Текст книги "Заговор в начале эры"
Автор книги: Чингиз Абдуллаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Маний, Маний, – призывал он римлянина, – ты оказался прав, проклятый римлянин. Ты слышишь, Маний Аквилий, я умираю в мучениях. – Не выдерживая более этого зверя внутри, Митридат схватил нож и с силой нанес себе удар в живот. Но на этот раз удар не получился. Оглушающая боль, выворачивающая тело наизнанку, помешала ему нанести себе этот роковой удар.
Обливаясь кровью, царь громко закричал:
– Бакхид, Бакхид, где ты?
На пороге возник евнух, словно он ждал именно этого крика. Стараясь сохранить остатки былого величия, Митридат попытался улыбнуться, не замечая скопившейся во рту кровавой пены.
– Помоги мне, – шепотом приказал он, опасаясь, что громкий крик выдаст его боль.
Евнух достал свой меч.
«Проклятый Аквилий, – с ненавистью подумал Митридат, стараясь не потерять сознание в этот последний момент своей жизни, – ты оказался прав».
Бакхид поднял свой меч.
Царь, вспомнив в последний раз о своем величии, выпрямился, насколько ему позволила боль.
«Монима, – вспомнил в это мгновение царь, – он убил ее этим мечом».
Митридат успел еще почувствовать, как холодная сталь входит в его тело, разрезая живую ткань и зверя, притаившегося внутри.
Через несколько дней тело Митридата VI Евпатора было выдано римлянам. Спешивший оказать Помпею такую услугу, Фарнак даже не позаботился как следует о теле своего отца. По странной прихоти судьбы слуги, бальзамировавшие тело, забыли вынуть мозг царя, и именно оттуда началось разложение праха того, кто столько лет наводил ужас на Рим.
Историки рассказывают, что римский полководец содрогнулся, приняв такой дар. Непримиримый и жестокий враг Митридат был куда приятней ему, чем торгующий телом своего отца Фарнак. Но римляне ликовали, получив это известие, ибо таковы были нравы в год второй 179-й греческой Олимпиады, или в 691-й со дня основания Рима.
Глава XII
Властвует над страстями не тот, кто вовсе воздерживается от них, но тот, кто пользуется ими так, как управляют кораблем или конем, то есть направляет их туда, куда нужно и полезно.
Аристотель
Еще не отшумели страсти после прошедших выборов, еще сторонники различных кандидатов выясняли запоздалые отношения на улицах города, еще бессовестные торговцы раздавали припрятанный черствый хлеб, завезенный в город до выборов, когда в дом Цезаря пришел Катилина.
На римского патриция страшно было смотреть. Словно печальный исход выборов помутил и без того безумный рассудок Катилины, и теперь лишь одна страсть владела им безраздельно – отомстить этому городу и его обитателям, трижды отвергавшим кандидатуру римского патриция на выборах. Но даже своим воспаленным воображением Катилина понимал, сколь важна будет поддержка Юлия на новом, последнем этапе борьбы. Римский патриций сознавал, что городской плебс, находящийся под сильным влиянием Цезаря и Красса, отказал ему в доверии, а значит, их вожди не смогли или не захотели повести за собой римлян в поддержку его кандидатуры. Катилина не мог знать о тайной сделке в термах Минуция, но, подобно загнанному волку, он звериным чутьем чувствовал приближение конца, понимая, что ни Цезарь, ни Красс не захотели рисковать своей популярностью и карьерой ради безумных планов катилинариев.
И Катилина решил испытать свой последний шанс. Во время выборов вожди городского плебса еще могли оставаться в стороне, однако в случае вооруженной борьбы им придется выбирать, твердо решили катилинарии. Влияние Цезаря и деньги Красса могли сыграть решающую роль в надвигающейся войне.
Сам верховный жрец Рима отлично понимал состояние Катилины и его сторонников и не торопился вступить в эту кровавую игру, выжидая удобного момента для собственной выгоды. Такая позиция позволяла ему и Крассу влиять и на просенатские круги, опасавшиеся их закулисной сделки с катилинариями.
