Текст книги "Торговый дом Домби и сын, Торговля оптом, в розницу и на экспорт (Главы I-XXX)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

– Надеюсь, мистер Домби – поклонник природы? – заметила миссис Скьютон, поправляя бриллиантовую брошь.

Кстати сказать, она существовала главным образом благодаря славе принадлежащих ей бриллиантов и семейным связям.

– Мой друг Домби, сударыня, – отозвался майор, – быть может, и поклоняется ей втайне, но человек, занимающий столь видное место в величайшем из городов вселенной...

– Нет никого, кто бы не знал об огромном влиянии мистера Домби, сказала миссис Скьютон.

Когда мистер Домби ответил на комплимент поклоном, более молодая леди посмотрела на нею и встретила его взгляд.

– Вы живете здесь, сударыня? – обратился к ней мистер Домби.

– Нет, мы жили в разных местах – в Харрогете, Скарборо и в Девоншире. Мы разъезжаем и останавливаемся то тут, то там. Мама любит перемены.

– Эдит, конечно, не любит, – сказала миссис Скьютон с загробным лукавством.

– Я не заметила между этими местами никакой разницы, – последовал крайне равнодушный ответ.

– На меня клевещут. Об одной только перемене, мистер Домби, я действительно мечтаю, – с жеманным вздохом промолвила миссис Скьютон, – и боюсь, что мне никогда не позволят ею насладиться. Общество не разрешит. Но уединение и созерцание – вот для меня... как это называется...

– Если вы имеете в виду рай, мама, то так и скажите, чтобы вас могли понять, – заметила молодая леди.

– Милая Эдит, – отозвалась миссис Скьютон, – тебе известно, что я всецело завишу от тебя, когда забываю эти отвратительные названия. Уверяю вас, мистер Домби, природа предназначила меня для жизни в Аркадии. В обществе я чувствую себя плохо. Коровы – моя страсть. Всегда я мечтала только о том, чтобы поселиться на ферме в Швейцарии и жить окруженной одними коровами... и фарфором.

Это забавное сопоставление, заставлявшее вспомнить о пресловутом слоне, случайно попавшем в посудную лавку, было принято с полной серьезностью мистером Домби, который заявил, что, по его мнению, природа несомненно весьма респектабельное установление.

– Чего мне недостает, – протянула миссис Скьютон, пощипывая свою морщинистую шею, – так это... сердца. – Замечание устрашающе справедливое, хотя и не в том смысле, какой она ему придавала. – Чего мне недостает – это искренности, доверия, отсутствия условностей и свободных порывов души. Мы до ужаса искусственны. – Это была сущая правда!

– Одним словом, – сказала миссис Скьютон, – природа мне нужна всюду. Это было бы так очаровательно.

– Сейчас природа приглашает нас следовать дальше, мама, если вы согласны, – сказала молодая леди, презрительно скривив красивые губы.

Услыхав этот намек, изнуренный паж, который созерцал компанию из-за спинки кресла, скрылся за ним, словно земля его поглотила.

– Подождите минутку, Уитерс, – сказала миссис Скьютон, когда кресло двинулось вперед; она обращалась к пажу с тем томным достоинством, с каким в былые дни обращалась к кучеру в парике, с букетом величиною с головку цветной капусты и в шелковых чулках. – Где вы остановились, ужасное создание?

Майор остановился в отеле "Ройал" вместе со своим другом Домби.

– Можете навестить нас вечерком, если исправитесь, – просюсюкала миссис Скьютон. – Если мистер Домби окажет нам эту честь, мы будем польщены; Уитерс, вперед!

Майор снова поднес к своим синим губам кончики пальцев, которые покоились на ручке кресла с нарочитой небрежностью – по образцу Клеопатры, а мистер Домби отвесил поклон. Старшая леди удостоила обоих весьма милостивой улыбки и девического помахивания рукой; младшая – тем едва заметным кивком, какого требовала простая вежливость.

