Текст книги "Королева в раковине"

Автор книги: Ципора Кохави-Рейни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Об изгнанниках из Испании

«Странствующие иудеи уже не видели дерева, чья вершина щедро давала тень для отдыха. Не видели, что пустое поле приглашало к привалу. Не видели колодца, чистые воды которого были открыты любому жаждущему горлу. У иудеев были глаза без взгляда, и нос без осязания запаха, и губы без речи. Глотка уже не просила омочить ее сухость. Они больше не ощущали боли. Лишь душа чувствовала стыд и унижение. Все остальные чувства покрыли тело как белые погребальные одежды, чтоб в них умереть» («Баркаи», стр. 25).

* * *

В завершение я хочу подчеркнуть что все, написанное мной в биографической книге о Наоми Френкель, сообщено и подтверждено ею. Я не дала себе ни малейшей свободы интерпретировать события ее жизни или высказать свое личное мнение по той или иной теме.

В последних главах я привожу диалоги, что были записаны со слов Наоми и ею подтверждены. Уважая ее право на частную жизнь, я иногда опускала важные детали, могущие прояснить позиции Наоми по чувствительным вопросам и ее реакцию на те или иные события. Я надеюсь, что опираясь на подлинные материалы в книге, читатель взвесит все, что я собрала, чтобы составить себе полную картину об этой удивительной женщине и писательнице.

Моя благодарность

Трилогия писалась более десяти лет, и сопровождали эту работу многие личные истории, а также материалы, связанные с описываемыми событиями. Теперь же, с завершением трилогии, я хочу отблагодарить Ганса Арнольда Лус (Hans Arnold Loos) за то, что он помог мне собрать сведения о людях и местах в Германии 20-х и 30-х годов ХХ века. Моя благодарность Зиги Коэну, который послал мне материалы из городского архива Пренслау, моей подруге, психологу доктору Адриане Фельдман, чье мнение о характерах главных героев оказалось для меня весьма и весьма важным. Благодарю членов организации «Ашомер Ацаир» (Молодой страж), которые откровенно делились со мной сведениями о положительных и отрицательных сторонах их своеобразной жизни, а также библиотекарей и коллектив компьютерщиков колледжа «Бейт Берл», помогавших мне в поисках необходимой информации.

Я благодарю тех, кто ознакомился с рукописью трилогии до публикации. В первую очередь – прозаика, поэта и переводчика Эфраима Бауха, который читал главы и, как специалист в своей области, поддерживал меня в необходимости продолжать, не колеблясь и не подвергая сомнению эту семейную сагу Наоми Френкель. Особенно ценным для меня был его совет – не избегать самых сложных и чувствительных ситуаций, не говоря уже об истинной ценности создания общей психологической и философской картины германского общества двадцатых годов двадцатого века.

Благодарю Нойю Хореш, которая прочла книгу в ее первоначальном варианте и дала мне ценные указания по поводу важных деталей, требовавших уточнения, Аарону Калас – Атран и Ширли Шлаф.

Благодарность моя – сыну Йони и моим студентам, которым и посвящено с любовью это произведение. В период написания, который характерен краткостью стиля и концентрацией информации, я получила большую поддержку по поводу описания исторических фактов от известных специалистов, которым я представила собранные мной материалы.

Я благодарю Ронит Левиатан за редактирование и бережное отношение к стилю написания трилогии.

В заключение моя благодарность другу, дорогому для меня человеку, профессору Даниэлю Сивану, за его вклад в формирование и корректирование трилогии и особенно за то, что он сопровождал меня на академическом поприще, как учитель и соучастник в исследовательских работах.

Глава первая

Артур заглянул в колыбель ребенка на второй день после его рождения, и в глазах его потемнело. Из густых черных, как уголь, волос торчал огромный нарост. Он рос вверх, с правой стороны головы, и был ужасен в своей асимметричности. Артур закрыл глаза, и страх прокрался в его сердце: не поражены ли у ребенка умственные способности, как у Бианки, сестры его жены. Он снова заглянул в колыбель, и у него прервалось дыхание. Большие черные глаза существа, казалось, лишенного человеческого облика, заставили дрожать его подбородок. Пятерых детей, сыновей и дочерей, целых и невредимых, светлоглазых и светловолосых, родила ему красавица жена. И вот, увидел свет их шестой ребенок. И этот ребенок принес ему такие страдания и боль.

