Текст книги "Сабля князя Пожарского"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– А то я не разумею, – даже не взглядом, а молчанием своим отвечал Чекмай. – Не мучайся, не трави душу. Это в Смуту на войну шли все. А сейчас – тот, по кому плакать не станут ни жена, ни дети.

Пожалуй, если бы Чекмай смолоду завел жену и детишек, семейная жизнь стала бы для него привычной. Но потом – потом он все более понимал, что не для него это.

Спустились Ульянушка и Настасья, Митя пришел чуть позже – развлекал детишек скороговорками.

– Подрались из-за дурости, кто-то кому-то подножку подставил, – сказала мужу Ульянушка. – Дело житейское. Мишенька на косяк налетел, шишка у него на лбу.

– Если сейчас будут синяков и шишек бояться, что из них вырастет? – спросил Чекмай. – А шишка заживет! Снегу ком нажми и к ней приложи.

Ульянушка и Настасья стали наперебой рассказывать о своем опыте лечения парнишек, которые куда только не залезали и откуда только не падали. Чекмай усмехался – он чуточку завидовал Глебу, но не показывал этого. А тут и Митя спустился.

– Четверть четверика гороха без червоточинки, – сказал он. – И бредут бобры в сыры боры, бобры храбры, до бобрят добры. Авось хоть немного в светлице будет тихо.

В сени с крыльца вошел человек и распахнул дверь в горницу.

– Мир дому сему, – негромко сказал статный русоволосый молодец в простом тулупчике, но с богатым меховым колпаком в руке.

Тулупчик распахнулся, под ним был туго перепоясанный синий кафтан, а на поясе – длинный нож немецкого дела, с костяной рукоятью, в занятных ножнах – эти ножны имели на себе еще кармашек для другого клинка, вершков трех в длину.

– Гаврила! – воскликнул Чекмай. – Слава те Господи! Вернулся! Ну, что, как?

– Помер дед. Я его в живых не застал.

– Господи Иисусе, царствие небесное… – зашептали, крестясь, женщины.

– Никто не вечен, а Ивану Андреевичу, поди, уже восьмой десяток шел, – сказал Глеб. – Но у него там, в Вологде, семья была, жена и сынок. Где они?

– Я их там оставлять не стал, с собой привез. Сейчас они у вас, дядька Митрий, отдыхают с дороги. А мне сказали, что ты с матушкой и с Олешей пошел к дядьке Чекмаю, ну так я – сюда…

Старшие дочки Настасьи приходились дедову младшему сыну Никите, как это ни забавно, племянницами, а Гаврила – племянником. Они были детьми дедова покойного сына Михайлы. И Гаврила именно туда должен был привезти отрока Никиту с его матушкой Авдотьей. По крайней мере, он так полагал. У Настасьи, впрочем, было иное мнение.

– Царствие небесное, – молвила Настасья. – Грех чего дурного сказать, свекор он был хороший, добрый. Садись сюда, сынок, соскучилась я по тебе. Обниму хоть… Сколько не виделись!

Гаврила стал рассказывать, как доехал до Вологды, как исполнил поручения и отдал в воеводской избе грамоты из Земского и Стрелецкого приказов, как не сразу нашел дедово жилище, какой спор вышел с его вдовой.

Авдотья не хотела уезжать из Вологды. Не то чтобы ей было там хорошо, а просто – не хотела. Там жили две ее замужние дочки, Аннушка и Василиса, с мужьями и детьми. Гаврила стал объяснять: Никите, сыну покойного деда, стало быть, Гаврилиному родному дядюшке, лучше жить на Москве, где он сможет учиться и готовиться к службе. А что за учеба и что за служба в Вологде?

Авдотья возражала: в Вологде спокойнее, чем в Москве, и казачьи отряды под городские стены не подступают. Гаврила напомнил: пока ополчение шло освобождать Москву, Вологду легко взяли польские и литовские люди, с ними – бунташные казаки. Как они подошли к городу незамеченными – непонятно; стрельцы в тот день пили, гуляли и всячески веселились, воеводы не отставали, караул у ворот был мал и неопытен. Три дня грабили Вологду, многих жителей убили, церкви разорили, на прощание город подожгли. Старый Деревнин нюхом чуял – быть беде. Он вовремя увел своих, жену с младенцем, дочек с новобрачными мужьями, в леса за Дюдиковой пустынью. Авдотья это помнила, но в Москву не желала.