Последний взгляд на старое морщинистое лицо матери с пятнами румянца, которые при солнечном свете казались страшнее и отвратительнее, чем мертвенная бледность, и на горделивую красоту дочери, на ее изящную фигуру и благородную осанку пробудил и у майора и у мистера Домби невольное желание посмотреть им вслед, и оба оглянулись одновременно. Паж, изогнувшись не меньше, чем его собственная тень, тяжко трудился позади кресла подобно тарану, подталкивая его в гору; шляпа Клеопатры колыхалась так же, как и раньше, а красавица, шедшая немного впереди, выражала всей своей грациозной фигурой, с головы до пят, все то же полнейшее равнодушие ко всем и ко всему.

– Вот что я вам скажу, сэр, – начал майор, когда они возобновили свою прогулку, – будь Джо Бегсток помоложе, нет на свете женщины, которую он предпочел бы этой женщине в роли миссис Бегсток. Черт побери, сэр, – сказал майор, – она великолепна!

– Вы имеете в виду дочь? – осведомился мистер Домби.

– Разве Джой Б. – брюква, Домби, – сказал майор, – чтобы иметь в виду мать?

– Вы говорили комплименты матери, – возразил мистер Домби.

– Старое пламя, сэр! – хихикнул майор Бегсток. – Дьявольски старое. Ей это приятно.

– Мне она кажется благородной особой, – сказал мистер Домби.

– Благородной, сэр! – повторил майор, останавливаясь и тараща глаза на своего спутника. – Почтенная миссис Скьютон, сэр, приходится сестрой покойному лорду Финиксу и теткой ныне здравствующему. Семья небогатая – в сущности бедная, – и она живет на свою маленькую вдовью часть; но уж коли дело дойдет до происхожденья, сэр!..

Майор сделал росчерк тростью и зашагал вперед, отчаявшись объяснить, до чего дойдет дело, если зайдет так далеко.

– Я заметил, – помолчав, сказал мистер Домби, – что дочь вы назвали миссис Грейнджер.

– Эдит Скьютон, – отвечал майор, снова останавливаясь и высверливая тростью в земле ямку, долженствующую изображать Эдит, – вышла замуж (восемнадцати лет) за Грейнджера из нашего полка. – Майор изобразил его в виде второй ямки. – Грейнджер, сэр, – продолжал майор, постукивая тростью по второму воображаемому портрету и выразительно покачивая головой, – был нашим полковником; чертовски красивый молодец, сэр, сорока одного года. Он умер, сэр, на втором году супружеской жизни.

Майор несколько раз проткнул тростью изображение усопшего Грейнджера и продолжал путь, держа трость на плече.

– Давно это было? – осведомился мистер Домби, снова останавливаясь.

– Эдит Грейнджер, сэр, – отвечал майор, закрывая один глаз, склоняя голову к плечу, переложив трость в левую руку, а правой разглаживая брыжи, Эдит Грейнджер в настоящее время под тридцать лет. И, черт побери, сэр, сказал майор, снова водружая трость на плечо и продолжая путь, – это бесподобная женщина.

– Дети были? – спросил затем мистер Домби.

– Да, сэр, – сказал майор. – Был мальчик. Мистер Домби уставился в землю, и лицо его омрачилось.

– Который утонул, сэр, – продолжал майор, – когда ему было лет пять.

– Вот как! – сказал мистер Домби, поднимая голову.

– Опрокинулась лодка, в которую няньке незачем было его сажать, сказал майор. – Такова его история. Эдит Грейнджер – все еще Эдит Грейнджер; но будь непреклонный старый Джой В., сэр, чуть-чуть помоложе и побогаче, это создание носило бы фамилию Бегсток.

Майор тряхнул плечами и щеками, захохотал и, произнося эти слова, был больше, чем когда бы то ни было, похож на перекормленного Мефистофеля.

– В том случае, полагаю, если бы леди не возражала? – холодно заметил мистер Домби.

– Ей-богу, сэр, – сказал майор. – Бегстоки не ведают такого рода препятствий. Однако справедливость требует отметить, что Эдит могла бы уже раз двадцать выйти замуж, не будь она горда, сэр, – да, горда!

Мнение о ней мистера Домби, если судить по его лицу, не изменилось от этого к худшему.

– В конце концов это великое достоинство, – сказал майор. – Клянусь богом, это высокое достоинство! Домби! Вы сами горды, и ваш друг, старый Джо, уважает вас за это, сэр.

