Текст книги "Сестра моего сердца"

Автор книги: Читра Дивакаруни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

18
Анджу

Безумная любовь перевернула всю мою жизнь с ног на голову.

Теперь, когда до свадьбы осталась всего неделя, мамы стали гораздо снисходительней. Мне разрешили писать Сунилу, хоть каждый день, если я захотела бы. Я купила надушенную бумагу и ручку с пурпурными чернилами. Как бы я посмеялась надо всем этим раньше! Хоть на миг книги Вирджинии Вулф мне заменила книга Элизабет Баррет Браунинг «Как мне любить тебя?» Я, одурманенная любовью даже больше, чем Судха, скрупулезно выписывала оттуда целые куски текста, стараясь писать как можно аккуратнее. А может, я каким-то чудесным образом забрала у Судхи часть ее самой? Я пробежала пальцами по страницам со стихотворениями Тагора, чтобы найти строчки, которые смогут отразить чувства, захлестнувшие меня: « Аджи… мане хайтеке сукх ати сахадж сарал. Сегодня я чувствую, как счастье просто». И каждый день я со всех ног бежала к воротам, когда приходил почтальон. Сунил был не так многословен в письмах, но когда я получала конверт, подписанный квадратным почерком, меня словно переполняли миллионы радужных пузырьков, готовых вырваться наружу. Я сказала Сунилу, что очень хочу путешествовать, и, видно поэтому, он обычно писал о местах, которые собирался показать мне: озеро Тахо, Королевский каньон, Баха. Каждый вечер, перед тем как заснуть, я шептала эти названия, которые слетали с моего языка, как таинственные, чужестранные драгоценности.

Но даже в таком полубредовом состоянии я беспокоилась за Судху. Она казалась веселой, принимая участие вместе с нами в предсвадебной суматохе: выбирала подарки для будущих родственников, примеряла украшения и разрисовывала ладони хной. Но вдруг ее смех становился слишком нервным и громким; какое-то отчаяние появлялось в ней, когда она кружилась перед зеркалом, примеряя платок, вышитый золотом. А я порой виновато жалела, что послушалась ее и не рассказала маме об Ашоке.

Как-то я попыталась поговорить с Судхой об этом.

– Хорошо, – сказала я, – я понимаю, почему ты не хочешь рисковать всем и сбегать с Ашоком. Но Рамеш не подходит тебе, он ведь даже не нравится тебе, я же чувствую.

Судха ничего не ответила.

– Почему бы тебе не подождать еще немного? – умоляла я. – Я скажу матери, чтобы они нашли тебе другого мужа. Ты не обязана выходить замуж в один день со мной.

Судха резко оборвала меня:

– Мне всё равно, за кого я выйду замуж, они все одинаковы для меня. Всё, чего я сейчас хочу – не жить в этом доме, в котором останется столько воспоминаний, когда ты уедешь.

И тут, отвернувшись, она прошептала фразу, которую я не совсем поняла:

– Как смогу я жить без тебя в этом доме, Анджу, когда единственная причина, по которой я здесь осталась, – это ты?

* * *

За два дня до свадьбы мама попросила нас прийти в ее комнату. Когда мы вошли, я поняла, что нас позвали по какому-то очень серьезному поводу, потому что там уже стояли Пиши и тетя Налини с напряженными выражениями на лицах. Не говоря ни слова, Пиши заперла за нами дверь и опустила шторы. Тяжелый деревянный засов двери зловеще заскрипел, когда Пиши задвигала его. Моя мать, лежа в кровати, попыталась приподняться, чтобы хоть как-то сесть. На прикроватном столике стоял пузырек с нитроглицерином – должно быть, она опять слишком много работала, и у нее заболело сердце. Я представила эту обжигающую боль, которая сдавливала ее грудь, словно раскаленные докрасна железные пальцы. Моя мать всегда была такой благоразумной, ну почему она так упорствовала, отказываясь сделать операцию, которая ей, без сомнения, была необходима? Я хотела хотя бы натереть ей спину мазью на целебных травах, от которой ей становилось немного легче, но я знала, как она ненавидела, когда кто-нибудь начинал суетиться вокруг нее.

