истории, которые он читал в местных газетах. Например, он прячется за кулисами Альберт-холла, а затем, дождавшись, когда все уйдут домой, укрепляет веревку под самым потолком – как? – неважно, как-нибудь, – надевает петлю на шею и прыгает вниз. Его найдут утром. Все будут стоять, задрав голову, и гадать, как снять тело, болтающееся на высоте сорока футов. А потом в течение всего дня в специальных выпусках новостей взволнованной публике станут рассказывать все новые и новые подробности проводимой пожарниками сложной операции по спуску тела. Репетиции в тот злополучный день, естественно, будут сорваны. Иногда Кокрофт воображал иную сцену: с огромным револьвером в руке он врывается в шикарный особняк Монти Мавританца, выбегает в сад, где проходит одна из его знаменитых вечеринок, и, воскликнув: «Посмотрите, что вы со мной сделали!», – сносит себе полчерепа. Брызнувшая фонтаном кровь темными пятнами расползается по элегантным белым костюмам собравшихся в саду мужчин. В другом видении Кокрофту представлялось, как он совершает самоубийство в спальне еще одного бывшего любовника: он повесится на проволоке для нарезания сыра. Этот чертовски красивый, но ужасно ветреный и глупый мальчишка приводит в дом своего нового друга, распахивает дверь спальни и видит на своей постели обезглавленное тело старика. Срез на шее идеально ровный, такой же ровный, как ломтики сыра каерфилли, которым мальчик и Кокрофт так любили лакомиться во время их двухнедельной поездки в Уэльс. Помнится, они устроили пикник, чтобы отпраздновать годовщину знакомства.

В реальной жизни Кокрофт лишь единожды был по-настоящему близок к самоубийству. Во всяком случае, так ему казалось, когда он, лежа на рельсах неподалеку от Доулиша, ждал ночного поезда. Железная дорога шла по живописной песчаной косе вдоль берега моря. Кокрофт с наслаждением вдыхал свежий морской воздух и чувствовал, как металл приятно холодит шею. Он лежал, сложив руки на груди, и смотрел в высокое звездное небо. Кокрофт был сильно пьян, наверное поэтому звезды слегка расплывались и подрагивали. Прошло довольно много времени, прежде чем он почувствовал вибрацию. Кокрофт уже начал засыпать, но, услышав, как под головой у него вздрогнули и запели рельсы, моментально пришел в себя. Он рывком вскочил на ноги и отпрыгнул в сторону. Кокрофт стоял на насыпи и, не в силах шелохнуться, смотрел на проносящийся перед ним состав. Поезд появился гораздо быстрее, чем он думал, – секунд через тридцать после того, как его разбудило тяжелое гудение металла. Он представил, как его голова отскакивает и катится на одну сторону насыпи, а конвульсивно подрагивающее тело – на другую; внутри все похолодело, сердце подпрыгнуло и застряло в горле. Он поплелся домой. По дороге Кокрофт страшно переживал: он сказал квартирной хозяйке, что вернется к половине одиннадцатого, а уже первый час ночи. Хозяйка производила впечатление очень строгой дамы. «Теперь уж точно не удастся избежать неприятностей», – тоскливо вздохнул Кокрофт. Чем больше он думал о той ночи, тем яснее ему становилось, что, ложась на рельсы, он вполне искренне намеревался покончить с собой. «Может быть, – решил Кокрофт, – намерения были искренними, но настроение – недостаточно суицидным».

Подойдя почти вплотную к совершению самоубийства, причем столь банальным способом, который всегда вызывал у него презрение, Кокрофт решил, что, прежде чем свести счеты с жизнью, он непременно совершит какой-нибудь оригинальный поступок, чтобы сознание неординарности собственного мышления придало ему сил и заставило подождать со смертью – просто ради того, чтобы попытаться понять, в чем заключается смысл его жизни. Он составил длинный список поступков, над совершением которых стоит серьезно подумать, прежде чем принимать окончательное решение по поводу самоубийства. В этот список Кокрофт включил следующие пункты: покрыть татуировкой все тело и лицо, просверлить в черепе маленькую дырочку (тут, конечно, понадобится помощь опытного хирурга), обратиться в солидное брачное агентство и через них познакомиться с приличной женщиной, мечтающей найти верного спутника жизни, а напоследок залезть в крепкую бочку и попросить, чтобы ее столкнули в Ниагарский водопад. Был в его списке и еще один пункт: продать квартиру в Лондоне и купить дом в Италии, желательно где-нибудь в сельской местности.

