Текст книги "Смерть под парусом"

Автор книги: Чарльз Перси Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава восьмая
На стадионе

Когда я на следующее утро открыл глаза, Финбоу уже не было в комнате. Я ощутил тупую боль в голове, но она отступила на задний план, как только я вспомнил слова, которые Финбоу произнёс вчера в лодке. Почему все пятеро молодых людей испытывали такую лютую ненависть к Роджеру? По пути домой я пробовал выудить хоть что-нибудь у самого Финбоу, но он упорно не хотел сказать мне ничего более определённого.

Я никак не мог избавиться от свинцовой тяжести в голове, и, пока умывался и брился, мысли мои всё кружили вокруг слов Финбоу. Вернее сказать, я не вдумывался в их смысл: просто они неотступно сверлили мой мозг, доводя до исступления.

Когда я вошёл в столовую, все уже были в сборе и завтракали. Я поздоровался с миссис Тафтс, та буркнула что-то в ответ. Финбоу встретил меня радостно:

– А-а, Иен! А я как раз рассказывал нашим друзьям, что ты жаловался на глаза и мы с тобой решили ехать в Лондон проконсультироваться у окулиста.

– Да-да, – произнёс я, туго соображая, в чём дело. – Очень больно? – сочувственно спросила Эвис.

– Да нет, не очень. По сути дела, мне бы давно следовало сходить к врачу, ещё до поездки сюда.

Когда встанешь не с той ноги, всё на свете тебя раздражает, и я недовольно подумал, что не мешало бы Финбоу заранее предупредить меня о том, что мне придётся сочинять всякие небылицы.

– И к кому же вы намерены обратиться? – с вызовом спросил Уильям.

– О, я покажу Иена одному моему другу. Врач, у которого он обычно лечится, пользуется известностью, но, по-моему, он слабо разбирается в своём деле. С таким положением можно мириться разве только в государственных учреждениях, где это не имеет большого значения. Но никак не в медицине.

При этих словах Уильям расхохотался. Это меня удивило, так как я лично считал, что это был не самый удачный ход друга. Но тут миссис Тафтс прервала мои размышления:

– Поторапливайтесь, а то я из-за вас не могу убрать со стола.

После завтрака Финбоу начал подгонять меня, боясь не успеть на поезд, отходящий в 9.48 из Поттер-Хайгема. А я не хотел устраивать гонки: Финбоу был высоким и супохарым, я же не отличался ни тем, ни другим и боялся, что не выдержу соревнования; кроме того, мне не хотелось быть посмешищем для бездельников, катающихся по реке. Но нам всё-таки пришлось мчаться до станции почти вприпрыжку. По пути, в поле, мы повстречали Алоиза Беррелла, который одарил Финбоу почтительной улыбкой, а на меня, как и прежде, покосился с подозрением.

– Сегодня он будет заниматься всякими следственными формальностями, – заметил Финбоу, когда Беррелл был уже далеко. – Он будет настаивать, чтобы следствие отложили на неделю.

– О-о, – только и произнёс я. Ходьба в таком темпе не располагала к разговору.

– Я перекинулся с ним несколькими словами перед завтраком, – пояснил Финбоу. – Он был у начальника полиции графства, и тот при нём звонил в Скотланд-Ярд.

– А чем это грозит нам? – спросил я с беспокойством.

– Главным образом тем, что нам сегодня самим придётся нанести кое-кому визит в Скотланд-Ярде, вот и всё, – ответил Финбоу.

Во время этой сумасшедшей гонки по полям я, выбиваясь из последних сил и еле поспевая за Финбоу, не ощущал ничего, кроме физической усталости, но, когда мы сели в поезд и медленно поехали по равнинам в направлении Сталхэма, тревожные мысли стали одолевать меня с новой силой.

– Почему ты сказал, что все пятеро ненавидели Роджера? – спросил я с беспокойством.

– А разве ты сам думаешь иначе? – в свою очередь спросил Финбоу.

– Не знаю. Чувствую только, что у меня голова идёт кругом, – вымолвил я беспомощно. – Но не хочешь же ты сказать, что они сговорились убить Роджера… все пятеро?