Воздав характеру своего спутника хвалу, которая, казалось, была у него исторгнута силой обстоятельств и неумолимым течением беседы, майор оборвал разговор и пустился в общие рассуждения на тему о том, сколь был он любим и обожаем прекрасными женщинами и ослепительными созданиями.

Через день мистер Домби и майор встретили почтенную миссис Скьютон с дочерью в Галерее минеральных вод; на следующий день они снова их встретили невдалеке от того места, где повстречались в первый раз. После того как они встречались таким образом раза три-четыре, простая вежливость по отношению к старым знакомым требовала, чтобы майор навестил их вечером. Первоначально у мистера Домби не было желания делать визиты, но когда майор заявил о своем намерении, мистер Домби заметил, что с удовольствием будет его сопровождать. Посему перед обедом майор приказал туземцу отправиться к обеим леди, передать привет от него и мистера Домби и сказать, что вечером они будут иметь честь навестить их, если леди будут одни. В ответ на это туземец принес очень маленькую записку, распространявшую очень сильный запах духов, писанную рукою почтенной миссис Скьютон майору Бегстоку и кратко сообщавшую: "Вы – гадкий медведь, и я была бы не прочь отказать вам в прошении, но если вы действительно будете вести себя очень хорошо, – это было подчеркнуто, можете прийти. Привет от меня (Эдит присоединяет и свой привет) мистеру Домби".

Почтенная миссис Скьютон и ее дочь, миссис Грейнджер, занимали в Лемингтоне квартиру довольно фешенебельную и дорогую, но оставлявшую желать лучшего в смысле размера и удобств: когда почтенная миссис Скьютон ложилась в постель, ноги ее оказывались в окне, а голова – в камине, а служанка почтенной миссис Скьютон ютилась в каком-то чулане позади гостиной, таком крохотном, что принуждена была вползать в него и выползать, словно прелестная змейка, дабы не выставлять напоказ все его содержимое, Уитерс, изнуренный паж, спал в другом доме, под самой крышей соседней молочной, а кресло на колесах – камень этого юного Сизифа – ночевало в сарае той же молочной, где принадлежащие этому заведению куры несли свежие яйца и ночью располагались на сломанной двуколке, несомненно убежденные в том, что она выросла здесь и является чем-то вроде дерева.

Мистер Домби и майор застали миссис Скьютон в позе Клеопатры среди диванных подушек, в очень воздушном одеянии, разумеется, отнюдь не похожую на шекспировскую Клеопатру, которая с годами не увядала *. Поднимаясь по лестнице, они слышали звуки арфы, но эти звуки оборвались, когда доложили об их приходе, и теперь Эдит стояла возле арфы, более прекрасная и высокомерная, чем когда-либо. Отличительною чертою этой леди было то, что ее красота бросалась в глаза и утверждала себя без всяких усилий и вопреки ее воле. Леди знала, что она красива; иначе и быть не могло; но, в гордыне своей, как будто относилась к этому пренебрежительно.

Почитала ли она дешевыми те чары, какие могли вызвать лишь восторг, не имевший в ее глазах никакого значения, или же такое поведение помогало ей повысить их цену в глазах поклонников, – те, кто их ценил, редко об этом задумывались.

– Надеюсь, миссис Грейнджер, – сказал мистер Домби, подходя к ней, – не мы повинны в том, что вы перестали играть?

– Вы? О нет!

– Почему же ты в таком случае не продолжаешь, дорогая Эдит? промолвила Клеопатра.

– Я перестала играть так же, как и начала... так мне захотелось.

Полное равнодушие, с каким это было сказано, – равнодушие, ничего общего не имеющее с вялостью или бесчувственностью, ибо оно было отмечено горделивым умыслом, – великолепно оттенялось той небрежностью, с какою она провела рукой по струнам и отошла в другой конец комнаты.

– Знаете ли, мистер Домби, – сказала ее томная мать, играя ручным экраном, – иногда милая моя Элит не совсем согласна со мною...

– А разве не всегда, мама? – заметила Эдит.