– Девочки, – сказала она, – я хочу вам кое-что показать.

И с этими словами мама достала из ящика прикроватной тумбочки очень потертую шкатулку для драгоценностей. Это, должно быть, была очередная уродливая фамильная драгоценность, передаваемая со времен моей бабушки – может, громоздкий браслет или толстый гребень в форме луны, который мама относила ювелиру, чтобы переделать его во что-то более изящное и современное. Потом она добавила:

– Возможно, вы поможете нам решить, что сделать с этой вещью.

Я очень удивилась, услышав это, потому что обычно наши мамы принимали такие решения без нас. Неужели они сочли, что раз мы выходим замуж, то стали достаточно мудры? Разве они не видели, что в нынешнем состоянии я вряд ли способна принимать разумные решения? Я смотрела на Судху – может быть, она что-то понимала в происходящем, но она, не отрывая взгляда, смотрела на шкатулку. И в глазах сестры я ясно видела страх.

Но когда моя мать открыла крышку, мои глаза тоже широко распахнулись: внутри лежал огромный рубин, каких я никогда не видела. Даже в полумраке комнаты он светился красным огнем, словно внутри него была заключена бушующая сила.

Из груди Судхи вырвался звук, похожий на стон, и она замолкла, поспешно прижав пальцы к губам.

– Его оставили ваши отцы, прежде чем уйти, – сказала мама.

У меня вдруг закружилась голова, мне показалось, что я резко перенеслась в прошлое. Я ощутила покалывание в горле, словно туда попал песок, меня пронзила острая боль и ярость – ярость, в которой я бессильно била кулаками по стене, когда надо мной смеялись одноклассницы, потому что у меня нет отца. Я услышала свой детский, потерянный голос: «Как он мог нас оставить?» Сколько раз я задавала матери этот вопрос, но она так ни разу и не ответила на него. А сегодня, наконец, я могла получить ответ, если снова спросила бы.

Но тут я поняла, что мне больше не нужен этот ответ. Даже правда бывает запоздалой. Причины, побудившие отца оставить нас, больше не интересовали меня. Теперь у меня был Сунил, мой собственный мужчина, который никогда не бросит меня. Такой человек был гораздо дороже любого драгоценного камня.

Пиши и тетя смотрели на мою мать, которая, кажется, растерялась. Они ждали, что она скажет. Я догадалась, что у каждой из них была своя история о том, что произошло много лет назад, и неизвестно, чья была правдивей. Да и существовала ли вообще хоть одна история, содержащая всю правду? Я была уверена, что когда я расскажу ее своим детям, она превратится в нечто совершенно иное.

Но я не хотела рассказывать ее, мне не была интересна эта старая сказка про двух взрослых мальчишек, которые отправились на поиски приключений, даже не подумав о том, что случится с их женщинами; про мужчин, для которых сомнительная авантюра показалась привлекательнее, чем жизнь в доме рядом с близкими людьми. И если, действительно, правда, что мертвые живы до тех пор, пока о них говорят, я с радостью предала бы имя своего отца и дяди забвению.

И тут в тишине, наполненной тенями, раздался голос Судхи, которая, в отличие от меня, не хотела молчать:

– Они ушли, потому что, как и все мужчины, хотели добиться в жизни чего-то невероятного, чтобы все восхищались ими. – Глаза Судхи были черны, как море перед штормом, а лицо потемнело, как комната, в которой выключили свет. – Вот и всё. Так… – сказала она с какой-то странной безысходностью в голосе.

Мама посмотрела на нее, словно собиралась спросить, что Судха имела в виду, но только вздохнула и потерла грудь.

– Это случилось очень давно. Если бы мы знали, что сделать с камнем, то не стали показывать его вам в такой радостный момент.

Тут не выдержала Пиши:

– Этот камень принес нам одни только беды с тех пор, как он оказался в нашем доме. Я настаиваю, чтобы мы избавились от него. Я твердила об этом все эти годы, но меня никто не слушал. Мы должны продать его, а вырученные деньги потратить на свадебные нужды, ведь нам действительно нужны деньги.