– Дорогой Иен, – рассмеялся Финбоу. – Ты можешь стать достойным партнёром Алоиза Беррелла. Какая прекрасная мысль! Совершено убийство. Подозрение падает на пятерых. Кто из них убийца? Ответ: все пятеро. Такое, конечно, тоже бывает, но в данном случае… дело обстояло иначе.

– Тогда что же ты имел в виду, – настаивал я, – когда говорил, что все они ненавидели Роджера?

– Только то, что я сказал, – ответил Финбоу.

– А откуда тебе это известно? – не унимался я.

– Простая наблюдательность, – ответил Финбоу. – Неужели ты считаешь, что они ведут себя, как люди, у которых почти на глазах убили близкого друга?

У меня мелькнул проблеск надежды.

– Ты редко ошибаешься в людях, Финбоу, – я чувствовал не только облегчение, но и гордость за себя, – но на сей раз я могу поручиться, что ты не прав. Я, например, никакой ненависти к Роджеру не испытывал. Напротив, я был очень к нему привязан.

– Допустим, – согласился Финбоу.

– А вот теперь, когда Роджера нет в живых, я вопреки ожиданиям совсем не похож на человека, убитого горем. На сердце у меня неспокойно, это верно, но меня главным образом волнует судьба Эвис, её переживания в связи со смертью Роджера. Временами мне бывает даже весело, как будто никакой трагедии не произошло, а ведь с той поры, как умер Роджер, миновали всего-навсего сутки.

– Лёгкость, с которой мы воспринимаем чужие несчастья, – глубокомысленно изрёк Финбоу, – это чудеснейший дар природы. Всё, что ты сказал, – истинная правда. Твоя реакция на смерть Роджера – это реакция вполне нормального, здорового человека. Ты с иронией относишься к глуповатому Берреллу и миссис Тафтс, тебя интересуют мои теории, как заинтересовали бы любые другие проблемы, ты заботливо печёшься о своём здоровье и боишься простудиться на сырой земле, и, наконец, ты не забываешь о своём желудке. Жизнь идёт своим чередом, так, словно Роджер, живой и здоровый, сидит у себя в кабинете на Гарлей-стрит и выуживает деньги из кармана своих богатых пациентов. Меня же интересует другое: что ты чувствуешь в тот момент, когда вспоминаешь о Роджере?

Я постарался ответить как можно искренне:

– Ну, если я представляю Роджера в его обычном амплуа, например за игрой в бридж – он, как всегда, кричит, размахивает руками, – в такие минуты мне его не хватает и становится как-то грустно, – сказал я. – Главным образом потому, что его нет с нами… нет души общества.

– Для людей твоего поколения, Иен, ты умеешь удивительно точно и ясно выражать свои чувства, – заметил Финбоу. – Именно так, мне кажется, все мы, грешные, реагируем на смерть более или менее близкого нам человека. В каждом из нас сидит эгоист. Ты горюешь не о нём, как таковом, а о том, чего ты сам лишился с его смертью: навсегда ушёл из компании весельчак и заводила. Вот в чём суть! Но твои молодые друзья восприняли смерть Роджера совсем по-иному.

Я попытался воспроизвести в памяти весь вчерашний день и недоуменно спросил:

– А что они такое говорили?

– Неужели, по-твоему, Тони ведёт себя так, как ведут себя при известии о смерти малознакомого человека? Если бы за этим ничего не скрывалось, она была бы просто расстроена… и ничего больше. Девушки её склада не теряют голову из-за того, что убит человек, с которым они едва знакомы. А ты только присмотрись к ней, как она напугана! Чего она боится? Почему она льнёт к Филиппу, точно хочет спрятаться за его спиной? Почему она села за рояль, как только речь зашла об убийстве? Я не знаю причины её страха, зато знаю, почему она вдруг села и стала играть. Потому что иначе она не могла скрыть мстительного выражения своих глаз.

