Текст книги "Фрам — полярный медведь"

Автор книги: Чезар Петреску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

VI. ЧЕЛОВЕК, СОБАКА И РУЖЬЕ

В ледяных пустынях, где она родилась и прожила всю жизнь, белая медведица ни разу еще не видела человека.

Она даже не подозревала, что на свете есть такое странное существо.

Она никогда еще не слышала ни собачьего лая, ни ружейного выстрела.

Запахи человека, собаки и пороха были ей неизвестны. Она не знала, что этих трех заклятых врагов диких зверей связывала неразрывная дружба: человек, собака и ружье никогда не отказывались от добычи, когда ее могла достать пуля.

Медведица даже не боялась тоненькой стальной трубки, где в свинцовой пуле притаилась смерть.

Слишком уж далеко от охотников и ружей протекала до сих пор ее жизнь в этой самой нехоженой части земного шара.

Пустынность этого края вечных льдов и снегов защищена лютыми морозами и метелями. Защищена полугодовой ночью и глубоким зеленым океаном.

В те месяцы, когда солнце стояло среди неба, по безбрежным водным просторам на юг проплывали, как таинственные галеры без парусов, без руля и без гребцов, ледяные горы – айсберги.

Потом наступали долгие месяцы полярной ночи, и бескрайние просторы океана превращались в ледяную равнину: миллионы квадратных километров лежали под снежным покровом.

Все застывало в белом безмолвии.

Во всех странах, расположенных к югу от этой неприютной пустыни, светит

солнце, реют ласточки, на сочных пастбищах звенят овечьи колокольчики и резвятся ягнята с кисточками в ушах.

Лютые морозы и ужасы полярной ночи обороняют царство белых медведей, отгораживают его от остального мира стеной более надежной, чем самая неприступная крепость.

Туда, за этот рубеж, не проникает ничего из жизни, бьющей ключом южнее, где изумрудным ковром расстилаются весенние пастбища, где благоухает сирень и в небе заливаются жаворонки.

Разве что иногда залетят вместе с теплыми ветрами из далеких стран стаи белых, крикливых птиц.

Птицы машут крыльями с атласным шуршанием.

Они, возможно, видели пароходы, города и порты, церкви с колокольнями и вокзалы, поезда и телефонные провода, арочные мосты и мчащиеся по автострадам автомобили, парки с духовыми оркестрами, сады, полные роз, площади с высокими памятниками и много других чудес, созданных руками человека. Может быть, они знали, что эти же руки изобрели и другие чудеса, беспощадные для диких обитателей лесов, степей и вод. Может быть, они даже слышали выстрелы, знали, что в тонкой стальной трубке их подстерегает непостижимая, удивительная смерть, которая мгновенно настигнет их, лишь только приблизится человек и приложит к плечу ружье.

Но птицы не могли рассказать всего этого медведице и ее детенышу.

Их пронзительные крики нарушали застывшую тишину белой пустыни, вещая что-то на им одним понятном языке.

Потом, когда начинали дуть злые, студеные ветры, предвестники полугодовой ночи, белые птицы собирались станицами и улетали обратно, туда, где весной цветет сирень.

Оставались лишь звери, хранившие верность вечным снегам: песцы, которых не отличишь от сугробов, да зайцы-беляки, которые пускаются наутек от малейшего шороха льдин. А на скалистые берега островов и на кромку хрустальных плавучих льдов карабкалась излюбленная добыча белых медведей: морской теленок – тюлень и морской конь – морж.

Они одни ложились черными пятнами на белое покрывало снега.

Кроме них, все было бело…

Белые сугробы, белый лед, белые медведи, белые песцы, белые зайцы, белые полярные птицы, которые питаются рыбой и не могут далеко летать на своих коротких крыльях.

Для белой медведицы животный мир этим ограничивался. Других тварей, спасшихся от потопа в Ноевом ковчеге, она не знала.

Среди них у медведицы не было достойных противников. Одних спасало бегство. Другие, зайцы, удирали, едва касаясь лапами ледяной глади, проделывая акробатические прыжки; песцы прижимались к снегу и сливались с его белизной.

Но песцы и зайцы были чересчур скудной добычей: мясо их не жирное, к тому же его слишком мало для вместительного медвежьего желудка.