Кокрофт часто с удивлением задавал самому себе вопрос: чего он ждет, почему много лет назад не воплотил в жизнь свой прекрасный план? Но сначала он подошел бы к театру, где в сотый раз дают «Мышеловку», и, стоя у главного входа, сообщил бы прибывающей публике, чем закончится этот старый детектив и как зовут убийцу, а после прошел бы пешком через весь город и, забравшись в Альберт-холле на самый верх, накинул бы петлю на шею. Но сейчас был один из тех редких моментов, когда Кокрофт искренне радовался, что так никогда и не решился совершить ничего подобного. Если бы он покончил с собой, то сейчас не лежал бы на кухонном столе в ожидании, когда его член окажется во рту Боснийца и этот молодой, сильный и красивый мужчина высосет его до последней капли.

Кокрофт расстегнул молнию на брюках. Босниец опустил глаза и взглянул на гордо стоявший член, который поглядывал на него снизу вверх своим одиноким глазом, похожим на раскосый глаз монгола-кочевника. Он наклонился, приблизил лицо к ширинке Кокрофта, но сразу же выпрямился и отступил на шаг назад.

– Душ, – сказал он. – Прежде чем я сделаю это, прими душ. – Нет, он не собирается брать в рот нечто, пахнущее застарелым потом и мочой.

Кокрофт послушно отправился в ванную. Минут через пять он снова вернулся на кухню и остановился на пороге, кутаясь в длинный махровый халат.

– Пойдем в спальню, – сказал Кокрофт.

Босниец никогда раньше не видел комнаты старика. У него не было ни малейшего желания оказаться там. Они поднялись по лестнице на второй этаж. Посреди комнаты стояла просторная двуспальная кровать. Среди скомканных простыней и мятых подушек были разбросаны фотографии обнаженных мужчин; на одной из них Босниец узнал мальчика в серебристых шортах – он лежал возле бассейна и, улыбаясь, смотрел в камеру, в руке у него был высокий бокал с коктейлем. Кокрофт лег на спину, распахнул халат и раздвинул ноги: его возбужденный член взметнулся вверх, словно маленькая антенна; на фоне черных с проседью волос он казался неестественно розовым. Босниец взял член в кулак и прижался губами к головке, затем осторожно приоткрыл рот и полностью затолкал его внутрь. Старик сдавленно застонал.

– Эй, – сказал он, – зубы, поаккуратней с зубами.

– Хорошо, – невнятно пробормотал Босниец, перекатив пенис за щеку.

Пытаясь половчее пристроиться на кровати, он на миг поднял голову и выпустил пенис изо рта.

– О, пожалуйста, не останавливайся, у тебя здорово получается.

– Не волнуйся, я сейчас продолжу, только сяду поудобнее.

Он снова полностью взял пенис в рот и начал активно работать языком, стараясь ровно держать голову и следовать за ритмичными движениями бедер старика. Кокрофт задыхался и стонал. Он нежно ерошил коротко стриженные волосы на затылке Боснийца и одновременно старался как можно ближе прижать голову молодого человека к своему животу.

Через некоторое время, показавшееся Боснийцу вечностью, пенис старика начал пульсировать, и он почувствовал, как струя отвратительной жидкости ударила ему в рот и тошнотворным теплом растеклась по нёбу. Пенис начал быстро уменьшаться в размерах. Босниец приподнял голову, но пальцы старика жестко надавили ему на затылок.

– Подожди, еще не всё, – задыхаясь, прошептал он. Брызнула еще одна слабая струйка.

Босниец выпустил член изо рта и судорожно сглотнул. Он спустился на кухню и выпил целую пинту воды, но по-прежнему чувствовал во рту омерзительный привкус. Он выпил еще пинту. Привкус остался. Тогда он пошел в ванную и почистил зубы.

Кокрофт лежал на кровати, в полном недоумении уставившись в потолок.

– О-ох, – произнес он, – а-а…