Текст книги "Глаз разума"

Автор книги: Даглас Хофштадтер

Соавторы: Дэниел Деннет
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

– Все это только софистика! – вскричал Трурль, делая вид, что не чувствует правоты друга. – Электроны пляшут не только внутри наших голов, но и на патефонных пластинках – но это ничего не доказывает и не дает тебе права проводить такие гипостатические аналогии! Подданные этого чудовища Эксцельсиуса действительно умирают, когда им отрубают головы, плачут, дерутся, влюбляются, поскольку именно такие параметры я им установил – но откуда ты знаешь, Клапауциус, что они при этом что-нибудь чувствуют? Ведь электроны, пляшущие у них в головах, тебе об этом не расскажут!

– Можно подумать, что если я загляну к тебе в голову, то увижу там что-нибудь, кроме электронной пляски! – отвечал Клапауциус. – Перестань притворяться, что ты меня не понимаешь – я отлично знаю, что ты не настолько глуп! Патефонная пластинка не станет выполнять твоих поручений, умолять тебя о снисхождении и падать перед тобой на колени! Ты утверждаешь, что невозможно узнать, стонут ли подданные Эксцельсиуса под пытками лишь потому, что в голове у них скачут электроны – словно колесики, своим вращением производящие имитацию голоса, – или же они стонут взаправду, то есть потому, что по-настоящему испытывают боль? Нечего сказать, хорошенькая разница! Нет, Трурль, страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтобы ты его ощупал, взвесил и попробовал на зубок, как монету, а тот, кто ведет себя как страдалец! Попробуй сейчас же доказать мне, что они не чувствуют ничего, не мыслят, не осознают свое заключение между двумя безднами небытия, до рождения и после смерти! Докажи это, и я от тебя отстану! Докажи, что ты лишь имитировал страдание, а не создал его!

– Ты и сам отлично знаешь, что это невозможно – тихо возразил Трурль. – Еще прежде, чем взять инструменты в руки, перед пустым ящиком, я должен был предусмотреть возможность такого доказательства и исключить ее. Иначе король рано или поздно догадался бы, что имеет дело с марионетками, с куклами, вместо настоящих подданных. Пойми, я не мог поступить иначе! Ведь если бы иллюзия реальности нарушилась, то нарушилась бы и иллюзия деспотического правления, и все свелось бы к забаве с механической игрушкой!

– Я все отлично понимаю! – воскликнул Клапауциус. – У тебя были самые благородные намерения: ты хотел создать такое государство, которое никто в мире не смог бы отличить от настоящего – и боюсь, что тебе это удалось! После твоего возвращения не прошло и нескольких часов – но для тех, кто заперт в этом ящике, протекли целые века! Сколько жизней загублено для того, чтобы питать и удовлетворять спесь короля Эксцельсиуса!

Не сказав ни слова, Трурль бросился к своему кораблю, но увидел, что друг следует за ним. Когда он поднялся в воздух, установил курс между двух скоплений вечно пылающих звезд и дал полный ход, Клапауциус заметил:

– Положительно, Трурль, ты неисправим. Ты всегда сначала действуешь, а потом начинаешь думать. Что ты собираешься предпринять, когда мы туда прилетим?

– Отберу у него королевство!

– А что ты сделаешь с этим королевством?

– Уничтожу! – хотел было крикнуть Трурль, но первый же слог застрял у него в горле, когда до него дошло, что он собирался сказать. Наконец он пробормотал:

– Я устрою у них выборы. Пусть сами выбирают себе правителей…

– Ты же запрограммировал их как феодалов и крепостных. Что им дадут выборы? Сначала тебе пришлось бы разрушить всю структуру государства и построить его заново…

– Но где кончается изменение структуры, и где начинается манипуляция сознанием?! – воскликнул Трурль.

