Текст книги "Заговор в начале эры"
Автор книги: Чингиз Абдуллаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Глава X
О побудь меж нас, меж сынов Квирина,
Благосклонен будь: хоть злодейства наши
Гнев твой будят, ты не спеши умчаться,
Ветром стремимый.
Квинт Гораций Флакк(Перевод Н. Гинцбурга)
Пока на Марсовом поле шли выборы магистратов, город казался вымершим. Лишь редкие прохожие, в основном вольноотпущенники и рабы, попадались на его улицах, пугая друг друга в этой гулко звенящей тишине «Вечного города», спеша скорее перебежать пустое пространство между домами, словно опасаясь заблудиться среди каменных исполинов, нависавших над ними.
На Квиринале, у одного из домов, с самого раннего утра находился свободнорожденный римлянин, которого без труда можно было узнать по традиционной одежде и гордой осанке. Короткая туника и длинный гиматион прикрывали тренированное тело бойца. Это был Вибий, находившийся подле дома Семпронии в тщетной надежде увидеть еще хоть раз предмет своей неистовой страсти.
Семпрония снилась ему ночами, ее четко очерченный профиль виделся ему в каждой встречной женщине. Он давился кошмарными воспоминаниями ее прошлого, но не мог совладать со своими чувствами. Он прятался у портика ее дома, забывая обо всем на свете.
Любовь принесла ему огромное счастье, доступное только смертным, сознающим исключительность этого явления. И страшное горе от сознания порочности своей избранницы. Эту удивительную смесь любви и ненависти, которая кружит головы даже самым стойким мужчинам, суждено было испить Вибию.
Мужчина, любящий порочную женщину, испытывает чувство ненависти к ней тем больше, чем сильнее он ее любит. А чем сильнее он ее любит, тем сильнее ненавидит. Заколдованный круг, как правило, кончается трагедией, ибо порочной душе женщины очень редко удается восстать из этого омута человеческой грязи, обретая первозданную чистоту; а сильные души мужчин не прощают и не забывают грязного прошлого такой женщины. И каждый раз, прикасаясь к священному телу своей избранницы, мужчина будет морщиться от гадливого чувства омерзения, ибо память его и воображение будут услужливо подсказывать, как, кто и где издевался над этим телом, попирая все нормы человеческой морали и нравственности.
Вибий страдал тем страшнее, что слышал не раз разговоры о скандальном прошлом Семпронии. Он живо представлял себе непристойные оргии, участником которых ему не раз доводилось бывать, и он задыхался, мучась от бешенства любви и ненависти к этой женщине.
На пустынной улице с самого утра не было никого, и лишь редкие прохожие нарушали молчание старых камней Квиринала. Внезапно из портика вынесли лектику. Вибий вздрогнул от неожиданности. Это были носилки Семпронии. Женщина, высунув голову из-за занавесок, встретилась взглядом с Вибием.
– Вибий, – удивилась Семпрония, – ты здесь?
– Да, – сумел выдавить из себя юноша, проглотив тягучую слюну.
– Во имя Юпитера Капитолийского, что ты здесь делаешь?
Римлянин молчал.
– Ведь сегодня все мужчины ушли на Марсово поле. А ты разве не должен голосовать? – спросила Семпрония.
– Я уже был там, – неловко соврал Вибий.
– И не стал дожидаться исхода выборов, – что-то поняла Семпрония, – ты слишком часто стал бывать у моего портика, Вибий. Или ты решил купить мой дом?
Юноша вспыхнул, избегая дерзких глаз женщины, столь привлекательных и отталкивающих одновременно.
– У тебя есть деньги на такую покупку, – продолжала мучить Вибия женщина, – или ты хочешь, чтобы я поверила тебе в долг?
Вибий покраснел, не пытаясь что-либо сказать.
Семпрония улыбнулась, довольная произведенным эффектом.
И внезапно вздрогнула. На противоположном конце улицы стоял, криво улыбаясь, Цетег. Вибий стремительно обернулся.
