Текст книги "Крошка Доррит. Книга 2. Богатство"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Ступай вперед, дура! – сказал Иеремия. – Куда вы пойдете, вниз или вверх, миссис Финчинг?

Флора отвечала:

– Вниз.

– Ступай же вперед, Эффри, – сказал Иеремия, – да свети хорошенько, а не то я скачусь прямо на тебя по перилам!

Эффри возглавляла исследовательскую экспедицию. Иеремия замыкал шествие. В его намерения не входило оставить их одних. Кленнэм оглянулся и, убедившись, что он следует за ними шагах в трех со спокойным и методическим видом, шепнул Флоре:

– Неужели нельзя избавиться от него!

Флора поспешила ответить успокоительным тоном:

– Ничего, Артур, конечно, это было бы неприлично перед молодым или чужим человеком, но при нем можете, только не обнимайте меня слишком крепко.

Не решаясь объяснить, что ему вовсе не это нужно, Артур обвил рукой ее талию.

– Какой вы послушный и милый, – сказала она, – это очень благородно с вашей стороны, но если вы обнимете меня покрепче, то я не приму этого за дерзость.

В таком нелепом положении, совершенно не соответствовавшем его душевному настроению, Кленнэм спустился с лестницы, чувствуя, что в темных местах Флора становилась заметно тяжелее. Так осмотрели они грязную и мрачную кухню, потом бывший кабинет отца Кленнэма и старую столовую, причем миссис Эффри всё время шла впереди со свечкой, безмолвная как призрак, не оборачиваясь и не отвечая, когда Артур шептал ей: «Эффри, мне нужно поговорить с вами!».

^{Флора отправляется осматривать дом.}

Когда они были в столовой, у Флоры явилось сентиментальное желание заглянуть в чуланчик, куда Артура часто запирали в детстве. Весьма возможно, что это желание было вызвано темнотой чуланчика, благодаря которой представлялся случай повиснуть еще тяжелее на руке Артура. Последний в полном отчаянии отворил дверь чулана, как вдруг послышался стук в наружную дверь.

Миссис Эффри с глухим криком набросила передник на голову.

– Что такое? Тебе хочется еще порцию? – сказал мистер Флинтуинч. – Ты получишь ее, жена, ты получишь ха-а-рошую порцию! О, я тебя попотчую!

– А пока не пойдет ли кто-нибудь отворить дверь? – спросил Артур.

– А пока я пойду отворить дверь, сэр, – отвечал мистер Флинтуинч с такой злобой, что видно было – делает он это только по необходимости. – Подождите меня здесь. Эффри, жена, попробуй сойти с места или пикнуть хоть слово, получишь та-акую порцию!

Как только он ушел, Артур выпустил миссис Финчинг – не без труда, потому что эта леди, совершенно превратно понявшая его намерения, приготовилась было повиснуть на нем еще сильнее.

– Эффри, теперь говорите.

– Не трогайте меня, Артур! – крикнула она, отскакивая. – Не подходите ко мне. Он увидит, Иеремия увидит. Не трогайте!

– Он ничего не увидит, если я погашу свечу, – сказал Артур, приводя в исполнение эти слова.

– Он услышит вас, – крикнула Эффри.

– Он ничего не услышит, если я отведу вас в чуланчик, – возразил Артур, исполняя эти слова. – Почему вы закрываете свое лицо?

– Потому что боюсь увидеть что-нибудь!

– Вы не можете ничего увидеть в темноте, Эффри.

– Нет, могу. Еще скорее, чем при свете.

– Да почему же вы боитесь?

– Потому что дом наполнен тайнами и секретами, перешептываниями и совещаниями, потому что в нем то и дело слышатся шорохи. Я думаю, не найдется другого дома, где бы слышалось столько шорохов и шумов. Я умру от страха, если Иеремия не задушит меня раньше. Но он, наверно, задушит.

– Я никогда не слышал тут шумов, о которых стоило бы говорить.

– Ах, если бы вы пожили столько, сколько я в этом доме, так услыхали бы, – сказала Эффри, – и не сказали бы, что о них не стоит говорить. Нет, вы так же, как я, готовы были бы лопнуть из-за того, что вам не позволяют говорить. Вот Иеремия, вы добьетесь того, что он убьет меня.