Я живо представил себе разноцветные глаза Тони. Финбоу продолжал:

– А Эвис? Она плачет, но не тогда, когда этого можно было бы скорее всего ожидать. Она тоже боится… но её страх имеет какую-то странную и пока ещё не совсем понятную подоплёку. Конечно, можно всё объяснить тем, что Эвис питала тёплые чувства к человеку, который был в неё влюблён. Девушки обычно относятся холодно к своим вздыхателям, пока те рядом, но мёртвых поклонников вспоминают с теплотой. Эвис понимает, что ей сейчас больше пристало выглядеть печальной, она думает, что должна вести себя так, словно Роджер был ей дорог. Поэтому она льёт слёзы и время от времени скорбно вздыхает. Но всё это фальшь, Иен, притворство.

– Ты не смеешь так о ней говорить! – возмущённо воскликнул я.

– Смею, – печально ответил он. – Помнишь, когда я чиркнул спичкой и мы оба увидели лицо Уильяма? А знаешь, чьё лицо хотел я увидеть в первую очередь?

У меня кровь застыла в жилах, как будто в вагоне вдруг повеяло ледяным холодом.

– Нет, – бросил я.

– Лицо Эвис, – ответил Финбоу.

– Но ведь она как раз тогда с такой печалью говорила о Роджере, – возразил я.

– Да, в темноте, – объяснил Финбоу. – Вот я и хотел посмотреть, как выглядит её лицо, когда в голосе звучит столько грусти. Она, правда, сидела у меня за спиной, но над камином висело зеркало.

– Ну и какое же было у неё лицо? – спросил я.

– Такое, будто она раздавила ногой какую-то гадину. Отвращение, испуг… и вместе с тем явное облегчение, – ответил бесстрастным тоном Финбоу.

– Не может этого быть, – заявил я.

– Эвис прелестная девушка, – констатировал Финбоу без всякой связи с предыдущим, что бывало с ним и прежде, когда он говорил об Эвис. – И к тому же неплохая актриса. Но сейчас её гнетёт постоянный и отнюдь не напускной страх. И я никак не могу понять, что её страшит.

Наш поезд проезжал Норт-Уолшэм, и Финбоу некоторое время смотрел на мелькавшие за окном вагона холмы, покрытые лесом.

– А всё-таки, – заметил он, – нет ничего милее бескрайних равнинных просторов! Вот здесь, например, на каждом шагу чувствуешь дыхание города. В тех болотистых местах, откуда мы с тобой сейчас едем, я предпочитаю быть в разгар зимы. И всё-таки нет ничего прекраснее рисовых полей Китая и степей, уходящих вдаль по обе стороны Сибирской железной дороги.

В тот момент меня меньше всего интересовали извращённые эстетические вкусы моего друга, и я сварливо спросил:

– Ну а что ты думаешь об остальных… о Кристофере и Филиппе?

– Филипп не способен на сильную ненависть, – улыбнулся Финбоу. – Равно как и на пылкую любовь. Боюсь, Тони сама скоро в этом убедится. Этот юноша создан для романтической любви. Его чувство навеяно романтической атмосферой парижской богемы и кончится сразу же, как только он соприкоснётся с прозой жизни. Ты, наверное, обратил внимание на наш вчерашний разговор. Он обаятелен, спору нет, и абсолютно безволен. Но если он вообще способен кого-нибудь невзлюбить, то именно таким человеком был Роджер. Помнишь, как он читал вчера газетное сообщение об убийстве?

– Да, – ответил я. – Я опасался, что это подействует кое на кого угнетающе, а они обратили всё в шутку.

– А кто задал этот шутливый тон? – спокойно спросил Финбоу. – Все говорили так, будто речь идёт о чём-то забавном и не заслуживающем внимания. Филипп переживает смерть Роджера не больше, чем миссис Тафтс. И он не старался это скрыть, когда рассказывал мне о неприязни, которую испытывала Тони к Роджеру. Он довольно недвусмысленно дал понять, что был бы удивлён, если бы Роджер произвёл хорошее впечатление на Тони.

Я органически не выношу всякие догадки и домыслы.

– Финбоу, всё это такие мелочи, – возразил я, – что ты не имеешь права обвинять в убийстве кого бы то ни было на основании подобных улик.

Финбоу в ответ улыбнулся.