Но разговора не получилось. Катилина, едва начав беседу, разразился целым потоком обвинений в адрес Цезаря и Красса, не поддержавших его кандидатуры должным образом на выборах. Цезарь слушал, не прерывая, давая возможность своему гостю выговориться. После обвинений Катилина перешел к изложению своей программы, ставшей еще более неуправляемой и дикой в результате печального исхода выборов. Около трети всех сенаторов, почти половина консуляров были занесены в проскрипционные списки, которые Катилина и Лентул уже начали составлять. Некоторых, наиболее видных деятелей сенатской олигархии катилинарии намеревались умертвить еще до своего открытого выступления. В этот список попали Катул, Агенобарб, Катон. И, конечно, нынешний консул Марк Туллий Цицерон, при упоминании имени которого Катилина сжал свои огромные кулаки в страшной ярости. Само имя консула действовало на патриция подобно сильному катализатору, во много раз ускорявшему развитие его ярости и бешенства.
Цезарь слушал внимательно, стараясь не терять основной нити разговора среди потока бессмысленных проклятий Катилины.
– Клянусь богами, – хрипел Катилина, – я расшевелю это сенатское болото, заставлю их вспомнить заседание в храме Беллоны. Сулла тогда не успел покончить с этими толстозадыми. Ты увидишь, Цезарь, цвет их крови, давно превратившейся в воду.
Цезарь мягко улыбнулся.
– Боюсь, что у них вместо воды вино.
Катилина не понял.
– Вино? Какое вино? Ах вино, – он дико расхохотался.
– Клянусь Сатурном, ты прав. У них, действительно, вино вместо крови. Мы наполним их кровью бочки Мамертинской тюрьмы.
– А что вы собираетесь делать потом? – спросил Цезарь.
– Раздать их землю народу и разделить их богатства между римлянами, – быстро сказал Катилина.
– Все правильно. А через десять лет снова появится новый Катилина, который потребует перераспределить богатства уже в пользу его сторонников? – спросил, улыбаясь, Цезарь.
Гость вспыхнул:
– Ты снова не даешь ясного ответа, Цезарь.
– Я дал тебе еще до выборов, – напомнил Юлий. – Для власти нужны большие деньги, дисциплинированные легионы, любовь простых римлян, богатые провинции. У тебя ничего этого нет. Даже жители провинции Африка, в которой ты был претором, приехали в Рим жаловаться на тебя. И ты серьезно хотел стать римским консулом. С твоей репутацией тебя не пускают даже в дома римских граждан, а ты хочешь войти в сенат с ликторами.
У Катилины начало дергаться от бешенства лицо и набухать тяжелая жила на лбу.
– А ты считаешь, Цезарь, что репутация многих наших сенаторов лучше моей. Назови хотя бы десять сенаторов, и я соглашусь с тобой.
– Но никто из них не предлагает перерезать весь город или римский сенат, – возразил Цезарь, – ты не можешь меня понять, Катилина. Почти двадцать лет назад ты прямо на улице, рядом с сенатом, убил Марка Мария, а его голову принес в сенат Сулле. А после этого ты, кажется, зашел в храм Аполлона и омыл свои руки в священной кропильнице. Сделай ты это сейчас, и тебе грозила бы неминуемая смерть за подобное святотатство, а тогда было можно. Времена меняются. Можешь сколько угодно нарушать наши суровые законы и моральные нормы, но делать это тайно, скрытно. Нельзя бросать открытый вызов, который противоречит общепринятым нормам. Тогда можно было убивать человека и омывать руки в храме, сейчас этого нельзя. После титанов рождаются лицемеры. Сулла и Марий опирались на силу оружия, а нынешние – Цицерон и Катул – больше полагаются на обман и лицемерие. А ты со своими друзьями упиваешься своим поведением, бросая вызов нашим лицемерам. И более всего тебя будут обвинять те, кто, подобно тебе, нарушает наши нормы, но делает это тайно, боясь признаться в этом даже своим ближайшим друзьям. Тебе не надо бояться Катона. Он честен в жизни, а значит, не прибегнет к бесчестным приемам в политике. Бойся других – Катула, Цицерона, Метелла, Мурену, Силана, – Цезарь не включил в этот список себя и Красса, хотя мог сделать это с полным основанием. – Эти говорят одно, думают другое, а делают третье. Самые страшные обвинители на свете – это ханжи и лицемеры. Почти весь наш сенат состоит именно из таких людей. А ты, подобно безумному медведю, лезешь за медом к диким пчелам и еще удивляешься, что они нападают на тебя все разом. – Катилина молчал, уже не решаясь спорить, но Цезарь почувствовал, что и на этот раз ему не удалось убедить своего гостя, оставшегося при своем мнении.
