Текст книги "Фрам — полярный медведь"

Автор книги: Чезар Петреску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

XI. БУФФОН ЛЕДОВИТОГО ОКЕАНА

Нужда учит человека. А тем более медведя.

Фрам сумел использовать в своей жизни горькие плоды приобретенного опыта. Принесло ему пользу и то, чему он научился от людей.

Он уже знал, как соорудить себе убежище, такое прочное и красивое, какого не сумел бы построить себе никакой другой белый медведь с тех пор, как на свете существует их племя. Теперь, когда бушевала пурга, он уже не дрожал, как бездомная собачонка, в ледяной щели, насквозь продуваемой ветром.

Если «под рукой» у него не оказывалось готовой ледяной берлоги, он строил себе жилище сам: поднявшись на задние лапы, таскал прозрачные ледяные глыбы, клал их одну на другую, потом прикрывал широкой плоской льдиной и набивал в щели снег, чтобы не дуло. А в пургу даже закрывал вход ледяной дверью, как прежде дверцу клетки в зверинце цирка Струцкого.

Так Фрам стал «мастером-каменщиком».

Особых хлопот для этого не требовалось. Сколько раз в своей прежней жизни он наблюдал, как цирковые мастера ставили за один день на пустыре конюшни и склады для реквизита, разбивали палатки! Здесь спешить было незачем: день длился несколько месяцев – времени хоть отбавляй!

Никакая программа гала-представления, о котором оповещали расклеенные по стенам афиши, не торопила его.

– Скорей, скорей! – покрикивал, бывало, директор.

– Давай, нажимай!.. – торопили друг друга мастера.

– Когда будет готово? – интересовались гимнасты и эквилибристы.

– Скорей, скорей! – кричали, путаясь под ногами по своему обычаю, клоуны.

Фрама никто не понукал. Он работал с прохладцей, обдуманно, расчетливо.

Правда, у него не было, как у цирковых мастеров, ни выгруженных из вагонов материалов, ни хранившегося в ящиках инструмента. Ни дерева, ни гипса, ни песка, ни мастерка, ни молотка, ни гвоздей! Настоящая бедность!

На то это и полюс!

Фрам не знал истории Робинзона Крузо, очутившегося после кораблекрушения на необитаемом острове, на другом конце земного шара, в теплых морях. Он понятия не имел о том, как умело строил себе хижину Робинзон, изготовлял нитки и иголки, шил одежду из звериных шкур, приручал диких коз и сеял пшеницу. Теперь, сам того не зная, он тоже был своего рода Робинзоном и выходил из любого положения благодаря смекалке и умению.

Труднее было обеспечить себя насущной пищей.

Робинзон имел ружье и удочку, охотился и удил рыбу. Почувствовав голод, он сразу находил чем заморить червяка.

Но что было делать Фраму?

Фрам был медведем, не научившимся самому главному в медвежьей жизни – охоте. Голодный и несчастный, он все же не решался убивать животных, пуская в ход клыки и когти.

Из той другой, цирковой жизни на него смотрели большие, круглые, кроткие тюленьи глаза.

Ему казалось, что они смотрят на него с упреком.

Неугомонных песцов Фрам угощал «пощечинами» за неслыханную их дерзость.

Подумать только: шарили у него в берлоге, возились и сновали между ног, когда он спал; перекликались визгливым лаем, дрались из-за птиц, которых они притаскивали в его логово, наполняя его белым пухом и пером. Ему ничего не стоило перебить им хребет лапой, нужно было только ударить чуть сильней. Но Фрам их щадил.

Он шлепал их мягкой лапой, точь-в-точь как в цирке глупого Августина, когда тот к нему приставал и получал от него, к восторгу галерки, легкий шлепок по колпаку или по красному, как спелый помидор, носу, который от этого сплющивался.

Песец, получивший шлепок, смущенно поднимался и удирал без оглядки, радуясь, что дешево отделался.

Некоторое время Фрам пировал за счет своего упрямого дикого собрата.

Он знал от людей, что все живые существа на свете имеют свою кличку.

Тигров и цирке Струцкого звали Раджа или Ким; попугаев – Коко или Джек; слонов – Колосс или Гни-дерево; обезьян – Ники или Пики.

У каждого была своя кличка, свое прозвище и своя история.

У дикаря была большая, но совершенно пустая голова, без единой искры разума. Поэтому Фрам окрестил его «Пустоголовым». После первой же встречи он понял, что с ним не сговоришься.

