Текст книги "Сабля князя Пожарского"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Далия Трускиновская
Сабля князя Пожарского

Пролог

Что осталось от хором князя Пожарского на Лубянке после Смуты? Да мало что осталось – как и от всей деревянной Москвы. Сохранились от богатых палат каменные подвалы, сохранился один из теремов, хотя не полностью. Чем чинить да латать все прочее – проще было строить заново. Князь с княгиней этим и занимались, насколько возможно. И более – княгиня Прасковья Варфоломеевна, потому что супруг постоянно был занят на государевой службе в Новгороде и подолгу отлучался из Москвы.

Да и не только служба держала его вдали от Москвы. В семидесяти верстах от Новгорода были его владения – богатое село Пурех и прочие земли. Следовало обустраивать «Пурехскую отчину». В селе князь построил Спасо-Преображенский храм и монастырь во имя святого Макария Желтоводского. В храм князь отдал на хранение боевой стяг нижегородского ополчения, там же пребывал образ Владимирской Богоматери, сопровождавший его в военных походах.

В делах строительства княгиня мало разумела, но князь оставил ей своего ближнего человека, на которого она во всем полагалась. Этот человек держал в строгости дворню, сам нанимал мастеров, сам тратил деньги князя, как считал нужным.

Одну из уцелевших после пожара горниц княжьих московских хором, приведенную в порядок, где еще пахло свежей стружкой, сразу отвели под крестовую палату. Раны, полученные на войне, порой сильно беспокоили князя, и выстаивать долгие церковные службы ему было затруднительно. Его утреннее и вечернее молитвенное правило было довольно коротким.

Как раз в крестовой Дмитрий Михайлович и находился с младшим сыном и ближними людьми, когда за ним прислали из Кремля. Старшие, Петр и Федор, уже служили государю Михаилу Федоровичу и недавно были пожалованы хорошим для юношей чином – стали рындами.

– Передай – тотчас же буду, – сказал князь гонцу, молодому и бойкому стольнику. Их при дворе набралось уже под две сотни, не каждый удостаивался особого поручения. И всех князю, понятное дело, не упомнить. Спрашивать, кто таков, князь не стал – незачем. Вроде бы – Волынских…

Стольник поклонился и ушел.

– А кушанье, поди, уже подано, – напомнил ближний человек, рослый и крепкий детина, темноглазый и чернобровый, с неожиданно тонкими чертами лица: борода и усы у него были чернее смолы, как у молодого, а вот голова круто поседела. – А я пойду распоряжусь насчет возка.

– Так, – одобрил князь, улыбнувшись старому боевому товарищу.

Он, взяв сынка Ивана, пошел в столовую палату, к жене и дочкам. А крепкий детина прямо из крестовой, даже шапки не надев, вышел на гульбище, которое еще не было достроено, вместо нарядного крыльца там, где быть тому крыльцу, – прислоненная к стене лестница.

Не придерживаясь руками, детина ловко спустился по ней – и был замечен дворовыми князя.

– Ахти, батюшки, Чекмай идет! – зазвенел бабий голосок.

Этого человека побаивались.

Еще в пору войны, водя отряд лазутчиков в поиск, Чекмай обнаружил, что научился ловко управляться с людьми – умеет заставить их себе повиноваться. До того, выполняя особые поручения князя, он этого в себе не замечал. Но обстоятельства потребовали – и дар Божий оказал себя. Более того – Чекмаю даже понравилось быть главным. Князь это заметил и как-то сказал:

– Годы у нас с тобой немолодые, мы набегались и навоевались, пора тебе осесть на одном месте и угомониться. Мои люди тебя знают, да и ты их знаешь. Словом, принимай бразды правления.

Князь Пожарский, поставленный воеводой в Новгороде, вынужден был проводить там немало времени, оставить за себя в московских владениях давнего товарища было решением здравым. Никакого чина Чекмаю он не давал – да и не ключником же было его назначать. Ключника меньше бы боялись, ключник – он вроде как свой и обычно подворовывает, потому ни с кем ссориться не станет. А этот ведет себя так, словно родной брат князя, хотя на деле всего лишь молочный.