– Я подумаю над твоими словами, Юлий, – мрачно сказал Катилина, кивая на прощание.
– Я всегда рад видеть тебя в своем доме, – постарался улыбнуться Цезарь, понимая, что Катилина больше не придет к нему домой.
После ухода патриция Цезарь еще долго сидел один, словно продолжая начатый спор с Катилиной. Его размышления прервал появившийся вольноотпущенник Зимри.
– К Помпее пришли гости. Она хочет видеть тебя, Цезарь.
– Кто у нее? – быстро спросил Юлий.
– Клодия и Катулл, – услышал он в ответ и сразу почувствовал, как портится настроение.
Он всегда неодобрительно относился к дружбе своей жены с этой вульгарной Клодией. Но идти нужно, Клодия всегда в курсе всех городских сплетен. Ее постель служит своеобразным местом сбора информации всех последних известий в Риме. Цезарь поморщился и пошел в конклав к супруге.
Помпея была внучкой самого Суллы, что дало повод популярам упрекать Цезаря в отходе от прежних антисулланских позиций. Однако во время своей женитьбы Цезарь руководствовался не только политическими, но и личными мотивами. Помпея была одной из самых красивейших женщин Рима и приходилась не только внучкой Сулле, но и родственницей Гнею Помпею. Многие историки будут считать ее глупой и самодовольной женщиной, но вполне вероятно, что Помпея была не так глупа, как ее обычно изображают. Просто на фоне гениального Цезаря и тех великолепных женщин, с которыми он сходился за время своей жизни – Сервилии, Эвнои, Клеопатры, – она выглядела несколько тускло и посредственно, будучи простой женщиной без особых претензий на гениальность.
В этот день в ее конклаве находилась одна из самых красивых и самых распутных женщин того периода – сестра молодого Клодия Пульхра Клодия. Необыкновенная красота этой женщины вызывала восхищение многих римлян. Чуть изогнутые брови, ровный нос, высокий прямой лоб, узкое, с резко очерченными скулами лицо, роскошные темно-каштановые волосы, серо-голубые глаза, высокая, стройная фигура с маленькими упругими грудями никогда не рожавшей женщины – таким был облик знаменитой красавицы Рима.
Цезарь всегда считал ее вульгарной и бесстыжей женщиной, не находя особого желания сблизиться с ней. Особенно не нравились ему ее постоянно горящие истерически-томные глаза, притягивающие к себе взгляды остальных мужчин. Надо отдать должное Клодии, она делала все, чтобы сблизиться с покорителем стольких женских сердец, но на этот раз Гай Юлий был неприступен. Он любил находить в женщинах не только физическое, но и эстетическое удовольствие, а в Клодии он инстинктивно чувствовал слишком много чувственного, животного, что было всегда ему неприятно.
Рядом с Клодией стоял молодой поэт, успевший прославиться в Риме своими стихами, в основном посвященными Клодии, в которую он был безнадежно влюблен. Катулл ходил за ней, подобно тени, и римские острословы даже шутили, что Клодия вводит его в конклав, где она принимает своих гостей и, не стесняясь Катулла, занимается там любовью. Надменная красавица была искренне убеждена, что именно она составляет славу поэту, посвящавшему ей такие вдохновенные строчки.
– Приветствую великого жреца, – негромко сказала Клодия, увидев входящего хозяина, – я пришла пригласить тебя с Помпеей на пиршество к Лукуллу. Он просил меня передать тебе его приглашение на завтра.
Сестра Клодии была женой Лукулла, хотя сам консуляр стыдился этого родства. Приглашение, переданное через Клодию, означало оскорбление, ибо Лукулл никогда не любил Цезаря, но не приглашать верховного жреца Рима и только что избранного городского претора было невозможно. Слишком велика была популярность Гая Юлия в стенах этого города и далеко за его пределами. В триклиниях Лукулла, на его пиршества, собирался обычно весь цвет римского общества, и отсутствие Цезаря, любимца и кумира этого общества, славившегося своим остроумием и манерами, сразу бы бросилось в глаза. Именно поэтому Лукулл послал приглашение с Клодией, рассчитывая, что Цезарь откажется.