Пустоголовый отправлялся на охоту. Фрам ему не мешал и выходил на берег полюбоваться океаном, где ледяное поле уже растаяло и где теперь плыли в неведомые дали айсберги – таинственные галеры без руля, без парусов и без гребцов. Потом, не торопясь, отыскивал следы Пустоголового. По этим кровавым следам нетрудно было сообразить, что охота была удачной, что охотник спрятался и наверняка уже уплетает в укромном уголке свою добычу.

Фрам являлся к нему в самый разгар пира, поднимался на задние лапы и козырял с плутовским видом, словно говоря:

– Приятного аппетита, Пустоголовый! Рад гостю?

Не успев даже облизнуться, дикарь пускался со всех ног наутек. А Фрам располагался в его тайнике, как дома, и приканчивал все, что оставалось. Наевшись, он хлопал себя лапой по брюху и шел отдыхать без всяких угрызений совести по поводу того, что бесцеремонно живет за чужой счет.

Со временем, однако, Пустоголовый отчаялся, трудясь на своего нахлебника.

Он бросил все и уплыл на льдине в другие края, где нет сумасшедших медведей, которые кувыркаются через голову, превращаются в резиновый мяч, когда хочешь их ударить, а к тому же еще и бессовестно издеваются над тобой.

Фрам остался один. Опять началась голодовка.

Бесплатная столовая закрылась. Хозяин исчез, оставив своего постоянного гостя голодать.

У Фрама вытянулась морда, подвело брюхо.

Под шкурой выпирали кости, когда он вечером укладывался спать.

– Это не жизнь! – ворчал он про себя. – Тяжело, Фрам, очень тяжело. Как быть? Что делать?

Он решил уйти подальше от берега, в глубь острова. Но там оказалась пустыня: все живое тянулось к взморью, где можно было поживиться рыбой, где отдыхали на солнышке птицы со своими выводками.

Фрам вернулся с еще более длинной мордой, с еще более подведенным от голода брюхом и торчащими ребрами. Изменив план действий, он отправился в новый поход: вокруг острова.

Солнце теперь уже стояло посреди неба. Снег ослепительно сверкал.

Ослепительно искрились льдины.

Океан расстилался сколько хватал глаз, зеленый и бескрайний, подернутый мелкой рябью волн.

Иногда к скалам подплывали льдины, останавливались без якоря и потом отчаливали и уплывали дальше бесконечной вереницей.

На таких прозрачных ледяных плотах с одного края океана до другого иногда путешествовали, нежась в ярких солнечных лучах, моржи и тюлени.

А один раз – один-единственный – Фрам увидел пароход.

Застучало сердце. Горячая волна крови остановила дыхание. Пароход!.

Люди!.. Может, тот самый охотник, который доставил его на пустынный остров и так заботливо оставил ему запас провизии в природном холодильнике прибрежных скал. Может, с ним и та молодая женщина, которая гладила его ласковой, доброй рукой. Пароход!.. Люди!.. Другой мир… Тот далекий мир, где его понимали, где он никогда не бывал одинок, не знал голода и не чувствовал себя таким чужим, как в этой глухомани, где пустоголовые медведи либо скалятся и рычат, либо удирают, когда к ним подходишь.

Фрам поднялся на задние лапы и радостно замахал, в виде приветствия, передними.

Но пароход, не заметив его, растаял в дымке горизонта.

Может быть, судно направлялось к другим, отмеченным на карте островам, где есть хижины охотников или рыбаков?

А может, ему просто померещилось и никакого парохода не было?

Океан снова превратился в враждебную водную пустыню, изборожденную только плавучими льдами.

Фрам побрел дальше, вдоль усеянного скалами берега. Там ему неожиданно встретился новый родич: на этот раз белая медведица с двумя медвежатами.

После неудачи с Пустоголовым Фрам решил, что разумнее всего будет рассеять подозрения с самого начала. Новая встреча обрадовала его. Он искал друга. Медвежата могли оказаться сиротами, без отца. Он был готов взять их под свое покровительство и научить множеству забавных штук.

Поэтому он еще издали начал делать медведице дружеские знаки – конечно, по мере своего разумения и своих возможностей.

Поднявшись на задние лапы, он отдал ей честь, проделал сальто-мортале, прошелся колесом и на передних лапах, подбросил вверх и поймал один, два, три, четыре, пять комьев снега, наконец, приблизился, вальсируя, к незнакомке.

Будь она человеком, медведица перекрестилась бы от изумления. Чем ближе подвигался, грациозно вальсируя, Фрам, тем дальше она от него пятилась.

Ей было непонятно, что хочет от нее этот медведь-клоун. Возможно, она тоже, как Пустоголовый, сочла его опасным сумасшедшим или даже привидением.

