Текст книги "Квинканкс. Том 2"

Автор книги: Чарльз Паллисер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Наконец старуха-прачка показалась в дверях.

– Что, ты все еще ждешь?

– Что он сказал?

Прачка, оглядев меня, объявила:

– Его нет. Взял и уехал.

– Давно?

Прачка и привратник, ухмылявшийся из оконца, переглянулись.

– Откуда мне знать? Вроде бы несколько недель прошло, – кинула она мне через плечо, удаляясь с корзиной на голове.

Привратник приоткрыл оконце:

– Ну, что я говорил? Зря потратишь время, если снова придешь.

Я поплелся вдоль улицы, сам не зная куда. Близился вечер, летел снег. О том, чтобы коротать еще одну ночь голодным, без крова, и помыслить было страшно, но в сознании у меня, хотя и спутанном, четко вырисовался один план. Судьба, преградив мне все другие пути, силой толкала меня открыто пренебречь недвусмысленным предписанием матушки: все вынуждало меня отправиться в старый дедушкин дом и положиться на милость мистера Эскрита. В конце концов, я не давал ей слова, что не поступлю так. Вопрос сводился к тому, как этот дом найти.

Собрав остаток сил, я зашагал на запад, к Чаринг-Кросс. Несмотря на стужу, вечер выдался погожий: закатное солнце у меня перед глазами окрашивало яркую голубизну неба бледноватым пурпуром; оно прорывалось сквозь тонкую сеть облаков, темных в центре и светлевших лишь по краям. Окружающие здания были поэтому подернуты прозрачно-сероватой туманной дымкой, и я различал только их контуры.

Я оказался на Нортумберленд-Корт – узкой улочке с небольшими домиками, втиснутой между садовыми участками Нортумберленд-стрит с одной стороны и стеной громадного особняка с другой. Размеры домиков мало соответствовали матушкиным описаниям дедовского дома. Помня по карте, что по одну руку здесь должны находиться дворики, я миновал внушительное здание времен короля Якова и проник в узкий проход между двумя высокими старинными домами. На Тринити-Плейс, куда я попал, помещались убогие сооружения, состоявшие из отдельных жилищ. Пройдя дальше, я увидел перед собой дворик, окруженный задами домов на Тринити-Плейс и Чаринг-Кросс, однако фасадом ко мне был обращен большой дом, стоявший здесь, казалось, задолго до того, как были построены остальные. Перед домом была загородка, а пространство позади занимала живодерня: судя по доносившимся запахам, дом использовали для топки сала. Хотя в остальном увиденное отвечало моим ожиданиям, вестибюля дом не имел. Вокруг никого не было видно: только у выступа дома стоял какой-то человек в лоснящейся шляпе и лениво покуривал трубку с длинным чубуком.

Удрученный, я пошел навстречу ему, а потом завернул за угол дома. И вдруг заметил перед собой на задней стене большого дома в соседнем дворе два вырезанных из камня уродливых лица, явно пострадавших от времени. Мне вспомнились слова матери о каменных изваяниях в Митра-Корт: она спутала их с изображениями близ отцовского дома. Да, она имела в виду именно это место! Я повернул направо – и передо мной вырос второй большой дом, заслоненный первым. У него был вестибюль!

Вконец обессиленный, я едва сдерживал слезы при виде здания, в котором, по моим понятиям, произошло столько событий. Дом – высокий, вытянутый в длину – обветшал; от двора его отделяло проржавевшее ограждение; окна где были закрыты ставнями, где стояли с выбитыми стеклами; водосточные желоба покосились, у подножия стены лежали рухнувшие черепицы.

Я подошел к входной двери, выдававшейся вперед благодаря вестибюлю, забитые окошечки которого покрывал слой сажи. Краска на двери пожухла и облупилась, так что виднелись голые доски. В огромную замочную скважину я мог бы свободно засунуть все свои пальцы, а выше находилось отверстие, также обрамленное металлической пластиной, которое я принял за глазок. На медной табличке имелась надпись, стертая почти до неразличимости – «№ 17»: мне она ничего не говорила. Тяжелый железный молоток был в форме знакомой мне четырехлепестковой розы. Сомнений не оставалось: именно этот дом я и искал!