– Милая Эффри, уверяю вас, что я вижу свет отворенной двери на полу передней, и вы могли бы видеть его, если бы сняли передник с головы.

– Не смею, – сказала Эффри, – не смею, Артур. Я всегда закрываюсь, когда нет Иеремии, и даже иногда при нем.

– Я увижу, когда он закроет двери, – сказал Артур. – Вы в такой же безопасности, как если бы он был за пятьдесят миль отсюда.

– Желала бы я, чтобы он был за пятьдесят миль! – воскликнула Эффри.

– Эффри, я хочу знать, что тут такое происходит, хочу пролить свет на здешние тайны.

– Говорю же вам Артур, – перебила она, – это шорохи, шумы, шелест и шёпот, шаги внизу и шаги над головой.

– Но не в одном же этом тайны?

– Не знаю, – сказала Эффри. – Не спрашивайте меня больше! Ваша прежняя зазноба здесь, а она болтушка.

Его прежняя зазноба, действительно находившаяся здесь, повиснув на его руке под углом в сорок пять градусов, вмешалась в разговор, и если не особенно толково, то горячо принялась уверять миссис Эффри, что она сохранит всё в тайне и ничего не разболтает, «если не ради других, то ради Артура, – но это слишком фамильярно, – Дойса и Кленнэма».

– Умоляю вас, Эффри, – вас, одну из тех, которой я обязан немногими светлыми воспоминаниями детства, – расскажите мне всё ради моей матери, ради вашего мужа, ради меня самого, ради всех нас. Я уверен, что вы можете сообщить мне что-нибудь об этом человеке, если только захотите.

– Ну, так я вам скажу, Артур… – отвечала Эффри. – Иеремия!

– Нет, нет, дверь еще открыта, и он разговаривает с кем-то на крыльце.

– Так я вам скажу, – повторила Эффри, прислушавшись, – что в первый раз, как он явился, он сам слышал эти шорохи и шумы. «Что это такое?» – спросил он. «Я не знаю, что это такое, – отвечала я, – но постоянно их слышу». Пока я говорила это, он стоял и смотрел на меня, а сам трясется, да!

– Часто он бывал здесь?

– Только в ту ночь да еще в последнюю ночь.

– Что же он делал в последний раз, когда я ушел?

– Хитрецы заперлись с ним в ее комнате. Когда я затворила за вами дверь, Иеремия подобрался ко мне бочком (он всегда подбирается ко мне бочком, когда хочет поколотить меня) и говорит: «Ну, Эффри, – говорит, – пойдем со мной, жена, вот я тебя подбодрю». Потом схватил меня сзади за шею, стиснул, так что я даже рот разинула, да так и проводил до постели и всё время душил. Это он называет – подбодрить. О, какой он злющий!

– И больше вы ничего не видали и не слыхали, Эффри?

– Ведь я же сказала, что он меня послал спать, Артур!.. Идет!

– Уверяю вас, он всё еще стоит за дверью. Но вы говорили, что тут перешептываются и совещаются. О чем?

– Почем я знаю. Не спрашивайте меня об этом, Артур. Отстаньте!

– Но, дорогая Эффри, я должен узнать об этих тайнах, иначе произойдет несчастье.

– Не спрашивайте меня ни о чем, – повторила Эффри. – Я всё время вижу сны наяву. Ступайте, ступайте!

– Вы и раньше говорили это, – сказал Артур. – Вы то же самое сказали в тот вечер, когда я спросил вас, что вы делаете. Что же это за сны наяву?

– Не скажу. Отстаньте. Я не сказала бы, если б мы были одни, а при вашей старой зазнобе и подавно не скажу!

Напрасно Артур уговаривал ее, а Флора протестовала. Эффри, дрожавшая как лист, оставалась глухой ко всем увещаниям и рвалась вон из чуланчика.

– Я скорей крикну Иеремию, чем скажу хоть слово! Я позову его, Артур, если вы не отстанете. Ну, вот вам последнее слово: если вы вздумаете когда-нибудь расправиться с хитрецами (вам следовало бы сделать это, я вам говорила в первый же день, когда вы приехали, потому что вы не жили здесь и не запуганы так, как я), тогда сделайте это при мне, и скажите мне: «Эффри, расскажите ваши сны!». Может быть, тогда я расскажу.