– О нет, милочка! Фи, фи, это разбило бы мне сердце, – возразила мать, пытаясь прикоснуться к ней ручным экраном, каковой попытке Эдит ие пошла навстречу. – Моя милая Эдит не согласна со мной по вопросу об этих строгих правилах хорошего тона, которые соблюдаются в мелочах. Почему мы не бываем более непосредственны? Ах, боже мой! В душе у нас заложены томления, порывы и безотчетные волнения, которые так очаровательны, так почему мы не бываем более непосредственны?

Мистер Домби сказал, что это весьма справедливое наблюдение, весьма справедливое.

– Пожалуй, мы бы могли быть более непосредственны, если бы постарались, – сказала миссис Скьютон.

Мистер Домби считал это возможным.

– Черт возьми, как бы не так, сударыня, – сказал майор. – Этого мы не можем себе позволить. Поскольку мир не населен Дж. Б. – непреклонными и прямодушными старыми Джо, сударыня, копчеными селедками с икрой, сэр, – мы этого не можем себе позволить. Это недопустимо.

– Злой язычник! – воскликнула миссис Скьютон. – Умолкните!

– Клеопатра повелевает, – отозвался майор, посылая воздушный поцелуй, и Антоний Бегсток повинуется!

– Этому человеку чужда всякая чувствительность! – сказала миссис Скьютон, жестокосердно поднимая ручной экран, дабы заслониться от майора. Всякое сострадание! А можно ли жить без сострадания? Есть ли что-нибудь более очаровательное? Без этого солнечного луча, озаряющего нашу холодную, холодную землю, – продолжала миссис Скьютон, оправляя кружевную накидку и самодовольно наблюдая, какое впечатление производит ее обнаженная худая рука, – как могли бы мы выносить эту землю? Одним словом, сухой вы человек, – глянула она из-за экрана на майора, – я бы хотела, чтобы мой мир был весь – сердце; а вера – так очаровательна, что я не позволю вам смущать ее, слышите?

Майор отвечал, что со стороны Клеопатры жестоко требовать, чтобы весь мир был сердцем, и в то же время присваивать себе сердца всего мира. Это заставило Клеопатру напомнить ему, что лесть ей несносна, и если он дерзнет еще раз заговорить с ней в таком тоне, она безусловно прогонит его домой.

В это время Уитерс Изнуренный подал чай, а мистер Домби снова обратился к Эдит.

– По-видимому, общества здесь почти нет? – сказал мистер Домби свойственным ему величественным, джентльменским тоном.

– Да, кажется. Мы никого не видим.

– Ах, в самом деле, – откликнулась со своего ложа миссис Скьютон, – в настоящее время здесь нет людей, с которыми нам хотелось бы встречаться.

– Им не хватает сердца, – с улыбкой сказала Эдит. Сумеречная улыбка: так странно сочетались в ней свет и мрак.

– Как видите, милая Эдит посмеивается надо мной! – сказала мать, покачивая головой, которая иной раз покачивалась непроизвольно, словно параличное дрожанье возникало время от времени, протестуя против вспыхивающих бриллиантов. – Злюка!

– Если не ошибаюсь, вы бывали здесь раньше? – спросил мистер Домби. Он по-прежнему обращался к Эдит.

– О, не раз. Кажется, мы бывали всюду.

– Красивые места!

– Да, должно быть. Все так говорят.

– Твой кузен Финикс в восторге от них, Эдит, – вставила мать со своего ложа.

Дочь слегка повернула изящную головку и, чуть-чуть приподняв брови, словно с кузеном Финиксом следовало считаться меньше, чем с кем бы то ни было из смертных, снова перевела взгляд на мистера Домби.

– Мне надоели эти окрестности – надеюсь, к чести для моего вкуса, сказала она.

– Пожалуй, у вас есть для этого основания, сударыня, – ответил он, посматривая на висевшие и разбросанные вокруг рисунки, в которых он узнал окрестные пейзажи, – если эти прекрасные зарисовки сделаны вами.

Красавица ничего ему не ответила и сидела, сохраняя вид поразительно надменный.

– Я не ошибся? – спросил мистер Домби. – Их рисовали вы?

– Да.

– И вы играете, как я уже знаю.

– Да.

– И поете?

– Да.