Взгляды мужчин встретились почти в упор. Продолжая нехорошо улыбаться, Цетег достал свой меч. Юноша беспомощно оглянулся, он был безоружен. Семпрония, увидев его смятение, быстро подозвала к себе одного из вооруженных рабов, обычно сопровождавших ее лектику в эти неспокойные дни.
– Отдай ему свой меч, – приказала Семпрония.
Раб охотно повиновался.
Ощутив в руке тяжесть оружия, Вибий почувствовал себя значительно увереннее.
Довольная Семпрония откинулась в лектике, приготовившись наблюдать за смертельным поединком. Рабы невозмутимо замерли, ожидая исхода сражения.
Цетег бросился первым. Он попытался нанести удар в грудь, но Вибий, прошедший изнурительную гладиаторскую подготовку, сумел увернуться. В свою очередь, он попытался поразить соперника в левый бок, но Цетег отбил удар. Послышался звон столкнувшихся мечей. Оба соперника дрались с ожесточением, стараясь завершить схватку до подхода городской стражи. Когорты Антистия в большинстве своем размещались сегодня за чертой померия, на Марсовом поле, где находилось почти все мужское население Рима. В городе оставались лишь передвижные посты.
Удобно усевшись на подушках в лектике, Семпрония с удовольствием следила за поединком. Внезапно Цетег, оступившись, упал, и Вибий замахнулся, намереваясь покончить с ним, но, вспомнив про Семпронию, не стал добивать соперника, а отступил на шаг, разрешая ему подняться. Цетег, едва поднявшись, внезапно сделал быстрый выпад и задел бедро Вибия. Юноша зашатался, хватаясь за бок. Пальцы окрасились кровью. Цетег, зло усмехнувшись, поднял меч.
Вибий услышал дружные крики рабов, но Семпрония молчала, наблюдая, чем закончится схватка. Внезапно Цетег опустил меч. Привлеченные криками, сюда уже спешили несколько легионеров во главе с декурионом.
Увидев их, Цетег быстро вложил меч в ножны и, зло выругавшись, бросился в другой конец улицы. Громыхая тяжелыми солдатскими колиге,[108]108
Колиге – сапоги римских воинов с подошвой, укрепленной острыми гвоздями. Удерживались на ноге с помощью ремешков, оставляя открытыми кончики пальцев, а над щиколоткой шнуровались, образуя подобие сетки.
[Закрыть] мимо пробежали легионеры.
Вибий хотел подойти к лектике, но внезапно почувствовал сильную боль и свалился, едва сделав первый шаг. Он попытался подняться, но, едва пошевельнувшись, вскрикнул от резкой боли, пронзившей его ногу. Юноша застонал от боли. Только тогда, наконец, Семпрония сделала жест рабам, и они, осторожно подняв Вибия, внесли его в дом вслед за лектикой.
А на Марсовом поле уже завершились выборы магистратов, и жрецы объявили имена избранных консулов и преторов, и над полем кружили вороны и стервятники, словно предчувствовавшие запах падали на полях Италии…
Юноша проснулся поздним вечером. В конклаве горел тусклый светильник и видны были лишь неясные силуэты стен и накидок.
«Где я? – подумал Вибий, вспоминая об утреннем сражении. – Как я сюда попал?»
Послышались чьи-то шаги, и Вибий, чувствуя, что не в силах шевельнуться, замер, ожидая дальнейших событий. В конклав вошла Семпрония.
– Во имя великих богов, – спокойно сказала она, – ты дрался, как Геркулес, но напрасно ты был столь благороден, что дал ему возможность подняться. Надо было добить его на месте. Цетег давно задолжал Харону[109]109
Харон – перевозчик душ умерших через воды Ахеронта, согласно древнеримским представлениям.
[Закрыть] за проезд, и вряд ли тебе скоро представится такая возможность.
Вибий прошептал сквозь зубы:
– Я убью его.
– Сначала ты должен поправиться. И постарайся выздороветь поскорее. Я не могу держать тебя здесь слишком долго, – искренне сказала Семпрония, не сознавая, какую боль причиняет юноше. Уже выходя, она добавила: – И не нужно так часто бывать у портика моего дома, иначе тебя и впрямь один раз убьют.