Зато медвежата сразу выказали свое восхищение. Фортели, которые проделывал Фрам, им явно нравились. Они не боялись его, не пятились, не таращили на него тупо глаза. Наоборот, они устремились к нему.

Медведица сердито притянула их к себе лапой. Ее ворчание обещало им хорошую встрепку, когда они останутся одни. А пока что ей предстояло разделаться с этим буффоном.

Фрам был от нее в каких-нибудь пяти шагах.

Ему хотелось приласкать белых пушистых медвежат, как он, бывало, ласкал в цирке человеческих детенышей, гладя их лапой по головке, когда они звали его, чтоб он поделился с ними конфетами, или когда он рассаживал их в ложах по красным плюшевым креслам.

Но такие мирные намерения не укладывались в голове медведицы. Она, видно, приходилась Пустоголовому не иначе, как родной сестрицей, и ничего лучшего не знала, как рычать и показывать клыки. Медвежат она отодвинула лапой себе за спину, чтобы очистить место для драки, потом взъерошилась и, раскачивая голову, с ревом ринулась в бой.

Фрам ловко увернулся. Это удалось ему даже лучше, чем он ожидал, благодаря тому, что у него было пустое брюхо. Он тут же вернулся на прежнее место и с сожалением посмотрел на покатившуюся кубарем медведицу, которая уткнулась носом в лед.

Потом попробовал – добрая душа! – помочь ей встать и галантно протянул для этого лапу: люди приучили его к вежливости. Но медведица сердито ощерилась, напряглась, вонзила клыки в протянутую лапу и наверно оторвала бы ее с мясом и куском шкуры, если бы Фрам и тут не воспользовался человеческой наукой. Он просто зажал ей свободной лапой нос и остановил дыхание. Когда опешившая сестра Пустоголового отпустила лапу, Фрам подтащил ее за нос к медвежатам и повернулся к ней спиной.

Потом залез на скалу и принялся зализывать рану. Медведица проводила его грозным рычанием.

Сидя на скале, Фрам прикинулся, что ничего не слышит: ему не хотелось ни драться, ни дурачиться.

Противники смерили друг друга глазами: он сверху вниз, она снизу вверх.

В эту минуту цирковая выучка оказалась сильнее обиды и боли. Зализав рану, Фрам состроил такую же рожу, как глупый Августин, когда ему хотелось выразить кому-нибудь презрение, и проделал с высоты своей скалы великолепное сальто-мортале. Возмущенная медведица подтащила к себе медвежат и прыгнула вместе с ними на плавучую льдину.

Она покинула поле битвы, не желая иметь дело с паяцем.

Позади скалы Фрам обнаружил почти нетронутую тушу убитого ею моржа, – опять бесплатная столовая! Он наелся до отвала за счет медведицы и пожалел о том, что хозяйка столовой так же, как Пустоголовый, бросила гостя, предоставив ему угощаться в одиночестве.

После этого происшествия Фрам встретил еще одного медведя, потом другого и всячески старался завязать с ними дружбу. Он приближался к ним с опаской, без выученных в цирке шутовских приветствий и клоунад, как сделал бы всякий обыкновенный медведь. Дикий собрат показывал клыки, и тогда, волей-неволей, ученый медведь, чтобы избежать драки по всем медвежьим правилам, пускал в ход фигуры глупого Августина или те, которым он научился от Ники и Пики. Он довольствовался тем, что изумлял и пугал. И стоило ему начать свои цирковые шутки, вроде сальто-мортале, вальса, хождения на передних лапах или стояния на голове, как его дикий родич застывал с вытаращенными глазами, не осмеливаясь затевать сражения с таким необыкновенным и непонятным противником, а потом, бросив добычу, стремительно спасался бегством в своих белых, чересчур широких меховых панталонах и, отбежав подальше, карабкался на скалу повыше.

Взобравшись туда, дикарь удивленно и испуганно глядел на зверя, который был по всем внешним признакам таким же медведем, как и он сам, но по своим ухваткам никак на медведя не походил.

Фрам поднимался на задние лапы, а передними и головой делал дружеские, миролюбивые знаки. Его урчание говорило при этом:

– Ну же, подходи, что ли! Это твоя добыча. Твое право… Я приглашаю тебя на твой собственный пир!.. Что за черт! Видно, все вы родные братья тому Пустоголовому, который удрал с острова. Прошу к столу! Жаль только, что у меня нет бутылки пива на льду, чтобы угостить тебя, как я угощал глупого Августина в цирке Струцкого…

Но все проявления дружбы встречали отпор.

Медведи прятались за скалы или удирали, путаясь в своих белых шароварах.