«На этот раз родилась у нас черноволосая девочка», – сказал подошедший дед, а его серые его глаза беспокойно метались между лицом жены Артура и черной бархатной копной волос на мягкой приподнятой подушке. Марта уже предчувствовала недоброе. Артур появился перед ней в красивом, с иголочки, отглаженном и вычищенном костюме, но голос его и движения не были похожи на те, вчерашние и позавчерашние. Не прикоснулся, как обычно, ладонью к своему лбу, приглаживая шевелюру. Из-за ребенка? Сердце ее, кажется, выскакивает из груди. Где ее пятеро детей? Почему дети не пришли поздравить и поцеловать, как это было после рождения каждого из них? Да и глаза у Артура какие-то ревниво подозрительные.

Марта на себя не похожа. Обычно веселый и теплый взгляд ее черных глаз в одно мгновение померк.

Каждый раз, когда она видит этот страшный нарост, величиной почти с головку ребенка, ее пронизывают стрелы боли. Марта закрывается в своей комнате. Наказание с неба! Бог ее наказывает! Большие, не меньше, чем у нее, черные глаза ребенка преследуют ее, как бич преследует животное.

Марта была восемнадцатилетней глубоко религиозной девушкой и носила еврейское имя Малка в те дни, когда в сердце ее родилась любовь к офицеру-еврею армии германского кайзера. Артур и Малка встретились на одной из замусоренных улочек Кротошина, маленького польского местечка в провинции Познань, которое было присоединено к Германии в царствование Фридриха Великого. Стадо гусей вытянуло к ней шеи, грозя своими клювами, и Артур спас красавицу. Девушка коротко и корректно поблагодарила офицера и, повернувшись к нему спиной, медленно удалилась, ее косы исчезли на горизонте. Артур не мог успокоиться. Два-три дня обходил он все уголки узких улочек местечка, между вольно гуляющими курами, свиньями, валяющимися в грязи, приземистыми маленькими домиками, окна которых были настолько низки, что через них можно было войти в комнаты. В один из дней он увидел ее, нагнувшейся над ведром, выжимающей тряпку. Ноги ее были почти обнажены, рукава рубахи закатаны. Он стоял и, не отрываясь, смотрел, как она моет полы, и страсть охватила его.

«Ты шейгец, безбожник, ты хуже гоя!» – низенький и щуплый отец девушки не мог принять светловолосого офицера-берлинца, который стоял в их домике, выпрямив спину и прося руки старшей дочери. Отец девушки с трудом зарабатывал продажей старых, вышедших из моды, тканей. Он и его жена, выходцы из бедных, почти нищих польских глубоко религиозных, ревностно соблюдающих заповеди, евреев, не готовы были отдать дочь берлинскому безбожнику. Красивый и статный буржуа их вовсе не пленил. Но его нескрываемая страсть отозвалась страстью в сердце дочери. Марта пошла вслед зову сердца и опозорила их религиозный дом. Ночью вышла в сад у дома, встретить спрятавшегося в кустах молодца, и вместе с ним села в поезд, идущий в Берлин. Младшую свою сестру Бианку, страдающую умственной отсталостью, она взяла с собой, ибо та всегда находилась под ее присмотром.

Марта совершила шаг, после которого нельзя было вернуться. Отец и мать прокляли ее и сидели семь дней в трауре – так положено по еврейской традиции поминать умершего родственника. Но они оплакивали дочь, предавшую их и ушедшую к идолопоклонникам.

Артур за дезертирство из армии отсидел всего лишь два дня под арестом, благодаря хорошим связям его отца-промышленника, который был знаком с высокопоставленными армейскими чинами.