Стук затворяемой двери помешал Артуру ответить. Они вернулись на то же место, где Иеремия оставил их, и Кленнэм сказал ему, что погасил свечку нечаянно. Мистер Флинтуинч смотрел на него, пока он зажигал ее снова о лампу, и хранил глубокое молчание насчет посетителя, с которым беседовал на крыльце. Быть может, его раздражительный характер требовал возмездия за скуку, доставленную этим гостем; только он страшно разозлился, увидев свою супругу с передником на голове, подскочил к ней и, ущемив ее нос между большим и указательным пальцами, повернул его так, точно собирался вывинтить прочь.

Флора, окончательно отяжелевшая, не хотела отпускать Кленнэма, пока они не осмотрели весь дом, вплоть до его старой спальни на чердаке. Хотя голова его была занята совсем другим, но всё-таки он не мог не обратить внимания – и вспомнил об этом впоследствии – на спертый затхлый воздух, на густой слой пыли в верхних этажах, на дверь одной из комнат, отворявшуюся с таким трудом, что Эффри вообразила, будто за нею кто-то прячется, и осталась при этом убеждении, хотя, осмотрев комнату, они не нашли никого. Когда, наконец, они вернулись в комнату миссис Кленнэм, она вполголоса разговаривала с патриархом, стоявшим у камина. Его голубые глаза, отполированная голова и шелковые кудри придавали необыкновенно глубокое и любвеобильное выражение немногим словам, с которыми он обратился к ним:

– Итак, вы осмотрели постройку, осмотрели постройку… постройку… осмотрели постройку.

Сама по себе эта фраза, конечно, не была перлом мудрости или благосклонности, но в устах патриарха казалась образцом того и другого, так что иному слышавшему захотелось бы даже записать ее.

ГЛАВА XXIV
Вечер долгого дня

Знаменитый муж, украшение отечества, мистер Мердль продолжал свое ослепительное шествие. Мало-помалу все начинали понимать, что человек с такими заслугами перед обществом, из которого он выжал такую кучу денег, не должен оставаться простым гражданином. Говорили, что его сделают баронетом, поговаривали и о звании пэра. Молва утверждала, будто мистер Мердль отвратил свой золотой лик от баронетства, будто он объявил лорду Децимусу, что баронетства для него мало, прибавив: «Нет, или пэр, или просто Мердль». Говорили, будто это заявление повергло лорда Децимуса в пучину сомнений, где он увяз бы по самый подбородок, если бы это было возможно для такой высокой особы, потому что Полипы, как совершенно самостоятельная группа существ в мироздании, были твердо уверены, что все подобные отличия принадлежат собственно им, и если какой-нибудь военный, моряк или юрист получал титул лорда, они единственно из снисхождения впускали его в семейную дверь и тотчас же захлопывали ее. Но (говорила молва) не одно это обстоятельство смущало Децимуса, он знал, что несколько человек Полипов уже заявили права на тот же титул. Правдивая или, быть может, лживая молва во всяком случае была очень деятельна, и лорд Децимус, размышляя – по крайней мере делая вид, что размышляет, – над своим затруднительным положением, доставлял ей новую пищу, пускаясь при каждом удобном случае ковылять своей слоновой походкой по зарослям шаблонных фраз насчет колоссальных предприятий мистера Мердля, столь важных для национального богатства Англии, ее благосостояния, процветания, кредита, капитала и пр.

Между тем старый серп времени пожинал понемногу свою жатву, и вот прошло полных три месяца с того дня, как тела двух братьев-англичан были опущены в одну могилу на иностранном кладбище в Риме. Мистер и миссис Спарклер водворились на собственной квартире, в небольшом домике во вкусе Тита Полипа, истинном шедевре неудобства, с вечным ароматом позавчерашнего обеда и конюшни, но страшно дорогом, так как именно в этом месте находился центр земного шара. Водворившись в этом завидном приюте (которому, действительно, завидовали многие), миссис Спарклер решилась немедленно приступить к уничтожению бюста, когда приезд посланца с печальными вестями заставил ее приостановить активные военные действия. Миссис Спарклер отнюдь не была бесчувственной и встретила печальную весть настоящим взрывом отчаяния, длившимся ровно двенадцать часов, после чего воспрянула духом и принялась обдумывать свой траур, который должен был оказаться не хуже, чем у миссис Мердль. Затем многие аристократические семьи были опечалены прискорбным известием (если верить благороднейшим источникам), и посланец уехал обратно.