Я поднял молоток и опустил его на дощечку. Гул от удара разнесся, казалось, по всему двору. Я подождал, но ничего не произошло. Ударил снова – с тем же результатом. С возрастающим отчаянием я продолжал колотить в дверь, вспомнив, как матушка подолгу не выпускала молотка из рук.

Наконец я услышал – или это мне почудилось – слабый шорох. Глазок как будто бы приоткрылся, но, заглянув в него, я ничего не увидел.

Тогда я шагнул вплотную к двери и заговорил, не выбирая слов, которые вырвались у меня сами собой:

– Меня зовут Джон Клоудир. Я – сын Мэри. Моя матушка умерла. За душой у меня нет ни пенса. Прошу вас, помогите мне.

Последовало молчание, затем покрышка глазка очень медленно вернулась, как мне показалось, на прежнее место. Я ожидал, что дверь откроется, но она оставалась неподвижной.

Не знаю, как долго я простоял в ожидании – думаю, очень долго, – прежде чем уяснил, что дверь и не собираются открывать. Впадая в полубредовое состояние, я не вполне отчетливо воспринимал происходящее.

Помню, что бурно негодовал на такое пренебрежение к себе – иного слова у меня и не находилось. Нарушив последнюю волю матушки, я был готов столкнуться с подозрительностью, обидой, оскорблениями, открытием новых ужасных тайн, с опасностью для жизни, наконец, но полного равнодушия я никак не ожидал. У меня было чувство, что мистер Эскрит – а это он, как я полагал, стоял за дверью, просто не имел права не пускать меня в дом, которым наше семейство владело столь долго.

Помню, что молотил по двери, пока не изранил кулак. Наверное, и кричал – хотя понятия не имею, что именно, а потом, прижавшись всей тяжестью к двери, плакал до тех пор, пока не обессилел, не соскользнул на верхнюю ступеньку крыльца и не прижался к двери затылком.

Повалил густой снег: снежинки усеивали мне волосы, падали на курточку. Воображение у меня разыгралось: я усматривал поразительно уместное совпадение в том, что должен дожидаться смертного часа у двери дома, куда Господь явился навлечь на дедушку столь суровую кару, и набросил тем самым Свою тень на жизни отца, матушки, а следственно, и мою. Линия Хаффамов, решил я, прекратится здесь. Замысел получит завершение.

Глава 69

Мне уже не узнать, сколько минут или часов просидел я, скорчившись, среди кружившего белого марева, бесчувственный к холоду, забыв об изнеможении, с единственным желанием уснуть, чтобы больше не просыпаться, но постепенно я начал ощущать, что за мной наблюдают. Передо мной стоял мальчишка примерно моих лет, глядевший на меня с любопытством и как будто с участием.

– Ты, похоже, совсем выдохся, – проговорил он.

У меня не нашлось сил даже кивнуть в ответ.

– Есть хочешь?

Он шагнул ближе и вынул из кармана булочку за пенни. Я не шевельнулся, и он поднес ее мне к самому носу, чтобы я почуял дразнящий запах свежеиспеченного хлеба. Я безотчетно протянул к булочке руку и жадно запихал ее себе в рот – сухой и воспаленный настолько, что жевать и глотать было непросто.

– Ну и ну, – прокомментировал мальчишка, – здорово же ты проголодался! И, поди, не впервой уже тут ночуешь?

Я молча кивнул: говорить было слишком трудно.

– А сегодня где собираешься устроиться?

Я неопределенно мотнул головой.

– Деньжат у меня нет, – продолжал мальчишка, – но я знаю, куда можно пойти. Там тепло, постели настоящие и харч найдется.

При этих словах мне стал представляться сон наяву, подобный описанным в арабских сказках. В смутном, почти одурманенном состоянии мне казалось, что нужно только оставаться на месте, а все эти чудеса явятся сами собой. Незачем пускаться куда-то на поиски, как это мне предлагают. Все это – сплошной обман. Я умнее и лучше знаю жизнь, чем этот мальчишка. Пусть он садится рядом – будем ждать вместе.

– Монеты он и не спросит, – настаивал мальчишка. – Делает это из милости.

Я покачал головой.

– Верно тебе говорю, – не отступался мальчишка. – Он друг беднякам. Я сейчас к нему. Пошли вместе – сам увидишь.

