Текст книги "Деревянная грамота"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ну так что же?

– Нет. Без Настасьи обойдемся.

Данила представил себе, что будет, если он примчится к отчаянной девке, а она поймет, что трудится он для Приказа тайных дел. Нарочно ведь подложит свинью! Данила помнил, как Настасья обвела вокруг пальца самого дьяка Башмакова, прикинувшись полюбовницей княжича Обнорского, и как тот, поверив, услал ее в безопасное место как раз накануне больших облав на лесных налетчиков…

Дело было слишком важное. Впутывать в него Настасью – потом свою единственную спину под батоги подставлять.

– Как знаешь, как ведаешь, молодец, – отвечала разочарованная Авдотьица. – Пойду я, коли так. А что, больше у вас для меня приработка не найдется? Коли я тех скоморохов сыщу, что парнишку вывезли, – будет мне от вас что или не будет?

– Что ты глупости спрашиваешь! Конечно, будет! – воскликнул Данила. Ты, коли что, к нам на конюшни сразу прибегай!

– Ну, Господь с тобой, – Авдотьица неожиданно перекрестила Данилу. Потом повернулась и то ли сбежала, а то ли съехала на подошвах красных бараньих сапог вниз, к реке. Данила удивился ее ловкости и, зашагав прочь от берега, сразу же забыл о девке.

Он задумал вызвать из кружала целовальника, Левонтия Щербатого, и расспросить о Томиле.

Уже на подступах к «Ленивке» народу было очень мало. Разве что бабы в годах торопливо пробегали улицу перед кружалом – кому они, толстомясые, нужны? Бойцы развлекались, как умели: иные двое дурака валяли, словно дети малые, играя в «петухов», скача на одной ноге и сшибаясь грудью, иной, ворота подпирая, любовался потешной схваткой, там же прямо на улице открыто пили из баклажек и горланили песни, а с двора, коли прислушаться, и вовсе гусельный звон доносился. Стрелецкие караулы перед Масленицей к «Ленивке» не приближались, да и зачем? Повязать-то задир и доставить в тюрьму можно, дать им сколько положено батогов или даже плетей – тоже дело нетрудное, а кто же тогда выйдет вскорости на лед, государя боем тешить?

Данилу заметили сразу.

– Эй, молодец! – закричали. – Ступай к нам, молодец! У нас – весело! Нальем! Угостим!

Пить Данила не собирался, но подошел и поклонился.

– Бог в помощь! – пожелал. – А целовальник где?

– На что тебе Левонтий? Мы и сами нальем!

– Дело к нему есть, – неосмотрительно сказал Данила.

Ошибка его была в том, что он не перенял сразу же удалой повадки бойцов, которые друг перед дружкой выхвалялись своей бесшабашностью и гордым нежеланием заниматься какими бы то ни было делами.

– Ах, дело?!. Гляньте-ка на детинушку! Левонтьюшке голову морочить пришел!

Один из бойцов шагнул к Даниле – и, не успел парень отшатнуться, ловким движеньем надвинул ему шапку даже не на глаза – а едва ль не до подбородка натянул.

И пошла потеха!

С кулачков на кулачки пустили парня – и он, передаваемый короткими тычками по кругу, сам закружился, как те кубари, которых спускают для малых детишек. Все это произошло так быстро, что он никому не успел вмазать кулаком хотя бы вскользь, да что – и пальцев в кулаки собрать не сумел!

Наконец Данила налетел и на подножку. Под общий хохот он грохнулся наземь. В голове было коловращение с искорками.

– Пошли, ребята! Ну его!..

Забава бойцам прискучила – убрались на кружечный двор, пить дальше. На прощание носком сапога кто-то ткнул Данилу под ребра. Не то чтобы больно обидно до злобы! Так обидно, что и не встать, и слов во рту ни одного а лишь какой-то змеиный шип!

– Вставай, парень! – Данилу тряхнули за плечо. – Чего ты на снегу разлегся? Гляди, выйдут – добавят!

Чья-то рука сдернула с его лица шапку.

Данила открыл глаза и увидел присевшего на корточки мужика. Мужик этот был бледен, остронос, узколиц, с рыжеватой короткой бородой, на вид жесткости неимоверной, а из-под мехового колпака свисали длинные светлые пряди.