Окруженные свидетелями и членами семьи жениха, стояли Артур и Марта под свадебным балдахином в здании муниципалитета Берлина. Отец Артура, Яков Френкель, предоставил роскошный берлинский дом в распоряжение молодых. Он передал сыну руководство металлургической фабрикой по выплавке железа и стали. Она находилась в Померании, в западной Пруссии, в усадьбе, в небольшом городке Пренслау, окруженном густыми лесами.

«В моей усадьбе ты сможешь отдохнуть от цивилизации, которую тебе навязал мой сын», – обещал Яков своей красавице невестке, ибо чувствовал давящую на нее тяжесть большого города. И он был прав. Дочь местечка, Марта любила отдыхать в Пренслау. Довольно быстро некогда религиозная девушка привыкла даже к свинарнику.

Она расцвела в поместье, где большую часть года проживал дед – отец Артура и с ним Агата, ведущая домашнее хозяйство, и лысый Руди, ответственный за всю живность.

Началась Мировая война. Перед тем, как вновь идти в армию, Артур увез семью из столицы и поселил в Пренслау. Дед вновь взял в свои руки ведение делами фабрики и вернулся в свой аристократический берлинский дом.

Марта выросла в маленьком пограничном местечке, наполовину населенном поляками, наполовину немцами. Она была воспитана в полном соответствии с религиозными традициями иудаизма. И вот она приняла образ жизни ассимилировавшейся и обуржуазившейся части германского еврейства. Дети ее ничего не знали о шестистах тринадцати заповедях, регулирующих поведение каждого еврея, не пели священные песнопения о Сионе и не мечтали о Машиахе сыне Давида, который придет в наши дни. Они не имели понятия о Царице-субботе, о молитвах и благословении в праздники Израиля. Дети праздновали Рождество, как народное гуляние, и украшали красивыми игрушками и сверкающими лампочками елку в гостиной. А о традициях праотцев им рассказывали так, как рассказывают детские сказки, чтобы это не вступало в противоречие с либеральным мировоззрением родителей. В праздник Хануки Марта говорила: «У нас, в Кротошине, обычно в этот день зажигали свечи и ели оладьи». А на праздник Песах она рассказывала о пасхальном ужине.

Артур был уверен, что его любовь и забота помогут жене отказаться от усвоенных ею в детстве традиций, и она постепенно забудет о самом существовании своих родителей. Тем более что на открытки и письма, сообщающие о рождении их внуков и внучек, они не откликнулись ни словом. Он был не намерен поступиться своими жизненными правилами и принципами во имя чуждых ему обычаев, противоречащих его культурному миру и чистоте немецкого языка.

Но в годы войны в дом Марты начали понемногу проникать традиции богобоязненного родительского дома. Тайком от детских глаз, она начала зажигать субботние свечи и произносить над ними благословения. Вернулась к рыбным блюдам, словно замаливая грех оттого, что ела курицу со сливочным маслом, или квасное в Песах.

Обращалась к Высшему Милосердию с мольбой хранить жизнь мужа на фронте под Верденом, Псалмы Давида, посещала синагогу и соблюдала пост в Судный день. Вместе с детьми и сестрой она стала посещать скромный дом раввина в Штетине, привозя с собой кошерные блюда. Детям, изумленным незнакомым языком из ее уст, объяснила: «Это польский язык». Но ни слова не произносила на идише и по этой же причине не приглашала к себе домой раввина и его жену. Война закончилась. Прекрасные черные глаза Марты все пристальнее вглядываются в окружающий мир, отныне разделенный надвое, как и ее душа. Теперь она ревностно оберегает внутреннюю самостоятельность и духовность, приобретенные в годы войны. Поблек, все еще яркий, но теперь отталкивающий мир мужа. Высокая германская культура не очаровывает ее, как раньше. Ее душевное богатство – в чуждых ему краях, и между супругами возникла скрытая борьба. Артур вспоминает веселую девушку, которая вся светилась, когда он ввел ее в мир театра, опер и концертов, учил танцевать вальс, играть на фортепьяно. На музыкальных вечерах в их обширном доме она пела, музицировала и танцевала, очаровывая уважаемых гостей красотой и обходительностью. Как истинная аристократка от рождения, она вела жизнь, соответствующую его понятиям. Согласно его желанию, детьми занимались воспитатели, отдаляя их от жизни родителей.