– Климка, Миколка, сыщите мне Пафнутьича! – крикнул Чекмай. – Где он там запропал? Истреблю! Пусть закладывает вороного в возок, князю в Верх ехать! Подавать к главному крыльцу! Да полсть пусть ту берет, что я из Вологды привез!

Это была отличная медвежья полсть – огромная, чтобы не только лишь кончики сапог прикрыть, а по самую грудь седока. Кремль недалеко – да ведь здоровье у Дмитрия Михайловича не железное, зимой болел. А весна – так и вовсе дело гнилое… Посмотришь на двор – вздохнешь: снег вовремя не вывезли, слякоть чуть не по колено.

Конюшня, переделанная из небольшого амбара, была невелика – на две лошадки. Поблизости уже ставили новую – хорошую, теплую, предназначенную для дорогих аргамаков. Чекмай, стараясь не замочить ноги и выписывая по двору кренделя, пошел туда – чтобы вовремя поймать за руку старого Пафнутьича. Тот имел свое понятие о княжьем выезде и норовил навешать на конскую сбрую лисьих хвостов. Ладно бы возок был новенький и красивый! Но возок, уцелевший в передрягах Смуты, выглядел так, словно на нем черти из леса дрова возили. Лисьи хвосты при нем – курам на смех. Будет, конечно, приобретен новый, но не сейчас – сейчас все деньги идут на восстановление двора, и Чекмай мог с точностью до полушки сказать, что и почем куплено.

Была в хозяйстве и каптана – не слишком большая, возить княгиню с дочками и ближними женщинами. Каптана – она для женского пола, мужчине в такой разъезжать даже как-то непристойно. Зимой ее использовали, а весной – опасно. Дом на полозьях немало весит. Увязнет в слякоти – будет с ней мороки…

Кучером Чекмай велел сесть Климке. У парня почти новый шубный кафтан, хорошие сапоги, на колпаке – красивая запона, что придерживает меховой отворот. Вид, словом, достойный. Ехать недалеко, да ведь вся Москва увидит…

Старый дом, приведенный в божеский вид первым, с новенькими пристройками, где жил с семьей и ближними людьми князь, стоял ближе к Ивановскому переулку, туда же выходили ворота двора. Чекмай убедился, что князя благополучно усадили в возок, и пошел на поварню – наводить порядок. Прасковья Варфоломеевна, конечно, хозяйка отменная, так ведь она повару по шее не даст и кухонной бабе, что грязь развела, оплеуху не отвесит. К тому же, поварню, как только потеплело, устроили во дворе, под навесом – во избежание пожара, и не пойдет же княгиня-матушка по грязи ругать стряпух.

Чекмай знал, что челядь его побаивается, и пользовался этим. Он уже много лет состоял при князе, пользовался неограниченным доверием – как-никак, вместе выросли. И чего только не приходилось делать… Расскажешь кому – не поверят!

Поверят разве что давние друзья – иконописец Глеб и чудаковатый человек Митя, отменный резчик по дереву, вместе с которыми Чекмай воевал и ляхов прочь гнал. Сейчас-то оба – в Оружейной палате, там им трудов хватает – кремлевские церкви возрождаются, нужно им изрядное убранство, нужны образа. Чекмай подумал – а ведь давно не встречались, за одним столом давно не сидели. И тут же сообразил, где может быть этот самый стол – в том здании, что возводилось на княжьем дворе ближе к Лубянке. Здание еще осенью подвели под крышу, в холода там ничего не делали, а теперь плотники вовсю работали пилами и топорами. Когда слякоть сойдет, можно будет собрать друзей в горнице, а все, что потребно, принесут с поварни…

Был еще один человек, которого Чекмай хотел бы видеть за столом, – его воспитанник Гаврила. Гаврилу он лет двенадцать назад в Вологде спас от смерти, вытянул из проруби, парнишка к нему привязался, да и он к парнишке также – своей семьи Чекмай не завел. Воспитанника он держал при себе и в Ополчении.