– Руки-ноги целы?

– Да целы, поди…

– Ну так и подымайся!

Данила очень осторожно сел. В голове снова возникло малоприятное коловращение.

– Досталось тебе, – заметил мужик. – Да могло быть и хуже. Помять помяли, а ребер не поломали.

– А ты почем знаешь? – огрызнулся Данила.

– А коли бы поломали – ты бы и дохнуть не смог. Пожалели, видать, малолетку! Что ж ты к «Ленивке»-то заявился? Не знал, что тут и прибить могут – недорого возьмут?

– Я человека одного искал, – ответил Данила.

– Давай-ка уберемся отсюда подальше. Сейчас молодцы пьют да выхваляются, а потом опять на улицу выйдут – прохожих задирать.

– А не сопьются до Масленицы-то? – со злостью спросил Данила. Столько пить – последний умишко пропьешь!

– А они уж и пропили! – остроносый ухмыльнулся. – Целовальник их в долг поит, за них потом заплатят… за тех, кто в победителях окажется. Тебя что – как девку, упрашивать? Гляди – добавку получишь!

Данила встал. Все бы хорошо – да только на ходу заносило. Поняв это, нежданный благодетель обнял и довел до забора.

– Подержись-ка. Кого же ты тут в такое время искал? Кроме этих забияк, других гостей тут перед Масленицей не встретишь. А этих я всех знаю.

– А скоморохи не заглядывают?

– Заглядывают. Среди них тоже такие есть, что биться выходят. А до кого тебе нужда?

– А до Томилы.

– Которого Томилы?

Тут Данила задумался.

– Он из которой ватаги? – подсказал собеседник. – Их же много на Масленицу к Москве стягивается.

– У них там, говорят, баба за главную, – грубовато сообщил Данила. Называть вслух Настасьино имя ему не хотелось.

– Есть такая ватага, – согласился остроносый. – Кого еще там знаешь?

– Третьяка, Филатку, Лучку… – Данила отцепился от забора и сделал несколько шагов по направлению к кружалу, собеседник удержал за плечо.

– Довольно. Это Настасьи-гудошницы ватага. А на кой тебе тот Томила сдался? Ты что, в скоморохи пойти вздумал? Не возьмут!

– Почему ж не возьмут? – Данила даже обиделся. Не то чтоб ему так уж хотелось потешать народ прибаутками, этого он сроду не умел, однако слышать про свою непригодность к чему бы то ни было – тоже не мог. Его забирало за живое – и в таком состоянии он мог немало глупостей понаделать.

– Да ты на веселого не похож. Ты весь честной народ своей кислой рожей распугаешь, – собщил остроносый. – Постой, угадаю! Ты в кулачные бойцы собрался! Томила-то и сам умеет, и других учит! Вот чем он тебя, молодец, соблазнил! Что – охота на Москве-реке перед девкой покрасоваться?

Данила пожал плечами – коли человеку угодно обманываться, так всякий сам себе волен…

– Вот в бойцы ты, пожалуй, что и сгодишься…

Данила глянул на собеседника с любопытством. В этих словах было и одобрение, и даже некоторая похвала.

– Угадал! – обрадовался остроносый. – А вот к Томиле ты зря прибиться норовишь. Он тебя настоящему бою учить не станет, а поставит в стенке стоять – и век ты из той стенки не выберешься. Вот коли хочешь доподлинно бой постичь – иди к Одинцу. Он по-старому учит, он так выучит – век благодарить будешь. Его еще сам старый Трещала учил, а старого Трещалу, сказывали, тот скоморох Темирка, что еще царя Ивана кулачным боем тешил!

Это было произнесено с таким задором и бесконечным почтением, как если бы старого Трещалу и скомороха Темирку вся Москва знала.

– Ну, коли так…

– А я тебя и с Одинцом сведу! Как звать-то тебя, молодец?

– А Данилой.

– Вот и ладно. Меня зови – Сопля.

– Как?!

– Сопля! Ясно же сказано.

– А крещального имени не имеешь? – очень удивился Данила.

– А на что? Меня под этим прозваньем вся Москва знает. Как смолоду окрестили – так и пошло. Я, вишь, не плечистый, да верткий. Как на бой выхожу, только и крику – наддай, Сопля, бей, Сопля! Ну, пошли! Одинец-то тебе обрадуется.

