Текст книги "Окаянная сила"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Ах ты господи… – прошептала Аленка.

Она перебирала вышивальный приклад, радуясь каждой ниточке. Затем, отложив пестрое сокровище, стала копаться далее – нашла связочки конского волоса, на который низать мелкий, семенной жемчуг. Сам жемчуг отыскался в мешочке – семенной, известный Аленке как варгузинский, – россыпью, а довольно крупный скатный, кафимский, – на снизках.

Отдельно были завернуты серебряные дробницы – видно, хозяйка укладки собралась расшивать облачение в церковь. Аленка разложила их – не те, какие ей доводилось нашивать в оставленные пустыми меж вышивки места на бархатах и атласах, не тончайшей работы, не старые, с облаченья на облаченье перешиваемые, которые знаменил еще знаменитый жалованный иконописец Оружейной палаты Семен Ушаков, а всё же, всё же… Вот и крошечный Никола-Угодник, по высокому лбу легко признать, вот и Богородица, а старец со свитком – святой Матфей, сидит себе, Евангелие пишет…

Как давно не перебирала Аленка этих крошечных серебряных образков, таких, что на ладошку четверо помещаются!..

– Угодил ли? – глядя на нее с некоторым испугом, осведомился Федька.

Аленка повернулась к нему.

– Ну уж угодил! – поняв по сияющему личику, какую радость приволок, воскликнул он. – Ну? Там и юсы были, дядька Баловень дуванил, мне полтина досталась, а с иного дувана шистяк мне обещал знатный, чтобы не хуже других наряжаться. А коли не шистяк – так шерсно.

Аленка, всё еще улыбаясь, смотрела на него и не понимала – что такое городит?

– А дядька Баловень не обзетит! Слушай, Алена, а коли я шерсно притащу – ты мне шистяк сварганила бы? Вот ведь и иголки, и нитки есть, и ножницы там, чай, завалялись…

Она молчала.

Ей вдруг сделалось безумно весело. Федька стоял перед ней – смешной, встрепанный, долговязый, лопочущий не по-христиански, всё на свете ей попортивший да погубивший, и всё же готова была Аленка сейчас сама обнять да поцеловать его, дурака, такую радость доставил он ей подарком.

Чтобы и впрямь не броситься ему на шею, Аленка снова в укладку полезла, ширинку недошитую достала, шапочку раскроенную, убрусы, два зарукавья.

– Алена… Я ненадолго же… Ты скажи – где чего поработать? Поправить, может, чего?

– Бабы доску просили для масляного жома, – вспомнила вдруг она. – Ты поди к бабке Голотурихе или к Баловнихе, они растолкуют.

– Алена…

Она обернулась.

– Алена…

Уж такой жалобный голосок сделал Федька – как малое дитя, что, за мамкину распашницу держась, хнычет и просит пряничка.

– Да что тебе, неурядливый?..

– Алена… Я жом наладить успею…

– Ну так что же?

– Стосковался… – с превеликим трудом выдавил Федька. – Я вот, гляди, подарок принес… Меня мужики на смех подняли… Алена… Аль ты меня уж вовсе не любишь?..

– Люблю, как черта в углу!

Сказав это, Аленка вдруг залилась румянцем и не только оттого, что нечистого помянула. Она услышала свой голос, но это был вовсе не ее голос, так лукавые молодые мастерицы с высокого крылечка перекликались в Коломенском или Преображенском с молодыми конюхами, подавшимися в потешное войско. Это был голос, которым не к черту посылают, а на грех заманивают!

– Да чем же я тебе не люб? – Федька искренне отказывался понимать, как это можно – шарахаться от здорового детины, не увечного, не убогого, да еще и девства лишившего?

– Уж больно ты, батька мой, зверообразен! – решительно сказала Аленка, но на всякий случай от Федьки отодвинулась.

Тот удивился несказанно. Посмотрел почему-то на свои чумазые лапы – как есть клешни. Пожал плечищами. И, запустив пальцы в бороду, попытался ощупать сквозь нее лицо. Тут только он заметил, что борода спуталась и стала истинным мочалом.

– Ну так расчесала бы мне бороду… – буркнул Федька, несколько даже устыдившись. – Не чужие, чай…

Аленка покосилась на него – вот уж точно, что не чужие.