Женщина вышла, громко рассмеявшись, а Вибий еще долго лежал с открытыми глазами, вспоминая голос и смех своей избранницы.
Сама Семпрония тоже не спала в эту ночь. Новости с Марсова поля разнеслись по всему городу. Катилина вновь не был избран. В одних это вселило надежду, в других, более благоразумных, – ужас. Они справедливо считали, что, не придя к власти демократическим путем, Катилина и его сторонники попытаются поднять мятеж, начав гражданскую войну. Но для Семпронии такой исход дела был более благоприятным. Катилина снова оставался всего лишь претендентом на место консула и, значит, по-прежнему нуждался в ее услугах. Долгую осеннюю ночь она думала о Катилине, беспокойно ворочаясь в своей постели.
Катилина в это время тоже не спал. Ярость его не знала границ. Он был уверен в своей победе, поэтому тем больнее переживал свое поражение. Даже Орестилла, спрятавшись в своем конклаве, не решалась попадаться ему на глаза. Рабы и рабыни боялись напомнить о себе грозному патрицию, но Катилина был из породы людей, чья ярость должна была найти выход. Он понимал, что за его домом могут следить. Вот почему, собрав к полуночи всех рабов, он приказал разойтись по домам катилинариев в городе, оповестив всех, что следующее собрание будет в доме Марка Леки.
Всю оставшуюся ночь он обдумывал свой замысел, строя ужасные планы мщения.
В эту ночь не спали многие римляне.
Не спал Цицерон, радостно сознающий, что и на этот раз он встал на пути Катилины, искренне приписывая себе все заслуги удавшейся с Цезарем сделки. Как трезвый политик, консул понимал, что Катилина, потерпев поражение, стал еще более опасен и теперь прямое столкновение неизбежно.
Не спал Силан, веселившийся до утра, безмерно гордый и довольный своей удачей. И хотя он еще вчера прекрасно знал и сознавал, благодаря каким силам его избрание становится реальным, сегодня он уже искренне считал, что выбран народом, как наиболее достойная и любимая кандидатура римлян. Такова человеческая порода. Стоит человеку добиться успеха, получить малую толику удачи, сделать несколько удачных шагов в своей жизни, как он уже приписывает их полностью своим заслугам и талантам, забывая о цене, которую он за них заплатил. Удача и власть кружат голову даже самым сильным людям, забывающим, как непостоянны успехи и иллюзорны ценности этого быстро меняющегося мира.
Не спал в эту ночь Катон, беспокойно ходивший по атрию. Он понимал всю опасность и неустойчивость положения, при котором Катилина мог в любой момент бросить вызов республике, подбивая своих людей на вооруженный мятеж.
Не спал в эту ночь Клодий, устроивший с друзьями небывалую оргию, на которой три гладиатора были забиты насмерть, двое римлян умерло от чрезмерного потребления вина и более десяти совсем молоденьких рабынь, принадлежавших знатным фамилиям города, были в самой извращенной форме лишены девственности и девичьего стыда. Только великие боги могли снести подобное кощунство и надругательство над живыми телами и душами этих девушек.
Не спал в эту ночь Мурена, забавлявшийся с рабыней из терм Минуция, подаренной ему предусмотрительным Цезарем. Несчастная девушка уже не смеялась, она даже не улыбалась, а только тихо стонала. И в триклинии было слышно скотское мычание Мурены и испуганные девичьи всхлипы, словно затухающие аккорды отчаяния и жалости из тягостной песни, исполняемой в эту ночь в доме Мурены.
Не спал в эту ночь Лентул, страшно переживающий столь тягостное для него поражение своего друга и союзника. Но он быстро утешился, и в его триклинии также раздавалось мычание мужчины и едва слышные болезненные стоны. Но то были не стоны женщины. Это были стоны юноши. Стоны Новия Приска, растленного и развращенного Лентулом еще в юные годы. Слова бессильны описать эти сцены, и только римские боги способны беспристрастно судить их участников с высоты своего пантеона.