– А чего мне радоваться?

– А он упрямых любит.

Видать, Сопля немало бойцов повидал, раз Данилино упрямство так сразу, на глазок, определил.

– Сейчас, перед Масленицей, стенки составляются, Все бойцов переманивают, подарки сулят. Думаешь, что сейчас в «Ленивке» делается? Молодцов для того и поят, чтобы они на нужной стороне кулаками махали! Чего им только не наплетут! И в других кружалах то же творится, только втихомолку. Ну так идем, что ли?

– А где он, твой Одинец?

– А в Хамовниках. Коли хочешь, и извозчика взять можно.

Данила сверкнул на Соплю глазами. Хамовники!..

– Ткач он, что ли?

– Нет, не ткач, а у ткача избу нанимает. Место тихое, за порядком в Хамовниках строго следят, там же тебе и Москва-река, можно на лед выйти, стенки поставить, молодцов поучить. Так сейчас прямо и можно к нему пойти.

Данила молчал.

– Ты что, передумал?

Передумать он не мог по той простой причине, что учиться бою пока не собирался. Нужно было ответить округло и уклончиво – и он искал подходящие слова.

– Эге-е… – протянул Сопля. – А ведь ты к Томиле не за наукой пришел! Так я сразу и подумал! А ну, говори – зачем?

– Дело к нему есть.

– Какое дело?

– Не твоя забота, – Данила не хотел быть грубым, само получилось.

– Мало тебе тычков надавали? – осведомился Сопля. – Говори добром, что за нужда до Томилы, не то кулаками из тебя выбью! И не верти башкой – никто тебя у меня отбивать не станет! На кой ляд тебе сукин сын Томила сдался?!

При этих словах Сопля чуть развернулся – левым плечом к Даниле, чуть левую руку присогнул, правую назад отвел… И засмеялся так нехорошо, что стало ясно – будет бить, и бить жестоко.

Данила невольно стал на такой же лад.

– Вот ты как?

Правая рука Сопли, описав дугу, сверху устремилась в лицо Даниле, притом же боец ловко скользнул вперед. Если бы удар достиг цели – кулак стесал бы Даниле нос. Но парень с неожиданной для самого себя ловкостью нырнул и устремился головой вперед. В детстве случалось ему, маленькому, биться так с большими парнишками, и он вспомнил давнюю ухватку.

Сопля отмахнулся левой рукой, Данила схлопотал по уху, отлетел, чуть не сел на снег, но удержался и выпрямился.

Он был готов умереть, а не уступить!

– Данила!

Парень невольно повернул голову.

Саженях в шести стоял, только что выйдя из-за угла, Семейка.

Стоял спокойно, не желая сделать лишнего шага к попавшему в беду воспитаннику.

– Данила, блядин сын! Где тебя нелегкая носит?!

Сопля посмотрел на конюха и оскалился.

– А ты поближе подойди! Что ты издали орешь?

– Недосуг с кабацкой теребенью лаяться. Ступай сюда, Данила!

– Это кто тебе тут кабацкая теребень?

Семейка сделал один только шаг.

– Ну? Или тебя тут оставить? Всякой сволочи на потеху?

Видя, что товарищ не спешит бежать на подмогу и метать из рукава шубы глухим кистенем в лоб Сопле, Данила побрел к нему, на ходу осторожно поворачивая голову вправо и влево и пытаясь понять, есть ли в шее какое-то повреждение.

– Шапку подбери! – крикнул Семейка. – Воротись и подбери!

– Да ты кто таков?! – крикнул и Сопля. – А ну, подходи! Поглядим, на что ты горазд?

Он даже не попытался прицепиться к Даниле, который взял со снега шапку, ударил о колено, однако на голову надевать не стал, боясь потревожить битое место, а понес в руках.

– Ин ладно, – согласился Семейка. – Поглядим. Ступай ты сюда. Или от ворот отойти боишься? Все вы хороши, когда стенкой стоите, а в одиночку только сопливых парнишек бить. Ну, свет?

Это относилось уже к Даниле.

– Или я рановато пришел?

Данила молчал.