Клапауциус не нашелся с ответом, и так они летели в угрюмом молчании, пока не увидели планету Эксцельсиуса. Когда же они, снижаясь для посадки, облетели планету кругом, их глазам представилось самое удивительное зрелище.

Всю планету покрывали бесчисленные следы разумной деятельности. Микроскопические мосты, как черточки, пересекали все речушки и ручейки, а лужи, отражающие звезды, были полны крохотных кораблей, похожих на плавающие стружки. Ночная сторона планеты была усеяна мерцающими огнями городов, а на дневной стороне также виднелись цветущие города и селения, хотя жителей не удавалось различить даже в самые сильные бинокли, такие они были крохотные. Зато от короля не осталось и следа, словно его земля поглотила.

– Его там нет… – изумленно прошептал Трурль. – Что они с ним сделали? Им как-то удалось разбить ящик и заселить астероид…

– Посмотри! – сказал Клапауциус, указывая на крохотное, не больше наперстка, грибовидное облачко, медленно тающее в воздухе. – Они уже открыли атомную энергию… А вон там – видишь этот кусок стекла? Это осколок ящика – они превратили его в подобие храма…

– Не понимаю! В конце концов, это была всего лишь модель… Процесс со множеством параметров, симуляция, макет для монархической практики, с необходимой обратной связью, переменными, мультистатами… – бормотал ошеломленный Трурль.

– Да – но ты допустил непростительную ошибку, сделав копию слишком совершенной. Не желая создавать заводную игрушку, ты со своей педантичной аккуратностью невольно создал то, что было возможно, логично и неизбежно, то, что является полной противоположностью механизма…

– Прошу тебя, довольно! – вскричал Трурль. И они все глядели на астероид в молчании, когда внезапно что-то ударилось об их корабль – вернее, слегка его коснулось. Они заметили объект, освещенный струйкой пламени, вырывавшегося у него сзади. Возможно, это был космический корабль или искусственный спутник – однако он был удивительно похож на стальной сапог, что носил тиран Эксцельсиус. Подняв глаза, конструкторы увидели небесное тело, сияющее высоко над крохотной планетой. Раньше его здесь не было. На холодной, бледной сфере разглядели они суровые черты самого Эксцельсиуса, и поняли, что он сделался луною микроминиан.

Размышления

“Нет, Трурль, страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтобы ты его ощупал, взвесил и попробовал на зубок, как монету, а тот, кто ведет себя как страдалец!”

Интересно, что за слова Лем выбирает для описания своих фантастических моделей. Такие термины, как “электронный”, “обратная связь”, “двоичный”, “нелинейный”, “кибернетический”, “самоорганизующийся”, снова и снова встречаются в его рассказах. Конечно, эти слова устарели и не похожи на те термины, которые употребляются сегодня в дискуссиях об искусственном разуме. Многие специалисты по искусственному интеллекту занимаются тем, что почти не имеет отношения к восприятию, обучению и творческим способностям. Многие работают над “симуляцией” употребления языка – и мы сознательно говорим здесь именно о симуляции. Нам кажется, что самые трудные исследования все еще впереди, и для этого придется вернуться к загадке “самоорганизующейся”, “нелинейной” природы человеческого ума. Между тем, живой рассказ Лема вызывает у читателя некоторые из тех глубоких, фундаментальных ассоциаций, которые эти слова должны порождать.

В романе Тома Роббинса (Tom Robbins, Even Cowgirls Get the Blues, Bantam Books, 1976) есть отрывок, удивительно напоминающий представление Лема о крохотном, искусственно изготовленном мире.

“На Рождество Джулиан подарил Сисси миниатюрную тирольскую деревню. Она была сделана с удивительным мастерством.