Охотиться стоило только на моржей и тюленей, дававших горы сытного мяса.

На вид эти звери были очень страшные. Огромные, безобразные, с блестящей шкурой, они лежали один возле другого на льдинах. Хриплый рев, усатые, вислоухие морды моржей с загнутыми вниз клыками должны были бы внушать ужас. Но они не умели по-настоящему драться, а тюлени были безобиднее сосунка-волчонка. Бегать морские звери тоже не могли – могли только протащиться по льду несколько шагов. Защищаться они были неспособны. Все их таланты сосредоточивались на глубинной рыбной ловле.

Медведица подстерегала их, укрывшись за торосами. Она выбирала добычу, наваливалась всей своей тяжестью на блестящую громаду жира и мяса и вонзала клыки в круглую голову. Трещал череп. Остальные звери скатывались в воду и погружались в пучину.

Борьба этим заканчивалась. Несколько мгновений медведица была всемогущей в этом снежном крае, где никакой другой наземный или водный зверь не смел помериться с ней силами.

Там, дальше, командовала другая медведица. Они не ссорились, не враждовали, не нарушали границ чужих владений. Когда морского зверя становилось меньше или когда он по неизвестной причине уходил на другое лежбище, медведицы со своим потомством перебирались на льдину и уплывали к другому, видневшемуся на горизонте острову.

Льдина бороздила океанские просторы, как корабль без руля и без ветрил, пока не приставала к другому замерзшему берегу.

Там снова открывалась взору сверкающая пустыня, куда еще не ступала нога человека. Зато моржей и тюленей было вдоволь.

Путь передвижения белых медведей был отмечен кучами костей.

Их вскоре покрывал снег.

И все это происходило без посторонних свидетелей, между льдом и небом, между океаном и небом.

Но на том острове, где очутилась наша медведица со своим детенышем, на снегу виднелись незнакомые ей следы и ветер приносил неведомый, вселявший тревогу запах. Скрытая угроза висела в воздухе.

Медвежонок свернулся в комок под боком у матери, где, он знал, всегда тепло и безопасно. Зарылся мордой в ее густую белую шерсть, чуть постукивая зубами и скуля так тихо, что его нельзя было бы услышать и в трех шагах.

Лай смолк. Ветер рассеял едкий, противный запах… Вновь наступила обманчивая тишина. Слышался лишь лепет зеленых волн у прибрежных скал и внизу, у ледяной кромки. Где-то между льдинами сочился ручеек.

Обманутый этой тишиной, медвежонок принялся играть и резвиться, кубарем скатываясь с сугробов. Но медведица лапой вернула его обратно и уложила рядом с собой, защищая мордой.

Потом поднялась на задние лапы – проверить, не видно ли врагов на горизонте.

Глаза у медведей маленькие и расположены по бокам головы: далей такими глазами не охватишь. Вернее зрения и слуха служит им обоняние, но на этот раз оно медведицу обмануло. Ветер повернул с юга на север и больше не приносил встревожившего ее противного запаха незнакомых зверей.

Может, ей померещилось?

Медведица удовлетворенно заурчала: тем лучше! Когда с ней беспомощный детеныш, она предпочитает места без непонятных угроз.

Можно было вернуться в нормальное положение: стать на все четыре лапы.

Но в ту самую минуту, когда она перестала беспокоиться, перед ней как из-под земли выросли человек с ружьем и собака.

Они были очень близко.

Нарочно зашли против ветра, чтоб их не выдал запах.

Рассчитав, что у добычи нет никакой надежды на спасение, что ружье наверняка достанет ее, охотник неожиданно появился из-за тороса.

Медведица величаво поднялась на задние лапы.

Теперь, когда она видела, как тщедушны противники, которые стояли перед ней, ей не было страшно. Да и накопленный опыт подсказывал, что бояться нечего. Если бы природа наградила ее способностью смеяться, она, вероятно, захохотала бы на все Заполярье. Только и всего?! Стоило тревожиться из-за этакой мелюзги!

Медведица смотрела на незнакомцев с большим любопытством и без всякой враждебности. Ей хотелось подойти поближе, получше разглядеть, на что похожи эти чудные животные.