Но логика внутренней мысли Цезаря была непонятна даже Лукуллу. Он улыбнулся в ответ на слова Клодии и тепло поблагодарил ее за столь великую честь.
У Помпеи от огорчения вытянулось лицо:
– А я собиралась завтра утром поехать в Остию, к своей матери на виллу.
– Ты могла бы уехать через два дня, – мягко сказал Цезарь.
– Конечно, – поддержала его Клодия, – оставайся, а то нам будет тебя очень не хватать. Но я думаю, что твой муж не будет скучать без тебя один в городе. Говорят, богиня Венера благосклонна к верховному жрецу Рима.
На Клодии был белоснежный пеплум, слишком стянутый в бедрах. Она подошла совсем близко, и Цезарь почувствовал запах благовоний от тела Клодии.
– Я не буду скучать, – негромко сказал он, улыбаясь, – по примеру Лукулла я решил собрать библиотеку. И теперь мне нужно скорее покровительство Минервы, славной богини мудрости.
Но от Клодии не так легко было отделаться.
– У меня дома тоже есть несколько редких пергаментов. Когда Цезарь захочет, я могу показать ему свою библиотеку, – многозначительно сказала она, придвигаясь еще ближе.
«Эта распутница даже не знает, в какой стороне дома находится библиотека», – весело подумал Цезарь и громко сказал:
– Я обязательно воспользуюсь твоим советом. В следующий раз мы придем вместе с Помпеей к тебе посмотреть твою библиотеку.
Клодия зло отвернулась от Цезаря.
«Интересно, что общего между образованным и начитанным Катуллом и этой дикой самкой, неужели ее красота так ослепила поэта? А я всегда считал его умным человеком», – огорченно подумал Цезарь, бросая осторожный взгляд на унылое лицо Катулла, от которого не укрылось ни одно слово Клодии.
– Мы пришли поздравить тебя, Цезарь, – невесело начал Катулл, – я был на поле и слышал, как жрецы выкрикивают твое имя. Боги благоволят сильнейшим. Твоя кандидатура, Цезарь, собрала больше всех голосов.
В конклав вошел Зимри.
– К тебе молодой Брут. Он ждет в триклинии.
– Проведи его сюда, – приказал Цезарь и, обращаясь к Помпее, спросил: – Ты приказала рабам накрыть стол в триклинии?
– Сейчас прикажу, – прошептала Помпея, исчезая за дверью.
Через мгновение на пороге показался Брут. Молодой человек был одет в тогу, подобающую римлянину, явившемуся поздравить городского претора с избранием. После традиционных приветствий Брут сердечно поздравил Цезаря с новым избранием.
– Моя мать, – добавил юноша в заключение, – просила передать тебе свой привет и пожелание удачи. – При этих словах Клодия насмешливо фыркнула.
– Сервилия желает удачи Цезарю. Наверное, она посвятила жертву в честь избрания Юлия? – спросила, нехорошо улыбаясь, женщина.
Брут, от внимания которого не укрылись насмешливые нотки в голосе Клодии, вспыхнул, но Цезарь примирительно поднял руку.
– Передай матери, что я благодарю ее за проявленное внимание. Надеюсь, она посетит нас в дни Плебейских игр.
В конклав неслышно прошла Помпея.
– И возьмет Брута с собой, – не осталась в долгу Клодия.
Юноша внимательно посмотрел на женщину, словно впервые увидел ее, и тихо сказал:
– В следующий раз я насыплю в кошелек медных монет, чтобы заплатить за твое остроумие, Квандрантария.
Клодия вспыхнула от бешенства. Весь Рим знал об этой скандальной истории, когда один из любовников Клодии прислал ей кошелек, наполненный самыми мелкими монетами, называемыми квандрантами. После этого случая обидное прозвище Клодии закрепилось за ней навечно, и даже в римских кабаках слышались песенки о похождениях Квандрантарии.
– Ты слишком смел и дерзок, молодой Брут. Смотри, как бы тебе не отрезали твой длинный язык. В Риме не любят болтунов, – гневно прохрипела Клодия.