В ней был крохотный собор, витражи которого придавали солнечному свету видимость фруктового салата. Площадь украшал Biergarten (пивная под открытым небом – Прим. перев.). Субботними вечерами в Биргартене бывало очень шумно. В деревеньке была булочная, всегда пахнущая горячим хлебом и штруделем. Была там и ратуша, и полицейский участок, некоторые секции которых были видны в разрезе и открывали стандартное количество бюрократических проволочек и коррупции. Малюсенькие тирольцы расхаживали в кожаных бриджах, тщательно сшитых мельчайшими стежками, а под бриджами у них были столь же мастерски изготовленные гениталии. В деревне были и лыжные магазины, и множество других интересных вещиц, включая сиротский приют. Приют был устроен так, что каждый год в канун рождества в нем случался пожар и он сгорал дотла. Сироты выбегали на снег в горящих рубашонках. Какой ужас! На второй неделе января приходил пожарный инспектор и осматривал пожарище, бормоча: “Если бы они меня послушали, эти дети были бы еще живы.”

Хотя по содержанию этот отрывок очень похож на рассказ Лема, по тону он сильно отличается – словно два композитора одновременно придумали одну и ту же мелодию, но совершенно по-разному ее гармонизовали. Роббинс не заставляет нас поверить в подлинные чувства крохотных человечков – напротив, он представляет их всего лишь удивительными (или удивительно глупыми?) частями прекрасной механической работы.

Повторение, год за годом, трагедии приюта, словно эхо ницшеанской идеи о вечном повторении – то, что однажды произошло, будет происходить снова и снова – лишает этот маленький мирок всякого смысла. Почему же от постоянного повторения слова пожарного инспектора кажутся такими пустыми? Восстанавливают ли тирольцы свой приют сами, или же у игрушки имеется кнопка перезагрузки? Откуда берутся новые сироты – или это “оживают” “сгоревшие”? Как и в других фантастических отрывках, представленных здесь, над пропущенными деталями полезно подумать.

От стилистических тонкостей и трюков рассказчика зависит, поверит ли читатель в существование крохотных душ. А к чему склоняетесь вы?

Д.Р.Х.

Д.К.Д.

19
СТАНИСЛАВ ЛЕМ
Non serviam

Книга профессора Доббса посвящена персонетике, которую финский философ Эйно Кайкки назвал “самой жестокой наукой, когда-либо созданной человеком”. Доббс, один из самых известных современных персонетиков, разделяет это мнение. Невозможно избежать заключения, говорит он, что использование персонетики аморально; однако здесь мы имеем дело с исследованиями, которые, хотя и противоречат этическим принципам, тем не менее необходимы на практике. Невозможно избежать особой безжалостности исследований, насилия над собственными природными инстинктами – и именно здесь безусловно рушится миф о невинности ученого как собирателя фактов. В конце концов, мы говорим о научной дисциплине, которая, лишь с небольшим преувеличением для вящей выразительности, была названа “экспериментальной теогонией”. Когда девять лет тому назад персонетика получила освещение в прессе, общественное мнение было поражено открывшимися фактами. Можно было полагать, что в наши дни уже ничто не способно удивить человечество. Эхо открытия Колумба не утихало веками, а недавнее покорение луны было воспринято общественным сознанием как нечто вполне обыденное. И все же рождение персонетики шокировало публику.

В этом названии сочетаются латинские и греческие корни: “персона” и “генетика” – последняя в смысле формирования, создания. Эта ветвь исследований возникла от скрещения кибернетики и психоники восьмидесятых с прикладной интеллектроникой. Сегодня о персонетике знает любой; спросите прохожего на улице, и он ответит, что это – искусственное создание разумных существ. Этот ответ не слишком далек от истины, но, тем не менее, не затрагивает самой сущности предмета. В настоящий момент у нас имеется почти сто персонетических программ. Девять лет назад были разработаны схемы индивидуальности – простые основы “линейного” типа – но прежнее поколение компьютеров, сейчас имеющих лишь историческое значение, не могло предоставить поля для создания настоящих персоноидов.