Человек? Маленький, укутанный в кожу и меха, он казался ей ничтожеством. Такого можно повалить одним прикосновением лапы!.. Пес? Какой-то взъерошенный ублюдок, который зря разоряется: лает, рычит, бросается вперед, скользит когтями по льду, отскакивает назад. Такому тоже ничего не стоит легким ударом лапы перебить хребет, вышибить из него дух. В руках у человека какая-то палка. Ничего более потешного и жалкого медведица не видела в полярной пустыне. Палка, хворостинка. Она переломит ее пополам одним ударом лапы, легко согнет зубами!

Медведица двинулась вперед. Рядом с ней – медвежонок.

Человек шел ей навстречу. Она шла навстречу ему.

Шла урча, тяжело раскачиваясь на задних лапах. В ее урчании не было ничего угрожающего. Ее толкало вперед любопытство. Интересно было, подойдя поближе к этим диковинным, порожденным льдинами существам, узнать, что они собой представляют. Обнюхать их, потом оглушить, повалить носом в снег: пусть с ними повозится тогда ее игривый детеныш!

В этот-то миг и произошло чудо. Злое, страшное чудо.

Из тонкой черной трубки, из никчемной на вид хворостинки вырвалось короткое пламя. Раздался короткий хлопок.

В глаза медведице ударил ослепительный свет. Ее захлестнула жестокая боль, какой она еще никогда не испытывала.

Потом все померкло…

Снова хлопок, и где-то в глубине уха, за костью, новая страшная боль.

Потом великая тишина, бесчувствие, пустота. Вместе с булькающей кровью вытекала жизнь….

Медведица рухнула на ледяное ложе и вытянулась без судорог, с обмякшими лапами.

Она перешла рубеж смерти, не успев понять, что с ней произошло.

Быть может, она унесла с собой удивленный вопрос, который еще несколько мгновений назад выражали ее любопытные черные глазки. И, может, ужас матери, осознавшей в последний миг, что ее детеныша может ожидать та же участь.

Человек подошел, держа ружье под мышкой, отдавая собаке короткие приказания.

Медвежонок зарылся мордой в теплую шерсть, покрывавшую брюхо матери.

Все, что произошло, было недоступно его пониманию.

Когда человек взял его за уши и попытался оторвать от матери, медвежонок инстинктивно оскалился. Но рука человека бесцеремонно повернула его. Тонкий ремешок стиснул морду, другой опутал ноги. Рядом с пронзительным лаем вертелась ощетинившаяся собака. Человек два раза ударил ее: раз ногой и раз прикладом ружья, чтоб она не искусала, не покалечила детеныша убитой медведицы. Насчет этого детеныша у него были свои планы.

И действительно, начиная с этой минуты жизнь белого медвежонка заполнилась множеством неслыханных приключений.

Появились другие закутанные в кожу и меха двуногие звери. От них несло табаком. Едкий, отвратительный запах. Лица у них были широкие, кожа желто-зеленая, глаза косые, борода жесткая, как щетина. Говорили и смеялись они громко.

Их голоса пугали медвежонка.

Люди обступили лежавший в снегу труп медведицы. Достали ножи и ловко вспороли ей брюхо. Потом содрали шкуру и поделили мясо. А дымящиеся, еще хранившие тепло жизни потроха бросили собакам.

Связанный ремнями белый медвежонок беспомощно скулил.

Иногда двуногие звери давали ему пинка, катали по снегу, пытались поднять его, чтобы узнать, много ли он весит.

Один из них, самый торопливый, с трубкой в зубах, из которой шел вонючий и едкий дым, вынул из-за пояса нож и вытер лезвие о кожаные брюки.

Медвежонок не знал, что в этом лезвии таится смерть. Но на всякий случай зарычал, показав клыки. Человек засмеялся и плашмя ударил его по морде ножом.

К нему подошел другой человек, тот самый охотник, который убил медведицу, и что-то крикнул, размахивая руками. Они шумно и сердито заспорили. Потом стали торговаться.

Медвежонок, лежавший на спине, со связанными лапами и мордой, следил за их спором своими маленькими, черными как ежевика глазами, не понимая, чего они хотят.