Цезарь улыбнулся, обнажая целый ряд великолепных белых зубов, и это еще более разозлило женщину. Помпея, испугавшись гнева своей гостьи, предложила Клодии и Катуллу следовать за ней в триклиний, и разгневанная женщина покинула конклав, бросив страшный взгляд на юношу.
Оставшись один с Брутом, Цезарь довольно рассмеялся.
– Садись, Марк, – показал на скамью хозяин дома, – ты хорошо ответил этой фурии. По своему разврату она не уступает ни одной нашей блуднице, а кое в чем даже превосходит их.
– Она действительно красивая женщина, – вздохнул Брут, усаживаясь на скамью, – но такая распущенная и глупая.
– А что, по-твоему, красивая женщина? – спросил Цезарь.
Брут неопределенно пожал плечами.
– Красивая женщина, – начал Цезарь, – часто не бывает особенно умна, словно боги скупятся на подобное совершенство души и тела. Привыкшие с юных лет замечать на себе восхищенные взгляды мужчин, такие женщины становятся рабами своего красивого тела, и постоянные заботы о своей внешности истощают их разум. Ничто не может быть более жалким и комичным, чем глупое выражение пустых глаз красавицы, – вздохнул хозяин дома. – Но ничего нет более прекрасного и возвышенного, – тут же добавил Цезарь, – чем мудрость в прекрасных глазах физически совершенного существа, словно сама природа, соревнуясь с богами, создает подобное божество, которому должны поклоняться все мужчины.
– А разве Катулл не замечает, как глупа Клодия, – попытался возразить Брут, – ведь он же посвящает ей свои стихи.
– Наверное, не замечает. Он влюблен, а все влюбленные мужчины безумцы, а влюбленные поэты безумны еще более. Иногда мы влюбляемся в заведомо ничтожную женщину, потрясенные ее внешностью, словно красота ослепляет нас, лишая разума. Но достаточно добиться этой женщины, и неведомое очарование исчезает, и мы вдруг с ужасом осознаем, какому ничтожеству мы поклонялись, дорисовывая ее портрет собственным воображением. Старайся не увлекаться, Марк, и ты будешь повелителем женщин. Но горе тебе, если ты влюбишься в женщину типа Клодии, она способна свести с ума и более стойких мужчин.
– Не знаю, – задумчиво сказал Брут, – я не уверен, что смог бы полюбить женщину, подобную Клодии.
– И не надо, – усмехнулся Цезарь, – ты для этого слишком молод, или ты уже влюбился в кого-нибудь? – спросил вдруг верховный жрец, заметив тень смятения на лице юноши.
– Кажется, да. Но она еще слишком молода, – смущенно наклонил голову Брут.
– Сколько ей лет?
– Пятнадцать, она почти ребенок, но у нее необыкновенный характер, и она само совершенство. Клянусь Венерой, она подобна Диане, и Фидий мог бы ваять с нее фигуры греческих богинь.
– Пятнадцать лет, хорошо, – словно раздумывая, сказал Цезарь, – но кто она, чья дочь? Я ее знаю?
– Порция. Ее зовут Порция. Она дочь Марка Катона, – почти неслышно сказал Брут.
Цезарь почувствовал толчок, словно слова Брута больно ударились об него и отлетели громким эхом по всему конклаву.
«Только не это, – подумал он со страшным испугом, – все, что угодно, но только не это».
Цезарь искренне любил Марка Брута, наставляя его, как сына.
И теперь он вдруг должен отдавать своего любимого ребенка самому заклятому врагу, разрешить Марку стать зятем Катона. Это страшнее мечей катилинариев. Строгий и принципиальный Катон, с его почти стоической философией непримиримого прагматика, наверняка найдет благодарного слушателя в лице честного и благородного юноши.
«Этому не бывать, – твердо решил Цезарь. – Я не отдам Брута Катону».
– Тебе нужно немного подождать, – осторожно начал Юлий, – в ее возрасте отец может не согласиться на этот брак.
– Я знаю, – грустно отозвался Брут, – но я подожду. И год, и два, и три, сколько угодно. Спасибо тебе, Цезарь, ты всегда меня понимаешь.
Цезарь наклонил голову, с испугом подумав, что когда-нибудь он может потерпеть поражение, самое страшное из всех мыслимых в этом городе, если от него уйдет Марк Брут.
– Скажи мне, Цезарь, – спросил юноша, устремляя на него свои большие проницательные глаза, – в Риме много говорят о тебе и моей матери. Это правда?