Лаялись, лаялись, наконец вмешалась Аннушка, припомнила матушке какие-то загадочные былые грехи. Дальше уже спорили мать с дочерью, а Гавриле слушать это надоело, и он пошел прочь – погулять по Вологде. Было ему что вспомнить – несколько месяцев там прожил в пору Смуты, когда дед, ожидая больших неприятностей от поляков, увез в Вологду с помощью приятеля-купца свое семейство – жену с дочками и вдовую невестку с внуком и внучками.

На помощь Аннушке пришла Василиса, общими усилиями они мать уломали и помогли ей собраться в дорогу. Еще какое-то время ждали обоза на Владимир. Потом во Владимире ждали обоза на Москву. Бог миловал – добрались благополучно.

– Душа моя, пора и честь знать, – сказал жене Глеб.

– Да и нам, – добавил, обращаясь к Настасье, Митя. – Ты, Гаврюша, тут ведь останешься? А то – приходи к ужину!

Женщины отправились наверх, за детьми, и задержались на лестнице.

– До чего ж глуп мужеский пол, – прошептала Настасья. – Как дети малые, до десяти сосчитать не умеют.

– Нишкни, – одернула ее Ульянушка. – Кому какое дело?

– А такое – отчего мне теперь заботиться о невесть чьем сыне? Как по пальцам месяцы сочтешь – так и выходит, что Никита – не от покойного свекра. А им и невдомек!

– Коли твой покойный свекор его крестить, как родного, велел, стало быть – так ему надо. Не станешь ведь теперь с покойником спорить.

– Так как же быть?

Ульянушка вздохнула. Она все прекрасно понимала, считать умела, Авдотью не одобряла. Но и обсуждать с Настасьей Авдотьины грехи не желала.

Одно было женщинам ясно: впутывать в это дело мужчин нельзя. Раз уж Гаврила привез Авдотью – придется держать языки за зубами. Иначе – непонятно, куда же ее с сыном девать. Не то чтобы Глеб и Митя были такими уж несокрушимыми праведниками… Но святость супружеского союза они понимали по-мужски, без снисхождения к оступившейся женщине.

Потом всех ребятишек одели и повели домой. За неубранным столом остались Чекмай и Гаврила.

– Жаль деда, – сказал Гаврила. – Годы, конечно, и хворобы…

– Не всякий до того дня доживет, чтобы внука увидеть взрослым молодцом.

– Так ведь не увидел…

– Он все про тебя знал. И ты ему весточки передавал, и я – при случае. Думаю, он за тебя радовался.

– Он всегда хотел, чтобы я в приказе служил, а не князю. Хотел – в Земский меня определить, где сам чуть не сорок лет прослужил.

– Поменее. Ну, приказ у нас с тобой будет… когда с одним дельцем справимся…

Чекмай рассказал Гавриле новость.

– Доедай пироги, – велел он воспитаннику. – Ночевать оставайся тут. Я велю мыльню истопить, дров не жалея. Столько всяких обрезков и обрубков – на полгода все печи топить станет.

– Мыльня с дороги – это славно!

Чекмай вышел на крыльцо, окликнул пробегавшего Климку, велел позвать к себе старого истопника Федота, по прозванию Корноух – в Смуту ему пол-уха польская сабля снесла. Потом он потолковал с Гаврилой про положение дел в Вологде, принял у него письма от вологодских знакомцев и снова вышел на крыльцо – спросить дворовых, не вернулся ли князь из приказа. Оказалось – нет, не вернулся.

Разговор с ним состоялся уже на следующее утро.

Каждый раз, приходя к князю, Чекмай беззвучно молился Богу: хоть бы был в духе. С Дмитрием Михайловичем случалось – накатывала на него угрюмая мрачность, а отчего – поди догадайся. То ли старые раны ноют, то ли голова разболелась – а она тоже в Смуту получила изрядную рану, то ли снова привязалась хворь, которую лекари именуют «черным недугом»: вроде бы тело не страждет, а душа погружается в какие-то беспросветные пучины. Такое за князем водилось издавна.

Однако на сей раз он был довольно бодр и даже весел – насколько вообще был способен к веселью.