Не спал в эту ночь Цезарь. После своего ожидаемого избрания он покинул Марсово поле в сопровождении друзей и сторонников, не успев переговорить даже с Катилиной. Дома его уже ждали мать, жена, дочь, шумно и радостно отмечавшие его успех. Едва жрец огласил итоги выборов, как несколько сот рабов бросились в Рим, стараясь поскорее сообщить своим хозяйкам итоги закончившихся выборов. И не успели еще все римляне разойтись с огромного поля, как Рим уже знал исход состоявшегося голосования. И до поздней ночи на улицах города шло бурное обсуждение новых магистратов. Кое-где вспыхивали драки, ссоры, слышался лязг мечей. Получивший специальный приказ на сегодняшнюю ночь Аврелий Антистий приказал утроить обычные посты, дабы избежать ожидаемых неприятностей. Цезарь сидел у себя в таблине почти до самого утра. Ему важно было продумать свое нынешнее положение и поведение на случай мятежа сторонников Катилины. Верховный жрец хорошо понимал, что Катилина, как умный человек, не сумеет и не захочет поверить в его, Цезаря, непричастность к исходу столь печальных для катилинариев выборов. А значит, Катилина, Лентул, Цетег и их сторонники могут с завтрашнего дня превратиться в открытых врагов, тем более беспощадных от сознания предательства популяров. Это была реальная опасность, и с ней приходилось считаться.
«Нужно будет платить еще больше Эвхаристу, – подумал Цезарь. – События могут начаться в ближайшие дни. Катилине и его сторонникам нечего терять, а лагерь Манлия стоит совсем близко. Необходимо как-то помочь Цицерону и Катону изгнать Катилину из города, усилить панику в сенате. Вне городских стен катилинарии менее опасны».
Не спали в эту ночь и в лагере Манлия, ожидая известий из Рима. Лишь к утру прискакал гонец, и вздох разочарования прокатился по всему лагерю. И все поняли – теперь спор решит только оружие. Тога не оказала доверия катилинариям, и меч должен будет решить давний спор с Римом в их пользу.
Отныне сенаторские тоги становились символами римского владычества, господства старых порядков, столь ненавистных большинству мятежников в лагере. Поднимая мечи, они бросали вызов тому старому миру, сокрушить который они намеревались. Мечи катилинариев отныне точились на тоги римских сенаторов. Никто еще не знал, что под тогами заговорщики обнаружат воинские доспехи и панцири, столь символично надетые Цицероном в день выборов.
Ноябрьские календы несли Риму ужас гражданской войны, и каждый римский сенатор в стенах города, и каждый заговорщик в лагере Манлия хорошо понимали, сколь ужасной будет их судьба в случае поражения. И каждый знал, сколь ужасна будет судьба Рима в случае их братоубийственной войны. Но стремление к безумству уже овладело умами и душами многих. Братья точили мечи на братьев. Отцы проклинали чад своих, сыновья замышляли отцеубийства, жрецы отрекались от богов своих.
Город окутала тьма. Луна зашла за тучи, и эта часть земли была отвернута от солнца, словно пытаясь скрыть от него в темноте все свои пороки и злодеяния. Но солнечные лучи, светившие в эту ночь на другом конце земли, доставали до Рима, пробивались к совести его людей, будили их среди темноты, заставляя давиться кошмарами и ужасами этой долгой ночи.
Ночью, уже лежа в постели и слушая рядом сонное дыхание жены, Цезарь вспомнил события этого дня.
Память услужливо возвращала искривленное лицо Катилины, ликование Мурены и Силана, умиротворение одетого в доспехи Цицерона и звонкий голос молодого Катулла, читавшего стихи.