– Сказал – женюсь! – рявкнул Федька и добавил уже помягче: – Как приморозит, санный путь станет, венчаться поедем. По тропке-то на остров вознику сани не протащить.

Аленка кивнула. В конце концов, когда болото схватится настолько, чтобы прошла лошадь, то девке пробежать – невелика наука. И не придется ломиться сквозь тот поганый сухостой – место спорчено, болью скорчено…

Она снова склонилась над укладочкой.

Это словно клочок прежнего мира был, прежних девичьих радостей, словно Дунюшка подарок прислала, словно поднимешь голову – и снова ты в Светлице с подружками, и песню-то они заведут, и за пирогами на Хлебенный двор самую шуструю пошлют, и тайной сердечной поделятся, и из слюдяного окошечка тайком зазнобу свою покажут…

И хотелось Аленке покинуть Светлицу ради Моисеевской обители, и поняла она вдруг, что в Светлице-то и была ей самая радость. Сама государыня тридцатницей назвать обещала… Приклада всякого – сколько для работы нужно, столько и отпустят, особенно если нужно доделывать начатую государыней или Дунюшкой работу. Знала ли Аленка, что настанет день – и обрадуется она скромной укладочке, что налетчики отняли у какой-то небогатой купецкой женки или дочки?

Так ей тут себя жалко стало – слезы навернулись.

Всхлипнула Аленка, да так громко – Федька в ответ ахнул.

– Да что это ты?

Быстренько сел рядом, грязными лапищами обхватил, прижал, на груди под бородой ее личико пристроил.

– Не реви… Обтерпишься… Женюсь же…

– Фе-день-ка… – окончательно разрыдавшись, еле выговорила Аленка.

– Ну, сказал – женюсь! И пшена принесу! И морковки!

Много еще чего наобещал Федька, и съедобного, и несъедобного, и достал зачем-то свою полтину денег медью, как будто на острове чего купить можно!

– Ну, хочешь – я баню построю?!

Но Аленке и это уж было не в радость.

Сунулась было в дверь бабка Голотуриха, но, увидев, что Аленка с Федькой в обнимку сидят, положила на лавку сушеные грибы – и потихоньку умелась…

* * *

25 января 1694 года умерла государыня Наталья Кирилловна. Кое-кто радовался – избыли медведицу. Петр странно принял свое горе – прискакал к смертному одру проститься, а потом удалился, не желая принять последнего вздоха матери. Несколько дней пребывал в безмерной скорби, а потом Франц Яковлевич Лефорт заманил его к себе, принялся развлекать праздниками, напомнил о делах незавершенных. Ибо пусть мертвые погребают своих мертвецов, у Петра же есть живое, и живое это – строение нового корабля в Архангельске. Так что пора собираться в Архангельск.

Когда царица захворала, Лопухины было воспряли. В последнее время все неудачи в Дуниной семейной жизни скопом валили на вдовствующую государыню. Она-де сына против невестки подговаривает. И объяснение нашлось – ей-де не хочется, чтобы государь Петр Алексеич к Дуне прислушивался, потому что Дуня тогда слишком много власти может забрать, и лопухинский род – с ней вместе. Потому и потворствует его поездкам в Немецкую слободу. До того договорились – чуть ли не царица Петрушу на блуд с Монсовой девкой благословила Дунюшке во вред!

А как скоропостижно, после пятидневной болезни, скончалась Наталья Кирилловна – тут-то и осознали Лопухины свое скудоумие.

Им бы, несмышленым, всех лекарей из Немецкой слободы за любые деньги призвать и государыню исцелить! Она-то, медведица-то, и была, как оказалось, главной защитницей перед сыном и Дуни, и всего лопухинского рода. А как не стало ее – государь и вовсе Дуню позабыл. Весь Великий пост, разумеется, не навещал, а как пост и пасхальная седмица окончились, как стало возможно им встретиться на супружеском ложе – тут и собрался Петр Алексеич в Архангельск.

Горько было Дуне, а того горше – Лопухиным. Власть, которую по-родственному позволила им взять Наталья Кирилловна, из рук уходила. Не разумели, что кругом деется, не нужны были государю!

Один Аврашка Лопухин кое-как угодил. А что Аврашка – молод, глуп, за сестру словечка замолвить не умеет.