– Пошли, – сказал Семейка. – Вижу, тебя тут уму-разуму научили.

Повернулся и пошел прочь, даже не обернувшись, как будто ему было безразлично – идет за ним парень или рухнул в снег да и корчится от боли.

Данила, разумеется, побрел следом.

Черно было у него на душе, уж так черно, что чернее некуда. Вроде не больно побили – да насмешка острее ножа и крепче кулака оказалась. Насмешка, издевка, пьяное злобное реготанье!

И при том – полная невозможность ответить хоть чем-то!

Данилина гордость была сейчас – как палец, который сдуру занозили и он стал нарывать, горячо в нем и кровь так отчетливо бьется – дерг, дерг!

Гордость же у него была такая, от которой ослепнуть недолго. Если бы сейчас Семейка, обернувшись, сказал что-то обидное – Данила развернулся бы да и зашагал прочь! Не стал бы разбирать, чужой или свой над ним смеется. Куда бы он пришагал – это уж дело десятое. Но не на Аргамачьи конюшни! Туда бы для него навек дорога была закрыта! Для побитого да высмеянного…

Не то чтобы Семейка решил щадить норовистого воспитанничка – а просто его самого никто после драки не тискал в объятиях и не поливал слезами, вот он и знал, что это делать незачем. И вообще ничего проделывать не надо. Слышен сзади скрип снега – стало быть, тащится убогий, не отстает. Ноги, выходит, целы. А если что ему повредили – на конюшнях разденется, себя ощупает и сам разберется.

И то – для человека, который уж год служившего на конюшнях, ездившего гонцом по тайным поручениям и много всяких приказаний выполнившего, дюжина тумаков – не повод сопли разводить.

Вот так и дошли они до конюшен без ехидных словечек и без нравоучений. Там Семейка, ни слова не говоря, сразу за дело взялся, еще с утра собирался коням гривы ровнять. Данила же пошел к деду Акишеву – тот всем дневные уроки давал.

Ему хотелось заняться делом – хоть воду в водогрейный очаг таскать, что ли! Но только молчать при этом.

Дед, видя, что парень малость не в себе, велел обождать малость – он сводил счеты. Плохо зная грамоте, он пользовался не бумагой с пером, а по-стародавнему – бирками, называя их, как многие москвичи, «носами». Как-то он объяснил Даниле это название – мол, за поясом носить удобно. Сейчас дед разложил на перевернутой кадке с дюжину непарных бирок, длинных и коротких, которая – в пядень, которая – в поларшина. Только он и понимал, что означают зарубки. Время от времени он нарезал тайные знаки на новенькой, еще не расщепленной надвое, бирке, а старую ломал и кидал в угол – пригодится на растопку. Дед как задворный конюх счетом выдавал корм и подстилку для лошадей, солому для жгутов и прочих надобностей, и очень боялся, что в его хозяйстве будет непорядок.

Данила молча ждал, пока эта возня окончится.

– Что это там молодцы галдят? – вдруг насторожился дед Акишев.

Данила прислушался – и точно – все гуще и мощнее делался Тимофеев голос, все резче – Желваков.

– Уж не стряслось ли чего? – и дед поспешил по проходу меж стойлами к шорной, где обычно происходили все совещания между конюхами. Данила следом.

На узком столе было выложено новое Тимофеево рукоделье: ящичек небольшой, но еще не готовый полностью, а скорее его основа. Некоторые стенки лежали рядом, и при них – соответствующие по величине кусочки слюды.

Над этим-то хозяйством и шел спор.

Увидев деда, конюхи замолчали.

– Что-то ты сотворил, Тимоша? – как ни в чем не бывало спросил дед.

Но ответил Желвак.

– Новую потеху для государя!

То, что государь Алексей Михайлович любит диковины, все на Москве знали и всякую нелепицу норовили к нему притащить – авось да и отвалит на радостях полтину. А коли кому из придворного люда посчастливится вывезти из своей деревеньки мужика, что в зубах бревно поднимает, либо слепую девку, что шить обучена, так тот уж долгое время останется у государя на виду. А это много значит!

– А что за потеха?

– А вещица полезная, – отвечал Тимофей. – При нашей-то службе особенно!

