Текст книги "Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Увидев постороннего человека, по-видимому занятого частным разговором с мистером Пекснифом, Том очень смутился, хотя все же смотрел так, будто хочет сообщить нечто настолько важное, что этим достаточно оправдывается его вторжение.

– Мистер Пинч, – сказал Пексниф, – это едва ли прилично. Вы меня извините, но я должен сказать вам, что ваше поведение вряд ли может считаться приличным, мистер Пинч.

– Прошу прощения, сэр, что не постучался, – отвечал Том.

– Просите прощения вот у этого джентльмена, мистер Пинч, – сказал Пексниф. – Я вас знаю, а он не знает. Мой помощник, мистер Джонас.

Будущий зять слегка кивнул головой, но не слишком презрительно или свысока, потому что был в хорошем настроении.

– Можно вас на два слова, сэр, будьте так добры, – сказал Том. – Дело довольно спешное.

– Оно должно быть очень спешным, чтобы оправдать ваше странное поведение, мистер Пинч, – возразил его патрон. – Извините меня на минутку, дорогой мой друг. Ну-с, какова причина вашего неделикатного вторжения?

– Мне, конечно, крайне жаль, сэр, – сказал Том, стоя навытяжку перед своим патроном, со шляпою в руках, – я знаю, что это должно было показаться очень невежливым...

– Это и показалось очень невежливым, мистер Пинч.

– Да, я это чувствую, сэр; но, сказать по правде, я так изумился, увидев их, и подумал, что вы тоже изумитесь, и побежал домой без оглядки, и до того растерялся, что едва ли понимал как следует, что делаю. Я сейчас был в церкви, сэр, немножко играл на органе для собственного развлечения, и вдруг, нечаянно обернувшись, заметил, что в приделе стоят джентльмен с дамой и слушают. Мне показалось, что это приезжие, сэр, насколько я мог рассмотреть в темноте, и я подумал, что не знаю их; тогда я перестал играть и спросил, не хотят ли они пройти на хоры или посидеть на скамье? Они сказали, что нет, не хотят, и поблагодарили меня за игру на органе. Право, они даже сказали, – заметил Том, краснея: "Прекрасная музыка"; то есть она сказала, и конечно же, это мне доставило гораздо больше удовольствия и чести, чем какие угодно комплименты. Я... я прошу извинения, сэр, – он весь дрожал и уже раза два уронил шляпу, – я что-то запыхался, сэр, и боюсь, что несколько уклоняюсь в сторону.

– Если вы перестанете уклоняться, Томас, – произнес мистер Пексниф, сопровождая свои слова ледяным взглядом, – я буду вам весьма обязан.

– Ну, конечно, сэр, разумеется, – отвечал Том. – Они приехали в почтовой карете, сэр, и остановились перед церковью послушать орган. А потом они спросили, то есть это она спросила: "Вы, кажется, живете у мистера Пекснифа, сэр?" Я ответил, что имею эту честь, и взял на себя смелость сказать, сэр, – прибавил Том, поднимая глаза на своего благодетеля, – как и всегда буду говорить, и должен говорить, с вашего разрешения, – – что я вам весьма многим обязан и никогда не буду в силах выразить все мои чувства по этому поводу.

– Это было очень, очень дурно, – сказал мистер Пексниф. – Не торопитесь, мистер Пинч.

– Благодарю вас, сэр, – воскликнул Том. – Тогда они спросили меня: "Нет ли пешеходной тропинки к дому мистера Пекснифа..."

Мистер Пексниф вдруг преисполнился внимания.

– "...так, чтобы не проходить мимо "Дракона"?" Когда я сказал, что есть и что я буду очень рад проводить их, они отослали карету вперед и пошли со мной лугом. Я оставил их у калитки, а сам побежал вперед – предупредить вас, что они идут и будут здесь... я бы сказал через... через какую-нибудь минуту, сэр, – прибавил мистер Пинч, с трудом переводя дух.

– Так кто же, – сказал мистер Пексниф, размышляя вслух, – кто бы могли быть эти люди?