У меня сил не было пальцем пошевелить.

– Пошли, – повторил мальчишка и встряхнул меня за плечо. А мне сделалось уютно и хорошо: муки голода унялись, и даже зябнуть я вроде бы перестал.

– Идем! – непреклонно заявил мальчишка и принялся дергать меня за руку.

Его явно сердило мое упрямое нежелание позаботиться о собственном благополучии. Он заставил меня подняться на ноги: и в самом деле, легче было ему уступить, нежели сопротивляться, легче стоять, нежели снова упасть в снег. Крепко вцепившись мне в руку, мальчишка потащил меня на улицу. Я волокся за ним, недоумевая, чем его заинтересовал, и, возмущаясь, что он меня растолкал, когда мне стало так спокойно и хорошо.

Ступая не в ногу, мы очутились в мире, внезапно притихшем: выпавший снег приглушал шаги редких прохожих и даже стук копыт и громыханье немногих повозок. Казалось, во всей вселенной нет больше ничего, кроме моих шагов и тихого падения снежинок.

Чуточку погодя мальчишка отпустил мою руку, и теперь я брел рядом, но он поминутно оглядывался, желая убедиться, что я не отстал. Улиц, по которым мы шли, я не узнавал: не без удивления догадывался только, что направляемся мы от реки в северную часть столицы.

Мальчишка меня обогнал и остановился, поджидая меня.

– Нам еще топать и топать, – сказал он. – Осилишь?

Я кое-как кивнул.

– Тебе бы подзаправиться надо. Жаль, у меня в кармане пусто – что было, тебе отдал. Слушай, заглянем по пути к кому-нибудь.

Я отрицательно замотал головой: случись нам угодить к нелюбезному хозяину – и сторож отправит нас в каталажку.

– Брось трепыхаться, – успокоил меня мальчишка, заметив мою встревоженность, – в беду мы не попадем. Я всегда выбираю подходящий дом. И ни разу не промахнулся.

Пререкаться я был не в силах – и мы двинулись дальше мимо домов, к которым мой спутник внимательно присматривался и все отвергал. Теперь мы забрели в новоотстроенный район южнее и западнее Излингтона с его изысканными улицами и площадями. Во многих окнах горели высокие белые свечи, обвитые зеленью. Двери были украшены ветвями лавра и остролиста, не раз мы видели, как из повозок разгружали корзины с провизией.

Пока я волочился за моим новым другом, все окружающее – снег, стужа, голод, усталость, упрямый мальчишка, заманивающий ласковой встречей в незнакомом доме, – смутно напоминало мне о чем-то похожем, что либо происходило со мной в далеком прошлом, либо я слышал об этом или же прочитал в книге. Однако я был в таком состоянии, что не мог отличить действительность от вымысла и путал сон с воспоминаниями. Потом мне подумалось, что я, должно быть, припоминаю рассказ Сьюки о «привидении»: этот мальчишка был моим другим «я» и явился, чтобы повести меня на смерть. Но эта мысль не внушала мне ни тревоги, ни ужаса.

Наконец мальчишка замедлил шаг у дома на богатой улице, который, на мой взгляд, ничем среди других не выделялся. Поравнявшись с ним, я увидел, что он смотрит через оградку на окна комнаты в нижнем этаже, едва над нами возвышавшимся. Шторы, невзирая на поздний час, не были задернуты, комнату заливал яркий свет, и вся отчетливо представшая моим глазам картина напоминала сцену, хотя подобное сходство и не могло тогда прийти мне в голову, поскольку до того бывать в театре мне не доводилось. Сходство усиливалось еще и тем, что чувства мои были расстроены и я воспринимал все с особой остротой. Передо мной за обеденным столом сидело веселое любящее семейство; добродушные родители, нарядно одетые, сидя напротив друг друга, нежно любовались молодежью – очевидно, своими детьми: юная девушка и мальчик, двумя-тремя годами меня младше, обменивались улыбками.