– А ты что же, воображал, что они будут показывать зубы и рычать? Мелочи – это мои отправные точки. Мы имеем дело с живыми людьми, а не с ходульными преступниками, существующими в представлении Алоиза Беррелла.

– Ну а Кристофер? Что ты о нём скажешь? – упрямо гнул я свою линию.

– У Кристофера есть работа, есть любимая девушка, и поэтому вполне естественно, что он бодр и весел. Будучи человеком хорошо воспитанным, он не выставляет напоказ свою радость. Но ты помнишь, каким тоном он рассказывал о пребывании в Сан-Пеллегрино и о Роджере? – спросил Финбоу. – А потом за обедом, когда он стал высказывать свои догадки по поводу исчезновения судового журнала и говорил о своеобразном юморе Роджера? Всё это он говорил тоном, лишённым каких бы то ни было эмоций. Правда, в конце он всё же сочувственно добавил: «Бедняга», но я убеждён, что это было сказано ради приличия. Помнишь?

Я помнил. Действительно, голос Кристофера звучал ровно и сухо-прозаично.

– Он, наверное, даже вида делать не будет, что это для него большая утрата, – продолжал Финбоу. – Но мне всё-таки кажется, что порой он переигрывает, и это его так называемое безразличие не очень убедительно. А Уильям… даже ты, Иен, не можешь отрицать, что он не питал дружеских чувств к Роджеру. Верно?

Я снова увидел перед собой лицо Уильяма при вспышке зажжённой спички.

– С этим ещё я могу согласиться, – сказал я. – Но если ты прав, скажи на милость, за что они ненавидели Роджера?

– Да, это невольно наталкивает на вопрос: что представлял собой как человек сам Роджер, – ответил Финбоу.

На вокзале в Норидже Финбоу купил «Юдит Пари» и протянул мне.

– Это, кажется, самое объёмистое чтиво, которое можно здесь достать. Хочу надеяться, что ты теперь не соскучишься.

– Это что ещё за штучки? – спросил я.

– Мне надо обдумать кое-что, – ответил он с улыбкой. – Потом я тебе ещё подкину газет. Из них мы узнаем, что там пишут о нашем убийстве. А мне хоть на пару часов надо отвлечься и перестать думать об этом преступлении, хотя бы почитать что-нибудь из китайских поэтов. Если мне не изменяет память, в детективных романах положительные герои всегда поступают именно так. Они, по всей видимости, глупы как пробки. Ведь мысли человека не могут сосредоточиться на одном предмете в течение долгого времени… и, перелистывая томик стихов, я рано или поздно натолкнусь на какое-нибудь слово, которое по ассоциации напомнит мне об Уильяме или Эвис. И я волей-неволей снова начну перебирать в уме все обстоятельства убийства.

На отрезке пути между Нориджем и Ливерпул-стрит он только один раз прервал молчание. Когда в пригороде Кембриджа нашему взору предстали стрельчатые башни Королевской часовни, глубокую озабоченность Финбоу как рукой сняло.

– Всю жизнь мечтал перевернуть это нелепое сооружение вверх ногами, – весело рассмеявшись, сказал он.

Я вопросительно посмотрел на него.

Сам я учился в Тринити-Колледж в Оксфорде, но всегда восхищался Королевской часовней, считая, что это единственное, в чём Оксфорд уступает Кембриджу. Финбоу же, насколько я знал, был питомцем Кембриджского университета, и я вправе был рассчитывать, что он посвятит меня в историю часовни, но он пробормотал: «Она бы от этого только выиграла», – и снова погрузился в молчание.

Спустя четверть часа после прибытия на Ливерпул-стрит мы уже вышагивали по коридорам клиники Гая, где Финбоу рассчитывал встретить своего приятеля профессора Бутби. Финбоу принадлежал к той любопытной разновидности англичан, которые, не обладая ни положением в обществе, ни капиталом, а зачастую и специальностью, считаются своими людьми в самых разнообразных кругах. Они протирают кресла в Блумсбери, не имея ни малейшей склонности к изящной словесности, обедают в обществе учёных мужей и парламентариев, хотя ни разу не видели спектроскопа и не баллотировались на выборах, их одинаково хорошо принимают и финансовые тузы и артистическая богема. Сам не принадлежа к этой категории, я подчас втайне завидовал Финбоу, который ещё двадцатилетним юношей был вхож в любое общество, и в моей жизни не раз случались моменты, когда я благодарил судьбу за эту его способность заводить такой широкий круг знакомств.