Фрам понял наконец, что он на долгое время обречен на полное одиночество.

Какая-то злая, необъяснимая тайна препятствовала его дружбе с дикими медведями Заполярья.

Они чувствовали в нем чужака, пришельца из другого мира.

Он был незваным гостем.

Он не принимал жизнь всерьез. Так, по крайней мере, казалось. Вздорный, несерьезный медведь.

Он появлялся из-за скалы в самый разгар пира. Хозяин ворча поднимал морду, скалился, готовясь броситься в бой. Потом, увидев прыжки через голову, сальто-мортале, шутовское военное приветствие и вальс, начинал пятиться на четвереньках и пускался наутек, оставляя Фраму добычу, а Фрам принимался ее уписывать.

Не теряя надежды встретить кого-нибудь более толкового, кто мог бы стать ему товарищем, он перекочевывал с одного острова на другой по ледяному мосту или на плавучих льдинах. Но повсюду было одно и то же, повсюду его встречали враждебным ворчанием и обнаженными клыками.

Света в Заполярье становилось все меньше. Громадное красное солнце клонилось к западу.

Приближалась полярная ночь, которая длится несколько месяцев.

Фрам построил себе на берегу океана зимнюю берлогу.

В мутных, сизых сумерках океан затянулся толстой ледяной корой. Уже не видно было зеленых разводий. Сколько хватал глаз вокруг расстилалось белое, стеклянистое ледяное поле без конца и без края. Белые птицы улетели в теплые страны. Полярные крачки, серебристые и сизые чайки, нырки и другие птицы сбивались в станицы и спешили на юг.

Небо опустело.

Потом солнце опустилось за линию горизонта.

Некоторое время край неба еще розовел на западе. Но розовая полоска становилась все уже, все бледнее, потом все погрузилось в кромешную тьму. Завыла северная пурга, понесла, закрутила снег, наметая сугробы. Ледяные поля трещали и лопались с пушечным грохотом.

Полярная зима и полярная ночь завладели белой пустыней и замерзшими водами.

Кто бы подумал, что где-то далеко есть теплые, ярко освещенные города, где гремят трамваи и снует на бульварах оживленная толпа? Кто бы подумал, что ветер там все еще треплет старую, отклеившуюся от стены цирковую афишу, на которой изображен Фрам, белый медведь? Или что некий курносый мальчуган, опершись на стол затекшими локтями, не отрываясь читает в этот поздний час книжку о полярных экспедициях?

ХII. ДРУЗЬЯ ФРАМА В ДАЛЕКИХ ГОРОДАХ НЕ ЗАБЫЛИ ЕГО

Да, где-то далеко, в своем родном городе, Петруш, курносый мальчик с сияющими глазами, не забыл Фрама.

Он тоже слышал, что директор цирка отослал ученого белого медведя обратно, в страну вечных льдов, на родину. И теперь из города, где ветер еще не сорвал со стен все цирковые афиши, Петруш мысленно следит за Фрамом. Ему помогает воображение.

Вероятно, ученого белого медведя помнят и другие дети, из бесчисленных городов и городков, где побывал цирк Струцкого со своим Ноевым ковчегом, населенным слонами, тиграми, львами, змеями и обезьянами. Может быть, ребята до сих пор рассказывают друг другу о смешных выходках Фрама. Может, какой-нибудь шалун и теперь еще подражает ему, изображая, как белый медведь играет на гармонике или как он приглашает на арену охотников помериться с ним силами в честной борьбе.

Но Петруш не ограничивается веселыми воспоминаниями. Воспоминания для него – не только повод для смеха и шалостей.

Из любви к Фраму он принялся всерьез читать разные книжки о белых медведях и полярных экспедициях.

Кончив одну книжку, он принимался за другую, потом перечитывал их заново.

А на следующий день с воодушевлением рассказывал приятелям о прочитанных приключениях.

Белокурая голубоглазая девочка, внучка бывшего учителя, исполнила свое обещание поговорить с дедушкой. Она начала издалека, прибегая к маленьким, невинным хитростям:

– Дедушка, помнишь того мальчика, который стоял рядом с нами не прощальном представлении в цирке?

– Помню. А что?

– Ужасно он тогда расстроился из-за Фрама!..

– Мне тоже было жалко медведя… Дальше?

– Так вот про этого мальчика…

– Что такое?

– Ему страшно хотелось бы почитать рассказы о белых медведях и о путешествиях на полюсы…

– Очень похвально. Я заметил, что у него умные глаза.

– Верно, дедушка, он умный. Но у него нет книг!

Дед прикинулся удивленным и улыбнулся в седые усы: он с первых же слов внучки догадался, что у нее была своя цель, когда она завела этот разговор.