– Но, диди, – с жаром перебила ее тетя Налини, – ты же знаешь, что мы никогда не получим за него настоящей цены. Эти ювелиры, увидев нас, тут же поймут, что с легкостью смогут обвести нас вокруг пальца, а мы даже не поймем этого. Я настаиваю на том, чтобы оставить рубин. Это всего лишь камень, как он может приносить неудачу?

Я не ожидала такого прагматизма от тети, которая верила во всякие амулеты, гадалок и ежедневно совершала обряд пуджа [49]49
  Пуджа – в индуистской религиозной практике образ почитания богов: подношение цветов, воды из Ганга, воскурение благовоний.


[Закрыть], чтобы задобрить богиню Шани. Похоже, она очень хотела оставить этот камень.

Моя мать, как всегда не принимающая ничью сторону, сказала:

– Я предлагаю разрезать камень на две части и сделать из них подвески для вас, девочки.

– Но тогда он потеряет всю свою красоту и ценность, – возразила тетя.

– Хорошо, что тогда ты предлагаешь? – с раздражением спросила мама. Уверена, что они уже не раз ссорились, обсуждая этот вопрос.

Но, к моему удивлению, тетя замолкла, опустив глаза. Ее щеки залила краска, как у смущенной девушки. Глядя на нее в эту секунду, я видела, какой красивой она была до того, как горестная весть о смерти ее мужа превратила ее в сварливую, сухую женщину, которая всего боится. Она сделала глубокий вдох и наконец с трудом произнесла:

– Я думаю, этот камень должен принадлежать Судхе, учитывая, что Анджу имеет гораздо больше. К тому же именно ее отец принес рубин…

– Это несправедливо, Налини, – резко оборвала ее Пиши, – и ты знаешь почему. Если он и должен принадлежать только одной из девочек, то лишь Анджу. Потому что если бы твой муж не забил голову Биджоя своими безумными идеями, то тот был бы сейчас жив.

Я была потрясена, с какой враждебностью в голосе произнесла Пиши эти слова. Да, на протяжении всего нашего детства матери очень часто спорили по разным поводам, иногда довольно ожесточенно. Но на следующий же день они мирились и становились если не подругами, то союзницами, которых объединяло воспитание меня и Судхи. Мы с ней частенько смеялись над мамами, потому что они напоминали святую троицу: Брахму, Вишну и Шиву, благодаря которым существовал наш маленький мир. Неужели он был лишь видимостью, бережно сохраняемой специально для нас, чтобы мы не догадывались, каким на самом деле хрупким был фундамент, на котором держалась наша семья? А теперь, когда мы выходили замуж, и больше не нуждались в защите, трещины в фундаменте тут же стали шириться, и дом начал рушиться.

Судха смотрела не отрывая глаз на пылающий красным светом камень, словно видела на нем невидимые буквы, которые могла прочесть только одна она. И, наконец, решительно сказала:

– Пиши права. Я хочу, чтобы этот камень принадлежал Анджу.

– Ты еще совсем глупая девчонка! – вскрикнула тетя Налини. – Ты не понимаешь, что говоришь!

И повернулась с возмущением к моей матери.

– Не слушай ее, Гури-ди.

Мать пыталась что-то сказать, но я перебила ее. Мне в голову вдруг пришла такая ясная и четкая мысль, словно даже, не моя, и я поняла, что она правильная:

– Рубин нужно вернуть в сейф, – мой голос звучал не так, как обычно – гулко, словно гонг в храме. – Он не наш, никто из нас не имеет на него права. До тех пор, пока…

– Пока что? – спросила Пиши.

Но я отрицательно помотала головой.

– Она права, – сказала мама с некоторым удивлением в голосе. Остальные тоже кивали, мгновенно успокоившись. Мама передала мне шкатулку и попросила завтра отнести рубин обратно в банк.