– Вот с чего следует начать, – сказал Дмитрий Михайлович. – С литвинов. Литвины пришли на Москву с ляхами, было их тут немало, а когда мы Москву очистили, не все из них в свое княжество литовское убрались. Я про то как-то еще в Смуту с патриархом беседовал. И он прямо говорил – ляхов было мало, те полтысячи, которых в Москве перебили, когда порешили Расстригу, приехали его свадьбу праздновать. А против нас воевали казаки, с толку сбитые, да литвины.

– Одного такого я, помнится, сам для тебя изловил. Он служил в войске Сапеги. Помнишь, когда мы на две недели уходили языков надежных брать? Его так и звали – Пронко Литвин. Потом мы его в обозе, кажись, за собой возили.

– Помню! А многие после всей суматохи остались тут и, статочно, объединились с бунташными казаками – с теми, что на государя двенадцать лет назад охотились. Сейчас те казаки, что уцелели, сбились в шайки, как-то договорились с нашими налетчиками. Я смотрел кое-какие сказки, какие отобраны у свидетелей и у пойманных злодеев. И, сдается, эти сукины дети просто-напросто поделили меж собой московские окрестности. Я взял домой немногие столбцы Разбойного приказа со сказками, остальные доставят, мне обещали еще принести столбцы из Земского приказа, и мы с тобой сегодня будем их читать и сверять.

– Как прикажешь, – буркнул Чекмай.

Сверка приказных столбцов – дело муторное, утомительное, требующее хорошей памяти. Имен и прозвищ там скопилось – со времени царя Ивана…

– Вот так и прикажу. Будем искать литвинские имена. Одно я уже знаю – Янушко, что родом из Пропойска. Да не смейся – доподлинно есть такой город. Понимаешь, литвину легче говорить по-нашему, чем ляху, ежели наловчится – его от здешнего посадского человека не отличишь. К тому же, литвин, скорее всего, православный, крестится по-нашему. А он же, подлец, тут постарается укорениться, может, женится на вдове, вдов тогда осталось много. Ты видел письма самозванца? – спросил князь.

– Видел.

– Помнишь, что там было? Что он-де пришел к Москве с литовскими людьми. Мы тогда не поняли – для нас что лях, что литвин, все едино было. Враг! А вот теперь оно и вылезло на свет Божий.

– Что ж они домой не ушли? – спросил Чекмай.

– А кто их знает… Иной, может, не мог – раны залечивал… Иной – пошел воевать, потому что дома у него уж земля под ногами горела… Мало ли сомнительного народа прибежало к нам в Ополчение? Там могли надежно спрятаться…

– А иной – чересчур хорошо поладил с казаками…

В дверь поскребся Ивашка, парнишка лет двенадцати, служивший на побегушках и постоянно ожидавший в сенях приказаний.

– Заходи! – велел князь. – Что там?

– К твоей милости человек с коробом! Сказался из Земского приказа.

Когда гость вошел, Чекмай рассмеялся:

– Да это не человек с коробом, а короб с человеком!

– От судьи Урусова тебе, княже, столбцы, – и гость, спустив с плеч на пол лубяное вместилище невероятной величины, поклонился в пояс. – Все туда, понятно, не влезли, я потом еще принесу.

– Чекмай, дай ему за труды деньгу, – велел князь.

Чекмай взял с аналоя, за которым князь частенько стоя писал письма, листок дешевой рыхлой бумаги, завернул две «чешуйки», каждая – в полушку, и вручил гонцу. Иначе нельзя – без бумажки только нищим на паперти подают. Тот поблагодарил и помог выложить свернутые в трубочку столбцы на широкую скамью.

– Вот бы кто сейчас пригодился, так это подьячий Деревнин, – глядя на гору столбцов чуть не в полтора аршина высотой, сказал Чекмай. – Он бы в этих залежах живо разобрался.

– А где он? – полюбопытствовал князь.

– Помер в Вологде. А его жену с сыном Гаврила в Москву привез.

– Деревнина помню. Так ведь сын – поди, уже зрелый муж?

– Кабы Михайла Деревнин остался жив, то и был бы зрелым мужем. А Никита у Ивана Андреевича младшенький, во внуки годится. Гаврила его привез, чтобы тут к службе готовить. Двенадцать лет отроку – пора.