Закончилась война. Марта изменилась. Артур мечтал вернуть ее, прежнюю, но и он стал другим.

Из храброго, обладавшего железной волей командира, не терявшего мужества в окопах под Верденом и в самых тяжелых ситуациях, он вернулся, как бы потеряв цельность. В кровавых сражениях нашли смерть, были ранены физически или душевно миллионы юношей. Артур был тяжко ранен во время газовой атаки. Он лишился одного легкого, другое действовало лишь наполовину. До последнего своего дня он будет оплачивать душой и телом высокую цену иллюзий миллионов таких же, как он, воинственных европейских юношей.

В предвоенные дни молодежь его поколения окопалось в своем высокомерном мировоззрении и невероятной наивности. Даже те, кто отличался мудростью и придерживался реалистического, рационального взгляда, пошли по ложному пути, на который их призывали кайзеры Германии и Австрии Вильгельм Второй и Франц-Йозеф. В патриотическом дурмане и детской наивности ввязались питомцы романтической эпохи в дикую мужскую авантюру, после ста лет мира и относительной безопасности народов Европы. Разруха и гибель воцарились в мире.

Артур вернулся в Пренслау после длительного лечения в швейцарском Давосе с твердым решением: шрамы, оставленные на нем ужасами войны, не будут управлять его жизнью. Он вернулся к жене и пятерым детям, которых она воспитывала умными и здоровыми. Но окончательный итог этих лет настиг его, как и его друзей и близких, ассимилированных евреев и христиан. Интеллектуальная часть общества восстанавливает и без конца анализирует предвоенный период и приходит к далеко идущим выводам.

В период милитаристского угара и всеобщей наивности голоса противников большой войны утонули в шумной истерии. Высшие чины армии – главным образом, аристократы и образованные буржуа – не сомневались в мудрости и честности обоих кайзеров, которые призывали выйти на тропу войны. При поддержке политиков и представителей высшего света, Европу пронизали ветры милитаризма. Еврейству Германии выпала редкая возможность доказать тотальную верность родине, относящейся одинаково ко всем своим гражданам. И тогда, когда национализм поднял голову в исторических и философских выступлениях известных ученых, публицистов, политиков, еврейские интеллектуалы германского подданства, придерживающиеся ранее гуманистического мировоззрения, превратились в милитаристов и конформистов. Гуманитарии выразили полную моральную поддержку войне, чтобы только, не приведи Бог, не выглядеть ее противниками, более того, борцами за мир.

Артур вернулся с войны, но отзвуки ее продолжали жить в его душе, теле, разуме. Миллионы европейцев пребывали в полнейшем шоке при виде разрухи и гибельных последствий, обрушившихся на их головы после войны. Австрийцы, немцы, французы, англичане и другие торопились отряхнуться от ужасов прошедшего и войти в новый мир. Двадцатое столетие уверенно и страстно рвалось в неизвестное. В новой нелегкой реальности рухнула и рассыпалась такая, казалось бы, правильная и простая мысль, что наступает эра разума и прогресса, которые сотрут из жизни человечества революции, войны, преступность, насилие и голод. Чудеса науки и технологии ускорят подъем нравственности и приведут к всеобщему процветанию. Высшие человеческие ценности овладеют миром людей и водворят в нем покой и умиротворение. Уверенность тех, кто родился в романтическом духе девятнадцатого века, растворилась в прошлом, как будто никогда и не существовала. Их агрессивные устремления, которые казались им истинным ключом к грядущему, не выдержали испытания временем. На страницах истории человечества события тех дней будут отмечены, как глупость, если не преступление.

…После окончания войны и выздоровления Артур полагал, что вернется к прежней жизни, в объятия любимой женщины.