Я чувствовала себя такой взрослой, когда шла по коридору одна, и мне было немного страшно от этого нового ощущения. В моих руках была шкатулка, которая оказалась значительно легче, чем я думала. Судха ушла в свою комнату, сказав, что ей надо отдохнуть. Я хотела дождаться ее возвращения, чтобы рассказать ей то, чего я не стала говорить в комнате матери, то, что я побоялась сказать даже самой себе: мы должны оставить этот камень до тех пор, пока не случится настоящая беда, пока от дома Чаттерджи не останется только кучка пыльных камней.

Словно это был лишь вопрос времени.

19
Судха

Сегодня, накануне наших свадеб, весь дом гудел, как пчелиный улей. Целая толпа мужчин развешивала лампочки и устанавливала огромный тент на лужайке. Во внутреннем дворе за кухней на огромных глиняных печках, установленных по такому случаю, бурлили карри и дал [50]50
  Дал – и чечевица, и блюда из нее.


[Закрыть], над которыми суетились наемные кухарки. Воздух был наполнен острым запахом рыбы в горчице и чатни [51]51
  Чатни – приправа, готовят ее из фруктов или овощей с добавлением уксуса и специй.


[Закрыть]из помидоров, готовящихся для наших многочисленных родственников, которые уже съехались из других городов.

Утром Пиши с торжественным и гордым видом подарила нам батистовые носовые платочки с вышитыми красной шелковой нитью цветками лотоса и нашими инициалами – на удачу. А потом закрылась в своей комнате, чтобы сделать цветочные гирлянды для церемонии бракосочетания. Наши мамы тоже были заняты последними приготовлениями.

И лишь мы с Анджу бездельничали. Спросили Пиши, не можем ли мы помочь ей, но она выгнала нас из комнаты, потому что дурная примета невесте прикасаться к своей гирлянде раньше положенного срока. Сначала мы бесцельно бродили по дому, но нас смущали взгляды окружающих, даже слуг, которых мы знали всю жизнь: благоговейные и такие почтительные, словно положение невест сделало нас священными существами.

Поэтому мы вернулись к себе в комнаты, чтобы попытаться отдохнуть – как будто это было возможно среди такой кутерьмы. Анджу читала книгу, лежа на моей кровати. Точнее, пыталась читать – за последние полчаса она не перевернула ни страницы. Я сидела рядом, накручивая пряди ее волос на пальцы, как любила делать с детства. А в голове моей роились безрадостные мысли. Всё что я знала в этой жизни, казалось невозвратно остается позади. Скоро я стану не дочерью Чаттерджи, а невесткой в чужой семье.

Предательская память преподносила и другие образы: юноши, стоящего у дороги в мареве знойного дня. Я вспоминала прикосновение его губ в полумраке алькова в храме, наполненном ароматом благовоний и глупой надеждой. Короткая яркая вспышка веры в то, что я предназначена ему судьбой. Теперь эти воспоминания были невыносимы, поэтому я, повернувшись к Анджу, сказала:

– Помнишь, когда мы были маленькими, играли в прятки, и однажды ты заперлась в одежном шкафу Пиши?

– Да, – рассмеялась Анджу. – Я тогда так испугалась, что задохнусь там, но ты, конечно, пришла и спасла меня!

– А помнишь, как мы отравились панипури [52]52
  Панипури – шарики из картофеля, лука и специй, которыми обычно торгуют на улице.


[Закрыть], которые купили у уличного торговца недалеко от школы?

– Еще бы! А потом он дал нам попить такой вкусной тминной воды. Стоило расстраивать желудок!

Анджу оживилась, села и начала вспоминать наши проделки.

– А ты помнишь, как мы разыгрывали разные сказочные истории? И ты всегда хотела быть принцессой.

– Только потому, что тебе больше нравилось быть принцем.

– А помнишь тот старый дом у Ганга, в котором жил старик, по-моему, он приходился нам кем-то вроде двоюродного деда? Мы были там только один раз, на свадьбе.

Я закрыла глаза и увидела этот дом, с отвалившейся местами желтой штукатуркой и крышей, густо заросшей мхом.