Стол был беспорядочно уставлен разными вкусностями. Середку занимали остатки жареного гуся, а на буфете в глубине комнаты дожидались своей очереди фруктовые пирожные, сладкий крем, желе, апельсины, каштаны и фрукты из оранжерей. В эту самую минуту отворилась дверь, и миловидная пожилая женщина в опрятном белом платье внесла пылающий сливовый пудинг, который торжественно подняла над столом. Следом за ней появилась молоденькая служанка с дымящейся чашей пунша на серебряном подносе. Все присутствующие радостно заулыбались и от восторга захлопали в ладоши. Меня заворожил плясавший над пудингом язычок таинственно-голубого пламени. И тут я заметил висевшие под потолком веточки остролиста и омелы. Ну да, конечно же, сегодня – Рождество! На меня нахлынули воспоминания о прошлых рождественских Сочельниках, и не то под их действием, не то под влиянием голода голова у меня закружилась так, что пришлось ухватиться за оградку.

Когда пудинг со всеми церемониями водрузили во главе стола, отец семейства встал, направился к противоположному его концу и поцеловал супругу. Затем оба родителя расцеловались с детьми, их примеру последовали и брат с сестрой, после чего отец вернулся на свое место и принялся разрезать пудинг.

Мы с моим спутником, стоя в морозной тьме, обменялись долгим взглядом. Потом мальчишка взошел на крыльцо и, к моему удивлению, вместо того чтобы позвонить в колокольчик, потянул рукоятку около входной двери. Голова у меня кружилась все больше, но с улицы я все же увидел через окно, как члены семейства удивленно переглянулись, словно недоумевая, кто из друзей мог бы нагрянуть к ним в этот праздничный час. Видеть, что происходит в комнате, мне становилось все трудней: по краям ярко освещенного окна появились темные тени.

Повернув голову, я увидел, что дверь открывает служанка постарше, и услышал, как она говорит с мальчишкой, но слова их мне было никак не разобрать. Я заметил, что оба бросают взгляды в мою сторону. Что дальше – не помню: свет в окне внезапно для меня померк, и гигантская черная волна накрыла меня с головой.

Прошло, должно быть, какое-то время: могу сказать только, что, очнувшись, оказался лежащим на снегу, а надо мной склоняются встревоженные незнакомые лица. Впрочем, незнакомыми лица были не все: я узнал семейство, за которым наблюдал через окно, – отца и мать, дочь и сына, а также служанок. Хозяйка дома и ее дочь набросили на плечи шали, а все прочие были в той же одежде, что и дома: их засыпал густой снег. Где-то за их спинами маячил и мой спутник, который меня сюда привел.

– Несчастный малыш, он, кажется, умирает от голода, – с состраданием проговорила мать.

– Да, – подхватила девушка. – Бедняжка, он совсем замерз. Поглядите-ка, как он плохо одет.

– Нужно как-то ему помочь, – сказала мать. – О, да ведь он немногим старше нашего Николаса. Что бы такое Для него сделать?

– Внесем его в дом, – вмешался отец. – Нельзя оставлять его тут на погибель. Особенно в такой день, как сегодня.

Я старался держаться, но от слабости глаза мои невольно сомкнулись. Меня осторожно подняли и понесли к крыльцу. Открыв глаза, я увидел, что несут меня отец и старшая служанка. У входной двери я оглянулся и увидел, что мальчишка, меня сопровождавший, стоит у подножия крыльца и как-то странно на меня посматривает. Не то с тоской, не то с завистью: ведь меня заберут туда, где тепло и сытно, а он останется брошенным на холоде? Но нет, выражение его лица было другим.

– Благодарю вас, – проговорил я. – Благодарю. – Потом взглянул на хозяина дома: – Пожалуйста, пожалейте и этого мальчика. Он привел меня сюда. У него тоже ничего нет.

– Не тревожьтесь, – ответил мне отец семейства. – Он будет вознагражден.

– Спасибо, что привел меня сюда, – обратился я к своему проводнику.

Тот не сводил с меня глаз, но вид его казался мне загадочным.

– Я загляну попозже тебя навестить. Если, конечно, смогу, – быстро проговорил он.