Ноябрь 1918. Родился ребенок-урод. Покой и умиротворение улетучились из жизни Артура. Он мечется от врача к врачу. В доме неспокойно.

«Это ребенок, которого я родила, – надтреснутый ее голос врывается в комнаты и коридоры дома, – и я буду растить его таким, какой он есть».

Из дома уходит покой. Марта несчастна. Впервые дед не на ее стороне. Он и Артур одного мнения: в доме не будут терпеть это существо. Дед, внушительный мужчина, выпрямляется во весь свой высокий рост. Тщательно одетый, он берет свою богато инкрустированную трость и сопровождает сына в поездке из Померании в Берлин. Не жалея времени и сил, они посещают одного за другим лучших специалистов по опухолям в Германии и за ее пределами. Дед изменяет своим привычкам. Он никогда не вел себя, как отец и дед, но теперь бросает свои дела и отказывается от привычных развлечений во имя упорядочения жизни сына и невестки.

«Ой, ну, просто с души воротит!» – малыш, шатен Лоц крутится по дому, скривив лицо. Артур по наказу врача привел всех детей в комнату матери, чтобы поздравить ее и показать им маленькую сестренку. Был крик: «У нас родилось черное чудовище». Лотшин, которой скоро исполнится десять лет, закрывает лицо ладонями. Весьма чувствительна эта отличница, добрая душой, гордость родителей. У нее нежное лицо, голубые, мягко светящиеся мечтательные глаза. Две толстые косы светлых волос скользят по плечам. Тело, как у фарфоровой куклы, кожа, как бархат. Все задерживают на ней взгляд, как на идеале красоты.

«Родилась у нас сестра, и у нее большой нарост, во-о-т такой», – дети прикладывают кулак к своим головам, прокрадываются в комнату ребенка, рассматривают, как некую диковинку, несмотря на запрет матери. Маленький Лоц удивляется старшим братьям, которые похваляются младенцем, словно это какое-то редкое сокровище. Фрида, воспитательница и няня детей предупреждает: «Будете так себя вести, на ваших головах тоже вырастут уродливые наросты».

Фрида – женщина с добрым характером. Когда Артуру исполнилось десять лет, дед Яков привез ее, восемнадцатилетнюю девушку, из деревни в Берлин. Фрида без конца кочует из большого берлинского дома – в Пренслау, ибо Марта не хочет возвращаться в одичавший Берлин. Столица охвачена голодом, воровством, грабежами и убийствами.

После окончания войны еврейские семьи из ее родного Кротошина переехали в соседний город Штетин. И ее семья купила квартиру на имя ее брата Соломона и сестры Бианки. Но радость Марты еще больше, когда подруга ее детства из Кротошина приобретает квартиру по соседству.

Шошана и Марта душевные подруги. Дети их подружились. Семья Коэн радушно открывает перед ними свой дом, но не наоборот. Артур не будет терпеть вблизи себя некультурных обитателей местечка. Не нравится ему, что Руфь и Эльза, его кудрявые и интеллигентные дочери, проводят время с дочерьми соседей, которые вообще не учатся. В этом причина того, что заработок выпускника гимназии равен заработку домашнего учителя его дочерей – Фердинанда. Способность к искусству этого прусака Артур оценил еще в Давосе. Дело в том, что Фердинанд ухаживал за Артуром во время лечения. Фердинанд, христианский юноша, светловолосый и светлоглазый, стоял у постели Артура, усталый и измотанный, и декламировал стихи Гёте, Рильке, Гейне. Фердинанд играет на фортепьяно, на мандолине, пишет стихи и сочиняет к ним музыку. Он мечтает собрать деньги на учебу в институте искусств, в Берлине.