У Петра же на уме – потешное побоище, недавно задуманное. Велел неподалеку от деревеньки Кожухово построить крепостцу с земляными валами, глубоким рвом и бойницами, чтобы по возвращении из Архангельска ее осаждать. Игра игрой – а, пожалуй, как раз под Кожуховым и пришло ему на ум, что неплохо выучено маленькое, но верное ему войско, так что грешно тратить силы на потешные баталии… Полки нового строя – Преображенский с Семеновским, как всегда, одолели старые стрелецкие полки, так не одолеют ли и более грозного противника?

А верный друг, дебошан французский, первый в Немецкой слободе танцор и шпажного боя знаток, Франц Яковлевич Лефорт, уже в Архангельске толковать начал, что нужны новые выходы к морям, да не таким, что три четверти года льдами забиты, а к теплым. Опять же, рассказал кто-то, что Черное море в древности Русским называлось…

Дипломатией Петр Алексеич в те годы мало занимался – больно доверял любимому родному дяде, Льву Кириллычу, над всеми его вознес, тот всем и заправлял, как умел. Толку выходило мало – после походов Василия Голицына Россия с Турцией почитай что и не замирились. Подстрекаемые турками крымцы безобразничали – в 1692 году крымские татары разорили городок Немиров, увели и продали в рабство две тысячи человек. Через год угнали еще десять тысяч…

Вроде бы и с татарами нужно было справиться, но, начав поход, дойти бы до турецкой крепости, что стоит в устье Дона. Зовется – Саад-уль-Ислам, что значит – Оплот Ислама. А русские привыкли звать ее короче – Азов…

* * *

– Да ноги-то переставляй… – буркнул через плечо Федька. Он брел через сугробы первым, прокладывая путь, Аленка – за ним.

Лошадку с санями они оставили на опушке, лошадка была пегая, приметная, и Федька боялся, что ее узнают. Уж где он ее раздобыл – Аленка и догадываться не желала.

Затянулась зима, уж к концу поста совсем было сошел снег, и вдруг снова навалило за одну ночь, да так, что дверей не отворить. И снова стал санный путь. А Аленка уж думала, что так навсегда и останется невенчанной. В зимний мясоед Федька куда-то уходил с налетчиками, в пост, понятно, не венчают, и он условился ехать в церковь сразу же после Пасхи. На удивление всему болотному острову, так и сделал.

Село было невеликое, церковка деревянная, от годов почерневшая, – на взгорке, забираться скользко, Федька Аленку за руку втащил и привел на паперть.

– Пойду, с батькой Пахомием договорюсь, – сказал он. – Не забыл бы, как сряживались, он уж совсем трухлявый стал.

– Поди, – согласилась Алена.

– А ты тут подожди, – велел он.

Она кивнула.

Федька стянул с головы шапку, постоял, зачарованно глядя на наддверный лик, перекрестился, поклонился в пояс, мазнув шапкой по серым половицам, и вошел.

Аленка стояла, словно окаменев. Руками сверху придерживала налившееся в последние недели чрево. При ее малом росте, щуплом сложении оно обозначилось ранее, чем у Дуни, и хлопот доставляло поболее. Аленке уже всё стало безразлично – лишь бы опростаться поскорее. Живучи на болоте, она потеряла счет дням и уже не понимала, когда всё это должно было случиться.

Плохая была зима, хуже некуда. Ульяна своего младенчика схоронила, Катерина – свою младшенькую… Лежали они неотпетые, так что Федьке нужно было еще сказать про то батьке Пахомию, чтобы отпел наконец безгрешных Яшутку да Марьюшку. Запечалилась Аленка – и так всё скверно, а тут еще венчанье напополам с отпеваньем.

Она потрогала языком опухшее нёбо и осторожно – зубы. Как-то странно сидели они теперь на своих местах. Аленке всё казалось, что они вот-вот возьмут да и вывалятся.

И больно было жевать, и есть хотелось постоянно. Оголодали бабы на острове. Баловниха – та не долго терпеть стала, однажды приперла дверь избы здоровенным дрыном, мужику не своротить, и ушла вместе с Баловнем. Хоть и опасно, да сытно, а с ее-то ручищами да плечищами она кистенем-навязнем не хуже мужика махать будет.