– Господи помилуй, сэр! – воскликнул Том. – Я хотел сказать с самого начала и даже думал, что сказал. Я сразу же узнал их, то есть ее, я хочу сказать. Тот джентльмен, что прошлую зиму лежал больной в "Драконе", сэр, и молодая леди, что ухаживала за ним.

У Тома подкосились ноги, и он просто зашатался от изумления при виде того, какое действие произвели на мистера Пекснифа эти простые слова. Страх потерять благосклонность старика чуть ли не в ту самую минуту, как они примирились, из-за того только, что Джонас гостит у него в доме; сознание, что он не может выгнать Джонаса, запереть его или связать по рукам и по ногам и спрятать в погреб для угля, не разобидев его непоправимо; ужасный раздор, воцарившийся в его доме, и невозможность привести свое семейство к благопристойному согласию, поскольку Чарити находилась в сильнейшей истерике, Мерси – в полном расстройстве чувств, Джонас в гостиной, а Мартин Чезлвит со своей молоденькой воспитанницей у самого порога; отсутствие всякой надежды как-нибудь скрыть или правдоподобно объяснить такую суматоху; внезапное нагромождение неразрешимых трудностей и неминуемых бед над его обреченной гибели головой – ибо он рассчитывал выпутаться, полагаясь на время, удачу, случай и собственные происки, – до такой степени привели в ужас застигнутого врасплох архитектора, что если бы Том был Горгоной *, взиравшей на мистера Пекснифа, а мистер Пексниф Горгоной, взиравшей на Тома, они едва ли могли бы испугать друг друга более.

– Боже, боже! – воскликнул Том. – Что я наделал? А я-то надеялся, что это будет для вас приятный сюрприз. Думал, вы обрадуетесь.

И в эту самую минуту послышался громкий стук в дверь.

ГЛАВА XXI

Опять Америка. Мартин берет себе компаньона и делает покупку. Нечто об Эдеме, каким он представляется на бумаге. А также о британском льве. А также о том, какого рода чувства высказывала и питала Объединенная Ассоциация Уотертостских Сочувствующих

Стук в дверь мистера Пекснифа, хотя и довольно громкий, нисколько не был похож на шум американского поезда на полном ходу. Может быть, лучше прямо начать главу с этого откровенного признания, чтобы читатель не вообразил, будто оглушительный шум, который сейчас ворвался в наш рассказ, имеет какое-либо отношение к дверному молотку мистера Пекснифа или к тому сильному волнению, в которое бесцеремонность этого молотка повергла в равной мере и мистера Пинча и его достойного патрона.

Дом мистера Пекснифа находится более чем за тысячу миль от нас, и высокими спутниками нашего счастливого повествования снова становятся Свобода и Нравственность. Снова мы дышим благодатным воздухом независимости, снова созерцаем с благоговейным трепетом ту высокую нравственность, которая отнюдь не намерена воздавать кесарю кесарево; снова вдыхаем священную атмосферу, воспитавшую того благородного патриота – о, сколько нашлось у него подражателей! – который мечтал о свободе в объятиях рабыни, а наутро продавал с публичного торга ее и своих детей *.

Как стучат и лязгают колеса, как дрожат рельсы, когда поезд несется вперед! Но вот завыл паровоз, словно его бьют и терзают, как живого раба, и он корчится в муках. Пустая фантазия! Сталь и железо ценятся в этой республике гораздо выше плоти и крови. Если это хитроумное создание рук человеческих заставить работать сверх сил, оно в самом себе найдет средства для мщения; а несчастный механизм, созданный божественной рукой, не обладает такими опасными свойствами – его можно гнуть, ломать и калечить сколько угодно надсмотрщику! Взгляните на этот паровоз! Удовлетворяя оскорбленный закон, налагающий взыскания и штрафы, человек заплатит гораздо дороже, если в разрушительном буйстве искорежит эту бесчувственную массу металла, чем если убьет двадцать себе подобных.