Черноволосый детеныш лежит в колыбели. Дети разносят сочиненные ими байки, связывая это чудище с Германом Ханманом, психопатом и убийцей, который свободно разгуливает по Берлину и его окрестностям, сея страх. «Ночью Ханман приблизился к колыбели, увидел нарост, дико испугался, в страхе ударил кулаком ребенка и в панике убежал». Дети заглядывают в колыбель и тоже убегают. Только Лотшин подолгу сидит около младенца. Надела ему на голову ожерелье из цветных гладких камней и просто прикована к глубокому и сосредоточенному взгляду ребенка, который что-то возбужденно лопочет. Всего-то девочке два месяца от рождения. «Если бы только я могла прочесть ее мысли», – думает Лотшин, глядя на мимику и напряженные движения малышки, и тут же сжимается, слыша всхлипывания матери, доходящие до ее слуха из соседней комнаты. Отец расхаживает из угла в угол, и голос его холоден и жёсток.

«Без операции вырастет чудовищем! Что за жизнь будет у нее? Лучше, чтобы она умерла!»

Специалисты по опухолям в один голос говорят: опухоль доброкачественная. Жизни девочки не грозит опасность. Когда ей исполнится полгода, опухоль можно будет убрать. Только вот кожа с правой щеки, которая будет взята для покрытия раны, приподнимет левый глаз. Отец нервничает.

Мать, содрогаясь от отчаяния, твердит: «Отрастим ей волосы и прикроем опухоль». Она неустанно твердит отцу: «Так сотворил ее Бог».

Лотшин съеживается у колыбели.

Дед закручивает и закручивает усы, ударяет о пол инкрустированной тростью и говорит решительным голосом: «В моей семье не будут растить урода».

Отец настаивает: «Если проблема не будет решена, лучше ей умереть».

Мать ни на шаг не хочет отступить от того, что говорит ей сердце. Мужчины по-прежнему против нее.

Лотшин изумлена. Непонятно ей, что случилось с отцом? Всегда лелеял мать, носил на руках, покупал ей дорогие платья и драгоценности, увозил от детей в самые экзотические места отдыха, на лечебные источники, путешествовал с ней по дальним странам. Что случилось с родителями? Почему они все время бранятся?

В доме напряженная нервная тишина. Мать отвесила пощечину Лоцу, и поделом: плюнул в колыбель. Малыш сбежал от нее. Лотшин, добрая душа, ей так и не удалось убедить маленького брата, что новая его сестренка не просто кусок мяса. У нее есть душа, как у любого человека. Злые шепотки гуляют по дому. Противоречия между отцом, берлинским нуворишем, и матерью, так и оставшейся дочерью многодетной бедной семьи, каждый день взрываются скандалом. Артур, хорошо сложенный блондин, воспитанный на принципах красоты и западноевропейской эстетики, сдерживая бушующие в нем чувства, еще и еще раз обращается к матери: «Лучше младенцу умереть».

Марта шокирована. Артур замыкается в себе. Перед ним встает лицо покойной матери, каким оно было, когда она увидела девушку, привезенную из Кротошина в Берлин. Мать не говорила ничего плохого и ничего хорошего о черноволосой сельчанке, пришедшей в их роскошный дом без родителей и без приданого. Она глядела горящими черными глазами на невестку, и сердце ее вздрагивало каждый раз, когда она слышала ее, почти бесшумные, шаги по дому.

Не таков был дед. Высокий, худой, гибкий, он подмигивал невестке и всем своим видом показывал ей: мы одной крови. Ее неспокойный свободолюбивый дух был ему сродни. Ведь и он, восемнадцатилетним, сбежал от жестких правил отчего дома, чтобы жить по своему усмотрению.

Дед Яков любил рассказывать о своем прошлом. Парню из буржуазной семьи, закончившему гимназию, надоел домашний диктат, и он ушел по зову сердца. Сверкая огненно рыжим чубом, он весьма настойчиво ухаживал за девушками из хороших семей, пансионерками закрытого пансиона благородных девиц. Когда девицы выходили из пансиона в сопровождении воспитательницы, он пристально следил за ними. И в один из дней ему улыбнулось счастье. Комплименты и подмигивания симпатичного парня с цветком в петлице и тростью проложили путь к сердцу ученицы, которая на этот раз вышла без присмотра бонны.