Не успел я ответить, как меня внесли в дом, затем через холл в ту самую комнату, которую я видел через окно, и уложили на софу. Меня вновь охватила слабость; помню только, что вокруг меня хлопотало множество заботливых рук, а взволнованные лица выражали участливость. Мне дали отхлебнуть глоток подогретого вина, укрыли пледами, на мой лоб легла прохладная рука, а к губам приблизили чашку – по-видимому, с бульоном, горячим и крепким. Но я не в силах был его даже попробовать: столь внезапная перемена обстановки, обилие тепла и света, гул разговоров – все это необычайно на меня подействовало. Я снова лишился чувств: на этот раз словно провалился в бездонный колодец.

Глава 70

Далее долго длился смутный и странный период, когда грезы наяву невозможно было отличить от снов, а и те, и другие – от того, что со мной происходило в действительности. То я глубокой ночью ехал в карете; то метался по палубе корабля, застигнутого штормом; то пробирался по снегу с кем-то, кто сначала оказывался моей матушкой, а потом не моей, но все же чьей-то; то вновь обнаруживал себя в зловонной комнате, где матушка умерла; и всюду меня преследовал страх чего-то ужасного, что либо случилось, либо должно случиться, либо совершается сию минуту. Порой я сознавал себя лежащим в постели в небольшой комнате с камином, однако временами огонь столбом выплескивался на меня через решетку и превращался в бушующий пожар, и мне приходилось бежать по дымным улицам пылающего города, спасаясь от длинных языков пламени.

Когда бы я ни пробуждался, надо мной постоянно, казалось, были склонены внимательные лица; чьи-то руки легонько гладили меня по щеке или поправляли постель. Многие лица я узнавал. Не раз мне улыбалось лицо матери, но его тут же искажала страдальческая гримаса. Иной раз из темноты – будто в театре, где яркими вспышками загораются огни рампы, – выплывали лица миссис Фортисквинс, мистера Барбеллиона, мисс Квиллиам или сэра Персевала и многих других, превращались одно в другое и вновь исчезали.

Часто мне являлось семейство, радушно принявшее меня под свой кров, но это явление неизменно сопровождалось одной странностью – их лица, глядевшие на меня, принимали образы животных: нос отца выпячивался и утолщался, ноздри сплющивались и делались плоскими отверстиями свиного рыла. Глаза девушки суживались в тонкие щели, затененные густыми черными бровями, а бледность лица напоминала холодную белизну мрамора.

Неоднократно наносил визиты доктор. О его профессии я догадывался по его взгляду, едва только он брал меня за запястье. Бездушно-жесткое лицо доктора внушало мне страх, а в особенности испугала улыбка, едва тронувшая его губы, когда он оглянулся на меня во время разговора с супругами.

То и дело мне представлялось, что в комнате толпятся другие люди. Из трущобы явилась Лиззи с подносом и оборотилась затем старшей служанкой. Над моей постелью склонился мистер Квигг, но я тут же опознал в нем хозяина дома. Однажды я проникся уверенностью, будто вместе с ним и его дочерью в комнату вошел мистер Степлайт (то есть, как я знал, мистер Сансью): все трое, глядя на меня, закивали головами и с улыбкой переглянулись. В другой раз вокруг моей постели закружился целый хоровод: леди Момпессон вальсировала с мистером Биглхоулом, бейлифом, Барни вел миссис Первиенс в кадрили, а мистер Избистер наяривал на скрипке. Не всех в толпе танцующих я мог распознать, шум делался все оглушительней, пока кровать, как мне почудилось, не оторвалась от пола и не поплыла на середину комнаты, и больше я ничего уже не помнил.

Самым реальным из воображавшихся мной персонажей, как я решил впоследствии, был отвратительный старикашка в обществе юной дамы, который ухмылялся и похлопывал себя по бокам. Взмахивая руками и ковыляя тощими кривыми ногами в тесных панталонах под раздутым брюшком, он жутким образом напоминал мне громадного пятнистого паука – в особенности тем, что разгуливал по комнате с видом злобного торжества.

Но однажды утром, проснувшись, я почувствовал, что выздоровел. Лежал я на благоухающих лавандой простынях, в уютной комнатке; над головой у меня висел мешочек с камфарой, а в камельке весело потрескивал огонь, там же на совке подогревался уксус. Именно эта комната представлялась мне в моих жутких бредовых видениях. На стуле у камелька сидела молодая девушка и читала книгу.

Чуть погодя она обернулась и, увидев, что мой взгляд больше не затуманен лихорадкой, воскликнула:

– Слава богу, вы пришли в себя!