Тихо было возле церковки. В такой холод бабки богомольные по домам сидят. Если которая и выберется к заутрене, то не останется на паперти поболтать с ровесницами, живо домой уметется. В поповском дому избу топят – дым стелется, видать, снова снег падет…

Нежданно-негаданно к церковному крыльцу подъехали сани. Один мерин в упряжке, да сытый, бойкий.

Кучер, толстый румяный мужик, сошел на притоптанный снег и помог выбраться молодому статному купцу.

– Тут, что ли? – спросил купец, шаря обеими руками под мохнатой медвежьей полстью.

– Тут, Степа, – отвечал кучер, привязывая лошадь вместо коновязи к церковной ограде. – Слава те, господи, доехали. И засветло домой успеем.

– Эк далеко батя забрался…

– Всё окрест изъездил, – согласился кучер. – Все церкви. Ну, чего ты там?

– Держи, Афоня… Завалилось оно…

Стоя к церковному крыльцу задом и согнувшись в три погибели Степан протянул Афоне, не глядя, большую пистоль, а за ней – другую. Наконец он извлек замотанный в рогожу угловатый сверток, видимо, ларец.

– Ну, господи благослови обет исполнить, – выпрямившись, торжественно произнес он. – Ступай за мной, Афоня.

– Как же я в храм – вот так? – удивился кучер, предъявляя купцу в каждой руке – по пистоли. К тому же свисал едва ль не до колен кистень, ременная петля коего, казалось, приросла к широкому запястью Афони, так что на это оружие он уж и внимания, видимо, не обращал, и в церковь с ним входить не считал зазорным.

Степан огляделся.

С большим недоверием посмотрел на Аленку…

Тут, как на грех, из ее приоткрытых губ поползла слюна. Аленка быстро вытерла рот голой рукой, уже не удивляясь розовому следу – десны как начали кровить после Рождества, так и не переставали.

Более никого поблизости не обнаружил – ни единой живой души.

– Шалят здесь, Афоня, давно ли Сеньку Баловня гоняли? Так что сунь пистоли за пояс да и пошли. – Очевидно, и Степан считал, что в церковь без кистеня ходить как-то непристойно.

– А слыхали, что свой дуван Баловень у какого-то попа прячет, – заметил Афоня, выполняя приказание. – Поглядывай, Степа…

– И мы слыхали, – согласился молодой купец. – Эх, никак мне с этой докукой не перекреститься…

– Я за тебя, – пообещал Афоня, и оба вошли в церковку.

Аленка стояла на крыльце, моля бога об одном – чтобы ей не сделалось дурно в храме. Ее таки мутило, отчего бабка Голотуриха с Баловнихой едва не вцепились друг другу в волосы – бабка утверждала, что тошнота в последние месяцы предвещает парнишку, а Баловниха, сама выносившая шестерых, клялась и божилась, что Аленка носит девчонку. Чрево у Аленки выдавалось не сильно – и это обещало парнишку. Но по лицу пошли пятна – как перед рождением девчонки. С пола она поднималась, опираясь левой рукой, а что это означало, одни говорили так, а другие – сяк. Основательно перессорила Аленка со своим чревом всё бабье население болотного острова.

Ей самой делалось страшно при одной мысли о родах. Будь это в Преображенском или в Коломенском! Даже для нее, безмужней, истопили бы мыльню, позвали умелую бабку, не жалели сытной еды. Когда в царицыных хоромах сотня здоровых девок, а вокруг хором – целое войско, никого безотцовщиной не удивишь.

Аленка не представляла, как будет жить на острове с грудным младенцем на руках. Может, Федька, увидев дитятко, поумнеет? Может, повенчается – поумнеет? Воспользуется последним санным путем – мучки привезет, круп, сала? Репы, огурчиков солененьких?.. Холста – пеленать же во что-то надо? Хоть какую коровенку – бабы уж научат доить… Как же младенчика-то поднимать без коровьего молочка?

Подкатило к горлу. Аленка зажала рот, надеясь, что дурнота пройдет сама собой, и закатила глаза.

Смутно виделся ей образ над раскрытыми дверьми. Черные глаза смотрели строго и пронзительно, а лика было не разобрать, лишь слабенько светлеющий круг нимба.

И Аленка вспомнила Спаса Златые Власы.