Она ответила на его ухаживания, и вскоре молодые люди пересекли границу Пруссии. Она уехали на поезде в одно из южных княжеств Германии. Случилось то, что случилось, и за занавесками узкого купе девица упала, как созревший плод, в таинственный мир любви – мир, который раскрыл перед ней рыжий молодец.

Своим веселым нравом он пленил жителей родного городка своей возлюбленной. Но когда уже начали названивать колокола будущей свадьбы, он поблагодарил всех за хороший прием и направился восвояси своей дорогой.

Но перед тем он решил сыграть шутку. Положил свежие яйца на свои рыжие кудри и прикрыл их черным цилиндром. В ту пору существовал железный закон, запрещавший перевозить сельскохозяйственную продукцию из княжества в княжество. Но дед продолжал умничать и на границе с Пруссией весело подмигнул пограничнику. Тот ответил ему ударом кулака по цилиндру, и яйца растеклись по его веснушчатому лицу.

В семейной гостиной в Силезии разгорелись страсти.

Родители девушки, люди уважаемые, встали на защиту ее чести. Но молодой Яков и слушать не желал о свадьбе. Удивленно возвел очи к небу и поклялся, что не согрешил по отношению к ней. Всего лишь гулял с нею в лесу. А в купе поезда, за ширмой, он всего лишь убедился, что она гораздо красивей, чем за окнами пансиона. Родители не успокаивались, и тогда он, непокорный сын, собрал вещи и исчез, скрывшись не только от предложения женитьбы, но и от отцовского наследства – управления текстильной фабрикой.

Дед вспоминал о днях революции, которую подняли революционеры-либералы в 1848, и лицо его бледнело: «Я стеснялся отца, уважаемого господина, который не защищался, когда на фабрике начался бунт». Дед прочищает горло, откашливаясь: «При свете дня отец стоял в темной комнате с опущенными жалюзи и дрожал от страха, когда бунтовщики подожгли кипы тканей, подготовленных к просушке после окраски». Дед поднимает голову, и нотки гордости слышатся в его голосе: «А я, совсем ребенок, встал на сторону рабочих!» Это историческое событие было весьма поучительным в жизни мальчика.

Дед смолоду пошел за своей мечтой, а не по стопам предков, занимавшихся текстильным делом. Он кочевал от гильдии к гильдии, чтобы приобрести рабочие специальности. Работал наездником, кузнецом, строителем, маляром, плотником. В конце концов, он все услышал угрозы отца отказать ему в наследстве, если он не вернется в семью, и встретился с девушкой из добропорядочной богатой семьи, которую отец ему нашел.

«Гейнц, учись у меня набираться опыта, – говорит дед внуку, – так я переходил из гильдии в гильдию, и от одной девушки к другой. В конце концов, нашли мне жену, кислую, как лимон».

Дед вовсе не был в восторге от дочери профессора анатомии из Карлсруэ. Она рано потеряла мать и воспитывалась в престижном женском пансионе в Швейцарии – с шести лет и до получения аттестата зрелости. Вела она себя очень изысканно. Выглядела элегантно, расхаживала по дому в строгих платьях. Лицо ее было всегда замкнуто.

«Погоди, погоди, в первую ночь кричи – Господи, что на небеси», – дед смеется, закручивает усы, а в ушах у его звенят слова тети Гермины. Он вспоминает переживания свадебного дня – огромная спальня, полная шкафов, тумбочек, широкая двуспальная кровать с балдахином голубого цвета. Дочь профессора скользнула в супружескую кровать в ночной шелковой рубахе, в складках, и с вышитыми широкими рукавами.

Жених весьма сухо наблюдал за женой, спрятавшей свои длинные волосы под белый кружевной чепец – вся из себя такая аристократичная. Ее строгое воспитание, искоренявшее желания и страсти естества, было явно ему не по душе.

Уже на следующее утро дед покинул свою жену, и весь воспламененный, ощущая чуть ли не всеми своим костями, что великий час его настал, умчался в столицу. Это было время, когда канцлер Отто фон Бисмарк привел европейскую модернизацию к вратам Германии. «Кровь и железо!» – провозгласил канцлер, объединив все германские княжества в единую сильную империю, превратив аграрную Германию в промышленное и экономически сильное государство. «Кровь и железо!»

