Текст книги "Сабля князя Пожарского"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Облоухов! – воскликнул Павлик. Именно таково было прозванье того купца. Артемий Облоухов, да и выемку делали где-то неподалеку.

Теперь он шел за странным человечком уже не потому, что ноги сами несут, а с целью: вспомнить, где тот купецкий двор. Тогда, помнится, заходили со стороны Шереметевского переулка…

Погруженный в воспоминания, Павлик не обращал внимания на девок и женок, которые на него поглядывали. К завлекающим взглядам он уже привык – да если каждой отвечать на взор, да идти за ней следом, да оказываться с ней в укромном уголке, так очень скоро станешь вроде блудливого кота, который ранней весной уходит со двора свататься и жениться, а возвращается на двор хорошо коли к Радонице, отощавший, с порванным ухом и чуть живой.

Унылый человечек остановил прохожего, спросил, где тут стоит Войко Пшонка, тот не знал. Человечек спросил второго, третьего, четвертого прохожего.

Пятый воскликнул:

– Да вон же он! Вон, вон! С телегой поравнялся!

– Спаси тя Господи, – отвечал человечек и устремился к Пшонке, шаря при этом под полой однорядки.

Очень это Бусурману не понравилось.

Как с ним часто случалось, он вдруг перестал думать и начал действовать, совершенно не беспокоясь о последствиях. И оказался возле человечка с Пшонкой, опоздав на одно-единственное мгновение. Человечек действовал стремительнее, чем можно было бы подумать на него глядя. Он быстро подошел к Пшонке, заступил дорогу и без единого слова вогнал тому в брюхо нож.

Пшонка упал, согнувшись в три погибели. Человечек стоял над ним, глядя сверху вниз, спокойный, словно и не он совершил убийство. Прохожие, что остановились неподалеку, даже не поняли, что тут произошло, ведь миновало время, когда людей на улицах резали.

Бусурман схватил человечка за плечо, развернул к себе и сказал одно-единственное слово:

– Бежим…

– Нет, – отвечал убийца.

– Уносим ноги…

И Павлик, схватив его за руку, потащил за собой, сам не ведая куда.

Пока прохожие подходили поближе к лежащему Пшонке, пока уразумели, что стряслось, пока одни кричали «караул», а другие сдуру пытались вытащить из мертвого тела нож, Павлик уволок убийцу сажен на дюжину и по наитию втолкнул в попавшуюся на глаза калитку.

Они оказались во дворе, где бабы, натянув веревки, вешали на просушку большие простыни.

– Это славно… – прошептал Павлик и под прикрытием сушившегося белья потащил убийцу дальше наугад. Они уткнулись в забор, пошли вдоль забора, нашли другую калитку, попали в другой двор.

Убийца сперва пробовал отбиваться, потом просто позволял руководить собой, не произнося ни слова.

Они оказались возле чьей-то летней кухни, перебрались через едва покрывшиеся травой грядки, вывалились через открытые ворота в неведомый переулок.

– Ну, кажись, ушли, – сказал тогда Бусурман. – А я тебя знаю. Ты в Земском приказе служил.

– Да. Служил.

– Раза два вместе на выемку ходили.

– Ходили, – повторил убийца, не вкладывая в слово ни малейшего смысла.

– За что ты его?

– Было за что.

– Теперь куда?

Павлик как-то сразу поверил убийце. Тот не был похож на безумца или на запойного питуха, который спьяну на людей с ножом кидается.

– Не знаю. В Земский приказ, должно быть…

– Вот дурак. Никто же тебя не разглядел, никто на тебя не покажет.

– Я то совершил, что должен был совершить. Теперь пусть судят, – сказал убийца. – А мне уж все равно.

– Так я понапрасну тебя спасал?

– Понапрасну.