Внезапно, словно новый приступ болезни подтолкнул его, Цезарь резко поднялся, усаживаясь на ложе. Помпея даже не проснулась, уронив голову ниже. Он вдруг вспомнил, что мучило его в этот день. С самого раннего утра его интересовал вопрос – за кого будет голосовать Марк Брут. Молодые люди в большинстве своем поддерживали Катилину, но Брут совсем не похож на них. Неужели он отдал свои голоса за Мурену и Силана? Не может быть, твердо решил Цезарь, Брут никогда не отдал бы своего голоса этим кандидатам. Не явиться на голосование он не мог – значит, заполнил таблички неразборчивым почерком. К такой наивной уловке прибегали римляне, когда не хотели высказывать определенного мнения по данному вопросу. Иногда это делали даже судьи, что всегда вызывало гнев простых римлян, справедливо считавших подобные уловки предосудительными для стражей закона.
«Нужно будет спросить у Сервилии», – решил Цезарь, устраиваясь снова на ложе.
Он заснул, и сон его был тяжелым и душным, как сон многих римлян в эту тревожную и страшную ночь года 691-го со дня основания Рима.
Наступивший рассвет следующего дня не принес солнечных лучей. Светило не смогло пробиться сквозь тяжелые свинцовые тучи, нависшие над городом. Они собрались высоко в небесах, словно готовясь растворить своей тяжестью этот «Вечный город» со всеми его обитателями.
Рим был великим, и Рим был ничтожен. Рим был силен, и Рим был слаб. Рим раздвигал границы своего государства за много дней пути от города, и Рим не мог защитить своих граждан даже в стенах этого города. Время, пространство, представления чести, порядочности, любви, долга, верности – все изменилось, сместилось, превратившись в невообразимую какофонию понятий и представлений.
Глава XI
Боги! Жалость в вас есть; и людям не раз подавали
Помощь последнюю вы даже на смертном одре,
Киньте взор на меня, несчастливца, и ежели чисто
Прожил я жизнь, – из меня вырвите черный недуг!
Гай Валерий Катулл(Перевод С. Шервинского)
За много дней пути от Рима, почти на самом краю света, запершись в огромном дворце, доживал последние дни своей жизни великий царь понтийский – Митридат VI Евпатор.
Пятидесятисемилетний понтийский правитель некогда огромного царства, наводивший ужас на Римскую державу в течение стольких лет, предавался тяжелым раздумьям, как бы подводившим итог его жизни.
У Рима не было за всю его историю более яркого и непримиримого врага, чем этот старый царь, оставшийся теперь в одиночестве.
Еще мальчиком он бежал из дворца, опасаясь оставаться там после смерти своего отца – царя Митридата V Эвергета. В течение семи лет он, скрывая свое происхождение и страшась людей, не решался называть своего подлинного имени. Его собственная мать, ставшая правительницей Понта, трижды подсылала к нему убийц, и трижды этот юноша, почти мальчик, чудом избегал покушения. Зная, что его могут отравить, Митридат с детства приучил себя к малым дозам яда, постепенно приобретая иммунитет против отравления. За время мучительных скитаний он изучил двадцать два языка своего огромного царства и научился выслушивать мнения самых простых людей – ремесленников, горожан, крестьян, составлявших большинство населения его державы. Но научиться говорить с людьми еще не значит суметь понимать их.
Перенесенные в молодые годы унижения оставят свой глубокий след в душе Митридата. Страдания и лишения не могут быть примерными воспитателями юной души. Они лишь приучают молодого человека к притворству и осторожности, делая его жестоким, коварным и бесчувственным человеком, ненавидящим людей, не страдавших, подобно ему. Так уж устроен человек. Если ему бывает больно, он хочет, чтобы было больно и окружающим, словно чужая боль может заглушить его собственную, а память о страданиях сотрет воспоминания о собственной боли.
Беспринципный Митридат на всю жизнь запомнил горькие уроки молодости. Отныне только собственный эгоизм и его желания становились стимулами всех последующих действий Митридата. Нет ничего более страшного и горького, чем сочетание ума и зла в одном человеке.
Вернувшись в столицу в возрасте восемнадцати лет, Митридат отправил в тюрьму свою мать, а заодно приказал перебить несколько десятков своих ближайших родственников.