Торжественная яркость светлого лица, и усыпанный звездами крест за ним, и взгляд не агнца – воина на путях Господних, словом, всё обаяние древнего лика озарило ее, как озаряло всякий раз в Успенском соборе.

– Спасе… – прошептала она. – Царю Небесный, утешителю, Душе истины…

И тот, далекий Спас услышал ее мольбу.

– Беги! – приказал он.

Аленка торопливо спустилась с крыльца.

В животе так толкнулось, что она встала, придержав его.

Ей вдруг стало ясно, что ребенок, который будет рожден на болотном острове, обречен на погибель – она просто не сумеет выкормить его! Она помрет там сама, помрет родами или после них, и ребенок – с ней вместе!

– Спасе!..

До ладных санок, которые привезли Степана с Афоней, было десять шагов. Крепкий гнедой меринок, пузатый и головастый, потянулся к Аленкиному рукаву губами.

– Лошадушка, матушка… – прошептала Аленка и быстро отвязала ее от ограды.

Теперь обратного пути не было. Она взяла лошадь под уздцы, торопливо провела кругом, возвращая на санный след, и оглянулась.

Никого не было на церковном крыльце.

– Спасе!..

Афоня оставил в санях кнут, и Аленка, кое-как перевалившись через край, схватила его, неловко замахнулась и не хлестнула, а шлепнула лошадь по крупу. Та нехотя пошла шагом. Аленка принялась бить ее кнутом изо всей силы, как получалось, и разогнала-таки! Сытый возник перешел на рысь и по собственному следу понес Аленку прочь от церкви, прочь от дурака Федьки, прочь от погибели!

– Спасе!..

Аленка вовремя поняла, что дорога делает поворот, и успела управиться с вожжами. Санки вылетели на ровный путь – и ходко пошла сытая лошадка, не слишком быстро, да неутомимо, а Аленка отчаянно погоняла ее.

За спиной она услышала крики.

Оборачиваться было страшно.

Аленка не видела, как Федька, пытаясь бежать следом, вязнет в снегу, не разбирала его призывов и ругани. Остановиться – было равносильно смерти для них двоих, ее и ребенка.

Справа близко к дороге подступил лес. Видно, птица вспорхнула с ветки – прямо на голову Аленке рухнул сверху рыхлый ком снега, перепугал до полусмерти. Ребенок словно обезумел – рано бы ему вроде было проситься на волю, однако бился он, как птица в тенетах. Снова подкатила дурнота, но не могла Аленка сейчас даже опростаться в снег, ведь для этого пришлось бы высунуться из саней, а дорога делала повороты – и вываливаться вовсе не хотелось.

Лес кончился и перед Аленкой оказалась развилка. Она поднялась на одно колено, выбирая дорогу.

Справа вдали виднелась деревня, дворов с двадцать было рассеяно по высокому, отлого сходящему в ложбину холму. Эта деревня была слишком близко к церкви отца Пахомия и к болотному острову, Аленка побоялась даже приближаться к ней. Слева не было ничего, похожего на жилье, только спуск, и сверху Аленке было видно, куда заворачивает дорога. Она погнала лошадь по левой дороге и спустилась к замерзшей и покрытой толстым снегом речке. По зимнему времени местный народ устроил здесь удобную переправу. Алена видела на льду санные следы – и всё же ей понадобилось собраться с силами, чтобы, шепча молитвы и поминутно крестясь, переправиться на другой берег.

Он оказался крутым. Должно быть, опытные кучера знали, как заставить лошадей взбираться наверх. Судя по следам на свежем снегу, совсем недавно кто-то проезжал здесь. Аленка лупила мерина до тех пор, пока ее не осенило – это ж не вверх взъехал, а вниз съехал тот, кто до нее переправлялся через реку, а собирался ли он возвращаться обратно той же дорогой – дело темное.

Аленка вылезла из саней и, таща за собой лошадь под уздцы, стала карабкаться вверх. Из самых что ни на есть последних силенок…

Снег был совсем весенний – рыхлый да мокрый. Она и без того промочила ноги, когда брела за Федькой к церкви, а тут еще прибавила, да совсем насквозь!