Сейчас Гаврила был отправлен в Вологду с поручениями, а заодно – навестить деда, старого подьячего Ивана Андреевича Деревнина, который в пору Смуты там поселился. И Чекмай уже начал беспокоиться – дорога до сих пор оставалась опасной, шайки лесных налетчиков устраивали засады в те дни, когда не совершали налет на чью-то уцелевшую в пору Смуты усадьбу. При Гавриле было трое княжьих дворовых, надежных молодцов, велено было также воспитаннику не самому по лесным дорогам путешествовать, а прибиться к купеческому обозу. Однако уж больно он задержался.

Князь задернул кожаные занавески в окошечках, что в дверцах возка, и ехал на государев зов в полумраке. Не было нужды таращиться по сторонам – он и так знал дорогу. По Лубянке до Никольской, по Никольской до Торга, до Рядов, оттуда, вправо поворотя, к Боровицким воротам. Боровицкие предназначены для хозяйственных нужд, туда может въехать возок, вклинившись между большими санями, на которых везут в Кремль бревна, доски, камень, кирпичи. Многое, очень многое нужно восстановить и построить заново.

Кремль еще толком не опомнился от польских безобразий. Знающие бабы шепотом передавали за верное, что в подземельях до сих пор находят бочки с человечьим мясом. Враги разорили и загадили царские палаты и церкви. Все это уже удалось отчистить, кое-что – починить, молодой государь жил в тесных деревянных покоях, но уже было решено возводить каменные.

Дмитрий Михайлович выбрался из возка у деревянного крыльца, которое было пока велено звать Постельным, отсюда попадали в государевы покои. Там, сталкиваясь и тихо переругиваясь, спешили взад-вперед стольники, истопники, приказные, внизу толпились зеваки, желающие первыми узнавать дворцовые новости.

Князь знал, что вот будут каменные покои – будет и каменное Постельное крыльцо, богатое и просторное, а пока – не до него, столько в государстве всевозможных прорех, и каждая блажит дурным голосом: царь-батюшка, денег, денег!

Трудно Кремлю, трудно и всему государству возрождаться к новой жизни…

Уцелевшие хоромы были небогаты. Князь, выйдя из возка, велел одному из юных стольников, что околачивались у крыльца, бежать в Верх, доложить о себе, и стал неторопливо, метя по ступеням полами богатой шубы на соболях, крытой скарлатным узорным атласом, украшенной позолоченными серебряными пуговицами, всходить на крыльцо.

Шуба была пожалована лет пять назад, когда князь возглавлял Ямской приказ, вместе с милостивым царским словом и государевым жалованьем, и тогда же князь получил позолоченный серебряный кубок. Цена не больно велика, а вот честь – честь немалая.

О своей чести князь Дмитрий Михайлович пекся, но соблюдал достоинство, потому его, воеводу-победителя, при дворе не слишком баловали – пока не вернулся из польского плена патриарх Филарет. Тот живо навел порядок и дал Пожарскому все, что ему причиталось по праву.

В государевых покоях князя ждали сам Михаил Федорович, его батюшка – патриарх Филарет, а также, к некоторому удивлению князя, и матушка – великая старица Марфа.

Патриарху исполнилось семьдесят – если учесть, сколько пришлось пережить этому человеку, даже удивительно, что он до таких лет дожил. Но он сохранил былую стать, а по лицу наблюдательный человек сказал бы: недаром этот мужчина когда-то считался первым на Москве молодцом и красавцем. Сын не унаследовал роста и стати, но это бы еще полбеды. Если Федор Никитич Романов, ныне – Филарет, смолоду многому учился, многое знал, то сын Михаил не получил достойного образования, и это стало немалой заботой патриарха. Пятилетним его с сестрой отняли у родителей – когда царь Борис под сомнительным предлогом громил и губил романовский род. Тетке, княгине Черкасской, удалось забрать детей и увезти их в ссылку – на Белоозеро. До ученья ли там было? Потом, вернувшись из ссылки в Москву, будущий государь вместе с матерью вскоре оказался в плену у поляков. Когда поляков из Москвы прогнали, мать увезла сына, чтобы спрятать под Костромой, в Ипатьевском монастыре. Менее всего она думала о том, чтобы отрок получил хоть какие-то знания, – жизнь ему бы спасти.