– Пора… – князь вздохнул. – Ну что, брат, беремся за дело?

– Может, позвать кого на помощь? Из Разбойного приказа? – осторожно спросил Чекмай. Ему сильно не нравилась гора столбцов.

– Нет. Как полагаешь, отчего по сей день Разбойный приказ никак не мог с воровскими шайками справиться? Войны наше царство не ведет, ратные люди есть…

– Понял.

– Вот то-то же. В Земском приказе не знают, на что мне столбцы потребовались. И никто не должен знать. Мне придется не только налетчиков, но и измену истреблять.

Князь взял верхний столбец, развернул – получилось поболее аршина.

– Хорошо хоть почерк внятный…

В дверь опять поскребся Ивашка.

– К твоей милости человек с коробом! Сказался – из Разбойного приказа!

Этот короб был ничуть не меньше первого.

– Выписывай имена, похожие на литвинские, из Земского приказа, а я – из Разбойного. Должен же я знать, что делалось вокруг Москвы, пока я хозяйничал в Новгороде, – приказал князь. – Будем сличать – непременно одни и те же имена по делам обоих приказов проходят.

– Может, Гаврилу позвать? – жалобно предложил Чекмай. – Он – верный, и языком мести не станет. Он после дороги да после мыльни у меня в комнате отсыпается.

– Ладно, зови Гаврилу!

Глава вторая

Авдотья Деревнина не хотела возвращаться в Москву. Доводы рассудка сперва пролетали мимо ушей. Она, овдовев, хотела жить возле замужних дочек. Сынок Никита, двенадцатилетний, совсем скоро возмужает, пойдет на службу, станет жить своей жизнью, и что ж тогда останется матери? Дочки и маленькие внуки. Вторично выходить замуж – Боже упаси. Да и как, если нет приданого?

В Авдотьиной жизни было то, чего порядочной женщине вроде бы не полагается, – безумная и непоколебимая любовь. Она с ранней юности знала, что пойдет под венец с Никитой Вострым, красавчиком-соседом. Но Никита, служивший в Посольском приказе, был послан сопровождать киргиз-кайсацкое посольство, пропадал целый год, а тем временем Авдотью сговорили за немолодого вдового подьячего Ивана Андреевича Деревнина. Под венец чуть ли не за косу тащили.

Муж был к ней добр, не обижал, по части супружеских радостей не усердствовал – хоть это утешало. Авдотья первым делом родила двух дочек-двойняшек, и они стали поводом поменьше присутствовать в супружеской постели. С Никитой она тайно видалась. До греха не доходило – если не считать грехом тайные краткие объятия да рукопожатия.

А потом началась Смута.

Муж увез жену с невесткой и дочек с внучками в Вологду. Там, в Вологде, сперва по странному стечению обстоятельств Авдотья поверила, будто муж погиб. А потом, по другому стечению обстоятельств, она встретилась с Никитой – и пошла за ним, не размышляя, туда, куда повел за собой. А повел туда, где повздорил с казаками и был зарублен саблей на глазах у Авдотьи.

Она тогда была брюхата на четвертом месяце.

Выла над телом так – много чего повидавшие казаки шарахнулись и, даже не обругав, ушли восвояси.

Куда деваться? Авдотья решила вернуться к дочкам в Вологду – ведь не дадут пропасть непутевой матушке? А там обнаружила своего венчанного супруга – живым и вполне здоровым.

Муж изменился. Как и почему – Авдотья могла лишь гадать. Но он – простил, привел в свое жилище, и потом, когда родился сынок, они понемногу стали жить вместе, с виду – как муж и жена.

Ничего – хорошо жили. Иван Андреевич прошения и купчие составлял, советы давал, его в городе уважали. Потом – сам сынка грамоте учил. Другое дело – что зрение с каждым годом все хуже делалось, писал, чуть ли не носом по бумаге водя. Авдотья вела дом, со всеми хлопотами справлялась сама и даже за три дня до родов белье стирала.

Сына окрестили Никитой – так она хотела, а муж не возражал. Более того, ни разу ни в чем Авдотью не упрекнул. И вел себя так, как полагается немолодому отцу шустрого дитяти.