Откликнувшись на этот призыв, энергичные и инициативные люди спешили вложить капиталы в развитие промышленности. Дед купил у обанкротившегося еврея Морица Гольца фабрику и солидный участок земли рядом с железнодорожной станцией при въезде в Берлин. Он привел инженеров, строителей и рабочих и основал фабрику по обработке металлов и литью. Свою империю он обнес оградой и поставил на входе внушительные ворота. Семья его также внесла свою долю капитала в эти проекты и не разочаровалась.

Дед не погрузился в бумаги, замкнувшись в богато обставленной конторе.

Все время находясь в движении, он строго следил за поездами, привозящими сырье из шахт, пробираясь между горами кокса и доменными печами.

Он царствовал в своей огненной империи. Его можно было застать в пылающем литейном цехе, прислушивающимся к шипению расплавленного железа, вытекающего из печей и выбрасывающего тяжелые брызги в воздух. Он сам следил за брусками железа, отливающегося в формы ванн, конфорок для плит и других изделий. На пороге двадцатого столетия его фабрика, сохраняющая имя «Мориц Гольц», стала одной из самых больших в стране по производству чугуна и стали.

Когда Германия стала вооружаться, дед начал выпускать патронташи, пули для ружей, что дало большой толчок к процветанию его бизнеса.

В дни, когда аристократия начала уступать свое имущество восходящей крупной буржуазии, дед, бизнесмен милостью Божьей, с вожделением начал приглядываться к богатым домам на площади Вайсензее.

Площадь была пустынной, уже без роскошных аристократических экипажей и коней, стучавших подковами. Потом появились автомобили. Купив большой дом у обедневших юнкеров, и отреставрировав его, дед перевез жену из Силезии в Берлин, родил двух сыновей и увидел себя свободным от супружеских обязанностей. Бабка замкнулась в одиночестве, не очень приятном ее сердцу.

Дом был упорядочен и велся согласно ее принципам. В роскошные апартаменты она привнесла свой дух и ум. Надев модные по сезону очки, она погружалась в чтение шедевров литературы, или наигрывала на фортепьяно произведения Бетховена и композиторов его круга. Портреты композиторов, поэтов, писателей, прорицателей будущего, взирали на нее с развешанных по стенам портретов.

Дед подмигивал Моцарту, Бетховену, Шуберту, Гёте, поклонницей которых была жена. Их серьезные лица облагораживали дом. Он приглядывался к гостьям супруги, сухим дамам с дорогими сумочками помпадур. За кофе они занимались рукоделием, вязали или вышивали, молча, выпрямив спины, сидя на краешках стульев, все в складках, пуговицах от подошвы до подбородка. Дед убегал от шуршащих платьев – колоколом от бедер до пят, от причесок с множеством шпилек, которые собирали вверх их длинные волосы и делали хмурыми их жеманные и ханжеские лица.

«Яков! Яков!» – гостиная возвращала деда к звукам детства. Его мать и тетушка Текла оставляли вязальные спицы и нитки, чтобы покопаться в кошельках, украшенных жемчугами, извлечь оттуда флаконы с духами против дурных запахов, которые распространяли по гостиной детские одежды.

Темперамент деда не успокоился и после рождения детей. С закатом солнца, после поездок по делам, он возвращался домой, бросал взгляд на Альфреда и Артура, своих ухоженных сыновей, и цедил сквозь зубы: «Что это за дети: всегда аккуратные и вычищенные». С приходом вечера он облачался в элегантный серый или черный костюм, вставлял цветок в лацкан пиджака и направлялся к простым и естественным женщинам. Деда влекли развлечения большого города, но прежде чем в них погрузиться, он осведомлялся о правилах, которым учила детей жена, спрашивая их: «Альфред, Артур, от вашего деда не пахнет мертвечиной?!» Дух его восставал против этих правил, и он весело прохаживался по поводу тестя, профессора анатомии.