– Диковинное дело…

Павлик уже малость опомнился. Его почти не удивил собственный порыв спасти убийцу от толпы и от караула. Он, как это с ним часто бывало, доверился не рассудку, а душе. Душа же сказала: такой странный и скорбный человечек не потому ткнул ножом Пшонку, что более делать было нечего. Он вызнавал приметы, услышал про лягушку на руке и опознал в Пшонке давнего врага. А литвины в Смуту немало зла здешним жителям содеяли.

Все это подумалось Павлику, когда он сам себе пытался объяснить свой поступок.

– Слушай, добрый человек, – сказал убийца. – Коли хочешь совершить хорошее дело, ступай, Христа ради, на Лубянку, там всякий покажет двор князя Пожарского. Спроси Чекмая…

– Чекмая?!

– Да. И все ему расскажи. Передай – Ермачко Смирной прощения просит, что не смог послужить, а из беды его выручать не надобно, он сам разумел, что делает.

– Точно, Смирной! – вспомнил Павлик. – А я – Бусурман. Ты должен меня помнить! Слушай, Смирной, я Чекмая сыщу, все расскажу, но он мне непременно прикажет тебя привести. Давай сговоримся так. Я – на Лубянку, а ты – вон в ту церковь Божию, не знаю, в честь кого поставлена. И там меня жди, понял? Иначе князю придется ради тебя Земский приказ беспокоить, а у него других забот хватает. Жди, понял! А коли до конца вечерней службы за тобой не приду – так ступай хоть в Земский приказ, хоть в баню на Яузе! Уразумел?

– Уразумел…

Глава шестая

Увидев Бусурмана, Чекмай удивился:

– Ты что ж, так скоро Ластуху сыскал?

– Не Ластуху, я Ермачка Смирного сыскал. Пойдем во двор, я тебе в воротах ничего сказывать не стану.

– Ну, пойдем.

Узнав, что натворил Ермачко, Чекмай почесал в затылке.

– Вот чуяло же мое сердце – от него только и жди подвоха… За дочку посчитался, и не побоялся ведь… Ладно. Сам я решать не стану, пойдем к князю. Убийство – дело такое… сам понимаешь…

Князя пришлось ждать – у него снова сидел немец-лекарь. Они неторопливо беседовали – и не только о врачевании. Герр Яган Шварцкоп как приехал в Московию лечить варваров при царе Борисе, так там и осел. В первую же зиму оказалось, что варвары умеют лучше образованных людей одеваться в мороз, и герр Яган завел себе длиннейшую шубу, к ней – теплый меховой колпак, теплые высокие, по колено, сапоги на меху. Потом же он и вовсе стал одеваться на московский лад, купил кафтаны, однорядки, порты, вышитые рубахи. Когда же он перестал брить бороду и бойко заговорил по-русски, его стали звать во все богатые дома. Это его спасло в Смуту – когда купцы целыми обозами убегали в Вологду, то и его с собой прихватили. До Вологды он, впрочем, не доехал. Помотало герра Ягана, ставшего в конце концов Иваном Ивановичем, изрядно, а с князем он познакомился при диковинных обстоятельствах.

Когда первое ополчение, которое вели воеводы Ляпунов, Репнин и Пожарский, с ратниками, пришедшими из многих городов, подступило к Москве, московские жители взбунтовались против ненавистных ляхов. Улицы завалили санями с дровами, скамьями, бревнами, по захватчикам стреляли с крыш. Ляхи, отбивались, нашли способ сладить с русскими – они подожгли город. Ополченцы поспешили на помощь посадским жителям, начались уличные бои. Князь Пожарский со своими ратниками бился возле своего подворья на Лубянке, весь день бился и был несколько раз ранен. Когда стало ясно, что придется отступить, соратники тайно вывезли князя на телеге, укрыв рогожами, в Троице-Сергиеву обитель. Там неисповедимыми путями оказался Яган Шварцкоп и был приставлен к раненому. Сам он потом по всей Москве похвалялся, что вытащил князя с того света.

Так что беседа у них, немца и князя, случилась долгая – было что вспомнить.

Павлик сильно беспокоился – если Ермачко его не дождется, то пойдет отдаваться служителям Земского приказа. Но немец ушел, и князь принял Чекмая с Бусурманом.