Учиться пришлось, уже взойдя на престол.

Князь Пожарский помнил, как их отыскали в Кремле и вывели к нему – оголодавших, в смирной одежде, отрок – испуган, зато матушка – неукротима. И она с той поры, кажется, не изменилась; та, что смолоду была не больно хороша собой, к старости мало чего из красы потеряет…

Старица Марфа была в темной, застегнутой под горло, однорядке, в черном клобуке с наметкой, патриарх – в обычном синем кафтане, распахнутом, так что виден был полосатый зипун, достигавший колена, а на голове – небольшая тафья. Государь также был одет по-домашнему, очень просто, и с непокрытой головой, русые кудри расчесаны на прямой ряд. Государю – двадцать восемь лет, уже и борода с усами – как у зрелого мужа, а во взгляде больших темных глаз нет необходимой уверенности, да и откуда ей быть?

Князь молча перекрестился на образа и поклонился.

– Входи, садись, Дмитрий Михайлович, – сказал патриарх. – Дело такое – знаю, что ты был болен и не совсем исцелился, знаю, да только именно ты нам нужен, такая у нас беда.

Он вздохнул.

– Ко мне приехала спозаранку боярыня Балашова и в ноги повалилась, рыдала и насилу слово могла вымолвить, – продолжала вместо мужа (а патриарха она, хотя оба были насильно пострижены в монашество, продолжала считать мужем, ибо венчание нерушимо) великая старица Марфа. – Были у сына два стольника Балашовых, недавно чином пожалованы, были – и нет их. Убиты. Ездили в подмосковную, куда их боярыня послала, а на обратном пути на них напали налетчики. Они защищались, обоих зарубили. Мужиков, что были при санях, аспиды не тронули – и вот те мужики два тела привезли. И я пришла просить сына – пусть бы велел покончить с шайками налетчиков, пусть бы поставил над Разбойным приказом того, кто сумеет с ними совладать!

Патриарх усмехнулся – он знал строптивый и неуемный норов великой старицы. Она не стеснялась раньше вмешиваться в дела государственные и вовсю руководила сыном, пока пять лет назад не вернулся из польского плена Филарет.

С одной стороны – не бабье это дело. С другой – он знал, как и почему озлобилась и сделалась не в меру суровой его супруга. Будь она иной – может, не сумела бы в Смуту спасти единственного сына. Но, надо отдать ей должное, она, когда патриарх вернулся из польского плена, без лишних споров передала власть над царством в мужнины руки. Но не над сыном – вопрос царского брака она хотела решать сама, и тут патриарх был принужден ей уступить: он пытался сосватать сыну сперва литовскую королевну, потом племянницу датского короля, потом родственницу шведского короля, и всюду дело не заладилось. Сейчас великой старице Марфе удалось настоять на своем, и сватовство к княжне Марье Долгорукой, похоже, наконец-то было успешным.

– Словом, без долгих речей… – патриарх посмотрел на сына.

– Бери под свою руку Разбойный приказ, князь Дмитрий Михайлович, – велел Михаил Федорович. – Бери и истреби воровские шайки! Указ будет готов сегодня же днем!

– Так, – одобрил патриарх.

По возвращении, как будто мало ему было иных хлопот, пришлось ему вытаскивать сына из-под надежного материнского крыла, учить его – коли принял решение, умей настоять на своем! А нелегко воспитать уверенного в себе государя из юноши кроткого и миролюбивого нрава.

Вот сейчас, отдав повеление, Михаил Федорович взглянул на отца – ладно ли получилось. Отец чуть заметно кивнул.

– Ты недоволен, князь? – спросил патриарх.

– Я только все наладил в Новгороде, и вот – это повеление, – отвечал князь.

– Таких, что могут служить в Новгороде воеводами, я тебе прямо сейчас полдюжины назову, – сказал патриарх. – А такой, как ты, что за любое дело возьмется и с честью его исполнит – может, всего один и есть. Меня не было на Москве, когда ты с ратью отгонял полковника Лисовского от Брянска и брал Карачев. О том, как ты воевал с королевичем Владиславом и государство от него избавил, я от поляков узнал чуть ли не случайно, сидя у них под замком.