– Как так, нет книг? И откуда, спрашивается, тебе известно, что у него нет книг?

– Он сам мне сказал, когда мы с ним вместе разглядывали старую афишу цирка, на которой нарисован Фрам. «Бедный Фрам! – говорил тогда этот мальчик. – Где-то он теперь?!..» А потом сказал, что у него совсем нет книг, и я обещала попросить у тебя. Это плохо?

– Нет, ты поступила хорошо. Очень хорошо!.. А как зовут мальчика, ты знаешь?

– Петруш!

– А дальше?

– Просто Петруш! Дальше он не сказал.

– А знаешь ли ты, по крайней мере, где он живет?

– Нет, я и этого не знаю… Зачем мне знать?

– Чтобы дать ему ответ – сообщить, когда прийти за книгами.

– Он сам придет. Я ему сказала зайти завтра, после обеда. Это плохо?

– Нет, хорошо. Очень хорошо, хитрюга! Удивляюсь, зачем ты меня еще спрашиваешь?

– Я боялась, что ты рассердишься, дедушка!

– Разве я когда-нибудь сердился, когда меня просили одолжить книгу?

И действительно, к старому учителю многие приходили за книгами. На этот раз он даже обрадовался: ведь речь шла об умном мальчике, которому хотелось узнать про жизнь белых медведей и приключения полярных исследователей.

Петруш явился на следующий день, как было условлено. И старый учитель-пенсионер, поговорив с ним немного, пригласил его следовать за собой:

– Ну, идем наверх, в библиотеку. Выберем вместе, что тебе придется по вкусу.

Так Петруш получил, для начала, две книги о белых медведях и о полярных экспедициях. Читая их, он стал «специалистом», как называл его полушутя, полусерьезно Михай Стойкан, когда по вечерам видел сына уткнувшимся в книгу.

– Как, Петруш, добрался до полюса или еще нет? – дразнил он мальчугана.

– Нет, папа, и, наверно, еще нескоро доберусь. Я еще только дневник Нансена читаю…

– Ну хорошо, расскажи и мне что-нибудь из прочитанного, господин специалист! – часто просил его отец.

Петруш не заставлял его повторять просьбу. Он только и ждал, когда его попросят рассказывать.

И в самом деле, после всего прочитанного он был полон увлекательных историй и не раз уже говорил дома о твердо принятом решении добраться когда-нибудь до страны вечных льдов.

– А не пора ли тебе спать, Петруш? – спрашивала мать.

– Еще минуточку, мама! Вот только кончу главу.

– Смотри не забудь потушить свет!

– Не беспокойся, мама, потушу…

Покончив с заданными на следующий день уроками, Петруш иногда сидит допоздна, упершись в стол затекшими локтями, и читает при свете лампы историю полярных путешествий с самых древних времен. Он тогда совершенно забывает об играх, о других книгах и даже о стакане чая, который ждет его на печке. Все вокруг словно отдаляется от него и исчезает за горизонтом, как те льдины, что скользят по зеленым водам студеных морей.

Он не слышит ни ветра, ни дождя, который стучится в окно. Не слышит ни сонного лая Лэбуша, который стережет двор, ни стука колес по мостовой, когда по улице проезжает запоздалый извозчик.

Все его мысли, вся его фантазия – за стенами дома, за чертой города, за границами страны, по ту сторону гор и морей.

Он мысленно путешествует с полярными экспедициями среди вечных льдов. Дрожит от холода вместе с героями этих подвигов. Голодает с ними, бредет с ними в пургу по сугробам и торосам, слепнет от снежной пыли. Он плачет вместе с ними над ледяной могилой товарища, сраженного усталостью, морозом и цынгой. И вместе с ними исторгает из груди радостный крик, когда, преодолев все трудности, экспедиция наконец добирается до неведомого берега и ставит флаг на вершине скалы или посреди ледяного поля, куда еще не ступала нога человека.

Над его столом к стене прибиты рядом две карты.

Он сам увеличил их, найдя в атласе интересовавшие его места.

Одна карта изображает Северный Ледовитый океан со всеми тамошними морями, берегами материков и островами. Другая – Антарктику.

На этих картах можно прочесть мудреные названия рек, островов, морей, заливов и проливов: Обь, Енисей, Лена, Новая Земля, Карское море, Шпицберген, Гренландия, архипелаг Норденшельда, море Баффина, Берингов пролив, Гудзонов залив и т. д. А на другой карте – море Росса, пролив Дрейка, остров Шарко, мыс Горна… В центре одной карты написано Северный полюс (6 апреля 1909), другой – Южный полюс (14 декабря 1911).