– Мы забрались на террасу по старой винтовой наружной лестнице. Мне всё время казалось, что я упаду, но ты не разрешала мне остановиться.

– Глупая! – смеялась Анджу. – Ты же знаешь, я бы никогда не допустила, чтобы ты упала.

Она вдруг задумалась, глядя куда-то вдаль.

– И там была на террасе запертая дверь в комнату. И мальчик…

Сначала я не поняла, о чем говорит Анджу, но потом вспомнила. В доме наверху был мальчик, немного старше нас, подававший знаки из-за зарешеченного окна, подзывая нас к себе. У него были странные косые глаза и толстые и бледные пальцы, напоминавшие червей. А когда он стал издавать какие-то непонятные мычащие звуки, и мы, испугавшись, убежали, он стал биться об решетку и громко заплакал.

– Помнишь, как нас стали ругать, когда мы, спустившись вниз к гостям, рассказали про этого мальчика? А потом Пиши рассказала нам, что этот несчастный ребенок родился с умственными отклонениями.

Я кивнула, содрогнувшись от этого воспоминания. Что бы сказал свекор Анджу, если бы узнал про мальчика, которого держали взаперти? Для него это тоже была бы скандальная деталь в биографии семьи?

– Знаешь, Судха, – сказала Анджу, играя стеклянными свадебными браслетами на моей руке. – У меня больше не будет никого, с кем бы я могла говорить так, как с тобой, кто поймет меня без всяких объяснений.

В глазах Анджу стояли слезы. И словно удар хлыстом меня обожгла мысль о том, что мы с ней расстаемся. Так всегда бывает, рано или поздно, когда долго стараешься не замечать правды, не думать о ней. Но я не должна была плакать. Ведь, начав, не смогла бы остановиться – слишком много у меня было причин для слез. И я с притворной веселостью в голосе сказала:

– Но у тебя же будет Сунил! Скоро он будет значить для тебя гораздо больше любой кузины.

– Не надо так шутить, – холодно ответила Анджу, глубоко обиженная моей фразой. – Я люблю тебя иначе.

Она отбросила мою руку и сказала:

– Пойду посмотрю, не вернулась ли мама. Хочу убедиться, что она не надорвалась вконец.

Мне бы надо было пойти за Анджу и успокоить ее, сказать, что я не хотела ее обидеть, но меня словно придавило тяжелым камнем, и я не могла сдвинуться с места. Правда ли, что ничто не может заменить настоящую любовь, даже другая любовь? С одной стороны, мне хотелось в это верить. А с другой – как я тогда прожила бы всю оставшуюся жизнь с рваной раной на месте вырванного куска души? И тем не менее я не собиралась изменять своему выбору. Как же я хотела, чтобы мы поскорее вышли замуж, и любые выборы остались навсегда позади.

Вдруг в дверь постучали. Открыв ее, я увидела Сингх-джи с пачкой писем и пакетов в руке. Я была слегка озадачена. Не считая той ночи, когда у Гури-ма случился сердечный приступ, Сингх-джи никогда не входил в дом. Обычно почту забирала и разносила Рамур-ма. Но, наверное, в такой безумный день ее просто не нашли. Я пригласила Сингх-джи войти, он отказался, но с робким любопытством оглядел комнату. Интересно, понравились ли ему тяжелая мебель и темные картины, рисованные маслом, которые появились здесь еще до моего рождения? Как же я ненавидела их, когда была маленькой. Но мама сказала мне, что менять обстановку в доме было бы очень неуважительно по отношению к духам предков семьи Чаттерджи. А может быть, ей просто было стыдно признаться, что у нас не было денег на новую мебель. Я тогда успокаивала себя мыслью, что когда я выйду замуж, у меня будет такая комната, какую я захочу, – светлая и просторная, с покрывалом на кровати, розовым, как цветы олеандра, и свежим букетом в изящной серебряной вазе. Но теперь, когда я, наконец, выходила замуж, эти мысли больше не радовали меня.