На все эти вопросы она отвечала со странной неохотой и словно борясь с собой, что уже было отмечено, как характеристическая особенность ее красоты. Однако она не была смущена и вполне владела собой. Не было у нее, по-видимому, и желания уклониться от разговора, ибо она не отводила взора от собеседника и – поскольку это было для нее возможно – оказывала ему знаки внимания, даже тогда, когда он молчал.

– По крайней мере у вас много средств против скуки, – сказал мистер Домби.

– Каково бы ни было их действие, – отвечала она, – теперь вы знаете все. Больше никаких у меня нет.

– Могу ли я познакомиться с ними? – с напыщенной галантностью осведомился мистер Дом6и, полошив рисунок, который держал в руке, и указывая на арфу.

– О, разумеется! Если хотите!

С этими словами она встала, прошла мимо кушетки матери, бросив в ее сторону высокомерный взгляд – взгляд мимолетный, но (если бы кто-нибудь его видел) выражавший очень многое и затененный той сумеречною улыбкой, которая улыбкой не была, – и вышла из комнаты.

Майор, получив к тому времени полное прощение, придвинул к Клеопатре маленький столик и сел играть с нею в пикет. Мистер Домби, не зная этой игры, подсел к ним поучиться, пока не вернулась Эдит.

– Надеюсь, мы услышим музыку, мистер Домби? – сказала Клеопатра.

– Миссис Грейнджер любезно обещала, – сказал мистер Домби.

– А! Это очень приятно. Объявляете игру, майор?

– Нет, сударыня, – сказал майор. – Не могу.

– Вы варвар, – отозвалась леди, – испортили мне игру. Вы любите музыку, мистер Домби?

– Чрезвычайно, – был ответ мистера Домби.

– Да. Музыка очень приятна, – сказала Клеопатра, глядя на свои карты. В ней столько сердца... смутные воспоминания о прошлом существовании... и многое другое... поистине очаровательно. Знаете, – хихикнула Клеопатра, перевертывая валета треф, который был ей сдан вверх ногами, – если что-нибудь могло бы побудить меня оборвать нить жизни, то только желание узнать, в чем же тут дело и что это значит; столько есть волнующих тайн, от нас сокрытых! Майор, ваш ход!

Майор сделал ход, а мистер Домби, подсевший, чтобы обучаться, вскоре пришел бы в полное замешательство, если бы хоть какое-нибудь внимание обращал на игру, но он сидел, гадая, когда же вернется Эдит.

Наконец она вернулась и подошла к арфе, а мистер Домби встал и, стоя подле нее, слушал. Он не был любителем музыки и понятия не имел о тем, что она играет, но он видел, как она склоняется над арфой и, быть может, слышал в звучании струн какую-то далекую, понятную одному ему, музыку, которая укрощала чудовище железной дороги и смягчала его жестокость.

Клеопатра за пикетом не дремала. Глаза у нее блестели, как у птицы, и взор не был прикован к картам, а пронизывал комнату из конца в конец, останавливаясь на арфе, исполнительнице, слушателе – на всем.

Окончив играть, высокомерная красавица встала и, приняв благодарность и комплименты мистера Домби с таким же видом, как и раньше, подошла к роялю.

Эдит Грейнджер, любую песенку, только не эту! Эдит Грейнджер, вы очень красивы, и туше у вас блестящее, и голос глубокий и звучный, но только не эту песенку, которую его покинутая дочь пела его умершему сыну!

Увы! Он ее не узнает; а если бы и узнал, какая песенка могла бы взволновать этого черствого человека? Спи, одинокая Флоренс, спи! Пусть безмятежны будут твои сны, хотя ночь стала темной и тучи надвигаются и грозят разразиться градом!

ГЛАВА XXII

Кое-что о деятельности мистера Каркера-заведующего

Мистер Каркер-заведующий сидел за конторкой, как всегда приглаженный и вкрадчивый, просматривая те письма, какие надлежало ему распечатать, делая на них пометки и распоряжения, которых требовало их содержание, и распределяя их небольшими пачками, чтобы переправить в различные отделения фирмы. В то утро писем поступило немало, и у мистера Каркера-заведующего было много дела.