Теоретическая возможность создания разума была угадана еще Норбертом Винером, о чем свидетельствуют отрывки из его последней книги “Бог и Голем”. Хотя он упоминал об этом в своей обычной шутливой манере, под этой шутливостью скрывались довольно мрачные предчувствия. Однако Винер не мог предвидеть, какой оборот примут события двадцатью годами спустя. Самое худшее произошло, когда в Массачусетском технологическом институте, говоря словами сэра Дональда Акера, “закоротили вводы и выводы”.

В настоящее время “мир” для персоноидных “обитателей” может быть создан за пару часов – столько занимает ввод в компьютер одной из полных программ (таких, как ВААЛ-66, СОЗДАТ-4 или ИЕГОВА-09). Добб представляет довольно схематичное описание первых шагов персонетики, отсылая читателя к историческим источникам; будучи признанным практиком, он говорит, в основном, о собственной работе. В этом есть определенный смысл, поскольку между британской школой, которую Добб представляет, и американской группой в МТИ существуют значительные расхождения, как в методологии, так и во взглядах на цели экспериментов. Добб описывает процедуру “6 дней за 120 минут” следующим образом. Прежде всего, в память машины вводится минимальное количество исходных данных, то есть, говоря языком непрофессионалов, в память вводится некая “математическая” субстанция. Эта субстанция – протоплазма той вселенной, в которой будут “обитать” персоноиды. Теперь мы можем снабдить существ, которые придут в этот механический, цифровой мир – и будут существовать в нем, и только в нем – средой неконечных характеристик. Таким образом, эти существа не могут чувствовать себя заключенными в физическом смысле, поскольку, с их точки зрения, их мир не имеет границ. Только одно измерение в их мире напоминает измерение, данное и нам – а именно, течение времени (длительность). Однако их время не аналогично нашему, поскольку скорость его течения находится под контролем экспериментатора. Как правило, в первоначальной фазе (так называемой разминки перед творением) устанавливается максимальная скорость, так что наши минуты соответствуют эпохам в компьютере. За это время там происходит серия последовательных реорганизаций и кристаллизаций синтетического космоса. Этот космос полностью лишен пространства – хотя у него и есть измерения, однако они имеют чисто математический, “мнимый” характер. Они просто являются следствиями неких аксиоматических решений программиста, и именно от него зависит их количество. Если он, например, выберет десятимерность, то структура созданного им мира будет совершенно иной, чем в мире, где были установлены всего шесть измерений. Надо подчеркнуть, что эти измерения не имеют ничего общего с измерениями в физическом пространстве; они соотносятся лишь с абстрактными логическими построениями, используемыми при создании подобных систем.

Чтобы объяснить этот малопонятный для не-математиков момент, Добб приводит простые факты типа тех, которые обычно изучаются в школах. Мы знаем, что возможно описать на бумаге геометрически правильное твердое трехмерное тело (например, куб), которому в реальном мире соответствует кубик. Таким же образом возможно описать геометрические тела четырех, пяти, n измерений (четырехмерное тело называется “тессеракт”). У подобных тел нет соответствия в реальном мире, поскольку, не имея физического четвертого измерения, мы не можем изготовить настоящий четырехмерный кубик. Это различие между тем, что можно построить физически, а что – лишь математически, не существует для персоноидов, поскольку их мир имеет чисто математическую структуру. Его строительный материал – математика, хотя кирпичики, из которых она построена – обычные физические объекты (реле, транзисторы, электронные схемы – одним словом, то, из чего сделан компьютер).