– Ночью он додумался, как к печатному двору ездили. Замерз! Есть ему захотелось! – встрял Богдаш. – Вот с утра и ковыряется!

– Да не шуми ты, свет, – тихонько сказал Семейка. – Пусть сам объясняет.

– А что объяснять! Я вот когда окошко свое первое слюдяное делал, то думал – чем слюда лучше бычьего пузыря? Она и дороже, и возни с ней много. Разве что тепло лучше держит? Пошел с умным человеком посоветовался точно! Ну, я запомнил. А ночью вдруг подумалось – ежели бы из слюды сулейку изи баклажку изготовить – то и горячее питье с собой в мороз носить можно.

– Не получится, Тимоша. Слюду можно выгнуть, но немного, – возразил дед Акишев.

– Так я и не пробовал! Делать-то в дозоре нечего – я и думал. Можно ведь ящик изготовить по размеру баклажки и слюдой выстелить, чтобы она туда впритык помещалась! И тогда тепло в ней сохранится!

– И сколько же с таким ящиком возни? – дед почему-то, как и Богдаш, оказался противником нововведения.

– Зато в дозоре горяченьким побалуемся!

– Ты что же, думаешь – мы всю зиму печатный двор сторожить будем? изумился Богдаш. – Да у меня уж с той женкой сговорено! Она меня туда тайно проведет – тут и станет ясно, каким путем грамота оттуда вынесена, и поймем, кого там надобно с пристрастием допрашивать! Ведь Земский приказ всю печатню перебаламутил, там у людишек только и разговору, что о деревянной книжице – вот бабы-то, между собой совещаясь, до многого докопались! А коли грамота еще там – так бабы же и знают всякие потайные местечки…

– Ты уж столько про свой замысел толковал, что мне мерещится, будто я сам с той женкой лечь собираюсь! – оборвал его дед Акишев.

Тимофей тоже такого богопротивного способа добычи сведений не одобрял. Но дед-то уже главным образом о душе беспокоился, а Тимофею приходилось государеву службу исполнять, и она частенько оказывалась на первом месте.

– А что ж? Женка в самом соку, – сказал Богдаш. – При нужде и лечь с ней не противно будет…

* * *

– Я думаю, Гаврила Михайлович, надобно узнать на торгу, кто жернова продает и кто покупает, – расписывал свой замысел Стенька. – Не так уж их и много, тех купцов, что сюда из Мещерского края, из самого Касимова, жернова возят! А этот к тому же и прибыл недавно.

– А ты еще о другом подумай – кому на Москве вдруг жернова понадобятся? Жернов на мельнице ставят – а много ли у нас мельниц? Может, тот Перфилий Рудаков через Москву свой товар в Тверь или во Псков повез? А скорее всего, что в Орел, там большая торговля зерном ведется. Как засечную черту у Белгорода построили, как татарам дорогу загородили, так там и стали хлеб растить, и уж более десяти лет растят.

– Так там, поди, зерном, а не мукой, торгуют! – возразил подьячий Колесников. – Вон каждый год, как лед сойдет, оттуда по Оке струги с зерном приходят!

Подьячие заговорили о том, сколько выгоды можно получить от торговли зерном. У кого-то сыскался знакомец Клим Антонов из Садовников. Тамошние торговые люди повадились ездить в Орел за зерном и вкладывали в это дело сотни рублей, иные – и до восьми сотен. А бывало, что приведенные в Орел струги уходили оттуда полупустыми и догружались в Орловском уезде – чтобы выгадать на разнице в ценах, хотя и цены-то были невелики, пуд ржи никогда дороже двадцати пяти копеек не обходился.

Стеньке слушать это было скучно. Подьячие, под старость лет прикопив денег, искали, во что бы их вложить, чтобы жить припеваючи. Стенька же не знал, где взять пять алтын на медную сковородку.

Он подождал, пока подьячим не надоест зерно и Колесников с Деревниным не спохватятся, что деловые бумаги лежат без движения, пока они лясы точат. А за это время ему в голову пришла страшная мысль.

– Гаврила Михайлович!..

– Степа! – повысил голос подьячий. – Коли тебе еще какая блажь на ум взбрела, то лучше сразу с государевой службы уходи и становись у ворот с юродивыми милостыньку просить! Уморил ты меня! Сил моих нет!