Машинист того поезда, шум которого привлек наше внимание в начале главы, не смущался такими размышлениями; маловероятно, чтобы его вообще тревожили какие-нибудь мысли. Сидя в равнодушной позе, скрестив руки я положив ногу на ногу, он курил, прислонившись к стенке; и кроме тех случаев, когда он выражал коротким, как его трубка, ворчаньем одобрение кочегару, который от нечего делать швырял дровами в коров, забредавших на рельсы, он сохранял невозмутимое спокойствие, как если бы паровоз интересовал его не больше какого-нибудь поросенка. Несмотря на полную неподвижность этого должностного лица и его душевное равновесие, поезд шел полным ходом, и так как рельсы были уложены очень небрежно, его потряхивало и подталкивало на ходу довольно часто и довольно ощутительно.

Паровоз тащил за собой три длинных крытых вагона: вагон для дам, вагон для мужчин и вагон для негров – последний из уважения к его пассажирам был выкрашен в черную краску. Мартин с Марком Тэпли ехали в первом вагоне, самом удобном; он был далеко не полон, а потому в него пускали также и джентльменов, лишенных, как и они, удовольствия ехать со своими дамами. Оба они сидели рядом и были заняты серьезным разговором.

– Значит, Марк, – говорил Мартин, озабоченно глядя на своего спутника, – вы рады, что мы распростились с Нью-Йорком?

– Да, сэр, – сказал Марк, – я рад. Очень даже рад!

– Разве вам там не было "весело"? – спросил Мартин.

– Наоборот, сэр, – ответил Марк. – Самой веселой неделей в моей жизни была как раз эта неделя у Паукинсов.

– Что вы думаете о нашем будущем? – спросил Мартин с таким выражением, которое ясно говорило, что он долго не решался задать этот вопрос.

– Чего уж лучше, сэр, – ответил Марк. – Невозможно подобрать для города название удачнее, чем Долина Эдема. Лучше и не придумаешь места, где поселиться, как в Долине Эдема. А еще говорят, – прибавил Марк, помолчав, там уйма змей, – значит, все, как полагается, на своем месте.

Лицо Марка нисколько не омрачилось при этом радостном сообщении, наоборот – так просияло, что посторонний человек мог бы предположить, будто он всю жизнь стремился попасть в общество змей и теперь с восторгом приветствует исполнение своих заветных желаний.

– Кто это вам сказал? – сурово спросил Мартин.

– Один военный, офицер.

– Подите вы к черту, только насмешили! – воскликнул Мартин, невольно расхохотавшись. – Какой офицер? Вы же знаете, что их тут видимо-невидимо.

– Как огородных пугал в Англии, сэр, – подхватил Марк, – те тоже военные, вроде здешнего ополчения: мундир, жилет, а внутри палка. Ха-ха! Не обращайте внимания, сэр, это со мной бывает. Не могу не смеяться. Ну как же! Один из этих захватчиков-победителей у Паукинсов говорит мне: "Верно ли, я слышал, – говорит, и не то чтобы гнусит, а так, будто у него в носу сидит пробка где-то очень глубоко, – верно ли, что вы едете в Долину Эдема?" – "Я тоже слыхал что-то в этом роде", – говорю я. "О! – говорит он. – Так если вам случится там лечь в кровать, а это может случиться, говорит, со временем цивилизация все совершенствуется, так не забудьте захватить с собой топор". Я гляжу на него во все глаза. "Блохи?"– спрашиваю. "Хуже", – говорит он. "Вампиры?" – спрашиваю. "Хуже", – говорит он. "Так что же еще?" – спрашиваю. "А еще змеи, – говорит он, – гремучие змеи. До некоторой степени вы правы, незнакомец. Всякая мелочь там тоже водится, разные кусачие кровопийцы, которые любят пастись на человеческой шкуре, только на них обращать внимания нечего, с ними даже веселей. А вот змеи, говорит, против них вы будете возражать; как проснетесь и увидите, что она стоит торчком на вашей постели, вроде штопора без ручки, так прямо и рубите ее сплеча, она ядовитая".