– Стало быть, мне теперь решать судьбу этого бесноватого? – спросил князь, когда Павлик доложил про убийство. – Чекмай, что скажешь?

– Скажу так – он по примете опознал одного из тех литвинов, что свели со двора и, статочно, погубили его дочку. Писать челобитную он не стал – он же приказный, знает, что такие дела могут долго тянуться, а Пшонка, поняв, что над ним тучи сгустились, попросту убежит. И вот я думаю – раз уж Пшонка мертв, так нельзя ли из того извлечь какую ни есть пользу?

– Ты про что? – удивился князь.

– А про то – на его отпевание и похороны сбредутся прочие литвины…

– Истинно так! – князь повернулся к Павлику. – Быстро доложи, кто ты таков.

Бусурман посмотрел на Чекмая.

– Он из стрельцов, употреблялся в делах Земского приказа, прочее потом доложит, – сказал Чекмай. – Сейчас же…

Он замолчал, продумывая решение.

Павлик смотрел на него с надеждой. Ведь может, поблагодарив, выпроводить из княжьих палат, а за Ермачком отправится сам с княжьими дворовыми. И – все… Ведь найти Мамлея Ластуху за оставшиеся два дня вряд ли возможно.

А Чекмай смотрел на Павлика.

Он видел перед собой бойкого и сообразительного молодца, с виду – девичью погибель. Если забыть обстоятельства их первой встречи – то впечатление весьма приятное.

И еще он увидел в глазах Павлика надежду.

Пожалуй, стоило попробовать этого человека в деле…

– Сейчас, может, нам послужит – я его еще испытаю. Ступай, Бусурман, за Смирным, с тобой пойдет Дементий. При нужде – вдвоем отобьетесь. Приведите этого раба Божия тайно, задворками. Дементий знает – как. И тогда буду с тобой разговаривать, – сказал Чекмай. И сам, спустившись к подклету, где жил Дементий, вызвал молодца и велел сопровождать Павлика. Из оружия позволил взять с собой кистень.

Потом Чекмай вернулся к князю.

– Не понравился мне твой Бусурман, – проворчал князь.

– Он и мне при первом знакомстве не полюбился.

– Так что же? Для чего он тебе? Для чего тот, кто убийцу от Земского приказа спасает?

– У него, сдается, нюх. Он как-то догадался, что в этом деле за убийцей – правда. Хотя он горяч, это и по роже видно. Однако… однако…

– Ты оправдываться вздумал?

– Нет, княже. Просто я с сего дня – за него в ответе.

– Будь по-твоему…

– В том деле, что мы затеяли, нам не ангелы надобны и не праведники…

– Так-то оно так…

Это не было спором – каждый сказал, как мыслит, и продолжать не стали; продолжение сама жизнь покажет.

Потом князь пошел в крестовую палату – помолиться на сон грядущий, а Чекмай обошел двор, убедился, что все в порядке, кому надо – те на страже. Он заглянул и в чуланчик, где ночевал Гаврила.

Княгиня взяла к себе двух сенных девок, служивших Зотовым, но девки еще не поняли, что на княжьем дворе шалости сурово пресекаются. Чекмай боялся, что застанет у Гаврилы одну из них, и придется принимать строгие меры. Не к Гавриле – его дело молодецкое, а к девке, забывшей про стыд.

Воспитанник оказался один и спал. Чекмай разбудил его.

– Прости – может статься, твоя помощь потребуется.

Имелось в виду: когда придет Бусурман, один или с Смирным, неизвестно, как повернется разговор, и не пришлось бы Бусурмана выпроваживать со двора. А это лучше делать в четыре руки.

Очень скоро в горницу, которую взял себе Чекмай и где сидел с Гаврилой, заглянул Дементий.

– Я привел их. Сюда впустить?

– Впускай. Сам пока побудь в сенях.

Вошли Бусурман и Ермачко Смирной. Бусурман – гордо, как полагается вышагивать по двору крупному и охраняющему хохлаток петуху. Ермачко же – понуро, глядя себе под ноги.