Девушка показалась мне очень красивой: у нее было бледное лицо, голубые глаза, а блестящие черные волосы колечками спадали на отворот утреннего муслинового платья.

– Да, – отозвался я. – Думаю, я теперь поправился.

– Мы так за вас волновались, – проговорила девушка, пересаживаясь со стула на край моей постели.

– Вы так добры. Но скажите, почему вы так заботливо отнеслись ко мне – я ведь вам совсем незнаком?

– Нужны ли причины для того, чтобы проявить благотворительность? – с улыбкой спросила девушка. Заметив, что я собираюсь заговорить, она сказала: – Тише-тише, берегите силы. Отложим все расспросы на потом. Скажите мне только, как вас зовут.

– Джон, – сказал я, а потом добавил: – Или Джонни.

– И это все? – улыбнулась девушка.

Я еще недостаточно окреп, чтобы поразмыслить над тем, что именно намерен рассказать этим добрым людям о себе и о своей истории: назвать то или иное имя значило бы сделать выбор – готов я их обманывать или нет.

– Может быть, пока достаточно? Я устал.

– Конечно достаточно.

– А как вас зовут?

– Эмма.

– Красивое имя, – пробормотал я, чувствуя, как мой язык вдруг отяжелел. – А ваша фамилия? – кое-как выговорил я.

– Мой отец – мистер Портьюс.

– Мисс Эмма Портьюс?

– Пожалуйста, зовите меня просто Эмма.

– Эмма, – невнятно повторил я.

– Поспите сейчас, Джонни, – мягко сказала Эмма, но ее слова оказались лишними: сознание меня покинуло.

В последующие дни, стоило мне проснуться, Эмма всегда оказывалась у моей постели; она же кормила меня с ложечки – сначала хлебом, размоченным в молоке с медом, и это постепенно восстанавливало мои силы. Временами ее заменяла мать, но в комнате у меня они дежурили неотлучно: просыпаясь ночью, я знал, что увижу, как кто-то из них, сидя у камелька, читает или вышивает при его ярких отблесках. Меня очень трогало то, что все заботы обо мне они взяли на себя, а не препоручили служанкам. Старшая, Эллен, подавала еду и уносила посуду, и, кроме нее, никто из прочих домочадцев не показывался.

Когда я окреп настолько, что мог подолгу бодрствовать и поддерживать беседу, меня стали навещать и прочие члены семейства. Отец Эммы держался степенно и немногословно: глядя на меня небольшими глазками, он нервно играл пальцами рук, словно подыскивая темы для разговора, однако, несмотря на некоторую его чопорность, я чувствовал, как он старается выразить мне свое расположение и доброжелательность. (Позже Эмма рассказала мне, что он был очень озабочен какими-то трудностями в делах.) Его супруга проявляла ко мне горячее участие и отличалась словоохотливостью, что, признаться, немного меня утомляло. Их сын Николас относился ко мне дружески, но разница в возрасте – он был несколькими годами младше – мешала нам сблизиться, и мое общество быстро ему надоедало. Особенно по душе мне пришлась Эмма: именно она заглядывала ко мне чаще и оставалась дольше всех.

Дня через два после нашего первого разговора Эмма, подавая мне стакан горячего лимонада с ячменным отваром, заметила:

– Я все еще не знаю вашей фамилии, Джонни.

У меня было достаточно времени обдумать, как ответить на этот вопрос. Мне претила мысль, что придется обманывать людей, которые отнеслись с такой участливостью к совершенному незнакомцу, и я внушал себе, будто нет разницы, как они будут меня называть, поскольку им ничего обо мне не известно. Я доказывал сам себе, что назвать любое имя не означало солгать, поскольку при данных обстоятельствах это не было бы прямой неправдой. Фамилию я выбрал себе сам, и почему бы не назваться сейчас иначе? И все же, несмотря на все мои выкладки, я не мог избавиться от чувства, что отвечу за доброту неблагодарностью.