Мистер и миссис Спарклер только что пообедали вдвоем в атмосфере скорби, окружавшей их, и миссис Спарклер перешла в гостиную, на кушетку. Был жаркий летний вечер. Резиденция в центре земного шара всегда отличавшаяся спертым и затхлым воздухом, в этот вечер была особенно убийственна. Церковные колокола отзвонили, сливаясь в нестройное целое с уличным шумом, освещенные церковные окна, казавшиеся желтыми в сером тумане, угасли и потемнели. Миссис Спарклер, лежавшая на кушетке, глядя через горшки с цветами на противоположную сторону улицы, была утомлена этим зрелищем. Миссис Спарклер, поглядывавшая в другое окно, сквозь которое виднелся на балконе ее муж, была утомлена и этим зрелищем. Миссис Спарклер, окинув взором себя самоё в траурном платье, была утомлена даже этим зрелищем, хотя не так, как первыми двумя.

– Точно в колодце лежишь, – сказала миссис Спарклер, сердито меняя позу. – Господи, Эдмунд, если у тебя есть что сказать, отчего ты не говоришь?

Мистер Спарклер мог бы ответить совершенно искренно: «Жизнь моя, мне нечего сказать». Но так как этот ответ не пришел ему в голову, он только перешел с балкона в комнату и остановился подле кушетки.

– Боже милостивый, Эдмунд, – сказала миссис Спарклер еще сердитее, – ты совсем засунул резеду себе в нос. Пожалуйста, не делай этого!

Мистер Спарклер в рассеянности так крепко прижимал к носу веточку резеды, что, пожалуй, оправдывал это замечание. Он улыбнулся, сказав: «Извини, милочка», – и выбросил веточку за окно.

– У меня голова болит, когда я гляжу на тебя, Эдмунд, – сказала миссис Спарклер минуту спустя, поднимая на него глаза. – Ты такой огромный при этом освещении, когда стоишь. Сядь, пожалуйста!

– Изволь, милочка, – сказал Спарклер и уселся на стул.

– Если бы я не знала, что самый длинный день в году уже прошел, – заметила миссис Спарклер, отчаянно зевая, – то подумала бы, что сегодня самый длинный день. Я не запомню такого дня.

– Это твой веер, радость моя? – спросил мистер Спарклер, поднимая с пола веер.

– Эдмунд, – простонала его супруга, – сделай милость, не предлагай глупых вопросов. Чей же он может быть, если не мой?

– Да, я и думал, что это твой, – сказал мистер Спарклер.

– Так незачем было спрашивать, – возразила Фанни. Немного погодя она повернулась на кушетке и воскликнула:

– Боже мой, боже мой. Никогда еще не бывало такого длинного дня! – После непродолжительной паузы она встала, прошлась по комнате и вернулась на прежнее место.

– Милочка, – сказал мистер Спарклер, внезапно озаренный оригинальной мыслью, – я думаю, что ты немножко расстроена.

– О, расстроена! – сказала миссис Спарклер. – Не говори глупостей!

– Бесценная моя, – убеждал мистер Спарклер. – понюхай туалетного уксуса. Я часто слышал от моей матери, что он очень освежает. А ведь ты знаешь, она замечательная женщина, без всяких этаких…

– Боже милостивый, – воскликнула Фанни, снова вскакивая с кушетки, – это свыше всякого терпения! Я уверена, что такого скучного дня еще не бывало с начала мира.

Мистер Спарклер жалобно следил за ней глазами, пока она металась по комнате, и казался несколько испуганным. Разбросав во все стороны несколько безделушек и выглянув из всех трех окон на потемневшую улицу, она снова бросилась на кушетку.

– Ну, Эдмунд, поди сюда. Поди ближе, чтобы я могла достать до тебя веером, когда буду говорить: так ты лучше поймешь. Вот так, довольно. О, какой ты громадный!