Это было несправедливо – в тот день Стенька еще ничем отчаянным своего ненаглядного подьячего не озадачивал. Однако если вспомнить все минувшие годы – ох, заслужил Гаврила Михайлович, чтобы его от ярыжки Аксентьева навеки избавили!

Блажь была такова – не видя связи между Печатным двором и касимовскими жерновами, Стенька предположил, что деревянных грамот может быть две. И в одной – воистину какая-то измена, другая же, к примеру, ведет свое происхождение от тех бирок, на которых безграмотный люд зарубки делает, занимаясь учетом всего, что приходит в хозяйство и уходит из него. Мало ли – додумался какой-нибудь мужичок не палок, а ровных дощечек настругать! Но, с другой стороны, это могло случиться в дремучем захолустье, где каждый клок бумаги на счету, Рудаков же помянул деревянную грамоту, прельщая Нечая московскими диковинами…

– Гаврила Михайлович…

– Говори, – позволил тот. – Но коротко.

– Я разведать хочу про ту жерновную торговлишку! Все равно же по торгу ходить! Я и поспрашиваю!

– Смотри у меня! – пригрозил на всякий случай Деревнин. – Знаешь, что бывает, когда кто за двумя зайцами разом погонится?

– Или когда одним гузном на два стульца сесть норовит? – подсказал Протасьев.

Подьячие и писцы засмеялись.

– Довольно уже, что ту твою затею к исполнению приняли, – тихонько напомнил Деревнин. – Ну, ступай с Богом!

Стенька понесся на торг.

Купцов и сидельцев знакомых у него было – пруд пруди. Он направился к хлебной и калачной торговле, обошел все ряды, вызнавал о ценах на муку разного разбора, выспрашивал, откуда мука берется, кто торгует, откуда доставляет, и к концу дня сыскал-таки нужного человека.

– Жернова из Касимова точно этой зимой привозили. Да только никакого купца Рудакова я не знаю! – сказал тот нужный человек. – Есть купец Фока Пелевин, есть Кондратий Петров, есть Киприян Смолка. Коли хочешь, скажу, где проживают.

И пальцами ненавязчиво показал, что за такие сведения платить надобно.

– Спасибо и на этом, – Стенька поклонился. Казенных денег оплачивать сведения он не имел, а своих было жалко. Опять же – имена с прозваньями он запомнил, теперь и сам до купцов доберется. Память на такое у него была неплохая.

Расставшись с нужным человеком, Стенька постоял несколько, тщетно пытаясь выкинуть из головы все то ненужное о муке, чего он понаслышался. Любопытным ему показалось, что мука тонкого помола дороже еще и потому, что в мешок ее больше влезает, об этом он решил непременно рассказать своей Наталье. Узнал он также и то, что знает всякая женка, которой приходится заниматься печевом: что хлеб из муки тонкого помола пропекается хуже, что эта мука быстрее слеживается, лучше воду впитывает и гораздо скорее портится, чем мука обыкновенная, не такая дорогая.

Мучные подробности за что-то в голове зацепились – Стенька, видать, чересчур тщательно, пряча свою подлинную цель, выспрашивал торговый люд. И потому он не сразу решил, что с наступлением вечера, когда торг заканчивается, можно бы просто-напросто сходить к Ивашке Шепоткину и спросить: а кто еще из купцов, кроме загадочного Рудакова, был в том обозе с жерновами? Касимовские, муромские и прочие Мещерского края леса славились налетчиками – и это была уже не впавшая от голода в отчаяние скоморошья ватага… Стало быть, в обозы сбивается по двести саней, а то и более. Не вез же тот Рудаков в Москву двести возов жерновов! Были же еще купцы и еще товары!

Но на двор к Ивашке он не попал. То ли семейство спозаранку спать залегло, то ли, натерпевшись от Стеньки и приставов страха, убралось куда подальше. Кобель – и тот молчал, видать, и его с собой увели!

Бредя домой, Стенька соображал – Нечай какие-то решета поминал, про красную касимовскую юфть на сапоги всякий знает, но, чтобы собрать большой обоз, решет и юфти мало. А вот что могло ехать тем обозом – так это соль из Елатьмы! Вот ее купцы должны были везти много!