Иногда он опускал веки, словно еще надеясь, что все это – дурной сон, вроде тех, которые пугали его в темной ледяной берлоге в первый месяц жизни. Тогда он жалобно скулил просыпаясь и спешил зарыться мордой в теплый мех, устроиться поближе к источнику теплого молока. Его гладила легкая лапа. Материнский язык мыл ему глаза и нос. Он чувствовал себя в безопасности: никакой заботы, никаких угроз.

Теперь дурной, непонятный сон не проходил.

В ушах звучали грубые, злые голоса. Невыносимый смрад не рассеивался.

Шаги скрипели по снегу совсем близко – это приходили и уходили люди.

Потом его подняли и понесли, продев шест между связанными лапами. Несли два человека. Другие тащили свернутую в трубку шкуру медведицы. Сани везли груды мяса. Шли, перебираясь через сугробы и обледенелые горы.

Медвежонок скулил. У него ныли кости. То, что с ним происходило, было непонятно и потому вдвойне мучительно. Но его жалобы никого не трогали. Эскимосам такая чувствительность была неизвестна. Белые медведи для них – самая желанная дичь, подобно тому, как моржи и тюлени – самая желанная дичь для белых медведей. Охотник на охоте не руководствуется жалостью, которая ему совершенно ни к чему: дичь есть дичь! Особенно тут, в ледяных пустынях, где охота – не развлечение: туша белого медведя на некоторое время обеспечивает пищей все племя.

Наконец дошли до стойбища, где было несколько круглых, сложенных из льда и снега хижин с узким темным входом, который, казалось, вел в подземелье.

Женщины и дети высыпали навстречу мужчинам. Опираясь на молодых, притащились сгорбленные, немощные старики. Все бурно выказывали радость: наконец-то удачная охота! Всю неделю у племени не было свежего мяса. Питались соленой рыбой. Это было плохо: без свежего мяса немудрено заболеть цынгой – бичом страны вечных льдов.

Поэтому в стойбище началось шумное, безудержное веселье.

Медвежонка бросили в угол одной из хижин.

Там он впервые увидел огонь.

Это было лишь слабое, дымное пламя плошки с тюленьим жиром. Но медвежонку оно показалось чудом, частицей солнца и в то же время напомнило тот яркий, смертоносный свет, который вырвался из ружья. Потому он завыл и забился.

Кругом него собрались детеныши человека – маленькие эскимосы. Так же, как взрослые, они были одеты в кожу и меха. И лица их были тоже закутаны песцовыми и заячьими шкурками.

Один из них протянул медвежонку кость. Тот повернул голову. Маленький человек засмеялся.

Наконец кто-то из ребят сжалился над пленником и развязал ремни.

Медвежонок со стоном подтащился к расстеленной в углу шкуре матери и, улегшись на нее, стал искать источник теплого молока, искать лизавший его язык, влажный нос. Но нос оказался сухим. И шкура была холодная. Источник молока иссяк.

Медвежонок никак не мог понять этого страшного чуда.

Все переменилось.

Неизменным остался лишь запах: знакомый запах громадного, могучего, доброго существа, возле которого он, медвежонок, всегда находил защиту, приют и ласку.

Теперь это существо было просто медвежьей шкурой – одной из самых красивых шкур, когда-либо украшавших хижину эскимоса.

Медвежонок заскулил и свернулся клубком. Он ждал, что шкура вдруг оживет и он вновь почувствует ласку легкой лапы, влажный язык промоет его испуганные, печальные глаза, сосок опять набухнет теплым, вкусным молоком.

Наконец пришел сон. Вокруг плошки с тюленьим жиром заснули все обитатели ледяной хижины: охотники и женщины, старики и дети.

Из плошки поднимался едкий, удушливый дым…

Усталые люди спали мертвым сном.

Снаружи донесся собачий лай. Но ответить на этот сигнал было уже некому.

VII. ТЫ БУДЕШЬ НАЗЫВАТЬСЯ «ФРАМ»!

Потом произошли новые события, не менее смутно осознанные медвежонком.

Проснулся он поздно, и уже не в хижине, а в лодке, обтянутой тюленьей шкурой; на веслах сидели люди, не похожие на вчерашних: с более длинными и белыми лицами.