Я равнодушно просмотрела пачку писем, по большей части – поздравлений от тех, кто не смог приехать на свадьбу. И, уже собравшись отдать конверты Сингх-джи, чтобы он отнес их Гури-ма, вдруг заметила небольшой толстый пакет без имени отправителя.

Позже мы изучим этот конверт со всех сторон: совершенно обычный, из коричневой бумаги, с одной почтовой маркой Калькутты и моим именем, напечатанным большими буквами. Но открывая его, я ничего этого не замечала. Вдруг на мои колени стали падать деньги – сотенные купюры рупий, которые, казалось, высыпались и высыпались десятками из конверта. От изумления у меня перехватило дыхание. Даже Сингх-джи, всегда спокойный, прижал ладонь к губам от удивления. Кто? Я пыталась нащупать в конверте письмо, но там ничего не было. И только перебрав купюры, я заметила среди них крошечный клочок бумаги, на котором было написано плавными бенгальскими буквами: «Судхе. Пусть твоя жизнь будет наполнена счастьем, как моя – горем. Твой отец».

Мне не хватало воздуха, сердце замерло, словно в жилах не осталось ни капли крови. Если бы не деньги, я бы подумала, что это чья-то жестокая шутка. Но они были здесь – целая гора бумажек лежала у меня на коленях, их было больше, чем я могла вообразить.

Мой отец жив?

– А что, бети, – прошептал Сингх-джи с благоговейным трепетом, – вам с Ашоком-бабу хватило бы этих денег на годы.

Искушение, словно электрический разряд, пронзило меня. Но я покачала головой. Никакие деньги не спасут меня, если свадьба Анджу будет расстроена.

Я отдала Сингх-джи остальные конверты и жестами велела уйти. Я знала, что он заметил, как дрожат мои пальцы, но была уверена, – он никогда никому не скажет о том, что видел здесь. Я испытывала к нему глубокое чувство благодарности, но в ту же минуту меня пронзила такая боль, словно мою душу раздирали острыми камнями. Живой, всё это время, и ни разу не пришел к нам. Ни разу не пришел помочь нам, когда мы так в нем нуждались. Ни разу не пришел, чтобы увидеть и обнять меня, свою дочь…

Глаза Сингх-джи были полны недоумения и печали, когда он взял конверты. Даже после того, как за ним закрылась дверь, я ощущала волну сочувствия, которая обдувала меня, как ветер, приносящий дождь. Сингх-джи так хотел бы сделать что-то для меня, помочь. Но он не мог. Как и мой отец, который так опоздал. Опоздал на восемнадцать лет.

* * *

Зайдя в комнату Пиши и, закрыв за собой дверь, я прислонилась к косяку. Меня окутал запах цветов – густой, прохладный, похожий на запах благовоний в храме. Туберозы, бэла, жасмина. Белых, как звериный оскал, как молния в ночном небе, как траурная одежда, которую моя мать носила столько никчемных, полных горечи, лет. Дверь казалась такой холодной, что меня пробрала дрожь. Я, закрыв глаза, загадала желание, как всегда делала в детстве, чтобы время повернулось вспять на полчаса назад, чтобы я вернулась в безмятежность неведения и наивности. Но тяжесть в подоле моего сари, не дала мне раствориться в воздухе.

– Что случилось? – беспокойно вскочила Пиши, держа в руках роскошный венок из цветов жасмина и роз, с вплетенной в них серебряной нитью – мою свадебную гирлянду из цветов, которую придумала еще несколько недель назад.

– Тебе нехорошо?

Я представила, как, должно быть, выгляжу – с мертвенно-бледным лицом на фоне темного дерева двери и тяжело вздымающейся грудью.

– Может, вызвать доктора? – спросила Пиши, протягивая ко мне руку, чтобы пощупать мой лоб. Мне хотелось броситься ей на шею, как в детстве, чтобы она отвела меня в кровать, хотелось заснуть и забыть обо всём, как о горячечном бреде. Но я уже стала женщиной. Поэтому я молча протянула ей письмо.