Как известно из современной физики, пространство не является независимым от объектов и масс, которые в нем расположены. В своем существовании пространство определяется этими телами. Там, где их нет, где нет ничего, пространство перестает существовать, свертывается до нуля. В мире персоноидов роль материальных тел, которые, так сказать, распространяют свое влияние и этим “порождают” пространство, играется специально созданными для этой цели математическими системами. Из всех возможных систем, которые могут быть созданы (например, аксиоматическим путем), программист, задумавший провести определенный эксперимент, выбирает нужную группу, которая будет служить основой, “экзистенциальным субстратом”, “онтологическим основанием” для создаваемой им вселенной. Добб полагает, что это весьма напоминает человеческий мир. В конце концов, наш мир тоже “выбрал” определенные формы и типы геометрии, которые подходят ему лучше всего, поскольку они проще всего (трехмерность, чтобы оставаться с тем, с чего все началось). Несмотря на это, мы способны вообразить “другие миры” с “иными свойствами” – в геометрической и не только в геометрической областях. То же самое можно сказать и о персоноидах; тот аспект математики, который исследователь выбрал в качестве их “среды обитания”, является для них тем же, чем для нас – “основа реального мира”, в котором мы живем, в котором нам приходится жить. И подобно нам, персоноиды способны вообразить миры с другими свойствами.

Добб представляет свою тему методом последовательного приближения и уточнения; то, что мы изложили выше и что соответствует приблизительно двум первым главам его книги, в последующих главах претерпевает частичные изменения – путем усложнения. На самом деле, поясняет автор, персоноиды вовсе не вводятся в готовый, доделанный, раз и навсегда замороженный в его окончательной форме мир. То, каким станет их мир в деталях, зависит от них самих, и зависит тем больше, чем активнее они становятся, чем сильнее развивается их “исследовательская инициатива”. Также неверно было бы сравнивать вселенную персоноидов с таким миром, в котором объекты существуют только постольку, поскольку их видит наблюдатель. Подобные сравнения, встречающиеся в работах Сэйнтера и Хьюза, Добб считает “идеалистическими отклонениями” – дань, которую персонетика заплатила неожиданно воскресшей доктрине епископа Беркли. Сэйнтер утверждает, что персоноид воспринимает свой мир так, как существо Беркли, которое не способно отличить esse от percipi – иными словами, которое никогда не сможет найти разницу между предметом в восприятии и предметом, являющимся объективной, независимой от наблюдателя причиной этого восприятия. Добб страстно атакует эту интерпретацию персонетики. Мы, создатели их мира, отлично знаем, что то, что они воспринимают, действительно существует; это существует в компьютере, независимо от них – хотя, соглашается Добб, только в виде математических объектов.