Заботы о Никитушке как-то даже сблизили их. И Авдотья не возражала, когда немолодой супруг решил осуществить в постели свое супружеское право. Это было как будто знак, что они – доподлинно родители Никитушки. Она даже сама его обнимала.

Незадолго до приезда Гаврилы старый подьячий умер – всем бы такую кончину мирную и непостыдную, думала Авдотья, устраивая похороны. Ушла с корзинкой на торг, вернулась – муж лежит на лавке под образами. Видать, понял, что дело неладно, и успел добрести…

А потом приехал его внук Гаврила. Он остался в деревнинском роду за старшего.

Гаврила объявил, что забирает ее с Никитой в Москву – так будет лучше для отрока. Никита для всех – сын покойного Деревнина, Гаврила – внук, стало быть, отрок ему дядей приходится. Когда в семье много детей, и разница между старшим и младшим достигает двадцати лет, такое случается; забавно, однако дело обычное.

Авдотья воспротивилась. В дело вмешались дочки. Они тоже считали, что маленькому братцу лучше жить в Москве, – так сказали. А подоплекой было понимание: о матушке с братцем придется заботиться, подкармливать, дрова им на зиму запасать. Муж-то, добытчик, помер и большого наследства не оставил. Дочки же, Аннушка с Василисушкой, не желали ссориться с мужьями из-за трат на тещу. Понять это можно – обе стали хорошими и даже прижимистыми хозяйками.

Словом, выпроводили они Авдотью из Вологды.

Чем ближе к Москве – тем пасмурнее делалось на душе. Никитушка радовался – ему Гаврила обещал всякие диковинки показать. Авдотья же понимала – там каждый камушек будет напоминать о другом Никите, о единственно любимом.

Ее любовь к сыну была продолжением любви к Никите – в лице отрока она видела милые сердцу черты, и чем старше становился сын – тем эти черты были определеннее; младенческие пухлые щечки пропали; рот растянулся – улыбка сделалась от уха до уха; нос вытянулся; светлые волосы стали совсем отцовские – так же падали на лоб. Возлюбленный понемногу возвращался к ней…

Гаврила для начала поселил их у Настасьи, своей матушки, невестки покойного мужа. По глазам и всей повадке Настасьи Авдотья поняла – та знает, что сын – не от мужа. В ту пору они обе жили в Вологде, и если Гаврила, которого Чекмай забрал с собой на войну, не знал про побег Авдотьи с Никитой и про ее возвращение, не стал вычислять, что в котором месяце было, то Настасья – не дура… Ничего Гавриле не говорит – и на том спасибо!

Она, конечно, взялась помогать Настасье по хозяйству, но в свободные часы старалась уйти – и говорила, что в церковь, но сама порой просто бесцельно ходила по Москве. Когда высохла весенняя слякоть, могла и довольно далеко забрести.

Никитушку отдали в обучение старику, бывшему приказному, который занимался с ним чтением душеспасительных книг, счетом и вырабатыванием красивого и четкого почерка. У того был внук, Никитушкин ровесник, хворенький, учился – чтобы поступить послушником в обитель, они сдружились, и сынок охотнее проводил время в чужом доме, а не с матерью.

Москва, которую Авдотья знала, сгорела в Смуту. Теперь строили новую. Лавки, где она покупала все, что надобно хозяйке, пропали. Хорошо хоть, знакомые церкви чудом уцелели. Подружек юности разметало по разным концам города – их теперь не найти. Родители, которые отдали ее за Деревнина, не пожелав ждать возвращения Никиты Вострого, погибли в Смуту. Где младшая сестра – одному Богу ведомо. Если вовремя не убежала с мужем из Кремля, где у них был дворишко, то померла с голоду – вместе со всей семьей. Когда наши осадили Кремль, голод там был такой – человечье мясо открыто продавали…

Авдотья за семь верст обходила места, где выросла, где жила в девушках, где соседствовала с Никитой. Но однажды ноги сами привели туда. Дом сгорел еще при поляках. Там новый хозяин возводил хоромы. Тут бы и уйти… А она дальше пошла – ко двору Вострых. Там домишко уцелел.

Разволновалась Авдотья, сердце заколотилось – как будто в ожидании чуда: вдруг да выйдет из калитки любимый?