Положив на следующий день добраться до тех, кто возит соль, он взошел на свое крыльцо и, полагая, что жена ждет с ужином, отворил дверь, неся на лице приветливую улыбку. Но в горнице было темно – Наталья, переделав дела, опять умелась к подружке Домне!

Эта бабья дружба у Стеньки уже в кишках и в печенке сидела. То Домна с двумя младшенькими сидит у Натальи, то Наталья у нее пропадает, и все время подружки лакомятся! Не примешь ведь гостью за пустым столом, нужно выставить сладкое! И не только печеную рябину с медом, которой Наталья с осени запасла достаточно, в сараюшке и в сенях под крышей громадные пучки висели, а всем известно – урожай на рябину морозную зиму предвещает… И не только калиновую кулагу, которую тоже всякая хозяйка сама в печи томила! И не только редьку в патоке собственного изготовления – хотя астраханская арбузная патока тоже сама домой не придет, ее с торга принести надобно!..

Подружки были любительницами пастилы.

С этим лакомством же у них вышло вот какое дело.

Как-то, не на шутку осердившись на торговых людей, продающих пастилу за несусветные деньги, решили Домна с Натальей сами попробовать. Казалось бы, что мудреного? Испеки яблоки, да намни их, да добавь меду, да высуши в печи! Однако вышли бурые лепехи. Первым увидевший это чудо муж Домны, стрелец Мишка Патрикеев, за живот взялся:

– Женка, никак ты в печи корову пасла?!.

Лепехи, наводившие на мысли о тех, что остаются после коров на лугу, были немедленно выброшены. Но подружки не унимались. Выяснили многое – и даже то, что в коломенскую пастилу для белизны яичный белок добавлять нужно. Еще оказалось, что сушат лакомство на полотне, натянутом на особые рамы. Но совсем подкосила их горькая правда – намятые печеные яблоки нужно сбить с медом добела, и этим занимаются попеременно несколько здоровых мужиков не менее двух суток.

Наталья намекнула Стеньке, что добрые-то хозяева всякий припас сами запасают, не грех и потрудиться, чтобы пастила была не покупная. Уразумев, что от него требуется простоять у кадушки с мутовкой ночь напролет, Стенька возмутился и заорал не своим голосом. Наталья кротко осведомилась – коли он не желает пастилу сбивать, значит, и впредь ее с торгу приносить? Стенька отвечал, что ради треклятой пастилы он губить свою душу не собирается, сколько бы та пастила ни стоила. Вот она и появлялась на столе всякий раз, как Домна в гости приходила…

На ужин Наталья запасла студень говяжий с хреном и хлеб, полакомиться мужу – наконец-то сварила овсяный кисель. Овес уж кис в ведерке у печи, кис, похоже, что и перестоял, но Наталья так сварила и застудила, что получилось густо, сладко с кислинкой и упруго. Стенька взял ковшик рябинового кваса, выставил на стол миску со студнем, отрезал ломоть хлеба, тем же ножом отвалил себе хороший кусок киселя, полил конопляным маслицем и так набил брюхо, что после всей беготни по морозу сразу и в сон потянуло. Решив, что Наталья и сама дорогу домой найдет, всю ночь у соседей пропадать не станет, Стенька завалился спать.

Утром он понесся в приказ. Понесся совсем спозаранку, но оказался не первым, кто явился на службу. Он обнаружил там Деревнина, причем подьячий был немало озадачен.

– Слышь-ка, Степа, – позвал он. – Донесли мне добрые люди, что Арсений Грек к Протасьеву домой приезжал!

– Да как это? – изумился Стенька.

– А вот так – стемнело, он из келейки своей выбрался да на извозчике и прикатил!

– Барашка в бумажке привез!

– Не хочется плохое думать, но коли где и прятать ту деревянную грамоту, чтобы вовеки не нашли, так в дому у подьячего Земского приказа, хмуро сказал Гаврила Михайлович. – А вынести ее за пазухой, как ты нес, нетрудно…

– Вот так прямо и приехал? Как же его стрельцы выпустили?..

– А вот пошел бы ты и разведал у стрельцов, кто и почему выпустил. А доложишь мне, тайно, на ухо. Не нравится мне это гостеванье!