– Что ж ты, Ермолай Степанович? – спросил Чекмай.

– Прости Христа ради, не сдержался… В голову ударило… И нож твой загубил…

– Ножей у меня в хозяйстве довольно. И что – ты всегда таков? Как что придет в голову – так тут же, не рассуждая?..

– Нет… Я тихий…

– Хорош тихий! Бусурман, за вами от церкви никто не увязался? Не больно-то хочется, чтобы в наши дела вмешался Земский приказ.

Если бы Павлик ответил «почем я знаю», тем бы и кончилась его служба князю Пожарскому. Но он сказал:

– Нет, я нарочно приотстал, чтобы убедиться.

– Так… И что ж нам теперь с тобой делать, Ермолай Степанович? – спросил Чекмай.

– Что угодно… Мне уж все одно…

– А скажи, Ермолай Степанович, откуда ты знал, что у твоего врага на руке – красное пятно?

– От соседки, она все видела, пряталась на чердаке. Она его, того Пшонку, и раньше видала. У нас по соседству жил литвин, так Пшонка к нему захаживал.

Чекмай задумался. Нужно было принять решение.

– Про других иродов она тоже сказала? Их же, поди, было трое либо четверо.

– Одного по имени назвала. Того, соседа…

– И как же ирода звать?

– Адамка Руцкий. Я его искал, да он куда-то сразу перебрался, след потерялся.

– Адам? Вот уж точно не православное имя. Праотец Адам, про него и малые дети знают. Потому, поди, и запомнилось, – сделал вывод Чекмай. – Приметы были?

– Брюхо знатное. И нос – как шило.

– Соседка жива?

– Жива. Кто на Москве Смуту пережил…

– Тому сам черт не страшен, – завершил Чекмай.

Во время этой беседы Павлик стоял подбоченясь. Он не стал вмешиваться, а гордо ждал, пока о нем вспомнят.

– Ну, Бог с тобой, Ермолай Степанович. Я тебя спрячу. Будешь жить тут, пока не станет понятно – опознал тебя кто, когда ты своего Войка Пшонку ножом ткнул, или Бог милостив – того не случилось. Климка! Я знаю, ты там у двери сидишь, заходи.

Подручный Чекмая Климка вошел.

– В том доме, где я друзей угощал, уже несколько горниц пригодны для жилья. Возьми сенник, набей его сеном, устрой там нашего гостя, дай чем укрыться. Будешь о нем заботиться, еду ему с поварни приносить. А ты, Ермолай Степанович, сиди там тихо, как мышь под веником, грехи замаливай. Со двора не смей уходить. Авось обойдется…

Ермачко молча поклонился и покорно ушел вместе с Климкой.

– Еще не опомнился, – заметил Чекмай. – Как бы у него ночью покаяние не началось. Хоть тот Пшонка и был сукин сын, однако ж – кровь…

– Дозволь откланяться, – сухо сказал Павлик. – Мне про Смирного толковать недосуг. Мне завтра спозаранку Мамлея Ластуху искать.

– И где ж будешь искать?

– Ластуха, статочно, прозвище крепкого молодца. Пойду к купцам, что зерном торгуют. Они сильных молодцов нарочно ищут.

– Не ходи к тем купцам, зря время потратишь. Мамлей Ластуха – ростом вершка на полтора пониже тебя и, насколько я знаю, отродясь мешков с зерном не ворочал. Прозвание, видать, унаследовал от батюшки. А разведай, кто приводит обозы из сибирских украин. Может статься, его нанимают, чтобы он был при обозе.

– Благодарствую.

Павлик поклонился и пошел прочь.

– Да постой ты! Я ж тебе еще и доброго слова не сказал за то, что ты выручил Смирного! – воскликнул Чекмай.

– Считай, что сказал, – вполоборота отвечал Бусурман.

– Где тебя при нужде искать?

– Сыщу Ластуху – сам приду.

– Экий ты норовистый.