Автор поясняет далее, что персоноиды зарождаются и развиваются согласно программе; они растут с той скоростью, которую устанавливает экспериментатор. Эта скорость ограничивается только существующей технологией обработки информации и приближается к скорости света. Математика, призванная стать “местом существования” персоноидов, не дается им в полной готовности, но, так сказать, находится еще “в пеленках” – почти неразработанная, латентная – поскольку она представляет собой лишь набор неких возможностей, альтернативных путей, содержащихся в соответствующим образом запрограммированных подсистемах машины. Эти подсистемы, или генераторы, сами по себе ничего не делают, скорее, определенный тип деятельности персоноидов служит пусковым механизмом и запускает процесс, который постепенно ширится и определяется. Иными словами, эти существа определяют свой мир своим поведением. Добб поясняет эту мысль при помощи следующей аналогии. Человек может интерпретировать окружающий его мир по-разному. Он может обратить особое внимание на определенные аспекты мира и в результате глубокого научного исследования приобрести об этих аспектах знания, которые будут влиять и на его восприятие остального мира, не являющегося для него объектом первостепенного научного интереса. Если он увлечен механикой, он построит для себя механистическую модель вселенной как огромного и совершенного часового механизма, который в своем неостановимом движении приведет от прошлого к точно определенному будущему. Эта модель далека от аккуратного представления о действительности, но тем не менее ею можно пользоваться в течение довольно долгих исторических периодов и даже достигнуть многих практических успехов – строительства машин и так далее. Таким же образом, если персоноиды “склонятся”, по собственному выбору, определяемому их свободной волей, к определенному типу отношений со своей вселенной и только в этом типе отношений будут видеть “суть” своего космоса, то они вступят на соответствующую дорогу исследований и открытий, дорогу, которая не иллюзорна и не бесполезна. Их склонность “вызывает” из окружения то, что больше всего ей соответствует. Они осваивают первым то, что первым воспринимают. Мир, окружающий их, только частично определен, частично установлен заранее исследователем-создателем; персоноиды сохраняют в нем некоторую, отнюдь не незначительную, долю свободы действий, как “мысленных” (в той мере, в какой они размышляют о собственном мире, пытаясь его понять), так и “действительных” (в контексте их “дел” – которые не являются в дословном смысле слова реальными, но которые также нельзя назвать и полностью воображаемыми). По правде говоря, это самая трудная часть объяснения, и мы осмеливаемся утверждать, что Добб не всегда оказывается на высоте, пытаясь объяснить эти особые качества существования персоноидов – качества, которые могут быть адекватно описаны лишь на математическом языке программ, их создающих. Таким образом, нам приходится принимать на веру тот факт, что деятельность персоноидов не является ни полностью свободной – как не полностью свободны и наши поступки, ограниченные физическими законами природы – ни полностью определена, также как и мы не являемся вагончиками, которые катятся по проложенным рельсам. Персоноид походит на человека еще и тем, что “вторичные качества” человека – цвета, мелодичные звуки, красота предметов – могут быть восприняты только тогда, когда у человека есть уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, но то, что делает возможным зрение и слух, было дано им заранее. Воспринимая свое окружение, персоноиды наделяют его теми свойствами опыта, которые точно соответствуют тому, чем является для нас очарование ландшафта; разумеется, в их случае ландшафт – чисто математический. О том, “как они это видят”, сказать ничего нельзя, поскольку единственным способом изучить “субъективное качество их ощущений”, было бы отказаться от человеческого обличья и стать персоноидом. Как вы помните, у персоноидов нет ни ушей, ни глаз, поэтому они не слышат и не видят так, как мы это понимаем; в их вселенной нет ни света, ни тьмы, ни физической близости, ни расстояния, ни верха или низа. У них есть измерения, которые мы не можем почувствовать, но которые для них элементарны; например, они воспринимают – как эквиваленты компонентов человеческого чувственного восприятия – колебания электрических потенциалов. Изменения потенциалов они воспринимают не как, скажем, давление или дуновение воздуха, но как аналог самых рудиментарных зрительных или слуховых феноменов человеческого восприятия, когда человек, скажем, видит красное пятно, слышит какой-то звук, трогает твердый или мягкий объект. Здесь и далее, подчеркивает Добб, возможно говорить только в терминах аналогий.

Считать, что персоноиды ущербны по сравнению с нами, поскольку не могут слышать или видеть, совершенно абсурдно, поскольку с тем же успехом можно было бы утверждать, что ущербны именно мы по отношению к персоноидам, поскольку мы не способны непосредственно ощущать феноменализм математики – в конце концов, мы воспринимаем ее только в интеллектуальном, опосредованном плане. Мы находимся в контакте с математикой только путем рассуждений, и можем “испытать” ее только через абстрактное мышление. Персоноиды, с другой стороны, живут в ней – это их воздух, земля, облака, вода и даже хлеб – да, даже еда, поскольку в определенном смысле она их питает. Таким образом, они “заперты”, изолированы внутри машины, только с нашей точки зрения. Они не могут выйти в человеческий мир. Симметрично этому, человеку никогда не удастся проникнуть внутрь их мира, с тем чтобы существовать в нем и воспринимать его непосредственно. Итак, математика в некоторых своих воплощениях превратилась в жизненное пространство разума настолько духовного, что он стал стопроцентно бестелесным, стала его колыбелью и его стихией.