– Так то – война, войско против войска, я же какой-никакой, а воевода, должен был отгонять, – усмехнувшись, напомнил князь. – А то налетчики, налетели – и пропали, одни мертвые тела остались.

– А напомнить тебе про Салькова? – спросил патриарх и повернулся к сыну. – Ты, государь, еще отроком был и знать того не мог, а я, вишь, знаю. Объявился в Смуту атаман Сальков. Князь Скопин-Шуйский с войском шел на Москву и дошел уже до Александровской слободы, а этот Сальков так точно выбрал время, когда всем было не до него, вывел своих иродов – а шайку сколотил немалую! – на Коломенскую дорогу. По той дороге шли в Москву возы с припасами из Рязани. Сальков те обозы перехватил. И, видать, заранее сговорился с купцами, которым те припасы продал. А был тогда у поляков такой пан Млоцкий, он в ту пору Коломну осаждал. Может, поляк, а статочно, что и литвин; сказывали, у самозванца много литвинов служило. Едва ли не более, чем поляков. Узнав, что наши в Александровской слободе, он осаду снял и, бес его знает как, сговорился с Сальковым. Вместе стали шалить на дорогах. Выслали против него князя Литвинова-Масальского с ратными людьми – разбил наголову. Выслали воеводу Сукина – и того не пощадил, а сам оседлал Владимирскую дорогу. Кто был третий воевода – знаешь?

Михаил Федорович, догадавшись, посмотрел на князя.

– Да, – подтвердил князь, – мы их выследили и в подходящее место загнали. На речке Пехорке была у нас битва. Сказывали, при нем лишь три десятка человек осталось, с ними – бежал прочь. Потом приплелся в Москву с повинной. И что там с ним в Москве было – того я уже не знал. Может, его поляки на что-то употребили. Ей-Богу, не до него потом было. Да что уж вспоминать…

– Да нет уж, придется вспомнить. Тебе сам Бог велел возглавить Разбойный приказ. Я знаю – когда неприятеля из Кремля выгнали, вы с князем Трубецким чуть ли не сразу велели дьяку Поместного приказа Мартемьянову собрать уцелевшие столбцы Разбойного приказа. И он их искал по всем закоулкам. Что-то даже в Посольском приказе сыскалось. Потом князь Волконский, пока Разбойный приказ не ожил, собрал под свою руку дьяков и подьячих, годных для розыска воровских дел, хотя он не только этим занимался. А потом этот приказ был – как проходной двор, там дьяки и подьячие то и дело менялись, больше года не служили. Хозяина не было – так ты и станешь дельным хозяином. Я знаю, ты воровские шайки уничтожишь и дороги от них освободишь, – сказал патриарх. – И на то – государева воля.

Сказать «моя воля», он мог, будучи соправителем молодого царя, но не желал. Годы такие, что в любой час может призвать к себе Господь, и на кого останется царство? На того, кто сам себя полновластным государем пока не считает?

– Я уже послал за князем Иваном, – добавил патриарх. – Ему велю дать тебе столько людей, сколько потребуется.

Пожарский понял – речь о племяннике Филарета, князе Черкасском, и это означало – решение принято, Черкасский возглавит Стрелецкий приказ. Вернувшись из плена, патриарх долго присматривался к безобразиям, чинимым князем Лобановым-Ростовским, который, правя приказом, Бог весть кем себя возомнил. Наконец патриарх велел в прошлом голу подготовить вразумительное обвинение в измене, и Лобанов-Ростовский был отправлен в ссылку. Ивану Черкасскому же патриарх полностью доверял. Была еще одна причина оказывать роду покровительство – сестра патриарха, Марфа Черкасская, ухитрилась спасти его сына Михаила и дочку Татьяну, увезя их с собой в ссылку на Белоозеро. Такое не забывается.

– И я за тебя молиться стану, – пообещала князю великая старица Марфа. – Память у меня такая – твое добро ко мне и к сыну я крепко запомнила.