Умная лошадка поняла, что ей помогают, – тяжко и с усилием ударяя копытами в снег, словно стараясь пробить его до самой земли, она шаг за шагом поднималась вверх. И, когда они вдвоем преодолели подъем, долго ждала, пока стоящая на коленях в снегу Аленка несколько придет в себя. И, доползя до края саней, повалится на медвежью полсть, не в состоянии даже сразу заползти под нее.

– Спасе…

– Беги!

Несколько часов ехала так Аленка, решительно не зная, есть ли поблизости жилье. Но лошадка бежала, никаких препятствий более не попадалось, а когда встретилась очередная развилка, Аленка положилась на лошадиное чутье – и санки понеслись вправо.

Она даже настолько освоилась, что стала копаться в санях, и откопала завернутые в холстину постные пироги – с кашей и гороховые.

Аленка так давно не видывала хорошей еды, что эти пироги показались ей лучше, чем пшеничные калачи выпечки кремлевского Хлебенного двора.

По количеству пирогов она поняла, что те двое, Степан да Афоня, ехали не издалека и возвращаться домой собирались в тот же день. А, значит, к вечеру она могла прибыть в то село или тот городок, откуда они утром отправились в дорогу.

Как-то под приоткрытым окошком, у которого она сидела с вышиваньем, поверстанные в потешное войско бывшие царские конюхи в Преображенском толковали о делах конюшенных. И, стосковавшиеся по коням – государь коней не жаловал, так что и войску больше приходилось шествовать пешком через буераки, – они вспоминали былые царские охоты, смышленых аргамаков, минувшую вместе с покойным государем Алексеем Михайловичем роскошь и величие… Кроме всего прочего, сказано было и о лошадях, кои, утратив в лесу всадника, сами приходили на конюшню, выбираясь при этом безошибочно из любой чащобы.

Сейчас те речи вспомнились.

И помолилась Аленка, что было сил и страсти, чтобы лошадь вынесла до ночи к человеческому жилью, потому что встречаться с волками ей было не с руки, она не отбилась бы одним кнутом.

А потом сытные пироги навели на нее дремоту, так что очнулась она уже в сумерках и не по своей воле.

Кто-то безжалостно тряс ее за плечи. Аленка открыла глаза – и увидела бородатое лицо.

– Ты кто такая, блядина дочь? Ты чего тут разоспалась? Где Степан Петрович? Афонька где?..

– Господи Иисусе! – только и могла вымолвить Алена. – Ох, смертушка моя…

С перепугу ей стало плохо, она зажала рот непослушной после сна на морозе рукой и отпихнула мужика.

Пока она, свесившись из саней и едва ли не ткнувшись головой в сугроб, выкидывала всё, съеденное за этот день, двое мужиков, стоя над ней, хмуро смотрели друг на друга: на нее смотреть – так с души воротило…

– Погоди, сейчас оклемается, – сказал один. – Допытаемся…

– Черт знает что! – буркнул другой, тот, что тряс Алену. – Вместо хозяина с Афонькой – баба брюхатая! Афонька, что ли, успел?

К ним, придерживая на груди шубку внакидку, подбежала красивая девка в лихо надвинутом меховом треухе.

– Светики мои, что же Степушка в горницу нейдет?

– Молчи, не голоси, – одернул ее степенный мужик. – Кабы лиха не было… Помоги лучше бабе.

– А Степушка? Афимьюшка извелась, ожидаючи… – уже поняв, что стряслось неладное, но позабыв убрать улыбку с краснощекого лица, произнесла девка.

Алена тяжело дышала. Схватив в горсть чистого снега, она отерла рот. Схватила еще – прошлась по щекам и подбородку. В третий раз хватанула полон рот снега – и с того у нее если не во рту, так в голове несколько прояснело.

– Люди добрые, – с трудом вымолвила она, вылезая из саней. – Православные… Бог вам поможет… Отведите меня хоть в подклет… Не могу боле…

И сама осознала, насколько невнятно говорит. Язык ее от цинги сделался косен.

– Да где же Степан Петрович? – подхватывая ее, спросил степенный мужик. – Жив?

– Жив, жив… – Алена повисла на его плече, ноги не слушались. – И Афоня жив…

– Велик Господь! – сказал тот из мужиков, что пошустрее и помоложе. – А ты, Парашка, что глядишь? Помоги, как у вас у баб, ведется! Бери ее с другого боку!