Мистер Спарклер извинился, оправдываясь тем, что он не в силах исправить этот недостаток, и прибавил, что «наши ребята» (не указывая точнее, кто именно были эти ребята) обыкновенно называли его Куинбусом Флестрином, или Человеком-Горою Младшим [60]60
  Куинбус Флестрин– Человек-гора. Так называли лилипуты Гулливера в романе английского писателя-сатирика Джонатана Свифта (1667–1745).


[Закрыть].

– Ты бы должен был сказать мне об этом раньше, Эдмунд, – упрекнула его Фанни.

– Душа моя, – отвечал польщенный мистер Спарклер, – я не думал, что это будет интересно для тебя, а то бы непременно сказал.

– Ну, хорошо. Помолчи, ради бога, – сказала Фанни, – я сама хочу поговорить с тобой. Эдмунд, мы не можем больше жить отшельниками. Надо принять меры, чтобы не повторялись такие невыносимые вечера, как сегодняшний.

– Душа моя, – ответил мистер Спарклер, – конечно, такая чертовски красивая женщина, как ты, без всяких этаких…

– О боже мой, – воскликнула Фанни.

Мистер Спарклер был так смущен энергией этого восклицания, сопровождавшегося прыжком с кушетки и обратно, что прошло минуты две, пока он собрался с духом и объяснил:

– Я хочу сказать, дорогая моя, что твое назначение, как всякий понимает, – блистать в обществе.

– Мое назначение – блистать в обществе, – возразила Фанни с гневом, – да, конечно! А что же выходит на самом деле? Не успела я оправиться – с светской точки зрения – от удара, нанесенного мне смертью бедного папы и бедного дяди, хотя я не стану скрывать от себя, что смерть дяди была, пожалуй, счастливой случайностью, так как если ты не представителен, то лучше уж умереть..

– Надеюсь, ты это не про меня, душечка? – смиренно перебил мистер Спарклер.

– Эдмунд, Эдмунд, ты святого выведешь из терпения. Ведь ты же слышал, что я говорю о дяде.

– Ты так выразительно посмотрела на меня, моя милая крошечка, – сказал мистер Спарклер, – что мне стало не по себе. Спасибо, радость моя.

– Ну вот, ты сбил меня с толку, – заметила Фанни, тряхнув веером с видом покорности судьбе. – Пойду-ка я лучше спать.

– Нет, не уходи, радость моя, – упрашивал мистер Спарклер. – Погоди, может быть вспомнишь.

Фанни вспоминала довольно долго, лежа на спине, закрыв глаза и подняв брови с безнадежным выражением, как будто окончательно отрешилась от всего земного. Наконец совершенно неожиданно она открыла глаза и заговорила сухим, резким тоном:

– Да, так что же выходит на самом деле? Что выходит на деле? В то самое время, когда я могла бы блистать в обществе и когда мне хотелось бы, по самым основательным причинам, блистать в обществе, я оказываюсь в таком положении, которое до некоторой степени мешает мне являться в обществе. Право, это уж чересчур!

– Душа моя, – сказал мистер Спарклер, – мне кажется, твое положение не обязывает тебя сидеть дома.

– Эдмунд, ты просто смешон, – возразила Фанни с негодованием. – Неужели ты думаешь, что женщина в цвете лет и не лишенная привлекательности может, находясь в таком положении, соперничать в отношении фигуры с другой женщиной, хотя бы та и уступала ей во всех остальных отношениях; если ты действительно так думаешь, – ты безгранично глуп.

Мистер Спарклер решился намекнуть, что на ее положение «быть может, не обратят внимания».

– Не обратят внимания! – повторила Фанни с бесконечным презрением.

– Пока, – заметил мистер Спарклер.

Не обратив внимания на эту жалкую поправку, миссис Спарклер с горечью объявила, что это положительно слишком и что от этого поневоле захочется умереть.

– Во всяком случае, – сказала она, несколько оправившись от обиды, – как это ни возмутительно, как это ни жестоко, но приходится покориться.

– Тем более, что этого следовало ожидать, – оказал мистер Спарклер.

– Эдмунд, – возразила его жена, – если ты не находишь более приличного занятия, чем оскорблять женщину, которая сделала тебе честь, выйдя за тебя замуж, женщину, которой и без того тяжело, то, я полагаю, тебе лучше идти спать.

Мистер Спарклер был очень огорчен этим упреком и нежно просил прощения. Прощение было ему дано, но миссис Спарклер потребовала, чтобы он сел на другую сторону кушетки, у окна за занавеской, и угомонился наконец.