Они промышляли китами и тюленями. Прибыв из дальних стран, все лето кочевали с острова на остров, а теперь собирались домой, потому что скоро настанет полярная ночь и задует пурга. Перед отплытием они купили у эскимосов белого медвежонка за несколько связок табака.

Так началась для него новая жизнь.

Но понятия у медвежонка было еще мало.

Лодка плыла по зеленой воде к кораблю, стоявшему на якоре в открытом море, подальше от льдов. Медвежонок попробовал пошевелиться и ощутил боль в лапах. Он опять был связан ремнями. За эти ремни и подцепил его крюк, потом поднял на высокий корабль. Трос раскачивался, и медвежонок больно ударялся мордой и ребрами о мокрый борт. Напрасно он рычал и дергался. Ему отвечал лишь хохот людей наверху, на палубе, и внизу, в лодке.

Сначала его так связанным и бросили среди канатов. Потом, когда все медвежьи и тюленьи шкуры были уже погружены, чья-то рука освободила его от ремней. Медвежонок хотел было убежать, но рука схватила его за загривок. Медвежонок оскалился и хотел укусить руку, однако она не ударила его, а стала гладить. Ласково, нежно. Это было ново, неожиданно и напоминало другую ласку – мягкой мохнатой лапы. Но та ласка составляла часть другой жизни, оставшейся далеко позади, в родных льдах…

Рука сунула ему под нос миску с молоком, налитым из жестяной банки. Медвежонок не притронулся к нему. Но запах молока щекотал его ноздри, будил голод.

Когда медвежонок убедился, что на него не смотрят, стал робко лакать. Сначала еда не понравилась ему, но потом он невольно заурчал от удовольствия.

Молоко было теплое и слаще материнского, которым он питался до сих пор.

Так медвежонок узнал, что у людей есть и хорошие чудеса.

Молоко он вылакал до дна. Потом поднял благодарные глаза на человека, который, посасывая трубку, ждал, когда он кончит.

Человек был высокий и худой, бородатый, с голубыми глазами. Он дружелюбно засмеялся, потом нагнулся и опять погладил медвежонка по спине и между ушами легкими, ловкими пальцами.

Медвежонок больше не оскалился. И уже не рычал, а издавал довольное урчание, напоминавшее кошачье мурлыкание.

– Что я вам говорил?! – произнес человек, обращаясь к своим товарищам. – Через два дня он станет ручнее ягненка и будет ходить за мной по пятам, как щенок!

– И тогда ты променяешь его на пять бутылок рома!.. Верно, Ларс? – засмеялся другой человек, попыхивая трубкой и сплевывая сквозь зубы через борт.

Тот, которого назвали Ларсом, не ответил. По худому голубоглазому лицу пробежала тень грусти.

Он знал, что товарищ прав, знал за собой неизлечимое пристрастие к вину.

Когда-то, в молодости, много лет тому назад, он был другим человеком. Лицо у него было чистым и гладким, глаза ясными, голос не был сиплым. Ларсу тогда довелось участвовать в удивительном предприятии – из тех, что навсегда оставляют в жизни светлый след.

Один убежденный в своей правоте, отважный молодой человек готовился в те годы в Норвегии к экспедиции через Ледовитый океан и вечные льды к Северному полюсу. По собственным чертежам он построил для этой цели корабль и набрал для него экипаж из молодых, бесстрашных моряков. Потому что предстоявшее путешествие не было увеселительным рейсом. Немало смельчаков, стремившихся проникнуть в тайны полярных пустынь, погибло в таких путешествиях!

Многие, как зловещие вороны, каркали, что и эти тоже погибнут от холода и голода.

Но молодой светловолосый Нансен только смеялся, слушая такие предсказания.

В числе моряков, решившихся разделить с ним ужасы вечных льдов и полярной ночи, находился и Ларс, парень из приютившегося среди фиордов рыбачьего поселка. Он оставлял дома невесту и больную мать. Но искушение стать участником рискованной экспедиции в еще неведомые человеку края оказалось сильнее любви.

Он хорошо помнит то солнечное утро, когда окруженный лодками корабль экспедиции покачивался в глубоком голубом фиорде.

Ждали тоненькую, высокую женщину, жену Нансена, которая должна была окрестить корабль.