Алену не столь взвели, сколь взнесли на крыльцо да в сенцы, оттуда – в горенку.

Из-за стола поднялся, закрыв толстенную книгу, крепкий мужик, годов пятидесяти, с сильной проседью в темных волосах и окладистой ухоженной бороде, с бровями удивительной лохматости, но со взглядом живым и умным.

Был он по-домашнему – в темно-зеленом зипуне, подпоясанном ниже заметного чрева, в простых портах, в сафьяновых невысоких сапожках удивительного бирюзового цвета. И выглядел почтенным посадским человеком, владельцем немногих, но процветающих лавок, не слишком обширных, но надежных промыслов.

– Эту еще где поймали? – осведомился мужик. – Этот алтын не нашего рубля. Чего молчишь, Фрол?

– Прикатила в наших санях заместо Степана Петровича, Петр Данилыч, – степенно сказал Фрол. – Говорят, когда кошка на сносях к дому приблудится – это к добру, а когда брюхатая баба?

– На Афоньку, что ли, просить пришла? – Петр Данилыч подошел к Аленке, смерил ее взглядом, сразу отметил чрево. – Кабы не третья дура за эту зиму… Силен, леший! Да не может же он на всех вас разом жениться! Ну, говори, кто такова и почто лошадь с санками у сына моего угнала?

Аленка изумленно посмотрела на Степанова отца. Мужик он, видно, был сообразительный – понял по спокойствию Фрола, что сын жив и цел, догадался, как Аленка в сани попала.

Но на прямой его вопрос и отвечать надо было прямо.

Рассказывать всю правду Аленка не могла – а половина правды тут не годилась, да и которую половину следовало бы выбрать?

– Лошадь с санками я у твоего сына угнала, Петр Данилыч, потому что иначе не спаслась бы, видит бог, – Аленка перекрестилась и опять отерла рот, стыдно было за ставшие привычными струйки сукровицы. – Я его с Афоней в церкви оставила, где батюшка Пахомий служит… А более ничего про ту церковь не знаю, ни в коем селе, ни в чьей вотчине.

– Я знаю. Неблизкий путь. Откуда ж ты такая взялась? – спросил Петр Данилыч. – Знаешь хоть, в какие места заехала?

– И этого я не знаю, – отвечала Аленка, мучаясь. – Ради Христа, выслушай меня наедине, не хочу при всех плакаться…

– Так это не Афонька тебя наградил?

– Нет, не Афонька…

– А сынок мой, стало быть, по сю пору в церкви с батькой Пахомием торчит?

– Да какой он батька! – вдруг на Алену напала злость. – С Баловнем покумился, хабар прячет! Обзетильник он!

– Ого! Ладно… – Петр Данилыч призадумался. – Да ты сядь, девка, не страдай. Фрол! Возьми Андрюху, возьми Леваша, факелы запалите, поезжайте Степке навстречь. В сани заложите Воронка, заодно и проездить красавца… Пистоли не забудьте, ну… рогатину, что ли… Давно у нас тут не шалили, давно Баловень не колобродил – коли встретите, не оплошайте.

Алена вскочила с лавки. Она вдруг сообразила, что Федька мог сцепиться сдуру со Степаном и Афоней, а батька Пахомий, воровской помощничек, ему подсобить… И раскрыла было рот, чтобы поторопить Фрола, да сукровица потекла – она и прихлопнула губы ладошкой.

– Да уж найдем чем Баловня благословить, – молвил Фрол. – На двух санях бы лучше.

– И то. Возьми молодцов из мастерской, охотников. Скажи – по алтыну дам.

– А ты, Петр Данилыч, бабу допроси, – Фрол недобро глянул на Аленку. – Чего она воровским языком лепечет?

– Что Афимьюшке сказать-то? – осмелилась подать от дверей голос Парашка.

– Ступай, скажи – скоро будет, пусть понапрасну не огорчается. Брюхатую бабу огорчать – последнее дело… – Петр Данилыч посмотрел на съежившуюся Аленку и хмыкнул. – А ты сядь и объясни толком – чья такова и почто шастаешь незнамо где. Обзетильник, хабар… Ступайте, ступайте!

Подождав, пока дверь за Фролом и Парашкой закрылась, Аленка, малость остыв и сглотнув тошнотворную слюну, поклонилась Петру Данилычу в пояс.