– Слушай же, Эдмунд, – сказала она, дотрагиваясь до него веером, – вот что я хотела сказать тебе, когдаты по обыкновению перебил меня и начал молоть вздор: я не намерена оставаться в одиночестве, и так как обстоятельства не позволяют мне показываться в свет, то я желаю, чтобы гости навещали нас, так как решительно не вынесу другого такого дня, как этот.

По мнению мистера Спарклера, этот план был весьма разумен, без всяких этаких глупостей.

– Кроме того, – прибавил он, – твоя сестра скоро приедет.

– Да, моя бесценная Эми! – воскликнула миссис Спарклер с сочувственным вздохом. – Милая крошка! Но, конечно, одной Эми еще недостаточно.

Мистер Спарклер хотел было спросить: «Да?» – но во-время догадался об опасности и сказал утвердительно:

– Да, конечно, одной Эми недостаточно!

– Нет, Эдмунд. Во-первых, достоинства этого бесценного ребенка, ее тихий, кроткий характер требуют контраста, требуют жизни и движения вокруг нее, только тогда они выступят ярко, и всякий оценит их. Во-вторых, ее нужно расшевелить.

– Именно, – сказал мистер Спарклер, – расшевелить.

– Пожалуйста, не перебивай, Эдмунд! Твоя привычка перебивать, когда самому решительно нечего сказать, может хоть кого вывести из терпения. Пора тебе отучиться от этого. Да, так мы начали об Эми… моя бедная Крошка была так привязана к папе, наверно плакала и жалела о нем ужасно. Я тоже горько плакала. Я была жестоко огорчена этой потерей. Но, без сомнения, Эми огорчалась еще сильнее, так как оставалась при нем до последней минуты, а я, бедняжка, даже не могла с ним проститься.

Фанни остановилась, заплакала и сказала:

– Милый, милый папа! Он был истинный джентльмен! Совсем не то, что бедный дядя!

– Мою бедную мышку нужно утешить и развлечь после таких испытаний, – продолжала она, – и после ухаживания за больным Эдуардом. Да и болезнь его, кажется, еще не кончилась и может затянуться бог знает на сколько времени. И как это неудобно для всех нас: невозможно привести в порядок дела отца. Хорошо еще, что все его бумаги запечатаны и заперты у его агентов, и дела в таком порядке, что можно подождать, пока Эдуард поправится, приедет из Сицилии и утвердится в правах наследства или оформит завещание, или что там такое нужно сделать.

– Уж лучшей сиделки ему не найти, – осмелился заметить мистер Спарклер.

– К моему удивлению, я могу согласиться с тобой, – отвечала жена, лениво обращая на него глаза, – и принять твое выражение: лучшей сиделки ему не найти. Иногда моя милая девочка может показаться немного скучной для живого человека, но как сиделка она совершенство. Лучшая из всех Эми.

Мистер Спарклер, ободренный своим успехом, заметил, что «Эдуарда здорово скрутило, милочка».

– Если «скрутило» означает «заболел», Эдмунд, – возразила миссис Спарклер, – то ты прав. Если нет, то я не могу высказать своего мнения, так как не понимаю твоего варварского языка. Что он схватил где-то лихорадку во время переезда в Рим, куда спешил день и ночь, хотя, к несчастью, не застал в живых бедного папу, – или при других неблагоприятных обстоятельствах, – это несомненно, если только ты это разумеешь. Верно и то, что невоздержная, разгульная жизнь вредно отразилась на нем.

Мистер Спарклер заметил, что подобный же случай произошел с некоторыми из наших ребят, схвативших Желтого Джека [61]61
  Желтый Джек– название желтой лихорадки.


[Закрыть]в Вест-Индии. Миссис Спарклер снова закрыла глаза, очевидно не признавая наших ребят, Вест-Индии и Желтого Джека.

– Да, нужно, чтобы Эми встряхнулась, – продолжала она, снова открывая глаза, – после стольких тяжелых и скучных недель. Нужно также, чтобы она встряхнулась и рассталась с унизительным чувством, которое, как я знаю, она до сих пор таит в глубине души. Не спрашивай меня, Эдмунд, что это за чувство, я не скажу.