Цезарь внимательно посмотрел на Брута.
– Как бы ты хотел, чтобы я ответил?
– Правду, – взволнованно сказал Брут, – в городе даже поговаривают, что я твой сын.
– Это не так, – покачал головой Цезарь, – отец твой был истинный римлянин, и Сервилия была верна ему. После его смерти ей было очень тяжело, и я всегда помогал вашей семье. Я очень хорошо отношусь к твоей матери, – искренне сказал Юлий, – но ты не мой сын.
– Между нами никогда ничего не было, – решил соврать он, понимая, сколь неприятна будет для сына вся правда, – а твоя мать великая женщина, всегда люби и цени ее.
– Спасибо, Цезарь, – взволнованно сказал юноша, – моя мать точно так же говорит о тебе. Я всегда верил тебе больше, чем всем остальным в нашем городе.
«Будет очень плохо, если Брут женится на Порции, – еще раз подумал Цезарь, – нужно будет сказать об этом Сервилии».
– Марк, я давно хочу спросить у тебя, – внезапно сказал верховный жрец, устремляя на юношу взгляд своих пристальных темных глаз, – ты ведь наверняка был в день выборов на Марсовом поле. За кого из консулов ты голосовал – Силана, Мурену или Катилину?
Брут чуть покраснел, опуская голову.
– Ни за кого. Я заполнил таблички неразборчивым почерком.
«Я был прав, – радостно подумал Цезарь, – нет, Катон не получит этого парня. Ему надо еще заслужить подобного ученика». Внезапно пол покачнулся и начал стремительно уходить из-под ног. В глаза ударил яркий свет, и Цезарь почувствовал, как он полетел. Лицо Брута уплыло куда-то в сторону, и он оказался в триклинии, заполненном людьми. Среди сидевших он узнал римлян: Помпея, Красса, Цицерона, Клодия, Катона, Катилину, Лентула и даже сидевших с краю Брута и Кассия.
«Зачем вы сюда пришли?» – захотел спросить Цезарь, чувствуя, что не может пошевелить языком.
Внезапно Катилина встал на ноги, громко крикнул и показал рукой на открывающиеся двери. Все обернулись туда, и Цезарь похолодел, увидев, как в триклиний хлынула волна крови.
Стоявший Катилина покачнулся, и в триклинии раздались крики ужаса… Голова грозного римского патриция, скатившись с его плеч, застучала по мозаичному полу. Цезарь обернулся, смотря на Цицерона, но следом за головой Катилины покатилась голова Цицерона, громко стуча по полу. За ней головы Помпея, Красса, Клодия, Катона. Испуганный Брут попытался удержать свою голову на плечах, но и она покатилась за другими, ударяясь по пути об голову Кассия. Цезарь смотрел на эти катящиеся головы расширенными от ужаса глазами и вдруг почувствовал, как его собственная голова катится вместе с другими. Оставшиеся без голов грузные тела падали на пол одно за другим. Со стороны Цезарь увидел, как медленно сползло на землю его собственное безголовое тело. Сильная судорога свела его губы, и он услышал голос Брута:
– Что случилось, Цезарь?
Еще несколько мгновений он был в кровавом триклинии, заполненном головами римлян, и лишь затем почувствовал, как туман рассеивается, и он вновь сидит в конклаве рядом с Брутом.
– Что с тобой случилось? – испуганно спросил юноша.
Цезарь провел рукой по глазам.
– Ничего, – глухо сказал он, – не беспокойся, уже все в порядке.
Он не мог знать, а если бы и обладал даром Кассандры, то и тогда не поверил бы, что все увиденные им римляне умрут не собственной смертью. Их головы будут слетать одна за другой, словно кровавый сон Цезаря станет кровавой реальностью, во много раз превосходившей своими ужасами увиденное им в этом кошмарном триклинии.
И первым шагом в этой трагедии стали слова Катилины, произносимые им в эти мгновения на другом конце города, в доме Лентула:
– Они не хотят идти с нами. Тем хуже для них. Передай всем, что мы начинаем!
Лентул кивнул головой, не сознавая, что этим кивком он открывает вереницу отрубленных голов знатных римлян. И первой головой в этом кровавом списке должна стать его собственная голова.