Мы нашли Бутби в кабинете, где он восседал за маленьким столиком и бодрым голосом кричал, обращаясь к измождённому человеку, с понурым видом сидевшему напротив:

– Вам ещё рано думать о смерти. Идите-ка, голубчик, домой и не показывайтесь мне на глаза по крайней мере год.

Раньше мне никогда не приходилось бывать в больнице; длинные ряды коек, покрытых серыми казёнными одеялами, произвели на меня гнетущее впечатление. К тому же я был немало поражён, что Бутби даже не считал нужным как-то умерить бьющую через край жизнерадостность перед больными людьми. Когда он эдаким бодрым тоном выставлял из клиники изнурённого страданиями человека, переговаривался со своим молодым коллегой и, наконец, шумно приветствовал Финбоу, он скорее походил на неунывающего капитана спортивной команды, который из кожи вон лезет, чтобы вселить боевой дух в своих игроков. Это был живчик, маленький лысый живчик.

– Хелло, Финбоу, – громко выкрикнул он, хотя мы остановились в двух шагах от него. – Что с вами стряслось?

– Слава богу, ничего, – ответил Финбоу. – Я же знаю, только попадись вам в лапы – живым отсюда не выйдешь.

Бутби залился смехом.

– Тогда выкладывайте, что вам от меня нужно, – сказал он с добродушной грубоватостью. – Ведь я не чета этим хлюстам из «Татлера». Мне прохлаждаться некогда.

– Мистер Кейпл – профессор Бутби, – спокойно представил нас друг другу Финбоу. – Шутки в сторону, Бутби. Мы приехали по поводу убийства Миллза.

Птичьи глазки Бутби под мохнатыми бровями мгновенно округлились.

– И вы в этом деле замешаны? – изумился он.

– Да, – ответил Финбоу. – Кейпл был на яхте, когда это случилось.

– Чем могу быть полезен? – спросил Бутби.

Профессор производил впечатление человека крикливого, бесцеремонного, но способного оказать действенную помощь.

– Я хочу знать, какого вы мнения о Миллзе как о враче, – сказал Финбоу подчёркнуто спокойно.

Бутби разразился громким смехом.

– О мёртвых – или хорошо, или ничего, как говорится. Только не вздумайте передавать мои слова кому-нибудь из Медицинской ассоциации, а то меня, чего доброго, вышвырнут на улицу, – предупредил он. – Возможно, Миллз был славный малый, но врач никудышный.

– А как же тогда ему удалось добиться такой популярности? – спросил Финбоу.

Бутби снова засмеялся.

– Самореклама, везение и известная доля напористости. Кроме того, года два или три назад он в соавторстве с молодым Гарнетом опубликовал один ценный научный труд. У Гарнета, по-видимому, светлая голова – даже Миллз не сумел испортить эту работу окончательно.

Финбоу, оживившись, произнёс своё обычное «та-ак» и тут же спросил:

– Послушайте, а кто может пролить свет на участие Гарнета в этой работе? – Он понизил голос и пояснил: – Не исключено, что он может быть замешан в преступлении.

Бутби присвистнул:

– Ого! Есть у меня двое молодых коллег, работающих над той же проблемой, что Миллз и Гарнет. Оба довольно способные парни, только один из них очень нервный, боюсь, вы не вытянете из него ни слова. Зато второй – голова, всё понимает с полуслова. Его зовут Парфит. Сейчас я пошлю за ним.

Парфит оказался худощавым молодым человеком в больших роговых очках.

Завидев его, Бутби заорал:

– Парфит, мистер Финбоу, мой друг, интересуется, что вы думаете о научном труде Миллза и Гарнета.

Парфит усмехнулся и едко сказал:

– Миллз выступал как практик, а вся теоретическая часть – это Гарнет.

– Насколько я могу судить, вы вкладываете в слово «практик» иронический смысл? – уточнил Финбоу.