– Я и не собираюсь спрашивать, душа моя, – сказал мистер Спарклер.

– Так что мне придется-таки повозиться с моей кроткой девочкой, – продолжала миссис Спарклер, – и я жду не деждусь ее. Милая, ласковая крошка! Что же касается устройства дел папы, то я интересуюсь ими не из эгоизма. Папа отнесся ко мне очень щедро, когда я выходила замуж, так что я не жду ничего или очень немногого. Лишь бы он не оставил завещания в пользу миссис Дженераль, больше мне ничего не нужно. Милый, милый папа!

Она снова заплакала, но миссис Дженераль оказалась отличным утешением. Мысль о ней живо заставила Фанни вытереть глаза.

– Одно обстоятельство утешает меня в болезни Эдуарда и заставляет думать, что бедняга не утратил здравого смысла и гордости, – по крайней мере до самой смерти бедного папы, – это то, что он тотчас же расплатился с миссис Дженераль и отправил ее восвояси. Я в восторге от этого. Я готова многое простить ему за то, что он так живо распорядился, и именно так, как распорядилась бы я сама!

Миссис Спарклер находилась еще в полном разгаре своей восторженной благодарности, когда раздался стук в дверь, – стук очень странный, тихий, чуть слышный, как будто стучавший боялся нашуметь или обратить на себя внимание, продолжительный, как будто стучавший задумался и в рассеянности забыл остановиться.

– Эй, – сказал мистер Спарклер, – кто там?

– Не Эми с Эдуардом: они не явились бы пешком и не уведомив нас, – заметила миссис Спарклер. – Посмотри, кто это.

В комнате было темно; на улице светлее благодаря фонарям. Голова мистера Спарклера, свесившаяся через перила балкона, выглядела такой грузной и неуклюжей, что, казалось, вот-вот перевесит его туловище, и он шлепнется на посетителя.

– Какой-то субъект… один, – сказал мистер Спарклер. – Не разберу, кто… Постой-ка!

Он снова выглянул с балкона и, вернувшись в комнату, объявил, что, кажется, это «родителева покрышка». Он не ошибся, потому что минуту спустя явился его родитель с «покрышкой» в руке.

– Свечей! – приказала миссис Спарклер, извинившись за темноту.

– Для меня достаточно светло, – сказал мистер Мердль.

Когда свечи были поданы, мистер Мердль оказался в уголке, где стоял, кусая губы.

– Мне вздумалось навестить вас, – сказал он. – Я был довольно много занят в последнее время, и так как мне случилось выйти прогуляться, то вот я и решил завернуть к вам.

Видя его во фраке, Фанни спросила, где он обедал.

– Да я, собственно, нигде не обедал, – ответил мистер Мердль.

– То есть обедали же всё-таки? – спросила Фанни.

– Да нет, собственно говоря, не обедал, – сказал мистер Мердль.

Он провел рукой по своему бурому лбу, точно соображая, не ошибся ли он. Фанни предложила ему закусить.

– Нет, благодарю вас, – сказал мистер Мердль, – мне не хочется. Я должен был обедать в гостях с миссис Мердль, но мне не хотелось обедать, и я оставил миссис Мердль, когда мы садились в карету, и решил пройтись.

– Не желаете ли вы чаю или кофе?

– Нет, благодарю вас, – сказал мистер Мердль, – я заходил в клуб и выпил бутылку вина.

Тут он уселся на стул, который давно уже предлагал ему мистер Спарклер и который он тихонько толкал перед собой, точно человек, впервые надевший коньки и не решающийся разбежаться. Затем он поставил шляпу на соседний стул и, заглянув в нее, как будто в ней было футов двадцать глубины, сказал:

– Да, так вот мне и вздумалось навестить вас.

– Тем более лестно для нас, – сказала Фанни, – что вы не охотник до визитов.

– Н…нет, – отвечал мистер Мердль, успевший тем временем арестовать самого себя под обшлагами, – я не охотник до визитов.

– Вы слишком занятой человек для этого, – сказала Фанни. – Но при такой массе занятий потеря аппетита – серьезная вещь, мистер Мердль, и вы не должны пренебрегать этим. Смотрите, не заболейте.

– О, я совершенно здоров! – возразил мистер Мердль, подумав. – Я здоров, как всегда. Я почти вполне здоров. Я здоров, не могу пожаловаться.