Что могли сказать эти карты с их знаками и названиями другим детям? Они только подняли бы брови и пожали плечами: слишком уж далекие места, слишком уж чуждо звучат их названия!

Но Петрушу они рассказывают о подвигах первооткрывателей, полных страданий, воодушевления и величия, о победе человеческой воли в борьбе с враждебной стихией, ледяными пустынями, неизвестностью, холодом и голодом, штормами и лютыми вьюгами.

Теперь он знает о «Фраме», другом Фраме, знаменитом судне, на котором Нансен пересек Северный Ледовитый океан и его моря и на котором впоследствии отправился открывать Южный полюс Руаль Амундсен.

Ни одно место, ни одно название на этих двух картах больше не тайна для него.

Сначала он прочел об этих открытиях в кратком изложении. А через год старый учитель дал ему несколько толстых томов с дневниками самого Нансена, а затем и Амундсена, которые писались либо в каюте «Фрама», либо в ледяных хижинах, среди льдов, при сорокаградусном морозе.

Кругом тихо. Даже ветер стих на дворе. Все спят. Ночную тишину нарушает лишь чуть слышный стрекот сверчка.

Петруш, подперев ладонью лоб, читает дневник Нансена, и воображение уносит его далеко-далеко, за много тысяч километров от его города, в полярные пустыни:

5 декабря 1893. Сегодня самая низкая температура: -35,7° С. Мы находимся на 78°50 северной широты, на 6 миль севернее, чем 2 числа сего месяца.

После обеда величественное северное сияние: небо освещено огненной дугой, перекинутой с востока на запад. Но позже погода портится: видна лишь одна звезда – звезда родины. Как я люблю эту светящуюся точечку! Всякий раз, поднимаясь на палубу, я ищу глазами эту звезду, и всегда вижу ее безмятежно сияющей на том же месте. Она представляется мне нашей покровительницей.

8 декабря… С 7 до 8 утра новый натиск льда на борта нашего корабля. После обеда я рисовал в каюте и вдруг прямо над головой почувствовал яростный толчок. Вслед за этим послышался ужасный грохот, словно огромные массы льда обрушились со снастей на палубу. В одно мгновение все вскочили… Треск прекратился, следовательно, повреждений «Фрам» не получил. Однако здорово холодно, так что лучше всего вернуться в каюту.

В 6 часов – новое сжатие. Оно продолжается двадцать минут. За стенкой кормовой части корабля поднялась такая возня и грохот, что невозможно было разговаривать обычным голосом, приходилось кричать во всю глотку. Во время этого дьявольского шума, от которого чуть не лопались барабанные перепонки, орган играл мелодию Кьерульфа «Сном забыться не мог я, мешал соловей».

13 декабря… С вечера собаки яростно лают, ни на минуту не смолкая. Несколько раз караульные ходили осматривать окрестности. Но узнать причину беспокойства собак так и не удалось.

Утром обнаруживается исчезновение трех собак. После обеда Мугета и Педер отправляются обследовать снег вокруг корабля, надеясь найти следы беглецов.

– Вы бы ружье захватили! – кричит им Якобсен.

– Обойдемся и так! – отвечает Педер.

Сразу под трапом видны медвежьи следы и пятна крови. Несмотря на это, наши неунывающие товарищи смело шагают по льду в кромешной тьме, имея при себе лишь фонарь. Вся стая собак их сопровождает.

Они отошли всего на несколько сот шагов, когда из темноты вдруг появился громадный медведь, при виде которого наши люди сразу бросились к судну.

Мугета, обутый в легкие башмаки, бежал быстро. Но Педер в своих тяжелых сапогах на деревянной подошве подвигался с большим трудом.

Он напрасно спешил: тьма такая, что корабля все равно не видно. Бедняга так растерялся, что, спасаясь от медведя, сбился с дороги. К счастью, медведь его не преследует, так что волноваться как будто нечего.

Еще пара шагов, и Педер, поскользнувшись, растягивается среди торосов.

Наконец он на гладком льду, которым окружен корабль. Еще несколько шагов – и он спасен.

Но в эту минуту совсем близко от него что-то двинулось. Педер подумал, что это собака. Но не успел он сообразить, что происходит, как на него набрасывается медведь и кусает его. Педер замахивается фонарем и с такой силой ударяет зверя по морде, что стекло со звоном разбивается на тысячу осколков.

Медведь в страхе отступает. Воспользовавшись этим, Педер успевает вскарабкаться на палубу.

Узнав об этом нападении, мы вскакиваем и хватаем ружья. Через несколько минут медведь лежит мертвый.