Она спросила у проходившей мимо бабы о хозяевах того двора. Оказалось – какие-то Потешкины. Откуда взялись, как дом и двор заполучили – баба не знала.

Она ушла, а у Авдотьи сил не было идти. Все вспомнилось! Как ночью в сад выбегала – через забор словечком перемолвиться, как с высокого крыльца высматривала своего ненаглядного.

Как давно это было! В последний раз видела Никиту – ей тридцать четыре годочка исполнилось. Не молодость – но все еще была женкой в самом соку и втихомолку гордилась Никитиной любовью. А теперь – сорок семь, бабка, семеро внуков, и в косах густая седина.

Заплакала Авдотья об ушедшей молодости, да и пошла прочь.

В другой раз до Ипатьевской церкви дошла. И там-то послал ей Господь утешение.

Давно, еще шестнадцатилетней, бегала она сюда – хоть взглядом встретиться с Никитой. Потом, уже выйдя замуж, в этой церкви тайно видалась с Никитиной мамкой – Анной Петровной. Мамка очень желала, чтобы питомец повенчался на Авдотье, и полагала, что еще не все потеряно: богатая невеста, которую Никите сосватали, оказалась хворой и, как догадались женщины, через эту хворь бесплодной. Вся надежда была – чтобы скончались эта горемыка и Иван Андреевич, тогда Анна Петровна устроила бы брак двоих овдовевших возлюбленных.

Не сладилось…

В полумраке, поскольку горели только лампадки перед образами да несколько свечек, увидела Авдотья у канунника Анну Петровну и сразу ее узнала, хотя мамка стала совершенной старушкой, сухой и сгорбленной. И прямо в церкви обняла!

– Голубушка моя, лапушка моя… – шептала мамка. – Привел Господь увидеться… Пойдем, пойдем скорее, будет моей Марьюшке радость…

Марьюшкой она звала матушку Никиты, вместе с которой выросла.

– Она жива?

– Жива! Тебя все вспоминает! Говорит – успели бы женить Никитушку на Дунюшке, остались бы внучатки! А теперь – ни одного…

Авдотья окаменела.

Сын!..

Ей вдруг стало страшно – не натворить бы беды, сказав Марье Федоровне, что у нее есть внук.

– Пойдем, пойдем, – торопила мамка Авдотью. – Она тебе будет рада! Прощения попросит за то, что вовремя тебя не сватали! Это у нее – как тяжкий камень на душе!

И Авдотья пошла к несостоявшейся свекрови.

Мамка Петровна и Марья Федоровна Вострая жили тут же, в Строгановском переулке. Они поселились вместе с дальней родственницей, также вдовой, но имевшей двоих взрослых сыновей, вели совместное хозяйство и обе стали очень богомольны.

Авдотья вошла в тесную горенку, где жили обе старушки, перекрестилась на образа и молча глядела на Марью Федоровну. Она помнила эту женщину еще крепкой, дородной, круглолицей, отчаянно нарумяненной, сейчас же навстречу встала с лавки исхудавшая и жалкая старуха, вдобавок, что-то у нее от перенесенных бедствий сделалось с рассудком. Она звала погибшую в годы Смуты дочь, чтобы та накрыла на стол.

Когда она поняла, что перед ней – бывшая невеста покойного сына, то вдруг разрыдалась, а потом, словно опомнившись, стала говорить очень толково и связно. Она хотела знать, где и как погиб сын, – Авдотья рассказала. Тогда Марья Федоровна задала совсем разумный вопрос: как вышло, что Авдотья оказалась вместе с Никитой в казацком стане?

– Долго рассказывать, – отвечала Авдотья.

– А ты расскажи, сделай мне ради Бога такую милость, – попросила старуха. – Мне о сыночке моем послушать – и то уж утешение. Как он тебя отыскал?

– В Вологде.

– Петровна сказывала, что тебя в Вологду увезли, – вспомнила Марья Федоровна. – И что, как?

Стыдно было Авдотье рассказывать, как, потеряв от внезапного счастья рассудок, они с Никитой тайно сошлись в амбаре Канатного двора, на бухтах каната. Она, как-то обойдя подробности, сказала лишь, что овдовела и что Никита забрал ее с собой.