Князь ей поклонился.

И патриарх понял – разговор, который мог быть трудным, завершился удачно.

Глава первая

Новое здание на дворе князя Пожарского, что уже подвели под крышу, было самым обыкновенным для Москвы – жилые помещения в три яруса, почти все на глухих подклетах, два крытых крыльца, двое сеней, вдоль одной стены – гульбище в четыре сажени, вдоль другой – гульбище в пять сажен, в те гульбища выходят окошки горниц, будущих крестовой и столовой палат, повалуша в четыре яруса, верхний вполне мог бы служить сторожевой башней. Из маленьких окошек была видна вся Лубянка, а ежели смотреть вдаль, на все четыре стороны, то и кремлевские башни, и чуть ли не вся стена Белого города с недавно возведенными каменными башнями. До Смуты такое было бы невозможно, а теперь, когда сгорели великолепные высокие терема, а на пожарищах возводят не столь роскошные жилища, взгляд летел вдаль беспрепятственно. Под самим зданием же был уцелевший после пожара каменный погреб, и его расширили. Предполагалось, что летом в этот дом на время переберется княгиня с дочками и всеми комнатными женками и девками, а нынешнее жилище, чудом уцелевшее в пору пожаров, будут чинить и достраивать нужные в хозяйстве помещения. Одно уже есть – крестовая палата, а задуман великолепный высокий терем.

Чекмай вовремя нанял печников, и они работали одновременно с плотниками. В одной из комнат поселились столяры – трудились над резными наличниками и балясинками для крылец и для гульбища. В другой комнате, где уже стояла печь, а в окна были вставлены слюдяные оконницы, работники поставили козлы, на них положили доски – получился стол, а скамейки и скатерти принесли из старого дома. Печь оказалась удачная, когда первые два раза ее протопили – никто не угорел. Перед приходом гостей ее протопили в третий раз.

Чекмай прошелся по дому, поздоровался со знакомыми ему столярами. Их старший, Ждан Клементьев, встал и пошел навстречу, всем видом показывая – видит в Чекмае истинного хозяина княжьего двора.

– Все для главного крыльца у нас уже готово, дело за плотниками, – сказал он. – Работа, сам видишь, отменная. Я взял на пробу Петрушку Кутуза – Кутуз, встань, покажись! Балясины его дела и в царский терем не стыдно поставить.

– Откуда ты такой взялся? – спросил Чекмай столяра. – Отчего раньше Ждан Иванович тебя не приводил?

Кутуз, сутуловатый и угрюмый молодец лет тридцати пяти, вид имел такой, словно его в муке вываляли: лицом бледен, руки – белые, как у боярышни, волосы и борода – того сероватого льняного цвета, что бабы и девки стараются как-то поправить, полоща косы в отваре ромашки.

– Я из Владимира. Овдовел, дети померли в младенчестве, родни там почитай что нет. Решил попытать счастья в Москве.

– Правильно сделал.

Потом Чекмай поглядел, как печники выкладывают печь изразцами – на рудо-желтом поле причудливые птицы с бирюзовым и белым оперением. Он остался доволен – все делалось опрятно.

Убедившись, что в новом доме никто не бездельничает, Чекмай пошел искать истопников и нашел их в княжьих палатах – они тащили в опочивальни княгини и младших княжон охапки дров.

Конец апреля – опасная пора, днем уже тепло, ребятишки носятся без шапок, в одних рубашонках, а ночью так может приморозить, что утром протаявшие почти до земли колеи на улицах, по которым катятся сани, становятся ледяными. Дом, где собрался Чекмай принимать гостей, был совсем новый, дерево еще не просохло, и Чекмай велел истопнику Поздею не жалеть дров.

Поскольку и пост, и Пасха, и Светлая Седмица миновали, на княжьей поварне опять готовили простую и сытную пищу – и мясное, и рыбное. Но Чекмай сговорился с поварами, и ему накрыли в новом доме хороший стол. Также вовремя приносили с поварни горячее: сперва пироги, затем жаркое – мяса и рыбу, затем ушное – похлебку грибную и калью из стерляди. Заедки были припасены заранее и лежали на двух блюдах: сладкие пирожки, орехи, лаваши, пастила, медовые соты, вареные в меду яблоки, винные ягоды. Там же стояли кувшины с узварами.