Отправляемся на поиски недостающих собак и вскоре находим их растерзанные трупы. Как видно, медведь незаметно взобрался по трапу на борт, сцапал первых попавшихся псов и преспокойно спустился на лед.

Счастье, что Квик принесла как раз сегодня двенадцать щенят. Это будет драгоценным резервом для нашей стаи, сократившейся теперь до двадцати шести собак…

Петруш переворачивает страницу за страницей. По датам дневника Нансена видно, что после этого происшествия прошло больше года. Взяв с собой только одного из своих спутников, Иогансена, Нансен покинул стиснутое льдами судно, и они отправились по льду с собаками и нартами разыскивать Северный полюс. Провизии становилось все меньше. Обтянутые моржовой шкурой лодки, построенные по образцу эскимосских и называемые каяками, постоянно портились и нуждались в починке.

Но оба мужественно шли вперед. Нансен вел ежедневные записи в своей тетради:

14 июня 1895. Прошло уже три месяце, как мы покинули наше судно «Фрам», – ровно четверть года. С тех пор мы бродим по ледяному полю. Когда же наконец кончатся наши испытания? Никто не знает…

15 июня… Положение становится отчаянным. Двигаться вперед по мокрому снегу и льду, полному препятствий, немыслимо. Придется, пожалуй, пожертвовать последними собаками, чтобы питаться их мясом, потом тащить нарты самим.

19 июня… После ужина, такого же скудного, как и обед, – 54 грамма клейковинного хлеба и 27 граммов масла, – мы ложимся: сон, как известно, заменяет обед! Задача теперь состоит в том, чтобы как можно дольше продлить нашу жизнь, обходясь без еды. Положение ухудшается: никакой дичи, провизия кончилась.

Всю ночь в ломаю себе голову, стараясь найти выход из нашего положения.

Не сомневаюсь, что спасение придет!..

20 июня… После нескольких часов ходьбы нам преграждает путь большое разводье. Чтобы переправиться на ту сторону, нужно использовать каяки, другого выхода нет.

Спускаем каяки на воду, соединяем их при помощи лыж и ставим на этот помост нарты со всем грузом.

Потом помогаем влезть на него собакам, сколько их у нас еще осталось.

Во время этих приготовлений замечаем плавающего вокруг нас тюленя.

Вскидываю ружье и жду, когда он повернется удобнее для выстрела. Происходит то же, что с птицей в известной басне: я приготовился стрелять, а добычу поминай как звали!

Наконец пускаемся в плавание.

7 июля… Теперь у нас осталось всего две собаки. Как только горизонт на юге светлеет, торопимся перебраться с плавучего острова, до которого мы доплыли, на высокую, как сторожевая башня, ледяную гору, в непокидающей нас надежде увидеть сушу. Но куда ни глянь, везде те же белые дали!..

10 июля… Я становлюсь безразличным ко всему на свете. Мы ждем лишь одного: когда взломается лед. Но лед стоит. Что мне писать в дневнике? Никаких перемен…

Во время обеда один из псов, Кайфас, начинает лаять. Первое, что я вижу, высунув голову из палатки, – медведь…

Хватаю ружье, медведь недоуменно смотрит на меня, и я всаживаю ему пулю в лоб. Он шатается и, несмотря на смертельную рану, все же кое-как удирает.

Пока я нахожу другой патрон в моем кармане, полном всякой всячины, зверь успевает добраться до торосов. Раздумывать некогда… Нельзя упускать добычу, которая сулит нам пищу и спасение. Пускаюсь за медведем бегом. В нескольких шагах два хорошеньких медвежонка озабоченно ждут на задних лапах возвращения матери. Значит, мой подранок – медведица!

При моем появлении все семейство пускается наутек. Начинается сумасшедшая погоня. Нас не останавливают никакие препятствия, ни торосы, ни трещины. Мы карабкаемся на волнистые гребни, перепрыгиваем трещины или перебираемся через них по ледяным мостам… Хотя тяжело раненная медведица едва волочит ноги, мы настигаем ее с трудом. Я едва за ней поспеваю.

Медвежата трогательно кружат вокруг матери, то и дело забегают вперед, словно желая показать ей, куда бежать, и ободрить ее…

2 августа… Нашим бедам не предвидится конца. Едва преодолев одну, попадаем в другую.

4 августа… После ужасающей дороги подходим к разводью. Мы собираемся переправиться через него на каяке и очищаем кромку от снега. Поставив нарты на каяк, я держу их, чтоб они не соскользнули. Вдруг слышу у себя за спиной тяжелое дыхание.