По обычаю, она разбила о борт бутылку шампанского, окропила корабль пенистым напитком и произнесла:

– Ты будешь называться «Фрам»!

«Фрам», по-норвежски, означает «Вперед».

Грянуло ура. Раздались песни. Все с восхищением и верой в успех смотрели на смелых мореплавателей, которые отправлялись навстречу неведомым опасностям, а может быть, и смерти.

Стоя в лодке, невеста Ларса махала платочком – желала жениху счастливого плавания и благополучного возвращения:

– «Фрам»! Да здравствует «Фрам»! Удачи «Фраму»!

В течение трех лет на просторах зеленого океана и в ледяных тисках «Фрам» полностью оправдал свое название.

Он рассекал зеленые пустынные воды, не боясь плавучих льдов. Вперед, все время вперед!

Для Ларса это была жизнь ни с чем не сравнимая, сплетенная из терпения и мужества, благородных порывов, борьбы со стихиями и незыблемой веры в счастливую звезду добрых и великих дел. «Фрам» открыл неведомые до тех пор земли, на его долю выпало немало опасностей, но он преодолевал преграды и неизменно выходил победителем.

Через три года, когда корабль вернулся, на всех домах Норвегии реяли флаги. Во всех глазах искрилась радость достигнутой удачи. Весть о возвращении «Фрама» мгновенно разнеслась по всему свету.

Имя Нансена, имя «Фрама» были у всех на языке.

Среди тех, кого встречали и чествовали, находился и Ларс, никому не известный парень из рыбачьего поселка. Его имени никто не упоминал. Велика беда! Это нисколько не умаляло ни радости успеха, ни преданности Ларса капитану, который привел их к победе.

Горечь и страдания ждали его по другой причине.

Когда он вернулся к себе домой, никто не вышел ему навстречу, никто не обнял его.

Невеста и мать спали вечным сном на горе, на приютившемся среди скал кладбище: бедный рыбачий поселок был опустошен страшным моровым поветрием. Никто не позаботился об его обитателях. Никто не послал им ни врачей, ни лекарств. Люди мерли, как мухи, потому что богачам не было до них дела. Ларса ждали две могилы, одна возле другой. На них цвели чахлые цветы.

Жизнь парня опустела. Надежды рухнули. У него не хватило сил бороться с несправедливостями, которые встречались на каждом шагу.

Годы летели. Ларс пристрастился к вину, а когда представился случай, поступил рядовым матросом на одно из судов, отправлявшихся в Ледовитый океан на китобойный и тюлений промысел.

От жизни он больше ничего не ждал.

И никто больше не ждал его дома.

Иногда поздней ночью среди собутыльников он ударял кулаком по столу и, потребовав молчания, принимался вспоминать былые годы.

Одни смеялись, другие молча слушали, качая головой, перебирая в памяти события собственной жизни и надежды, окрылявшие их молодость, когда они тоже были сильными и смелыми, чистыми душой и телом.

В жизни каждого человека всегда есть красивые, светлые страницы. Какой-нибудь выдающийся, хороший поступок, говорящий о мужестве, беззаветной любви или готовности принести себя в жертву.

Проходят годы. Только бесчувственные люди способны смеяться над такими воспоминаниями.

В тот день в одной из кают глубоко в недрах корабля Ларс, старый матрос и пьяница, невесть в который раз принялся рассказывать о былом.

Кто-то играл на гармонике. Другие басисто смеялись, чокались и пили.

В каюте стоял густой табачный дым – хоть топор вешай. Духота усугублялась рыбной вонью и вонью звериных шкур.

Захваченный рассказом Ларса, матрос, игравший на гармонике, перестал играть. Остальные перестали смеяться.

Медвежонок спал, свернувшись калачиком у ног своего нового хозяина. Иногда он скулил во сне, и Ларс нагибался, чтобы почесать ему голову между ушей.

Поднялась снежная буря. Судно качалось на зеленых волнах и трещало по всем швам.

Так когда-то трещал и «Фрам», но это было на других широтах гораздо выше, гораздо дальше, в полярном океане. Ларс был тогда молод и с нетерпением ждал возвращения в родной поселок, где он оставил невесту и мать. Да, и тогда точно так же трещал по швам корабль и свистела пурга.

Ларс оборвал свой рассказ и подпер подбородок кулаками. В глазах его стояли слезы.