– Дура я была, дурища бестолковая, надо было сразу тебя сватать! – воскликнула Марья Федоровна. – Чего ждали?.. Была б ты мне невесткой, внуков бы родила, а теперь я – как куст обкошенный, одна… Что мне радости от всего моего бабьего добра в укладках, от тряпичной казны, когда ни сыночка, ни внуков? Петровна, подай укладку, да не эту, а малую…

Марья Федоровна достала дорогой золотой крест, чуть ли не в пять рублей ценой.

– Возьми, Дунюшка. Ты до последнего с моим Никитушкой была, ты ему оченьки закрыла… Бери! Не в гроб же мне с собой это добро брать! Бери – и зла на меня не держи!

– Возьми, дитятко… – беззвучно прошелестела Анна Петровна. – Не то она разволнуется, кричать начнет…

Нашли шнурок, смастерили гайтанчик, крест повесили Авдотье на шею. И вскоре она ушла, пообещав приходить, когда получится.

Мысли у нее были пестрые, сбивчивые и тревожные.

Она немолода, сердечко уж побаливает. А сердечная хворь часто приводит к скорой смерти. Если она вдруг помрет – что станется с Никитушкой? Что, если Настасья откроет Гавриле правду? Станет ли Гаврила заботиться о чужом по крови отроке? Настасья – та уж точно не станет!

А у Марьи Федоровны есть какая-никакая дальняя родня. Если она оставит Никите сокровища из своей малой укладочки…

Ну да, успела Авдотья заглянуть в ту укладочку!

Если ей, не приведи Господь, завтра помирать – что она сыночку оставит? А коли ничего не оставит – куда ему деваться? Пробираться к единоутробным сестрицам в Вологду? Так ведь могут и не принять. Дочки у Авдотьи стали, как выразился однажды покойный муж, жестоковыйные. Его, отца, они порой навещали, у себя принимали, а матери до сих пор не могли простить, что она их бросила, сбежав с любовником.

А в укладке было много всего, точно не разобрать, все перепуталось и лежало кучкой. А ведь, кроме малой, была еще и большая укладка…

Несколько дней Авдотья думу думала. А потом настало воскресенье. С утра нужно самой идти в церковь и деточек с собой брать. Авдотья и Настасья собрались, принарядили Дарьюшку с Аксиньюшкой – девки на выданье, пусть женихи любуются! Авдотья даже дала Дарьюшке поносить свои серьги с лазоревыми яхонтами. Настасья нарядила маленького Олешеньку – Митя зарабатывал в Оружейной палате неплохо, на единственного сына денег не жалел. Авдотья тоже собрала Никитушку как могла. А после службы сказала Настасье, что отыскала дальнюю родню, хочет сводить к ней сына – показать.

– А богата ли родня? – спросила благоразумная Настасья.

– Богата, вот я и думаю…

Авдотья не завершила мысль, но Настасья поняла.

– Ну так веди! Может, там же и пообедаете.

Марья Федоровна и Анна Петровна сидели дома – где ж им еще быть после службы, двум старухам? Когда в горенку вошла, ведя Никиту за руку, Авдотья и поставила его перед родной бабкой, первой опомнилась мамка:

– Батюшки-светы, Никитушка! Я бы и в толпе признала!

Марья Федоровна не закричала, не рассмеялась счастливым смехом, молчала довольно долго. И сказала:

– Ты его сберегла… Ты его воспитала… Ты, ты…

И покачнулась на лавке.

Ее отпаивали холодной водой, курили перед лицом жжеными перьями. Наконец уложили на лавку.

– Это с ней случается, – шепнула мамка. – А и ты хороша – нет чтоб как-то ее приготовить… Вышло – как снег на голову…

Потом все вместе сидели за столом. Марья Федоровна не сводила глаз с внука, который решительно ничего не понимал.

– Петровна, свет мой, добеги до Норейки, пусть бы Матюшка добежал до Торга, принес пряников, принес калачей, левашников, пастилы!

– Что за имя такое – Норейка? – спросила Авдотья. – Впервой слышу. Какое-то не русское.

– А не имя, лапушка моя! Прозвание ему – Норейко, – объяснила мамка. – Он не из здешних посадских людей. Он на здешней вдове лет с десяток тому женился. Матюшка ему – не родной, а родных уже трое. Звать его Осипом. Осип Норейко – вот как!