Когда Пиши, прочитав записку, подняла голову, ее лицо стало таким же белым, как мое. Она не сказала того, что я отчаянно хотела услышать: что письмо прислал какой-то жестокий шутник. А когда я отпустила край сари и на пол упали деньги, Пиши замерла, но не от удивления, а от ужаса. Мы смотрели на горку денег, таких ярких в луче света, пробившемся сквозь шторы, которые Пиши задернула, чтобы цветы не завяли. Меня вдруг осенило, что мой отец, мой мертвый отец, должно быть, богат. И меня охватила ярость от этой мысли. Я думала о годах, в течение которых мы едва сводили концы с концами, мать бесконечно жаловалась на жизнь, а Гури-ма в каждодневных заботах и тревогах приближала свою болезнь.

Забыв о гирлянде, Пиши сжала ее в руке и наклонилась, чтобы прикоснуться к деньгам, лежащим на полу. Они сухо шуршали, как опавшие листья под ногами. Она очень медленно выпрямилась, превозмогая боль, словно постарела за несколько секунд.

В ее кулаке гирлянда превратилась в веревку с помятыми цветами, белыми и красными.

Красными?

Я разжала ее пальцы и увидела иглу, вонзившуюся в руку.

– Пиши!

Она посмотрела вниз, но будто не видя иголки в своей ладони и не чувствуя боли. Я, сделав глубокий вдох, вытащила иглу, зажав рану, чтобы остановить кровь. Смятая и окровавленная гирлянда, предназначавшаяся для меня, лежала на полу. Промелькнула мысль, что это был плохой знак, но мне хотелось смеяться: что еще могло произойти со мной?

Я попыталась вспомнить, где Пиши хранила йод, которым когда-то мазала нам содранные коленки. Порылась в ящике ее стола и, наконец, нашла пузырек. Ваты не было, поэтому я опустила кончик своего сари в коричневую жидкость и прижала его к ладони Пиши.

– Мы так и не ходили на опознание тел, – сказала Пиши, едва шевеля губами. – Ваши матери не могли куда-либо ехать, а я должна была заботиться о них и о вас с Анджу. Да и в полиции сказали, что в этом нет никакой необходимости: тела долго находились в воде и рыбы успели добраться до лиц. Полицейские нашли мешочки с деньгами в карманах одного из мужчин, этого было вполне достаточно для опознания. Поэтому они прислали тела в запечатанных контейнерах, и мы их кремировали. Но сейчас я думаю, что кто-то мог легко…

– Что ты хочешь сказать? – прошептала я в ужасе.

Йод окрасил край моего сари в цвет горелой бумаги, который никогда уже не отстирается. Я почувствовала тошнотворный привкус желчи во рту. Как часто в моей жизни мне бывало страшно, но теперь я поняла, что до этого момента даже не знала, что такое страх.

Пиши, глядя в сторону, сказала:

– Их было трое, ты помнишь? Один из них мог незаметно положить деньги в карман другому после того, как…

Я закрыла уши ладонями, но продолжение фразы пульсировало в моей голове. Он убил его. Он убил его. Он убил его.

– Мой отец! – слово застряло у меня в горле – самое тошнотворное слово на земле. – Нет!

Но перед глазами уже возникла картина тех событий, прорываясь сквозь грохочущий гром в моей голове, запахи йода, свадебных цветов и крови.

* * *

Я видела лодку, которая, покачиваясь, плыла по реке, извивающейся среди болот Сундарбана. В кронах деревьев, опутанных лианами, противно верещали обезьяны, а где-то вдалеке был слышен вой гиен. Вокруг жужжали комары, а нервы у всех были натянуты до предела. Жара стояла просто невыносимая, ветра почти не было и лодка еле-еле двигалась. В ней сидели трое мужчин, у которых уже не было сил грести и готовить еду. Носильщиков они давно отправили назад домой для большей безопасности, и теперь всё приходилось делать самим. Бурная радость вначале, когда они нашли пещеру, – а они ее действительно нашли, набрали рубинов и убрали их в свои пояса – сменилась странным состоянием подавленности. Да, они рискнули и добились своего, но ничего не изменилось с тех пор, как они оставили свою беззаботную жизнь в Калькутте. И вот как-то вечером, это раздражение вылилось в ссору между Биджоем и моим отцом, пока их компаньон был занят приготовлением ужина на другом краю лодки. Биджой сказал отцу, что всё знает, назвал его самозванцем и обманщиком, воспользовавшимся великодушием семьи Чаттерджи.