Но вот он встряхнулся и встал:

– Хватит воспоминаний! Молодости все равно не вернешь! Налейте-ка мне лучше еще стаканчик!

Он поднял полный стакан и вылил его на медвежонка, произнеся в память того, другого крещения:

– Ты будешь называться Фрам!

Разбуженный медвежонок испуганно вскочил.

– Правильно, пусть он зовется Фрамом! – подхватили матросы. – Фрам! Да здравствует Фрам!..

Кличка пристала к белому медвежонку.

С этой кличкой его продали за десять бутылок рома, когда корабль вернулся, в первом же норвежском порту. Позднее под той же кличкой его приобрел цирк Струцкого, и она же появилась на первой афише.

В обществе людей медвежонок научился вести себя, чувствовать, веселиться и печалиться по-человечески. Он выучился акробатике и гимнастике, научился перебирать лады гармоники, любить детей, играть мячом и радоваться аплодисментам.

Семь лет подряд путешествовал он со своей кличкой из страны в страну, из города в город, потешая ребят и вызывая удивление взрослых.

Белый медведь Фрам!.. Фрам, гордость цирка Струцкого!

Эскимосы на своем затертом льдами острове давно позабыли о медвежонке, обмененном когда-то на несколько связок табака. Корабль, доставивший его из Заполярья, может быть, затонул или был брошен за негодностью. Старый, окончательно спившийся матрос Ларс, быть может, давно уже умер. Жизнь шла вперед, и слава Фрама росла изо дня в день, с каждым новым городом, куда приезжал цирк. Его опережала передаваемая из уст в уста молва об ученом белом медведе.

И вдруг теперь, после стольких лет, ни с того, ни с сего Фрам валяется без дела в своей клетке, в глубине циркового зверинца. Скучный, отупевший, он сам не понимает, что с ним происходит. Точно так же, как белый медвежонок когда-то не мог понять, по вине какого стечения обстоятельств он попал к людям в руки.

Ночью, когда звери в клетках засыпали и видели во сне родину, где они жили на свободе, все былое оживало и в памяти Фрама. Иногда это было во сне, но иногда он вспоминал о родных краях и с открытыми глазами. Сон мучительно переплетался с явью.

Сейчас прошлое вставало перед ним отчетливее, чем когда-либо. Фрам переживал его заново.

Давно позабыт Ларс, голубоглазый матрос, который первым приласкал медвежонка и дружески почесал ему за ушами. Такое же забвение поглотило корабль, где Фрам впервые научился не бояться людей и стал их другом.

На все это давно опустилась тяжелая завеса времени.

Навсегда оторванный от родных льдов, Фрам вырос среди людей, научился плясать, играть на гармонике, показывать акробатические номера и радоваться аплодисментам.

И вдруг теперь эти далекие воспоминания, все до одного, ожили до мельчайших подробностей; ожил даже образ большого доброго существа, которое согревало и кормило его в темной ледяной берлоге, когда он был маленьким и беспомощным медвежонком.

Он закрывал глаза и видел бескрайний зеленый океан.

Видел полыхающее в небе северное сияние.

Видел плавучие льды.

Белый медведь, стоя на задних лапах, подавал ему знак: «Идем с нами, Фрам!..»

Он даже чувствовал, как ноздри ему покалывает тысячами иголок полярный мороз.

И тогда Фрам скулил во сне, как скулил когда-то медвежонок, оторванный от кормившего его соска, над шкурой убитой матери.

Он просыпался весь дрожа, в страхе и безумном смятении.

Вместо чистого, морозного дыхания снегов в нос ему ударял смрад запертых в клетках зверей, зловоние отбросов, противный запах обезьян.

Он пытался забыть. Поднимался на задние лапы и повторял свой программный номер. Сбивался. Начинал снова. Потом тяжело падал на все четыре лапы и растягивался на полу клетки, упершись мордой в самый темный угол. Но стоило ему закрыть глаза, как опять перед ним расстилался, сверкая под солнцем, зеленый океан с плавучими льдами, опять белели бескрайние снежные просторы, прозрачность и светозарность которых нельзя сравнить ни с чем в мире.

Фрам тосковал о ледяном мире своего детства.