Вид человека, занятого такой работой, просматривающего пачку бумаг, которую он держит в руке, раскладывающего их отдельными стопками, приступающего к другой пачке и пробегающего ее содержание, сдвинув брови и выпятив губы, – распределяющего, сортирующего и обдумывающего, – легко может внушить мысль о каком-то сходстве с игроком в карты. Лицо мистера Каркера-заведующего вполне соответствовало такой причудливой мысли. Это было лицо человека, который старательно изучил свои карты, который знаком со всеми сильными и слабыми сторонами игры, мысленно отмечает карты, падающие вокруг него, знает в точности, каковы они, чего им недостает и что они дают, и который достаточно умен, чтобы угадать карты других игроков и никогда не выдавать своих.

Письма были на разных языках, но мистер Каркер-заведуюший читал все. Если бы нашлось что-нибудь в конторе Домби и Сына, чего он не мог прочесть, значит не хватало бы одной карты в колоде. Он читал с молниеносной быстротой и комбинировал при этом одно письмо с другим и одно дело с другим, добавляя новый материал к пачкам – примерно так же, как человек сразу распознает карты и мысленно разрабатывает комбинации после сдачи. Пожалуй, слишком хитрый как партнер и бесспорно слишком хитрый как противник, мистер Каркер-заведующий сидел в косых лучах солнца, падавших на него через окно в потолке, и разыгрывал свою партию в одиночестве.

И хотя инстинктам кошачьего племени, не только дикого, но и домашнего, чужда игра в карты, однако мистер Каркер-заведующий с головы до пят походил на кота, когда нежился в полоске летнего тепла и света, сиявшей на его столе и на полу, словно стол и пол были кривым циферблатом солнечных часов, а сам он – единственной цифрой на нем. С волосами и бакенбардами, всегда тусклыми, а в ярком солнечном свете более бесцветными, чем обычно, и напоминающими шерсть рыжеватого в пятнах кота; с длинными ногтями, изящно заостренными и отточенными, с врожденной антипатией к малейшему грязному пятнышку, которая побуждала его иной раз отрываться от работы, следить за падающими пылинками и смахивать их со своей нежной белой руки и глянцевитой манжеты, – мистер Каркер-заведующий, с лукавыми манерами, острыми зубами, мягкой поступью, зорким взглядом, вкрадчивой речью, жестоким сердцем и пунктуальностью, сидел за своей работой с примерной настойчивостью и терпением, словно караулил возле мышиной норки.

Наконец все письма были разобраны, за исключением одного, которое он отложил для особо внимательного просмотра. Заперев в ящик более конфиденциальную корреспонденцию, мистер Каркер-заведующий позвонил.

– Почему вы являетесь на звонок? – так встретил он брата.

– Рассыльный вышел, и я его должен заменить, – был смиренный ответ.

– Вы – заменить его? – пробормотал заведующий. – Вот как! Это делает мне честь! Возьмите!

Указав на кучки распечатанных писем, он презрительно повернулся в кресле и сломал печать письма, которое держал в руке.

– Мне не хочется беспокоить вас, Джеймс, – сказал брат, собирая письма, – но...

– Вы хотите мне что-то сказать! Я так и знал. Ну?

Мистер Каркер-заведующий не поднял глаз и не перевел их на брата, он по-прежнему не отрывал их от письма, которого, однако, не развертывал.

– Ну? – резко повторил он.

– Меня беспокоит Хэриет.

– Хэриет? Какая Хэриет? Я не знаю никого, кто бы носил это имя.

– Она нездорова и очень изменилась за последнее время.

– Она очень изменилась много лет назад, – отозвался заведующий, – вот все, что я могу сказать.

– Мне кажется,.. если бы вы согласились меня выслушать...

– Зачем мне вас выслушивать, брат Джон? – возразил заведующий, делая саркастическое ударение на последних двух словах и вскидывая голову, но не поднимая глаз. – Повторяю вам, много лет назад Хэриет Каркер сделала выбор между своими двумя братьями. Она может в нем раскаиваться, но должна остаться при нем.

– Поймите меня правильно. Я не говорю, что она в нем раскаивается. С моей стороны было бы черной неблагодарностью намекать на что-нибудь подобное, – возразил тот. – Хотя, поверьте мне, Джеймс, я огорчен ее жертвой так же, как и вы.