– Таким матушка родила.

С тем Павлик ушел, а Чекмай стал собираться. Снял зипун, натянул кольчугу, поверх нее – короткий кафтан. Потрогал рукоять засапожника, поправил свисавшую на голенище кисточку. Взял в левую руку деревянную рукоять летучего кистеня. Спустился во двор и, предупредив сторожей, направился в гости.

Ульянушка и Глеб не удивились позднему гостю, они не первый год знали Чекмая. Но удивление все же было, и немалое, когда он попросил Глеба с утра сбегать в Иконный ряд и выменять там большой старый образ «Житие Алексия, человека Божия».

– На что тебе старый? – спросил, зевая, Глеб. – Ведь не в подарок же. Я тебе, коли хочешь, новый напишу.

– Новый писать долго. А ты мне старый понови. И возьми самый большой, чтобы клейма были немалые. Чем больше – тем лучше.

– Так тебе, поди, церковный образ нужен, – развеселился Глеб и руками показал величину иконы. – В Иконном ряду попадаются старые, из разграбленных церквей. Такой, что ли?

– Такой. Потом, когда нужда в нем отпадет, пожертвуем в храм.

– Ладно. Завтра сыщу. Да на что тебе?

– Для дела. Да ты и сам мне надобен. Когда за тобой пришлю, скажешься больным.

– Что ты затеял, дружище?

– Хочу пригласить тебя на похороны.

– Господи Иисусе!

– Рад был бы обойтись без таких ужасов. А надо. И князь будет тебе благодарен.

– Так это для князя?

– Да.

Глеб вздохнул.

– А теперь отпусти душу на покаяние. Спать хочу – сил нет. Прошлой ночью наш младшенький расхворался, чуть не всю ночь на руках держали.

Ульянушка при мужской беседе не присутствовала, ушла в опочивальню. Она тоже минувшей ночью почти не спала. Когда явился, посмеиваясь, Глеб, она поняла – опять Чекмай что-то дивное затеял.

– Куда зовет? – спросила она.

– А на кладбище!

Глеб подошел к кровати, на которой спали трое сыновей, прислушался к дыханию, потом ушел за крашенинную занавеску, лег рядом с Ульянушкой, они привычно обнялись.

– Если ты завтра с утра хочешь пойти на Торг, так я – с тобой, – сказал он. – Только спозаранку. И есть ли у нас в хозяйстве большой чистый мешок?

– Мешок нам нужен. Так мы за ним, что ли, пойдем?

– И за ним тоже…

Глеб поцеловал жену, и они заснули.

Утром Ульянушка очень удивилась, когда муж, после покупки мешка, привел ее в Иконный ряд и принялся искать старый образ «Житие Алексия, Божия человека». Ему предлагали новенький – не взял, сказал, что нужен как раз древний, и чтобы большие клейма, не менее шести. Наконец этот удивительный товар сыскался – и Глеб выменял его, дав шесть алтын.

– Более не стоит, он же весь рассохся, – сказал он продавцу. – Его поновлять – немалый труд.

Ульянушка молча глядела, как Глеб засовывает приобретение в мешок.

– Ты в палату возьмешь, или мне домой отнести? – спросила она.

– А отнеси, коли не трудно.

– Что и когда мне для тебя было трудно? Помнишь?

Он помнил, как совсем юная Ульянушка ради него сбежала из родительского дома и как они, полуголодные, пробирались в Вологду, неся на себе все свое скромное имущество.

– Ты же знаешь, – ответил он.

– Знаю.

Через два дня сторож, состоявший при Оружейной палате, принес Глебу такую записку: «Завтра спозаранку ты скорбен брюхом. К началу службы будь у Никитского храма».

Подписи не было. Чекмай знал, что Глебу известен его почерк.

Готовясь к похоронам Пшонки, он велел привести Ермачка Смирного.

– Если увидишь еще кого из тех, о ком знаешь, что он с товарищами твою дочку увел, что делать станешь?