– Иначе быть не может, – ответил Парфит. Снова стены дрогнули от хохота Бутби. Финбоу вкрадчиво спросил:

– А вы знаете Гарнета лично?

– Шапочное знакомство, – ответил Парфит. – Я всего раз или два говорил с ним о его работе.

– Но ведь вы, кажется, работаете в одной области? – спросил Финбоу. – К кому же теперь перейдёт практика Миллза? По-видимому, к вам?

– Не сразу. – Парфит протёр толстые стёкла очков и, взвешивая каждое слово, добавил: – Она могла бы перейти к Гарнету, если бы он отказался от места в Фулертоне, которое только что получил.

– Так! – воскликнул Финбоу. – А какие преимущества ему даёт то, что он получит практику Миллза?

Видно, у Парфита зашевелилось какое-то подозрение, и он в свою очередь задал вопрос:

– А Гарнет находился на яхте, когда был убит Миллз?

– Да, – ответил Финбоу.

– В таком случае мне нечего больше добавить, – заявил неожиданно Парфит.

Я заметил, как Финбоу, продолжая сохранять внешнее спокойствие, весь как-то напрягся.

– Вы не можете не понимать, что и так уже слишком много сказали, – как бы увещевая, произнёс он. – Кроме того, мне ничего не стоит узнать всё, что вы не договорили, и без вашей помощи, только я не вижу смысла в том, чтобы из-за вашей неуместной щепетильности делать лишнюю работу.

Тут вмешался Бутби:

– Перестаньте корчить из себя сентиментального идиота, Парфит. Если бы вы, молокососы, знали жизнь так, как её знает Финбоу, от вас было бы больше толка. Да он уже вытянул из вас вполне достаточно, чтобы отправить на виселицу Гарнета… и вас с ним за компанию, если впредь не будете осторожнее.

Парфит вспыхнул. Финбоу продолжал нажимать:

– Так какую же всё-таки выгоду будет иметь Гарнет, заполучив практику Миллза на Гарлей-стрит?

Парфит угрюмо ответил:

– Он сразу стал бы получать пять тысяч в год, а это целое состояние по сравнению с жалкими грошами, которые он зарабатывает теперь. Он жил бы припеваючи до конца своих дней. Правда, это означало бы конец его научной деятельности, впрочем, – съязвил он, – люди, как правило, идут на такие жертвы без лишних сомнений.

– Вы правы, – подхватил Финбоу. – И последнее: что вы можете сказать о сотрудничестве Миллза и Гарнета?

– Это был грабёж средь бела дня! – горячо воскликнул Парфит. – Гарнет хотел заняться научными исследованиями, но у него не было ни гроша за душой. Миллз прослышал про его затруднения, подыскал ему тёпленькое местечко, а за это присвоил себе половину его заслуг. Миллз палец о палец не ударил. Он был полным профаном в науке. Самоуверенный болтун, вечно нёс несусветную чепуху или с умным видом изрекал прописные истины.

– Но ведь они опубликовали этот труд в соавторстве, – заметил Финбоу. – Миллз и Гарнет. Разве так принято в научных кругах, Бутби?

– Иногда маститые учёные публикуют работы в соавторстве с молодыми специалистами, которые работают под их руководством, – громко ответил Бутби. – Но в таких случаях они всё-таки считают своим долгом внести какую-то лепту в общий труд.

– Миллз был глуп как пень, – возмутился Парфит. – С его данными ему вообще нечего было делать в науке. Но этого мало: после выхода работы в свет он стал называть её «мой труд». А когда Гарнет не присутствовал на научных конференциях, Миллз поднимался на кафедру и разглагольствовал о «результатах моих исследований»… и ему всё сходило с рук. Господи, как всё это было противно.

– А что он говорил о Гарнете в его присутствии? – спросил Финбоу.

– Он не раз говорил, будто Гарнет – живой пример того, чем может стать молодой человек заурядных способностей в руках талантливого учёного. На месте Гарнета я давно съездил бы ему по физиономии.