– Как я! – воскликнул заведующий. – Как я?

– Огорчен ее выбором, – тем, что вы называете ее выбором, – так же, как вы им рассержены, – сказал младший.

– Рассержен? – повторил тот, показывая все свои зубы.

– Недовольны. Подставьте любое слово. Вы знаете, что я хочу сказать. Ничего оскорбительного нет в моих словах.

– Оскорбительно все, что вы делаете, – отвечал брат, внезапно бросив на него грозный взгляд, который через секунду уступил место улыбке, еще более широкой, чем та, что обычно растягивала его губы. – Будьте добры взять эти бумаги. Я занят.

Его вежливость была настолько язвительнее гнева, что младший двинулся к двери. Но дойдя до нее и оглянувшись, он сказал:

– Когда Хэриет тщетно пыталась ходатайствовать за меня перед вами в период вашего первого справедливого негодования и первого моего позора и когда она ушла от вас, Джеймс, чтобы разделить мою несчастную участь и, под влиянием ложно направленной любви, посвятить себя обесчещенному брату, потому что, кроме нее, у него никого не было и он обречен был на гибель, тогда она была молода и красива. Мне кажется, если бы вы увидели ее теперь, если бы вы повидались с нею, – она бы вызвала у вас восхищение и жалость.

Заведующий наклонил голову и оскалил зубы, словно в ответ на какую-нибудь незначительную фразу собирался сказать: "Ах, боже мой! Да неужели?" – но не проронил ни слова.

– Тогда мы думали, и вы и я, что она выйдет замуж и будет жить счастливо и беззаботно, – продолжал брат. – О, если бы вы знали, как радостно отказалась она от этих надежд, как радостно пошла по тропе, ею избранной, и ни разу не оглянулась, – вы бы никогда не сказали, что ее имя вам незнакомо! Никогда!

Снова заведующий наклонил голову и оскалил зубы, как бы говоря: "Право же, это замечательно! Вы меня удивляете!" И снова он не произнес ни звука.

– Могу я продолжать? – робко спросил Джон Каркер.

– Идти своей дорогой? – отозвался улыбающийся брат. – Да, сделайте милость.

Со вздохом Джон Каркер пошел к двери, но голос брата удержал его на дороге.

– Если она пошла и продолжает радостно идти своим путем, – сказал заведующий, бросив на конторку все еще не развернутое письмо и глубоко засунув руки в карманы, – можете ей передать, что я так же радостно иду своим путем. Если она ни разу не оглянулась, можете ей передать, что иногда я оглядываюсь, чтобы припомнить, как она перешла на вашу сторону, и что мое решение не менее твердо, – тут он очень сладко улыбнулся, – чем мрамор.

– Я ничего ей не говорю о вас. Мы никогда не упоминаем вашего имени. Раз в году, в день вашего рождения, Хэриет неизменно говорит: "Вспомним о Джеймсе и пожелаем ему счастья". Но больше мы ничего не говорим.

– В таком случае, – отозвался тот, – будьте добры сказать это самому себе. Повторяйте почаще, как урок, дабы в разговоре со мной избегать этой темы. Я не знаю никакой Хэриет Каркер. Такой особы нет на свете. Быть может, у вас есть сестра – радуйтесь этому. У меня ее нет.

Мистер Каркер-заведуюший снова взял письмо и с насмешливо-учтивой улыбкой махнул, указывая на дверь. Развернув его, когда брат вышел, и мрачно поглядев ему вслед после его ухода, он уселся поудобнее в своем кресле и начал внимательно читать письмо.

Оно было написано рукой его могущественного шефа, мистера Домби, и послано из Лемингтона. Хотя все прочие письма мистер Каркер быстро просматривал, это письмо он читал медленно, взвешивая каждое слово и напрягая все силы, чтобы отгадать его истинный смысл. Прочитав его один раз, он начал снова перечитывать и отметил следующие места: "Перемена оказалась для меня благотворной, и я еще не расположен назначить день возвращения"... "Я хочу, чтобы вы, Каркер, постарались как-нибудь приехать сюда ко мне и лично доложили, как идут дела"... "Я забыл сказать вам о молодом Гэе. Если он не уехал на "Сыне и наследнике" или если "Сын и наследник" еще в доках, пошлите какого-нибудь другого молодого человека, а его оставьте пока в Сити. Я еще не решил".