Еще около пятнадцати лет понадобилось ему, чтобы упрочить влияние и расширить границы Понтийского государства. Жестокий и вероломный, он не брезговал любыми средствами для достижения своих политических целей. И, наконец, в году первом 173-й греческой Олимпиады, или в 666 году римской эры, он осмелился бросить вызов всесильному Риму.
Воспользовавшись Союзнической войной, разгоревшейся в Италии, Митридат начал свою войну. В течение одной ночи по всем городам Малой Азии без всякой пощады были перебиты десятки тысяч италиков – мужчин, женщин, стариков, детей. Понтийцам даже удалось захватить правителя римской провинции консуляра Мания Аквилия. И тогда впервые Митридат показал свой изуверский характер, словно страдания, перенесенные в детстве, выплеснулись неистовой злобой против римлян.
По приказу царя римского правителя возили в тесной клетке по городам Малой Азии, пытками заставляли его выкрикивать в каждом городе свое имя и титулы. После двухмесячных мучений Мания Аквилия подвергли страшной казни, влив ему в горло расплавленный свинец, словно отдавая дань алчности римлян. Перед смертью римлянин попросил передать царю, что и того ждет не менее мучительный конец. И с тех пор страх впервые начал плести свою липкую паутину в душе Митридата, словно предсмертные слова Аквилия обладали магическим свойством.
Затем в Азии появился Сулла. Царя нельзя было испугать поражением его армии. На смену одним людям приходили другие, но этот римлянин умудрился поразить его при их личной встрече, сплетая еще более тесную паутину страха.
После нескольких поражений Митридат согласился на переговоры. В Дардане, где состоялась эта памятная встреча, царя сопровождали двести военных кораблей, двадцать тысяч гоплитов, шесть тысяч всадников и около восьмидесяти серпоносных колесниц. У Суллы было всего четыре когорты легионеров и двести всадников. В пурпурной, озолоченной одежде, богато украшенной драгоценными камнями, в блеске своего величия встречал Митридат римского полководца, который вышел навстречу в простой солдатской тунике с небрежно наброшенным полудаментом. Митридата поразили тогда глаза этого римлянина – тяжелые, светло-голубые, словно обжигающие лицо. Это были глаза властелина, и царь впервые с ужасом подумал, что не сможет выдержать этот тяжелый взгляд, и, подобно жалкому рабу, первым отвел свои глаза.
Когда царь протянул руку, Сулла, не подавая своей, вдруг дерзко спросил, отчего понтийцы не прекращают войны. Царь замолчал, не зная, как ответить, и тут Сулла сказал свою знаменитую фразу: «Просители говорят первыми – молчать могут победители». Митридату пришлось применить все свое красноречие, пытаясь спасти переговоры. Во время его монолога Сулла, перебив его, сказал, что наслышан о красноречии понтийского царя, но теперь сам видит, насколько силен Митридат в ораторском искусстве, ведь, даже держа речь о делах подлых и беззаконных, он легко находит для них удобные объяснения. Царю пришлось проглотить и эту обиду, словно липкая паутина стала еще гуще, сжимая сердце в неизведанном прежде страхе перед этим человеком, осмелившимся явиться сюда и выставлять свои условия, имея в десять раз меньше солдат, стоявших в центре огромного понтийского войска.
Понтийский царь принял тогда все условия Суллы, словно проклятие Аквилия было лишним легионом римлян. Но едва римский полководец покинул пределы Азии, липкая сеть была разорвана, и Митридат снова начал войну. И снова был разбит. И когда великий Зевс помог ему, собравшись с силами, начать третью войну против римлян, он был уверен в успехе: Суллы уже не было в живых.
Но лев, умирая, оставляет после себя детенышей. Эту персидскую поговорку Митридат вспомнил в первый же день войны. Захваченный в плен тяжело раненный римский юноша Помпоний предстал перед царем. Митридат спросил его, хочет ли он стать другом понтийского царя, если ему пощадят жизнь. Юноша гордо ответил: «Если ты заключишь с римлянами мир – да. Если нет – я враг». Митридат понял тогда, что и эту войну он уже проиграл.