Персоноиды во многом походят на человека. Они способны вообразить определенное противоречие (одновременное существование а и не-а), но, так же как и мы, не могут воплотить его в жизнь. Этого не позволяет ни наша физика, ни логика их мира, поскольку во вселенной персоноидов логика играет ту же роль ограничителя возможного, как в нашем мире – физика. Во всяком случае, подчеркивает Добб, совершенно исключено, что мы когда-либо сможем полностью внутренне понять, что “ощущают” персоноиды и что они чувствуют, когда занимаются своими делами в неконечной вселенной. Полное отсутствие в ней пространства вовсе не является для них тюрьмой – это полная чушь, которую выдумали журналисты – а, наоборот, является гарантией их свободы, поскольку математика, генерируемая компьютерными программами, когда они приведены в действие (а приводит их в действие именно активность персоноидов), представляет собой, так сказать, само-реализующееся бесконечное поле для возможных действий, архитектурных и других свершений, исследований, героических экспедиций и смелых гипотез. Одним словом, мы не поступили с персоноидами несправедливо, дав им именно такую, а не иную вселенную. Жестокость и аморальность персонетики заключаются совсем в другом.

В седьмой главе “Non serviam” Добб знакомит читателя с обитателями цифровой вселенной. Персоноиды обладают гибким мышлением и развитыми языковыми способностями; они также могут чувствовать эмоции. Каждый из них имеет собственную индивидуальность; разница между ними – не только следствие решений творца-программиста, но и результат чрезвычайной сложности их внутренней структуры. Они могут быть очень похожи один на другого, но никогда не бывают совершенно одинаковыми. Они появляются на свет, снабженные “сердцевиной”, “ядром личности” и способностью к мышлению и речи, правда, в рудиментарном состоянии. У них есть небольшой словарный запас и умение строить предложения по правилам данной им грамматики. Возможно, что в будущем мы будем способны не задавать им даже этих определяющих данных и сможем наблюдать за тем, как они, словно первобытная группа людей в процессе общественного развития, родят свой собственный язык. Однако это направление персонетики встречает два основных препятствия. Во-первых, дожидаться рождения собственного языка персоноидов пришлось бы очень долго. В настоящее время это отняло бы двенадцать лет, даже если максимально ускорить внутрикомпьютерные трансформации (весьма приблизительно можно сказать, что секунда машинного времени соответствует году человеческой жизни). Во-вторых, еще бОльшая трудность заключается в том, что язык, спонтанно возникающий в процессе “групповой эволюции персоноидов”, был бы нам непонятен, и его пришлось бы декодировать, словно некий загадочный шифр. Задача еще усложнялась бы тем, что этот шифр не был бы создан людьми и для людей, живущих в том же мире, что и расшифровщик. Мир персоноидов качественно отличается от нашего, и язык, годный для этого мира, должен быть весьма отличным от любого этнического языка. Так что на данный момент лингвистическая эволюция ex nihilo остается лишь мечтой персонетиков.

Когда персоноиды доходят до определенной ступени развития, они сталкиваются с фундаментальной загадкой, чрезвычайно для них важной – загадкой собственного происхождения. Они задают себе вопросы, известные нам из истории человека, истории его религиозных верований, философских исканий и мифологии. Откуда мы пришли? Почему мы сделаны так, а не иначе? Почему мир, который мы воспринимаем, имеет именно такие, а не совершенно иные качества? Каково значение этого мира для нас? Каково наше значение для него? Подобные размышления в конце концов неизбежно приводят их к простейшему вопросу онтологии: развилось ли их существование “само по себе”, или же оно является продуктом акта творения и за ним спрятан некий обладающий волей и сознанием активный мастер ситуации, Создатель. Именно здесь и показывает себя вся жестокость, вся аморальность персонетики.

Прежде чем во второй части своей книги перейти к рассказу об этих интеллектуальных исканиях, о борьбе разума, ставшего жертвой подобных вопросов, Добб рисует в нескольких главах портрет “типичного персоноида”, описывает его “анатомию, физиологию, психологию”.