– Вряд ли, – пробормотал Финбоу вполголоса. – Ну, вот и всё. Весьма благодарен, вы мне оказали большую услугу. Всего доброго. До свидания, Бутби. При всём моём к вам уважении я всё же поостерегусь попадать к вам в лапы.

В такси по пути в Скотланд-Ярд Финбоу сказал с возмущением:

– Ну и подлец!

– Надеюсь, ты… – нерешительно начал я.

– Теперь меня не удивляет, – продолжал Финбоу с не свойственным ему глубоким волнением, – почему твои юные друзья не сожалеют о том, что Роджер убит. Какая низость! Слыть добряком и рубахой-парнем, делать вид, что принимаешь участие в судьбе начинающего учёного, и в то же время беззастенчиво красть его труды. И всё это с самым благодушным видом, в лучших традициях диккенсовской старины. – И, немного успокоившись, Финбоу добавил своим обычным бесстрастным тоном: – Да-а, все мы, конечно, не ангелы. Но должен сказать, что такое полуосознанное мошенничество, которое Роджер творил под видом доброго дядюшки, претит мне лично больше всего. Всё, что угодно, только не это!

– А что ты теперь думаешь об Уильяме? – спросил я.

– Уильям меня беспокоит, – признался он. – Судя по всему, у него были основания для убийства. Теперь я имею представление, что за человек был Роджер, и благодаря этому нам будет легче распутать клубок и выяснить мотивы преступления. Какой грязный тип этот Роджер! – Финбоу улыбнулся улыбкой человека, снисходительно взирающего с высоты на мирскую суету. – Один учёный говорил мне как-то, что мелкие интрижки и подсиживание распространены в мире учёных не меньше, чем в высших финансовых сферах. Я начинаю склоняться к тому, что он был недалёк от истины.

У ворот Скотланд-Ярда Финбоу оставил меня в такси, а сам направился в кабинет инспектора Аллена – одного из своих старых знакомых.

Он вернулся через час, когда я уже начал терять терпение. Но я был вознаграждён за своё долгое ожидание, угадав по тону, каким он давал указание шофёру везти нас на стадион, что визит к инспектору увенчался успехом.

– Так! – произнёс он, усаживаясь. – Потрудились мы сегодня на славу.

– А как прошёл разговор с инспектором? – полюбопытствовал я.

– Я убедил Аллена в том, что нет никакого смысла посылать в Норфолк людей из Центра, пока он лично не побывает на месте преступления. Возможно, он сам сумеет вырваться, чтобы осмотреть яхту и труп. А пока суд да дело, исход следствия – в руках Алоиза Беррелла, пошли ему, господи, здоровья. Аллен обещал также навести кое-какие справки для меня, – закончил он с явным удовлетворением.

– Прекрасно! – загорелся я. Одна мысль о том, что дело попадёт в руки педантичного, бездушного профессионала, приводила меня в трепет. – Как это тебе удалось? – спросил я.

– Я просто изложил ему всё по порядку. Нельзя же кидать на это дело всю полицию, – заметил Финбоу.

– А что за справки ты просил навести? Финбоу улыбнулся.

– Во-первых, выяснить подробности пребывания мисс Тони в Ницце и поинтересоваться, что за уроки музыки она там брала, и, кроме того, я хочу знать, как Роджер проводил там своё время. Думаю, что кое-какая связь между тем и другим найдётся. Во-вторых, меня интересуют условия завещания, согласно которому Эвис и Роджер должны получить наследство.

Услышав снова имя Эвис, я буквально взбесился.

– Значит, ты всё-таки натравил их на Эвис! – накинулся я на Финбоу.

– Иен, наивный ты человек, неужели ты сам не понимаешь, что им понадобится не более получаса, чтобы узнать всю подноготную любого из нас и без моей подсказки? Это же не игра в оловянных солдатиков. И Аллен не Алоиз Беррелл. Не в пример Берреллу он большая умница, – спокойно уговаривал меня Финбоу. – Самое главное сейчас – докопаться до истины, прежде чем будет заведено официальное досье по этому делу.

– Ну ладно, – сдался я. – Ты прав. Но Эвис…

– Эта милейшая особа сумеет за себя постоять, если понадобится, не бойся, – заверил меня Финбоу. – Кроме того, у неё есть утешитель – Кристофер… да и вы тоже.