Величайший ум нашего века, верный своей репутации человека с малым запасом слов для собственного употребления, снова умолк. Миссис Спарклер спросила себя, долго ли намерен просидеть у них величайший ум нашего века.

– Я вспоминала о бедном папе, когда вы пришли, сэр.

– Да? Удивительное совпадение, – сказал Мердль.

Фанни не видела тут никакого совпадения, но, чувствуя себя обязанной занимать гостя, продолжала:

– Я говорила, что вследствие болезни моего брата затянулось устройство дел папы.

– Да, – сказал мистер Мердль, – да, затянулось.

– Но ведь это ничего не значит?

– Нет, – согласился мистер Мердль, осмотрев карниз комнаты, насколько это было возможно для него, – нет, это ничего не значит.

– Я об одном только хлопочу, – сказала Фанни, – чтобы миссис Дженераль ничего не получила.

– Она ничего не получит, – сказал мистер Мердль.

Фанни была в восторге, что он так думает.

Мистер Мердль снова заглянул в шляпу, точно увидел что-нибудь на дне ее, и, почесав в затылке, медленно прибавил:

– О конечно, нет, нет, ничего не получит наверняка.

Так как эта тема, повидимому, истощилась и мистер Мердль – тоже, то Фанни спросила, чтобы поддержать разговор, намерен ли он зайти за миссис Мердль и вместе с нею вернуться домой.

– Нет, – отвечал он, – я возвращусь кратчайшим путем, а миссис Мердль, – он внимательно осмотрел ладони, точно старался угадать собственную судьбу, – вернется одна. Она и одна справится.

– Вероятно, – сказала Фанни.

Наступила продолжительная пауза, в течение которой миссис Спарклер полулежала на кушетке, попрежнему закрыв глаза и подняв брови с прежним выражением отречения от всего земного.

– Однако я задерживаю вас и себя, – оказал мистер Мердль. – Мне, знаете, вздумалось навестить вас.

– Я очень рада, – отозвалась Фанни.

– Ну, так я пойду, – сказал мистер Мердль. – Heт ли у вас перочинного ножа?

Странно, – заметила миссис Спарклер с улыбкой, – что ей, которая редко может заставить себя написать письмо, приходится ссужать перочинным ножом такого делового человека, как мистер Мердль.

– Да? – заметил мистер Мердль. – Но мне понадобился перочинный ножик, а вы, я знаю, получили много свадебных подарков, разных мелких вещиц, ножниц, щипчиков и тому подобное. Он будет возвращен вам завтра.

– Эдмунд, – сказала миссис Спарклер, – открой (только, пожалуйста, осторожнее, ты такой неловкий) перламутровый ящичек на том маленьком столике и дай мистеру Мердлю перламутровый ножичек.

– Благодарю вас, – сказал мистер Мердль, – но нет ли у вас с темным черенком, я бы предпочел с темным черенком.

– С черепаховым?

– Благодарю вас, да, – сказал мистер Мердль, – позвольте с черепаховым.

Эдмунд получил приказание открыть черепаховый ящичек и передать мистеру Мердлю черепаховый ножичек. Когда он исполнил это приказание, его супруга шутливо сказала величайшему уму нашего века:

– Можете даже запачкать его чернилами, я заранее вас прощаю.

– Постараюсь не запачкать, – оказал мистер Мердль.

^{Мистер Мердль пришел за ножичком.}

Затем блистательный посетитель протянул свой обшлаг, в котором на мгновение исчезла рука миссис Спарклер со всеми кольцами и браслетами. Куда девалась его рука – осталось невыясненным, но во всяком случае миссис Спарклер даже не почувствовала ее прикосновения, точно прощалась с каким-нибудь заслуженным калекой.

Чувствуя после его ухода, что длиннейший день, какие только когда-нибудь случались, пришел-таки к концу и что не бывало еще женщины, не лишенной привлекательности, которую бы так мучили олухи и идиоты, как ее, Фанни вышла на балкон подышать свежим воздухом. Слезы досады выступили на ее глазах, и вследствие этого знаменитый мистер Мердль завертелся на улице, выделывая такие прыжки, скачки и пируэты, точно в него вселилась дюжина чертей.