Стенька вздохнул. Коли Деревнину не нравилось – так ему, Стеньке, вдвое. Ежели грамота не сыщется – обоим виновникам пропажи достанется. Но Деревнина-то батогами не тронут, а земского ярыжку, пожалуй, что и разложат…

Стенька пошел к Печатному двору в надежде встретить знакомых стрельцов. Он имел знакомцев во всех четырнадцати московских стрелецких полках. Пока шел – Богу молился, чтобы повезло. И повезло! Стрелецкий караул утром, понятное дело, сменился, но ему сказали, где искать тех, кто заступил с вечера.

Как обыкновенный московский житель, сведя новое знакомство, полагает своим долгом счесться родством, поискать общих дядюшек и свояков, так Стенька обыкновенно выяснял, каким ремеслом промышляет собеседник, какую торговлишку держит, да где. По долгу службы он не раз выручал сидельцев на торгу, ловя воришек и карая тех, кто зря и громко хаял полюбившийся товар, желая сбить на него цену. Это выручало, выручило и на сей раз Стеньку вспомнили и за родного признали! Иначе и быть не могло – редкий стрелец кормился только государевым жалованием, а промыслы были почитай что у всех.

Оказалось – еретик Арсений Грек Христом-богом молил выпустить хотя бы на часок. Сказывал – хочет челобитную на подьячих Земского приказа подавать, обидели они его, матерно излаяли. Стрельцы подьячих недолюбливали – всех, сколько их по приказам числилось, потому что при ссорах и склоках рядовых стрельцов с полковниками приказные, получив жирненького барашка в бумажке, обыкновенно становились на сторону начальства. Потому Греку лишь велели скинуть шубу и всего его, с шубой вместе, обшарили и обыскали. Грек не возмутился, сказал лишь, что обиду свою он не за пазухой, но в душе носит, а горькое слово – на устах. В душу заглядывать стрельцов не обучили – с тем они и отпустили еретика, да еще помогли поймать извозчика. Он действительно час спустя вернулся – и выглядел довольным.

О том, сколько Грек передал из рук в руки тем караульным стрельцам, Стенька не осведомлялся. Но полагал, что за такую важную услугу – не менее полтины.

Поскольку Деревнин, посылая его, должен был понимать, что дельце непредсказуемое, можно за часок управиться, а можно и полдня за теми стрельцами гоняться, Стенька решил до обеда поискать следов Перфилия Рудакова.

Что касается соляной торговли – тут Стенька знал, с какого края подойти.

Жили на Москве купцы Калашниковы. Были они выходцами из Ярославля, и до сих пор стояли там по берегам реки Которосли их рыбные да соляные амбары. Андрей Калашников держал в Соликамском уезде соляные варницы, чуть ли не два десятка, по всей Волге и Оке солью торговал. За ловкость и оборотистость свою он был государем замечен. Совсем недавно Андрей Калашников по цареву указу из Ярославля на Москву перебрался и знатные палаты себе в Китай-городе поставил, каменные лавки завел в суконном, шапочном и серебряном ряду, склады огромные, кого только дома не привечал! Вот у его сидельцев и собирался Стенька узнать, кто из купцов ездит за солью в Касимов и в Елатьму.

Главная надежда у него была на двоюродного братца Андреева Вонифатия. Андрей был – от старшего из трех братьев Калашниковых, Григория, Вонифатий – от младшего, Левонтия, и так вышло, что по годам Андрей Вонифатию чуть ли не в отцы годился. Именитый купец взял братца в дело, но к хозяйствованию не приучал, а держал пока так – на побегушках.

Стенька познакомился с Вонифатием, когда тот приходил в Земский приказ, приносил челобитную о взыскании каких-то долгов. Челобитная оказалась составлена неправильно, даже бестолково, и Стенька явил доброту повел парня в Кремль, на Ивановскую площадь, где сидели безместные подьячие в ожидании таких вот челобитчиков. Там он выбрал самого грамотного, всему Земскому приказу известного человека, а добиться уважения приказных площадному подьячему – это все равно что дворовой девке за боярина замуж выйти. Дело возможное, однако раз в сто лет, может, случается. Челобитную переписали заново, и с того дня Стенька знал, что при нужде Вонифатий проявит благодарность.