А что же отец? Пытался ли он отпираться? Просил прощения? Вряд ли. Ярость застлала ему глаза, он был взбешен, что Биджой всё испортил, когда удача наконец улыбнулась им. Ярость, смешанная со стыдом, – худшее из всех сочетаний. И, до конца не понимая, что он делает, отец взял весло и ударил Биджоя по голове. Глухой звук удара потонул в густом болотном воздухе, и тело дяди мешком осело на дно лодки. Их компаньон бросился к отцу с криком «Что ты делаешь?», и тому ничего не оставалось, как, размахнувшись, ударить веслом и его.

Плакал ли мой отец, стоя на коленях у тела человека, который любил его, как настоящего брата? Нет, я не видела в его глазах ни слезинки. Стиснув зубы, он поднял одно тело, потом другое – руки и ноги у них болтались, как у спящих детей, спокойных и доверчивых – и бросил их за борт. Но прежде он расстегнул их одежду, чтобы добраться до мешочков. Было ли ему неприятно прикасаться к еще теплой коже? Что он испытывал, просовывая свой кошелек в карман, где Биджой обычно держал деньги, чувствуя под пальцами еще бьющееся сердце? Вздрогнул ли он, когда услышал всплеск, а затем, как эхо, еще один? Подскочил ли, испуганный неодобрительным визгом шакалов на берегу?

А может, ему стало страшно, когда в чернильном небе появилась белая луна и две птицы начали кружить над лодкой и кричать, словно души мертвецов? Жалел ли он о своем поступке, навсегда отрезавшем его от жены и ребенка? О поступке, который заставит его сменить имя и уехать в какой-нибудь отдаленный городок, взяв с собой зловеще сияющие рубины? Хотя нет, на конверте была отметка Калькутты.

Дрожь пробежала по моему телу, когда я поняла, что все эти годы он был неподалеку от нас, наблюдал за нами. Может, он сидел в такси напротив школы, когда мы с Анджу выходили после уроков. Может, задевал меня плечом, когда мы делали покупки на Новом рынке, проталкиваясь сквозь толпу? Или поздно вечером останавливался перед нашими воротами и смотрел, как гасли окна дома одно за другим, и представлял нас с мамой спящих в своих комнатах. О чем мог думать человек, сделавший такое? О чем он думал, прежде чем, спустя восемнадцать лет, он продал один камень, собрал деньги в конверт, взял ручку и написал: «Судхе».

А вы, мистер Маджумдар, что вы сказали бы об этом скандале из скандалов?

– Судха, – с беспокойством сказала мне Пиши. – Возьми себя в руки. Никто не должен знать, что твой отец дотянулся до тебя из мира мертвых.

Меня вдруг начал разбирать смех. Что она подумала? Что я начну кричать об этом, забравшись на крышу?

– Ты должна решить, что сделать с деньгами – услышала я озабоченный голос Пиши.

Мне сложно было сосредоточиться, но я наконец сказала:

– Отнеси их в храм Кали и раздай нищим. И соверши обряд пуджа по душе моего дяди.

– Рада слышать – с облегчением вздохнула Пиши. – Это кровавые деньги, они принесли бы одно несчастье.

– Я должна идти.

Мне нужно было остаться одной, я хотела попытаться понять, кем я сегодня стала.

– Судха, – протянула Пиши ко мне руку, когда я шатающейся походкой подошла к двери. – Что бы ни сделал твой отец, это не твоя вина.

Но я увернулась от ее объятий. Никакие слова не могли бы меня успокоить, а каждый, прикоснувшийся ко мне, был бы осквернен. Потому что однажды один человек взял весло и убил им другого. Его гнев – река, воды которой текут по мои жилам. Вот какой подарок оставил мне отец.