И, однако, я понимал, что назваться Клоудиром для меня небезопасно: от матушки я слышал, что это имя в коммерческих кругах Лондона не просто хорошо известно, но пользуется дурной славой. Признание родства с Клоудирами вынуждало меня просить этих добрых людей хранить тайну моей личности, а для объяснения того, насколько это необходимо, мне пришлось бы рассказать почти всю свою историю. Именно этого мне и не хотелось – отчасти из-за нежелания ворошить прошлое, отчасти из-за неуверенности, как воспримут мой рассказ слушатели.

На сей раз Эмма не сводила с меня испытующего взгляда.

– У меня в жизни было столько разных фамилий, что я даже не знаю, какая из них настоящая.

– Как таинственно, – откликнулась Эмма. – И что это за имена?

Я замялся:

– Согласны с одним из них – Кавандер?

Я раз-другой воспользовался этим именем, которое запомнилось мне со времени моего бегства с фермы Квигга.

– Вы хотите сказать, – серьезно спросила Эмма, – что это не имя вашего отца? – Заметив, что я невольно нахмурился, и, как я уловил, неверно истолковав причину этого, она поспешила переспросить: – То есть при крещении вам дали другое имя?

Я кивнул.

– Вы мне не доверяете?

– Умоляю вас, не думайте так, – вскричал я в отчаянии. – Вы были так добры ко мне – ко мне, кто не вправе притязать на такое великодушие. Просто если я назвал бы вам свое настоящее имя, мне пришлось бы пуститься в пространные объяснения.

– Так почему бы нет? Вы боитесь, что мне наскучите? Вот уж глупости. – Эмма улыбнулась. – Я охотно выслушаю вашу историю, какой бы длинной она ни оказалась.

– Вы очень добры. – К глазам моим подступили слезы. – Но дело не только в этом.

– А, понимаю, – сочувственно произнесла Эмма. – Какая же я бестолочь и эгоистка! Вам будет тяжело рассказывать. – Она мягко добавила: – Вас предали те, кому вы доверяли, не так ли?

– Да. Отчего вы так сказали?

– Мне кажется, я вам по душе, однако вижу, что вы не уверены, можно ли мне доверять.

– Да, вы мне по душе! – воскликнул я. – И я вам доверяю. Я доверил бы вам свою жизнь. Вы и ваши родители приняли меня в дом и заботились обо мне, хотя я вам никто.

Эмма с улыбкой пожала мне руку:

– Я рада, что пришлась вам по душе. Но позвольте мне вас переубедить, раз уж вы так недоверчивы. На днях вы меня спросили, есть ли причина, по которой мои родители взяли вас в дом. Я вам сейчас отвечу. – Эмма помолчала, и на лицо ее набежала тень: – После моего рождения и до рождения Николаса у моих родителей был еще один ребенок. Мальчик. Они назвали его Дейвид. У него было слабое здоровье и… – Голос Эммы пресекся. – Теперь он был бы примерно того же возраста; я знаю, что они часто о нем вспоминают. Думаю, ради него они поступили так тем вечером.

На прекрасных глазах Эммы заблестели слезы, однако она, пересилив себя, улыбнулась:

– Что, разве это не доказательство себялюбия? Достаточное, чтобы удовлетворить ваш скепсис и мизантропию?

Я порывисто накрыл ее руку своей и проговорил:

– Я плохо отплатил вам за вашу щедрость и великодушие. Я открою вам свое настоящее имя, хотя оно мне ненавистно и мне мучительно его произносить. Это имя – Клоудир.

Мне показалось, будто Эмма вздрогнула.

– Вам оно знакомо?

– Да, я как будто его слышала. Но не более того.

– Пожалуйста, не называйте его никому, кроме ваших родителей. Я объясню, почему прошу об этом, когда окрепну.

– Обещаю. Но не скажете ли мне, если только это не причинит вам боли, где ваши друзья? Родители, прежде всего?

– Отец… не знаю. А моя мать умерла.

– Ох, Джонни! Я очень сочувствую. Это случилось не так давно?

– Да, совсем недавно.

– То есть сколько-то недель назад?

– Почти что так. В ноябре, двенадцатого.

– Это очень печально. Боюсь, я вас расстроила. Но скажите, если можно, где это произошло?

– Здесь. В Лондоне.

– Я хотела спросить, в каком приходе? Где ваша мать похоронена?

Вопрос был задан самым участливым тоном, но мысленно с необычайной четкостью мне представились темная комнатка в душном дворе и промозглое зловонное кладбище.