Я улыбнулся и тут только осознал, что такси везёт нас на стадион.

– А зачем мы едем на стадион? – поинтересовался я. – Ведь сегодня нет матча.

– Именно поэтому мы и едем туда, – ответил он. – С тех пор как крикет лишился своей первозданной простоты и стал претенциозен, человеку, понимающему толк в игре, ничего другого не остаётся, как ехать на пустой стадион и грустить о спорте прежних дней. Или идти на встречу второразрядных провинциальных команд и с сожалением думать о будущем крикета.

– Ты хочешь сказать, что везёшь меня на стадион, заведомо зная, что сегодня нет игры? – недоверчиво спросил я.

– Именно это.

На стадионе мы облюбовали угол между небольшой гостиницей и павильоном. Ветерок шевелил траву. Солнце еле пробивалось сквозь тучи, и на душе становилось как-то грустно. Огромное счётное табло смотрело на нас мёртвыми, пустыми глазницами, и казалось, что сыграна последняя партия и не будет больше ни победителей, ни побеждённых.

– Однажды я был свидетелем, как Вулли на этом самом поле сделал восемьдесят семь пробежек, – сказал Финбоу. – После этого, что ни говори, любая игра – убожество. Совершенство неповторимо. Появившись на свет и достигнув наивысшего расцвета, крикет сделал своё дело – обогатил мир ещё одной интересной игрой, а теперь, выродившись, должен сойти со сцены. Теперь, когда эти шуты гороховые – дельцы – превращают крикет в жалкую пародию на весёленькую оперетку, я предпочитаю коротать время на пустом стадионе… или смотреть игру заурядных провинциальных команд.

– Надеюсь, ты хоть счастлив, – заметил я уязвленно, – что затащил меня сюда и я торчу здесь как последний дурак.

– Да, я на седьмом небе от счастья, – ответил он. – Сюда бы ещё крутого кипяточку… Сидеть на пустом стадионе и попивать лучший в мире чай – это ли не предел мечтаний?!

– Ну, меня не проведёшь, – сказал я, – уж я-то знаю: когда ты обдумываешь какую-нибудь проблему, ты всегда несёшь невероятную околесицу. Просто уши вянут. Ну ладно, выкладывай, в чём дело. Что ты теперь думаешь об Уильяме? Это он убил Роджера или нет?

Лицо Финбоу окаменело.

– Я всё стараюсь нащупать недостающее звено в цепи моих рассуждений и никак не могу. Я знаю, есть какая-то деталь, которая совершенно определённо говорит за то, что он не убийца, но разрази меня гром, если я знаю, что именно. По всем канонам криминалистической науки он мог совершить это преступление. Мотивы? За ними далеко ходить не надо… Во всяком случае, они достаточно серьёзны, чтобы считать убийство возможным. Карьера и месть. Я лично не нахожу эти причины достаточно вескими, чтобы лишить человека жизни, но для такого холодного человека, как Уильям, это, пожалуй, и допустимо. Улики против него налицо. Все его поступки после убийства тоже легко объяснимы, если исходить из предположения, что он убийца. Взять хотя бы его ум – трезвый, аналитический ум учёного, это как раз то, что необходимо, чтобы осуществить убийство и тщательно скрыть следы. Правда, если допустить, что преступник именно он, то в этом деле остаётся много тёмных мест; но, с другой стороны, если против тебя имеются неопровержимые улики, то кому придёт в голову разбираться во всяких там тонкостях.

Финбоу невидящими глазами уставился на барьер, огораживающий поле, и вдруг тихо чертыхнулся.

– Так! – воскликнул он. – Наконец-то я знаю, почему меня не оставляла уверенность, что Уильям не виновен в смерти Роджера.

Передо мной снова мелькнуло волевое лицо Уильяма, его злорадная усмешка.

– Ты в этом уверен? – спросил я. – А по-моему, поведение Уильяма выдаёт его с головой. Помнишь, когда ты зажёг спичку… эту улыбку у него на лице?

– Вот я как раз и вспомнил улыбку… улыбку на лице мертвеца.