– Вот неудача! – проговорил мистер Каркер-заведующий, растягивая рот, словно он был сделан из резины. – Ведь Гэй уже далеко!

Однако это место в постскриптуме снова привлекло его внимание и зубы.

– Кажется, – сказал он, – мой добрый друг капитан Катль мельком заметил, что в тот день Гэй был взят на буксир. Как жаль, что он так далеко!

Он сложил письмо и сидел, играя им, постукивая по столу и вертя его так и этак, – проделывая, быть может, то же самое и с его содержанием, – когда мистер Перч, рассыльный, тихонько постучал в дверь, вошел на цыпочках и, сгибаясь всем корпусом при каждом шаге, словно для него величайшим удовольствием было отвешивать поклоны, положил на стол какие-то бумаги.

– Угодно ли вам сказать, что вы заняты, сэр? – спросил мистер Перч, потирая руки и почтительно склоняя голову к плечу, словно чувствуя, что не подобает ему держать ее высоко в присутствии такой особы, и желая убрать ее по возможности подальше.

– Кто меня спрашивает?

– Видите ли, сэр, – тихим голосом сказал мистер Перч, – сейчас, сэр, никто, о ком стоило бы говорить. Мистер Джилс, мастер судовых инструментов, сэр, зашел, говорит, по делу о каком-то платеже, но я ему намекнул, сэр, что вы чрезвычайно заняты, чрезвычайно заняты.

Мистер Перч кашлянул, прикрывшись рукой, и ждал дальнейших распоряжений.

– Еще кто-нибудь?

– Я, сэр, – сказал мистер Перч, – не брал бы на себя смелость докладывать, сэр, что есть еще кто-нибудь, но этот самый мальчишка, который был здесь вчера, сэр, и на прошлой неделе, опять вертится поблизости; и ужасно это несолидно, сэр, – добавил мистер Перч, сделав паузу, чтобы притворить дверь, – когда он насвистывает воробьям во дворе и заставляет их отзываться на свист.

– Вы говорили, что он хочет получить работу, не так ли, Перч? – спросил мистер Каркер, откидываясь на спинку кресла и глядя на служителя.

– Видите ли, сэр, – сказал мистер Перч, снова кашлянув в руку, – он действительно так говорил, что нуждается в месте, и полагает, что ему можно было бы дать какую-нибудь работу в доках, раз он умеет удить рыбу, но...

Мистер Перч покачал головой, выражая этим крайнее свое недоверие.

– Что он говорит, когда приходит? – спросил мистер Каркер.

– Сэр, – сказал мистер Перч, еще раз кашлянув в руку, каковым кашлем он всегда выражал свое смирение, если другого способа не мог придумать, – его замечания обычно сводятся к тому, что он выражает почтительное желание увидеть одного из джентльменов и что он хочет зарабатывать на жизнь. Но, видите ли, сэр, – добавил Перч, понизив голос до шепота и повернувшись, дабы для сохранения тайны толкнуть дверь рукой и коленом, словно можно было ее притворить еще плотнее, хотя она была уже закрыта, – трудно стерпеть, сэр, когда такой мальчишка шныряет здесь и говорит, что его мать была кормилицей молодого хозяина нашей фирмы и по этому случаю он надеется, что наша фирма о нем позаботится. Право же, сэр, – заметил мистер Перч, – хотя миссис Перч кормила в ту пору грудью самую цветущую девчурку, какую мы когда-либо дерзали прибавить к нашему семейству, я бы не осмелился намекнуть, что она способна доставить материнское молоко фирме, хотя бы это и было желательно!

Мистер Каркер оскалил на него зубы, как акула, но сделал это с видом рассеянным и озабоченным.

– Быть может, – почтительно заметил мистер Перч, после короткого молчания и снова кашлянув, – мне следовало бы ему сказать, что, если он появится здесь еще раз, его посадят в тюрьму и оттуда не выпустят! Но, право же, я его побаиваюсь, сэр, и мог бы дать в этом присягу, потому как я по натуре своей робок и нервы у меня расшатаны нынешним положением миссис Перч.