Гости были – давние друзья, иконописец Глеб с женой Ульянушкой и тремя сыновьями, резчик по дереву Митя с женой Настасьей и сыном Олешей. Старшему из парнишек было восемь лет, младшему – четыре года, их отправили играть в светлицу, которая до поры пустовала. Парнишкам дали пряников и велели играть тихо.

Пора молодости для Глеба и Мити миновала – обоим уж за сорок, в кудрявых Митиных волосах мелькает седина, а у Глеба она куда гуще; лица у обоих тоже изменились, Глебово – стало суше, Митино – отвердело.

Ульянушка же к тридцати трем годам дивно похорошела. Родив троих, нажив малость дородства, красиво округлившись, она обрела повадку уверенной в мужниной любви и довольной своим существованием замужней женщины. Что до Настасьи – она жила с Митей, сумев полюбить мужа настолько, насколько вообще была способна привязаться к человеку, а этого качества Господь ей уделил немного. Всю свою любовь она отдала младшему сыночку.

Собираясь в гости, женщины принарядились – надели праздничные кики, расшитые мелким жемчугом, рубахи из тонкого полотна с жемчужными зарукавьями, сарафаны, на которые спереди была нашита полоса золотного шитья, пестрые душегреи. Они могли это себе позволить. Глеб любил наряжать жену, а Митя просто отдавал Настасье жалованье и не обращал внимания на ее однорядки и сарафаны.

Разговор за столом был самый мирный – о свадьбах.

Дочки Настасьи от покойного мужа Михайлы Деревнина, Дарьюшка и Аксиньюшка, уже вошли в самую пору – а нет хуже, как передержать созревшую для замужества девку в доме. Свахи уже предлагали хороших женихов. Митя всех их переписал, чтобы посовещаться с Чекмаем.

– Не так много на Москве подходящих молодцов, – говорила Настасья. – Как при ляхах народ разбежался во все стороны, так по сей день не сбежался обратно. Мне бабы говорят: бери, что есть, не то и таких разберут.

Чекмай внимательно изучал список.

– Вот, – сказал он. – Артемий Савельев. Я его отца и дядьку знаю. Он сейчас в Разбойном приказе только начинает службу, да они позаботятся. Да и я, коли дело сладится, замолвлю словечко. Знакомцев там имею…

– Да, свой приказный в семье нужен, – заметил Глеб. – Всякое бывает, а время – неспокойное. А знакомцы кто?

– Тут у нас такое… – загадочно произнес Чекмай.

Князь, приехав из Кремля, послал за ним, повел в крестовую, и был меж ними военный совет.

– Отказать государю и патриарху я никак не мог, – говорил Дмитрий Михайлович. – Так что буду принимать дела. А дела – сам понимаешь, какие. Там покойников накопилось – на большое кладбище станет…

– Тати, воры и налетчики – не дураки, чай, – отвечал Чекмай. – Они живо пронюхают, что ты взял под свою руку Разбойный приказ.

– Я чай, уже пронюхали.

– Коли кто еще не знает – так вскоре узнают, как ты с Сальковым справился…

– Мы справились, – напомнил князь. – Ты же тогда при мне был и в поиск молодцов водил. Так вот, я тебя в приказ явно не возьму. Ты не должен быть на виду. Твое дело сейчас – безопасность княгини и деток. Устрой так, чтобы их денно и нощно охраняли.

– Велишь раздать истопникам оружие?

Истопники были в хоромах – свои люди, проверенные и испытанные, имели доступ во все помещения, и в опочивальню княгини также.

– Раздай. Купчишек на двор пускать лишь ведомых.

Княгиня Прасковья Варфоломеевна сама по лавкам Торга не ездила – коли в чем была нужда, ей купцы с приказчиками сами привозили.

– Так.

– Новых работников пока не нанимать.

– Так.