Мышление одинокого персоноида остается рудиментарным, поскольку в одиночестве он не может практиковать свои языковые способности, а без речи не может развиваться и дискурсивная мысль. Как показали сотни экспериментов, группы от четырех до семи персоноидов являются оптимальными, по крайней мере для развития речи и типичной исследовательской деятельности, а также для “культуризации”. С другой стороны, для явлений, соответствующих более крупномасштабным социальным процессам, требуются более многочисленные группы. В настоящее время возможно “разместить” приблизительно тысячу персоноидов в достаточно вместительной компьютерной вселенной. Однако исследования этого типа принадлежат к отдельной, независимой дисциплине – социодинамике – и не входят в круг научных интересов Добба; поэтому они упоминаются в его книге только вскользь. Как уже было сказано, у персоноида нет тела, но у него есть “душа”. Для стороннего наблюдателя, который может заглянуть в машинный мир при помощи специального приспособления типа зонда, встроенного в компьютер, эта душа предстает в виде “связного облачка процессов”, функционального целого с неким “центром”, который возможно с большой точностью изолировать, то есть очертить его место в машинной сети. (Обратите внимание, что это задача непростая и во многом напоминает нейрохирургический поиск локализованных функциональных центров в мозгу человека.)

Для понимания того, что сделало возможным создание персоноидов, основной является одиннадцатая глава “Non serviam”, в которой вполне доступно объясняются основы теории сознания. Сознание – не только персоноидное, но и любое другое – в физическом аспекте представляет из себя “информационную стоЯщую волну”, некий динамический инвариант в потоке безостановочных трансформаций. Его особенность в том, что он представляет одновременно как “компромисс”, так и “результат”, который, насколько мы можем судить, был вовсе не запланирован естественной эволюцией. Как раз наоборот, с самого начала эволюция воздвигала труднейшие препятствия на пути гармонизации мозговой деятельности выше некой средней величины – то есть, выше определенного уровня сложности – и вступила на эту запретную территорию явно ненамеренно, поскольку эволюция вообще лишена активного творческого начала. Произошло следующее: некоторые очень старые эволюционные решения проблем контроля и регуляции, общие для всей нервной системы, были перенесены на тот уровень, на котором начинается антропогенез. С точки зрения инженерной эффективности, эти решения должны были быть оставлены в пользу чего-то совершенно нового – а именно, мозга разумного существа. Но разумеется, эволюция не могла поступить таким образом, поскольку она не в состоянии освободиться от прежних решений, иногда насчитывающих сотни или миллионы лет развития. Поскольку она продвигается вперед крохотными увеличениями адаптации, поскольку она “ползет”, а не “передвигается скачками”, эволюция – это сеть, которая “тащит за собой несчетное число архаизмов, всяческий мусор”, как пишут Таммер и Бовайн. (Таммер и Бовайн принадлежат к создателям компьютерной симуляции человеческой психики; их работы заложили фундамент персонетики.) Сознание человека – результат компромисса особого типа. Это что-то вроде лоскутного одеяла, или, как подметил Гебхардт, прекрасная иллюстрация к хорошо известной немецкой поговорке: “Aus einer Not eine Tugend machen” (здесь: “Превратить некий дефект, некую трудность, в достоинство”). Сама по себе цифровая машина не может породить сознание, по той простой причине, что в ней не могут возникнуть иерархические операционные конфликты. Самое большее, на что такая машина способна, это впасть в “логический ступор”, в “логический паралич”, когда количество антиномий в ней нарастает. С другой стороны, противоречия, которыми положительно кишит человеческий мозг, в течение сотен тысяч лет постепенно подвергались регулирующим процедурам. Образовались высшие и низшие уровни, уровни рефлексов и размышлений, импульса и контроля, моделирования элементарного окружения зоологическими, а концептуального окружения – лингвистическими способами. Все эти уровни не могут, “не желают” складываться в круглую сумму или сливаться и образовывать одно целое.