И снова липкая паутина страха сжала его сердце, опутывая живой, бьющийся комок все сильнее и сильнее. Посланный вместо Суллы Лукулл был не менее искусным полководцем и воином. Понтийцам пришлось все время отступать, их армии терпели одно поражение за другим. Особенно страшным был разгром у Кабиры, где Лукулл разбил основные силы понтийского царя.
Спасаясь бегством, Митридат послал евнуха Бакхида, чтобы тот предал смерти женщин царской семьи, опасаясь как бы они не попали в руки римлян. Именно тогда, в последний раз, царь почувствовал боль за другое существо, ибо среди тех, кого предстояло умертвить, была и Монима – его любимая жена.
Он домогался ее любви целых три года. Монима находилась в Милете, и он послал туда пятнадцать тысяч золотых, но она и тогда ответила отказом. Лишь после того, как он послал ей диадему Великого Александра с просьбой стать его женой и царицей, Монима дала согласие. И теперь ей предстояло умереть. Прибывший к ней Бакхид передал приказ царя – пусть каждая женщина умрет так, как она того пожелает.
Почти все женщины из царского дома приняли яд. Но Монима, его любимая жена, решила умереть как царица. На диадеме, подаренной ей Митридатом, она попыталась повеситься. Старая диадема, не выдержав такой тяжести, оборвалась. «Проклятый лоскут, – крикнула женщина в отчаянии, – и этой услуги ты мне не оказал». После этого Монима сама попросила евнуха перерезать ей горло. Потрясенный Бакхид не смог отказать ей в этой последней просьбе. Лишь после возвращения евнуха узнал понтийский царь тягостные подробности гибели своей жены.
После этого в душе Митридата уже не могло оставаться ничего человеческого. Безмерно подозрительный и мстительный, он превращается в настоящего маньяка, страдающего дикой манией преследования и подозрительности. По его приказу казни следуют одна за другой. Гибнут его лучшие друзья, полководцы, родные, близкие, даже сына Махара не пощадил царь, усомнившись в его верности.
Но ни одно государство в мире не может держаться исключительно на страхе и казнях. Измученные долгими войнами и репрессиями, купцы и менялы закрывали свои лавки, ремесленники бросали свои мастерские, уходя в другие города, крестьяне отказывались сеять и пахать, а воины неохотно шли в сражения умирать за деспота, не сплоченные никакой великой идеей, за которую они могли бы отдавать свои жизни. Это было началом конца.
Митридат, начинающий понимать это, неистовствовал еще больше, и чем более он усиливал репрессии, стремясь предотвратить крах своей державы, тем быстрее приближал этот конец. Получался замкнутый круг, из которого не было выхода. Липкая паутина страха владела уже сердцами многих понтийцев, народом овладела апатия, и огромное царство из великой державы начало превращаться в заурядную римскую провинцию. От Митридата отрекся даже его зять, правитель Великой Армении – Тигран.
Гордый и упрямый царь не хотел верить в такой позорный конец. Прибыв в Пантикапей, он начал собирать новое войско, вербовать наемников, рассылать гонцов к варварам в скифские степи. Безумная идея владела Митридатом – собрать новую армию и через дунайские степи вторгнуться в пределы Италии. Но на снаряжение новой армии требовались огромные деньги, и уже потерявший чувство реальности царь начал выколачивать их из населения Боспорского царства. Сначала восстала Фанагория, затем Херсонес. Через день Феодосия. Против Митридата выступил даже его сын Фарнак, назначенный им правителем этого царства. От царя отступились все правители, армия, народ. Сам Фарнак возглавил восстание в собственном государстве. И теперь Митридат сидел один в огромном дворце, с ужасом сознавая, что сбывается проклятие Мания Аквилия. Город был уже в руках восставших, и только несколько десятков его слуг удерживали неприятеля перед высокими стенами дворца. Но такое сопротивление могло продлиться не более одного дня. Крах наступил, крах его замыслам, которые владели им на протяжении всей его жизни.
Послышались чьи-то шаги, и Митридат вздрогнул, словно предчувствуя приближение вестника смерти. На пороге возник Эвтикрит, греческий наемник, командующий дворцовой охраной.