– Я тем временем начну разбираться в делах Разбойного приказа и разгонять дармоедов. Сдается, и не только дармоедов.

Чекмай знал – когда у князя так сдвигаются брови, принято решение действовать по его особым, княжьим законам, и тут хоть многие тысячи ему обещай – с пути не свернет.

– А потом как? – спросил Чекмай.

– А потом – как всегда. О чем мы сговариваемся и что затеваем – никому знать не положено. Те, что будут крутиться у Разбойного приказа, вынюхивать да домыслы строить, тебя там не увидят.

– Все знают, что я тебе служу. Коли я там ни разу не появлюсь…

– Уразумел. Иногда станешь приходить.

– Так.

– Когда Гаврила вернется – опять будет при тебе.

– Если вернется… – тихо сказал Чекмай.

– Если не вернется – значит, плохо ты его воспитал.

Князь рассказал о погибших стольниках Балашовых.

– Дурой нужно быть, чтобы парнишек в такое время в подмосковную отправлять. Им казалось, будто саблю в руку возьмешь – и она сама во все стороны разить примется, – князь вздохнул.

– Восемнадцать – это уж не парнишка.

– Кто в Смуту рос и мужал – тот и в пятнадцать почти что взрослый. А эти – в Кремле росли, живого казака, ляха и литвина, может, в глаза не видывали. Так что беремся за дело – будем разгребать Авгиевы конюшни.

Чекмай тихо засмеялся.

Мало кто на Москве знал, что сие речение означает. А князь и Чекмай – знали, поскольку монах, учивший их грамоте, был человеком книжным и немало таких историй вычитал и своими словами пересказывал.

Потом они из крестовой палаты пошли в покои княгини и деток – князь сделал жене краткое внушение, призывая к величайшей осторожности, а Чекмай исследовал, какие окошки куда глядят да нет ли чего подозрительного в чуланах, вроде окошка, заставленного старой рухлядью. Так он дошел до княжьей опочивальни и, подойдя к стене, погладил ножны длинной, в полтора аршина, сабли, что крепилась к персидскому ковру.

Это была знатная сабля, рукоять обложена чеканным позолоченным серебром, украшена бирюзой, в головке рукояти – немалой величины смарагд, на крестовине – пластина яшмы с бирюзовыми вставками. И деревянные ножны также обложены золоченым серебром, по которому мелкий цветочный узор и камешки бирюзы. Устье и наконечник ножен, а также охватывающие их обоймицы – сказочно хороши, обложены яшмой, по которой – тонкая золотая насечка, мелкие красные яхонты и смарагды в золотых гнездах. Отменно потрудились золотых дел мастера и немало, видать, отдали за саблю московские жители – оружие они преподнесли князю в знак благодарности за освобождение. Саблю эту князь очень ценил и берег, прицеплял к поясу редко, да и не биться же такой в бою. Боя она и не знавала.

Для боя было другое оружие – лучшие турецкие, персидские, черкасские клинки. А эта сабля – память, которая останется детям, внукам и правнукам. Это – честь.

Чекмай, глядя на нее, обычно вспоминал былое и улыбался.

И вот он уже третий день исполнял княжье поручение. Понимая, что настоящие заботы – еще впереди, он позвал друзей на угощение – как знать, когда еще будет для того время и возможность.

Глеб ничего не сказал, лишь кивнул, и Чекмай понял – он догадался. И то – новости по Кремлю разлетаются быстро…

Из светлицы, куда отправили ребятишек, донеслись вопли. Настасья и Ульянушка поспешили туда – разбираться. За ними пошел Митя. Олешенька был поздним и единственным ребенком, других детей у Мити, статочно, уже не будет, а в этом кудрявом, как отец, ангелочке – вся его жизнь.

Глеб и Чекмай молчали. Глеб, после сладких пряженых пирожков, шарил ложкой в почти опустевшей миске с солеными рыжиками. Чекмай смотрел на соленые огурцы, как будто решая – есть или не есть?

Но на самом деле это был беззвучный разговор.

– Я был бы с тобой, – говорил Глеб, – да вот только Ульянушка и дети… Мне детей подымать…