Авдотья задумалась – до чего ж странное прозвание, хотя на Москве и не такие случаются; до Смуты по соседству жил Авдей Осинова-Нога, и ничего – как-то соседи притерпелись. Но Марья Федоровна отвлекла ее разговором про обед, и больше уж про Осипа Норейку речи не было. Потом прибежал его пасынок Матюшка, получил деньги на пряники с калачами, да с лихвой – чтобы радостней было бежать. Потом Петровна споро накрыла на стол, и все, помолясь, сели.

На душе у Авдотьи впервые за долгое время было светло – словно в родной дом попала. Она видела, что Марья Федоровна уже безумно любит внучка, уже всячески старается ему угодить, уже подарила пять алтын – на лакомства.

– Потом, Бог даст, дойду до соседки Ефросиньи, она знатные рубахи на продажу шьет. Нарядим Никитушку, как маленького царевича! – пообещала бабка. – Ведь до чего ж хорош! Волосики светленькие вьются – как у моего Никитушки. Ангел, чистый ангел!

И Авдотья поняла – жизнь готовит ей еще немало радостей.

Прибежал Матюшка, принес большой калач, три пряника, полдюжины левашников и сказал:

– А отпустите Никишку со мной! У нас на соседском дворе качели, для девок поставлены, нас туда пускают! Соседи уехали, дома один старый дед, уже почти не выходит, нас просили за двором присмотреть! Я его приведу!

– И впрямь, что отроку с нами, со старухами, сидеть? – спросила мамка. – Пусть потешится!

Никита обрадовался несказанно – взрослые разговоры, при которых велено сидеть и молчать, ему уже надоели. И Матюшка показался ему отличным товарищем – парнишка рослый, улыбчивый, нрава мирного, уживчивого. Этот не станет добровольно сидеть дома за книжками о божественном.

– Ступай, мой голубчик, – сказала Марья Федоровна. – Да смотри, в свайку не играй. Эта игра опасная.

Про свайку Никите еще Иван Андреевич Деревнин рассказывал: что-де из-за этой игры погиб маленький царевич Дмитрий Иванович. Заостренных железных прутиков и колец дома не водилось. А научиться Никите страх как хотелось.

– Не будем, матушка Марья Федоровна, – по-взрослому любезно отвечал Матюшка. А когда выскочили в сени, да на двор, да от избытка сил понеслись вприпрыжку по улице, сказал, остановившись у калитки:

– А у нас и свайка есть!

Никита был счастлив: солнце пригревало, за высоким забором распелись девки, в руке – печатный пряник, на нем олень с рогами, да еще поиграть в свайку – чего еще желать парнишке?

Качели были такие, что на них и малые дети могли качаться, и отроки, и взрослые молодицы. Состояли они из бревна и лежащей поперек длинной доски. Детки – те забавлялись сидя, вверх-вниз. Отроки и отроковицы – стоя. А были ловкие молодицы – когда их край доски поднимется вверх, они еще и подпрыгнут как можно выше.

Никита и Матюшка сперва качались просто, потом – подпрыгивая. На их счастливые крики вышел Матюшкин отчим и перебрался на соседский двор через дыру в заборе.

Был это крепкий мужик в зрелых годах – пожалуй, уж и полвека стукнуло. Но о своем обличье заботился – усы и бороду, а также русые пушистые волосы надо лбом ровненько подстригал. Чтобы не разлетались и не мешали работать – охватил их узким кожаным ремешком. Глубоко посаженные глаза казались совсем черными. Рубаху, подпоясанную не выше и не ниже положенного, а как следует, отчим носил опрятную, с красной вышивкой по плечам, порты – самые простые, холщовые. Левая рука была перевязана чистой тряпицей – видать, рукодельничал и порезался.

– Так ты гостя привел! Это славно, – сказал он. – Я – дядька Осип, а ты кто таков, хлопчик?

Никита назвался – младший сын подьячего Деревнина; подьячий в Вологде помер и похоронен, Никиту с матушкой привезли к родне, чтобы готовить к государевой службе.

– И что, в Земский приказ определят?

Никита пожал плечами – он об этом еще не задумывался.

– Это бы славно, – произнес Матюшкин отчим. – Этак ты и до дьяка дослужишься. Ты к нам почаще приходи. Найдется чем будущего дьяка угостить!