– Прости, батюшка, что я твою лошадь без спроса взяла. Не могла я иначе… А то бы так у нехристей и осталась.

– Так назовешься ты когда-либо али не назовешься?

Аленка громко вздохнула.

– Семью позорить не хочу…

– А придется.

При одной мысли, что Петр Данилыч узнает, что она из царицыных мастериц, и вздумает вернуть ее туда, где появляться было смерти подобно, Аленка зажмурилась от ужаса.

Только ложь могла сейчас спасти ее – и эта ложь была готова к употреблению…

– Я купецкого сына Василия Калашникова вдова, – сказала наконец Аленка, глядя в половицы. – Когда Васенька… Василий Игнатьич мой осенью помер, сразу после Иверской, тетка его, Вонифатия Калашникова вдова, Любовь Иннокентьевна, меня в Успенский монастырь снарядила, что в Александровской слободе. Постриг принять… Я не доехала – у Баловня оказалась… Он возок со всем добром отнял, куда кучер девался – не ведаю, а меня отдал товарищу своему Федьке Мохнатому, и я с ним жила…

– Хороша… – осуждающе заметил Петр Данилыч. – С ним брюхо и нажила?

– Не могла я сбежать от него, видит бог, не могла! – воскликнула Аленка. – Он же меня на болоте спрятал! Заимка у них на болотном острове, туда только они могут пройти, Баловень с товарищами! Там у них рымы! Дворы то есть… Только они тропку знают! Там Голотуриха живет, бабка Клещатого там живет, Баловниха там живет!.. Жила…

– Вон она где угнездилась! А пока ее искали, сколько баб осрамили! Ну, говори, говори…

В черных глазах Петра Данилыча было живое и искреннее любопытство. Хоть и обратился он без принуждения, однако ослушаться было никак невозможно. Да Аленке и самой хотелось наконец хоть кому-то поведать свои несчастья.

– Да что говорить-то… Сперва я уйти не могла – тропки не знала. Думала – приморозит, грязь схватится – и без тропки уйду. Потом – мясоед кончился, пост… А Федька, леший проклятый, мне только на Пасху шубу привез, в чем в церковь ехать… Без того – только от рыма до рыма добежать…

– Для какой это надобности ему с тобой в церковь ехать?

– Да повенчаться со мной обещал! Втемяшилось ему в дурную голову! Вот он в пост шубу-то и не вез, говорил – незачем! А как пост кончился, венчать стало можно, он привез ту шубу-то…

– Стало быть, это ты из-под венца сбежала?!

И Петр Данилыч неожиданно звонко расхохотался.

Улыбнулась и Аленка.

Тут-то она и не уследила – заметил Петр Данилыч кровь на ее губах.

– Цингу там, на болоте, что ли, нажила? – строго спросил он.

– Да не знаю я, что то за хвороба. Языком не шевельнуть, насилу говорю…

– Так. К батьке моему тебя сведут, он травознай, вылечит. Стало быть, купецкая вдова, а по имени как?

– Аленой кличут.

– В мае, выходит, родилась. Так и не дивись – тебе весь век маяться. Вовремя ты от своего Федьки убежала – санный путь совсем уж плох стал, кабы снег не выпал, еще денька два – и сиди жди, слякоть и грязево пережидай. А теперь, гляди, с неделю продержится. Твое счастье, что знавал я Вонифатия Калашникова и его Любушку. Я ведь и сам купец, только Вонифатий был суконной сотни, а я – черной. Алена Калашниковых, стало быть, а по батюшке?

– Дмитриевной кличут… – вдруг засмущавшись, ответила Аленка.

Ни отца, ни матери не ведала она, но научили ее ставить свечи за упокой душ раба Божия Дмитрия и рабы Божьей Настасьи. Так она и делала исправно, однако, услышав вопрос Петра Данилыча, не сразу и сообразила, что мужнюю жену или вдову хорошего купеческого рода иначе, как по батюшке, знакомцу звать не положено.

– Алена Дмитриевна? Добро. Калашниковы – славный род, – задумчиво произнес Петр Данилыч. – Жаль, недолго ты за Василием побыла. Родня у тебя, Алена Дмитриевна, знатная. Хоть и не как у купцов Строгановых, что замуж боярских дочерей берут, однако гордиться можно.