– Бери скорей ружье! – кричит Иогансен, который ходил за своими нартами.

Поворачиваюсь на месте и что вижу? Громадный медведь повалил Иогансена, который обороняется с большим трудом. Хочу достать ружье, лежавшее в чехле, в передней части моего челна, но каяк ускользает от меня в воду. Первая мысль – прыгнуть в каяк и застрелить медведя оттуда. Но я тут же отдаю себе отчет в том, как мне трудно будет взять его на прицел. Быстро вытаскиваю каяк на берег, чтобы достать ружье. Думая только об этом, не имею времени оглядеться кругом.

– Торопись, если хочешь поспеть! И, главное, получше целься!.. – кричит бедный Иогансен.

Наконец ружье у меня в руках. Медведь от меня в двух метрах, он вот-вот растерзает Кайфаса. Целюсь тщательно, как просил Иогансен, и посылаю зверю пулю за ухо.

Громадина падает замертво.

31 декабря… Вот и кончился этот необычный год. В общем, он не был таким уж плохим.

Там, на родине, веселый перезвон колоколов возвещает конец старого года. Здесь не слышно ничего, кроме завывания ветра на льду.

Облака снега ошалело катятся по торосам и ледяной глади, а сквозь белую пелену скользит полная луна, которой нет дела до бега времени. Она безмолвно следует по своему пути, равнодушная к человеческим страданиям.

Мы затеряны в жуткой ледяной пустыне, за тысячи километров от дорогих нам существ, и наши мысли то и дело возвращаются к любимому, родному краю.

Одна страница вечности дописана, открывается другая. Что в ней будет?

1 января 1896. Термометр показывает 41,5° ниже нуля. Лютый мороз.

Никогда еще этой зимой не было такого холода. Я полностью ощутил это особенно вчера, когда у меня замерзли кончики всех пальцев.

8 января… Ужасающая пурга… Стоит высунуть голову из нашей ледяной хижины, как бешеный ветер норовит подхватить тебя и закинуть бог весть куда… У нас жестоко мерзнут ноги. Мы часами колотим их одну о другую, но согреть никак не можем.

Нет, мне никогда не забыть этих страшных ночей! И среди всех страданий мысль все время улетает на родину, к своим!

А время бежит… Лив, моей девочке, исполняется сегодня три года. Уже большая, наверно. Бедный ребенок! Нет, Лив, ты не потеряешь отца! Надеюсь, что твой будущий день рождения мы проведем вместе. Я буду рассказывать тебе о медведях, о моржах, о песцах, о всех диковинных зверях, которые обитают в этих нехоженых местах.

1 февраля… Любопытную жизнь ведем мы в этой ледяной берлоге среди полярной ночи! Хотя бы почитать какую-нибудь книжку!.. Лоции и календарь я перечел столько раз, что знаю их наизусть. Но как бы то ни было, один вид печатного слова для нас утешение: тонкая ниточка, которая соединяет нас с цивилизацией.

16 мая… Опять медведи. Медведица с медвежонком. Убивать этих животных нет смысла, потому что у нас еще достаточно запасов от прежней охоты. Но мы считаем, что не мешает приблизиться и понаблюдать за ними, а в то же время и дать им острастку, чтоб они не тревожили нас ночью.

При нашем появлении медведица принимается рычать, но сейчас же отходит, мордой подталкивая перед собой медвежонка. Иногда она останавливается и оборачивается посмотреть, что мы делаем.

Дойдя до берега, семейство отправляется дальше, пробираясь между льдин; мать впереди, прокладывая путь детенышу. Тем временем я почти догоняю их, так что нас теперь разделяет всего несколько шагов.

Медведица тотчас поворачивается и весьма угрожающе двигается на меня. Она подходит совсем близко, устрашающе рычит, но не двигается с места, пока не убеждается, что медвежонок немного отдалился. Тогда, сделав несколько больших шагов, я быстро догоняю его.

Медведица повторяет маневр, чтобы защитить детеныша и прикрыть его отступление. Ясно, что ей очень хочется броситься и растерзать меня в клочки. Но прежде всего ее заботит безопасность медвежонка. Она отходит лишь тогда, когда он опять отдаляется на некоторое расстояние. Добрались до ледника, мать опережает детеныша, чтобы показывать ему дорогу. Быстро идти по снегу малыш не может. Медведица толкает его, следя за каждым моим шагом, за каждым движением.

Такая материнская любовь действительно трогательна…

Петруш отрывается от книги и смотрит на прибитую к стене карту Северного Ледовитого океана, пытаясь отыскать на ней то место, где находился Нансен, когда писал эти строки в своем дневнике.