– Почему вы мне раньше этого не сказали? – воскликнул Мартин с таким выражением лица, которое являло полную противоположность жизнерадостной улыбке Марка.

– Как-то не догадался, сэр, – сказал Марк. – В одно ухо влетело, в другое вылетело. А впрочем, господь с ним, он, наверно, из другой земельной компании и выдумал всю эту историю, чтобы мы ехали к нему в Эдем, а не к его конкурентам.

– Это, пожалуй, возможно, – заметил Мартин. – Сказать по чести, я на это сильно надеюсь.

– Я в этом уверен, сэр, – возразил Марк, который гак необычайно воодушевился под влиянием своего анекдота, что на минуту позабыл, как это может подействовать на его хозяина, – ведь нам все-таки надо жить, знаете ли.

– Жить! – воскликнул Мартин. – Да, легко сказать! А если мы не проснемся, когда змеи начнут извиваться штопором у нас на кровати?

– А между тем это факт, – сказал чей-то голос так близко от его уха, что ему стало щекотно. – Это прискорбная истина.

Мартин оглянулся и увидел, что незнакомец, сидевший на задней скамейке, просунул голову между ним и Марком и прислушивается к их разговору, опершись подбородком на спинку скамьи. По внешности он был такой же вялый и безжизненный, как и большинство встречавшихся им здесь джентльменов; щеки у него были такие втянутые, как будто он все время их всасывал, да и цвет лица не стал от загара здоровее, а сделался каким-то грязно-желтым. Его блестящие черные глаза были полузакрыты, и глядел он как-то искоса, словно говоря: "Вам меня не перехитрить: и хочется, да не выйдет". Наклонившись вперед, незнакомец небрежно упирался руками в колени; в левой руке он держал плитку табаку, как английские фермеры держат кусок сыра, а в правой перочинный ножик. Он так бесцеремонно вмешался в разговор, как будто его давным-давно пригласили принять в нем участие, выслушать обе стороны и осчастливить их, изложив свое мнение; видно, ему и в голову не приходило, что с ним, быть может, вовсе не желают знакомиться и посвящать его в свои личные дела; это его так же мало тревожило, как какого-нибудь медведя или бизона.

– Да, это прискорбная истина, – повторил он, снисходительно кивая Мартину, как совершенному варвару и чужестранцу. – Там до черта всяких гадов.

Мартин невольно нахмурился в первую минуту, как бы давая понять, что незнакомец тоже входит в их число. Однако, вспомнив, что благоразумие велит с волками выть по-волчьи, он улыбнулся с самым любезным выражением, какое можно было принять за такое короткое время.

Впрочем, незнакомец не сказал ничего больше; он тихонько насвистывал, отрезая себе новую порцию жвачки от плитки табаку. Обкромсав ее по своему вкусу, он вынул изо рта старую жвачку и положил на спинку скамьи между Марком и Мартином, а новую сунул за щеку, где она оттопыривалась, как крупный орех или небольшое яблоко. Найдя ее вполне удовлетворительной, он воткнул кончик ножа в старую жвачку и, показав ее своим спутникам, заметил с видом человека, который недаром провел время, что она здорово изжевана. Потом выбросил жвачку в окно, сунул нож в один карман, а табак в другой, снова оперся подбородком на спинку скамьи и, одобрительно глядя на узорчатый жилет Мартина, протянул руку, чтобы пощупать материю.

– Как это по-вашему называется? – спросил он.

– Честное слово, не знаю, – сказал Мартин,

– Должно быть, платили доллар за ярд, а то и больше?

– Право, не знаю.

– У нас в Америке, – сказал незнакомец, – мы знаем, сколько стоят наши изделия.

Наступило молчание, так как Мартин не стал обсуждать этот вопрос.

– Ну, – продолжал новый знакомый, пристально глядевший на них все время, пока они молчали, – как пожинает зловредная старуха?