Вместо ответа я заплакал.

– Ничего-ничего. – Эмма погладила мне руку. – Я спросила по глупости. У нас будет много времени для разговоров, когда вы окрепнете.

Я сжал ее руку в своей. Слезы меня утомили – и, не выпуская ее руки, я уснул.

Недели две спустя сил у меня заметно прибавилось, и доктор Алабастер, часто меня навещавший, объявил, что скоро мне можно будет встать с постели. Члены семейства бывали у меня по-прежнему, а Эмма проводила в моей комнате большую часть дня: читала мне вслух, беседовала со мной или шила, пока я дремал. Через несколько дней после нашего последнего разговора я сказал Эмме, что могу теперь поведать историю своей жизни, и, хотя мне легче было бы довериться ей одной, нет оснований что-либо утаивать от ее родителей; и мы условились, что она подробно передаст им мой рассказ.

Итак, за неделю с небольшим Эмма узнала от меня почти все (я опустил только кое-какие подробности из жизни матушки): она оказалась замечательной слушательницей, очень чуткой. Я описал свои ранние годы, проведенные с матушкой в Мелторпе, и начало наших финансовых невзгод, возникших, как я пояснил, из-за чрезмерного доверия матушки к своему юристу – мистеру Сансью, который затеял интригу с целью ввести ее в обман.

Я упомянул о кодицилле, унаследованном матушкой от ее отца, и обрисовал его значение для семейства Момпессонов. Описал попытки матушки и мистера Фортисквинса получить от них долг в виде ежегодной ренты с их имения; а мой рассказ о том, какой прием сэр Персевал с супругой оказали матушке, когда мы очутились у них в доме, вызвал у Эммы взрыв возмущения.

Описав наше бегство в Лондон и холодное равнодушие миссис Фортисквинс, а также предательство Биссетт, которая выдала наш тайный адрес бейлифам, я все же не стал вдаваться в подробности нашей жизни с мистером и миссис Избистер и постарался всячески затушевать характер его ночной деятельности. Далее я рассказал о наших попытках зарабатывать себе на хлеб вместе с мисс Квиллиам; наше постепенное полное обнищание; попытку продать кодицилл Момпессонам; недоразумение, связанное с мисс Квиллиам и мистером Барбеллионом; уловку миссис Фортисквинс, хитростью подстрекнувшей нас передать кодицилл в руки мнимого мистера Степлайта, благодаря которому документом завладели наши враги. Эмма крайне огорчилась, услышав, что нашим врагом было семейство моего отца – Клоудиры, и в особенности ее расстроили мои указания на причины, по которым они желали мне смерти: если теперь, как надо полагать, кодицилл предъявлен в суд, то, если я умру раньше мистера Сайласа Клоудира, он немедленно станет владельцем имения Хафем. Для пущей ясности я коротко изложил то, что вычитал в записях матушки: получение кодицилла дедушкой в комплоте с мистером Клоудиром; события, приведшие к браку моих родителей, и убийство дедушки, а также взятие под стражу моего отца как душевнобольного преступника.

Эмма, глубоко взволнованная моими откровениями, призналась, что вполне понимает теперь мое нежелание назвать свое подлинное имя. С нараставшим сочувствием слушала она мое повествование о школе, куда меня направил мистер Степлайт, хотя я смягчил в рассказе все связанные с ней ужасы и обошел молчанием историю Стивена Малифанта и обстоятельства, приведшие к его смерти. Ни словом не обмолвился я и о ситуации, в какой застал матушку по возвращении в Лондон: я сказал только, что нашел ее больной и в крайней бедности после того, как с ней жестоко обошлись миссис Фортисквинс и мистер Сансью и она была заключена в тюрьму Флит. Я был тронут вниманием, с каким Эмма следила за моим рассказом: когда я упомянул, что сэр Персевал отказал матушке в помощи, она выразила не меньшее, чем я сам, недоумение этим, поскольку, как представлялось, в интересах Момпессонов было поддерживать жизнь моей матушки – наследницы Хаффамов. О смерти матушки я едва нашел в себе силы рассказать совсем коротко, и мои чувства, которые я не сумел скрыть, глубоко затронули мою собеседницу.