– Я только про Пшонку знал – то бишь, знал примету. Я-то при том не был… Не то бы…

– Не то бы ты тут не стоял, а в сырой земле давно лежал. Я так понял, что у тебя в соседстве жили литвины.

– Один точно жил, но его убили, когда войско в Москву входило.

– Это славно… Стало быть, нет на Москве литвина, который мог бы тебя опознать? – спросил Чекмай.

– Может, и есть, их там много бегало. Может, приметили, запомнили…

– Ты не красная девка, чтобы тебя примечать. Ермолай Степанович, ты мне для дела надобен. Ты, служа в Земском приказе и ходя со стрельцами на выемки, ухваток полезных, поди, набрался. Пойдешь со мной на похороны твоего Пшонки.

– Не пойду! – вскрикнул Ермачко.

– Да что ты орешь? Он из гроба уж не встанет. Пойдешь и будешь следить за людьми, которые у гроба соберутся. Я же буду поблизости и чудить тебе не дам. Все. Я так велю.

Ермачко Смирной с юных лет был приучен повиноваться. Причем всякому, кто гаркнет погромче. И Чекмай это понимал.

– Скажу Сидоровне, пусть откопает для тебя в сундуках иную одежку и колпак. Ступай, потом позову.

Выпроводив Смирного, Чекмай стал думать – кого бы еще взять на похороны. У него на примете был состоявший при нем для услуг шустрый молодой Климка, был старый опытный дед Федот Иванович по прозванию Корноух, вместе с которым воевали; Федота пристроили в должность истопника. Был еще истопник Поздей, тоже надежный…

Тут Чекмай опомнился. Если увести на похороны всех истопников – кто останется в хоромах княгини и княжон? Дворовых туда пускать нельзя – только тех, кто воистину заслуживает доверия.

Так что взять он решил Смирного, Климку, Глеба, Дементия, Гаврила тоже мог пригодиться. Но поди знай, сколько литвинов сбежится на похороны.

– К твоей милости тот человек, что Смирного приводил, – сказал, заглянув в дверь, Климка.

– Впускай.

Вошел Павлик.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что нашелся Мамлей Ластуха? – недоверчиво спросил Чекмай.

– Сойди во двор, увидишь.

Чекмай не сошел – сбежал. Очень хотелось поскорее увидеть старого боевого товарища. И замер на последней ступеньке.

Бусурман указал на двух мужчин, торчащих у крыльца. Боевого товарища среди них не было.

– Вот тебе один Мамлей Ластуха, – сказал Павлик. – Найден у Варварских ворот, служит сторожем у попа. Вот тебе и другой Мамлей Ластуха. Сей – перевозчик, возит на лодке людей и грузы по Яузе в Замоскворечье и обратно.

– Батюшки-светы, а я-то думал, что на всю Москву один лишь Мамлей Ластуха и есть.

– Ластух я нашел четверых, могу еще поискать. Мамлеев в Рядах тоже немало, – доложил Павлик.

– Батюшки-светы… – повторил ошарашенный Чекмай. – Простите, люди добрые, Христа ради, что вас понапрасну побеспокоили. Климка! Принеси два лоскута бумаги! Сейчас отблагодарю за беспокойство…

И тут раздался громовой хохот.

Лишь один человек в мире умел так хохотать! И он сейчас прятался под крыльцом.

– Ах ты ж негодник! – заорал Чекмай, за руку вытаскивая оттуда счастливого своей проделкой товарища. И они крепко, крепче не бывает, обнялись.

Павлик стоял в стороне и усмехался. Два мнимых Мамлея Ластухи тоже от души веселились.

– Где он тебя сыскал? – спросил наконец Чекмай.

– На все воля Божья. В Кремле, в Успенском соборе, я там пономарь.

– Но как? Как?

– Его спрашивай.

Чекмай повернулся к Бусурману.

– Весьма просто, – сказал тот. – Я пошел за советом к знакомому попу. Он всякое повидал, мог подсказать, как вести розыск. И тут он чуть не за руку дядю Мамлея выводит.