– В чем дело? – безразличным голосом спросил царь.
Грек поклонился.
– Мои люди не смогут долго защищать дворец. Нужно договориться с Фарнаком, великий царь.
«Как он осмелел, – подумал Митридат, – в прежние времена за один этот совет я приказал бы привязать его к хвостам диких кобылиц, а сейчас я должен выслушивать его дерзкие советы».
– Они по-прежнему штурмуют стены дворца? – спросил он у Эвтикрита.
– Они обедают, – мрачно сказал грек, – но очень скоро они начнут штурм, и тогда мы все погибнем.
– Ты же солдат, – устало сказал царь, – неужели ты так боишься смерти?
Эвтикрит выпрямился.
– Я умру вместе с тобой, великий царь, я пришел сообщить тебе, что к вечеру мы все падем.
И поклонившись, Эвтикрит повернулся, чтобы выйти.
– Постой, – громко окликнул его царь, – позови ко мне Бакхида.
Грек, мрачно кивнув, вышел. Митридат снова остался один.
После смерти Монимы он не мог выносить присутствия Бакхида рядом и отослал его сюда, в Пантикапей, в самую отдаленную провинцию своего государства. И вот теперь они снова рядом. Похоже, проклятие Мания Аквилия начинает сбываться. Вчера вечером, призвав к себе Бакхида, он приказал ему, уже во второй раз, удавить всех женщин царского рода, находившихся во дворце. Сегодня с самого раннего утра евнух еще не осмеливался зайти к нему, словно опасаясь, что царь во второй раз не сможет простить ему столь страшного деяния.
Митридат услышал сдавленный кашель евнуха и поднял глаза. Бакхид уже стоял рядом.
– Все? – тяжело спросил царь.
– Да, – кивнул евнух, – все.
– И дочери тоже?
– Они приняли яд, великий царь, – внешне Бакхид был совершенно спокоен.
– Хорошо, – почему-то успокоился Митридат, словно женщины его рода могли попасть в руки врага, а не воинов его собственного сына, осаждавших дворец.
– Ты должен проследить, – с усилием начал понтийский царь, – чтобы слуги позаботились о моем теле. Прикажи рабам после моей смерти привести меня в надлежащий вид и лишь затем показывать моему народу. Думаю, что Фарнак будет не против. А теперь уходи. Впрочем, нет, постой. – Царь встал, выпрямился во весь свой гигантский рост, так часто наводивший ужас на врагов и друзей. – Возьми этот перстень. Его прислал мне когда-то парфянский правитель Готарз. Ты его заслужил, Бакхид. Он твой, – царь протянул массивный перстень. Евнух поклонился. На его застывшем лице Митридат не сумел ничего уловить, словно близость смерти в этом месте уже наложила свой отпечаток и на лицо Бакхида.
Получив перстень и еще раз поклонившись, Бакхид неслышно вышел. Оставшись один, Митридат посмотрел на кубок, стоявший на столике, совсем рядом с его ложем. В кубке был яд, убивающий всякого, кто осмелится пригубить этот смертельный напиток.
Митридат протянул руку и вдруг с ужасом заметил, как она дрожит, словно его жалкое тело протестовало против гордости и величия его духа. Он усмехнулся. Даже здесь он не может остаться великим царем и уподобляется простым смертным. Он заставил эту руку успокоиться и, уже не дрогнув, взял кубок, залпом опорожняя его.
«Я все-таки обманул тебя, Маний Аквилий», – подумал Митридат.
Дикая боль пронзила все тело. Ожидаемая смерть не пришла. Первые мгновения он еще боролся с этой болью, не решаясь закричать, но, поняв, что не сможет долго выдерживать этого зверя, раздиравшего его внутренности, закричал. Собственная осторожность сыграла с Митридатом роковую шутку. С детства приученный к всевозможным ядам, он выработал стойкий иммунитет против сильнейших средств всевозможных отравителей, и теперь даже самый сильный яд не мог убить это закаленное тело.
А Митридат продолжал кричать нечеловеческим голосом.