Мистер Тэпли, усмотрев в этом вопросе новую версию непочтительного английского вопроса: "Как поживает наша мамаша?" – собирался уже обидеться, но Мартин быстро вмешался:

– Вы спрашиваете про Англию? – сказал он.

– Да! – был ответ. – Как она? Все пятится назад, я полагаю? Все по-старому? Ну, а как королева Виктория? *

– Кажется, в добром здоровье, – сказал Мартин.

– У королевы Виктории не дрожат ее королевские поджилки при мысли о завтрашнем дне? – заметил незнакомец. – Нет?

– Насколько мне известно, не дрожат. Да и с какой стати?

– Ее не затрясет лихорадка, когда она узнает, что тут у нас делается? спросил незнакомец. – Нет?

– Нет, – сказал Мартин. – Думаю, что могу в этом поклясться.

Незнакомец поглядел на него, словно сожалея о его невежестве и предрассудках, и сказал:

– Ну, сэр, вот что я вам скажу: во всех благословенных богом и свободных Штатах не найдется ни одной машины со взорванным котлом, которая была бы так расшатана и разбита, как будет потрясено и разбито это юное создание в роскошных чертогах лондонского Тауэра *, когда прочтет следующий экстренный выпуск нашей "Уотертостской газеты".

Во время этого диалога некоторые из пассажиров встали со своих мест и подошли к беседующим. Все они были в восторге от речи своего соотечественника. Один сухопарый джентльмен в плохо завязанном измятом белом галстуке, длинном белом жилете и черном пальто, по-видимому пользовавшийся авторитетом, счел нужным выразить их чувства.

– Гм! Мистер Лафайет Кеттл! – сказал он, снимая шляпу.

Послышался почтительный шепот: "Тише!"

– Мистер Лафайет Кеттл! Сэр!

Мистер Кеттл поклонился.

– От имени всех собравшихся, сэр, от имени нашего общего отечества и от имени святого дела, сочувствие к которому нас всех объединяет, благодарю вас. Благодарю вас, сэр, от имени Уотертостской Ассоциации Сочувствующих, благодарю вас, сэр, от имени "Уотертостской газеты", благодарю вас, сэр, от звездного знамени великих Соединенных Штатов за ваше красноречивое и решительное выступление. И если бы, сэр, – продолжал оратор, тыча в Мартина ручкой зонтика, так как тот прислушивался к словам Марка, шептавшего ему что-то на ухо, – если бы я мог, в данное время и при данных обстоятельствах, заключить свою речь пожеланием, весьма близко относящимся к затронутому предмету, я бы сказал, сэр: пусть благородный клюв Американского Орла вырвет когти Британскому Льву и научит его извлекать из Ирландской Арфы и Шотландской Скрипки те звуки, какие издает каждая пустая раковина на зеленых берегах Колумбии!

Под восторженный ропот слушателей долговязый джентльмен снова уселся на место; все приняли чрезвычайно важный вид.

– Генерал Чок, – сказал мистер Лафайет Кеттл, – вы согрели мне сердце, сэр, вы согрели мне сердце. Но Британский Лев имеет здесь своего представителя; сэр, и мне хотелось бы слышать, что он на это ответит.

– Право, – сказал Мартин, смеясь, – раз уж вы делаете мне честь и считаете меня представителем Британского Льва, то могу сказать, что я никогда не слыхал, чтобы королева Виктория читала эту вашу газету – как ее? – это вряд ли возможно.

Генерал Чок улыбнулся остальным и разъяснил терпеливо и благосклонно:

– Газету ей посылают, сэр. Посылают. По почте.

– Но если ее посылают в лондонский Тауэр, она вряд ли доходит по адресу, – возразил Мартин, – королева там не живет.

– Английская королева, джентльмены, – заметил мистер Тэпли с невозмутимым лицом, разыгрывая величайшую вежливость, – английская королева обыкновенно живет на Монетном дворе, чтобы присматривать за деньгами. А по должности у нее имеется квартира в доме у лорд-мэра, только она не часто ее занимает, оттого что камин в гостиной дымит.

– Марк, – сказал Мартин, – вы очень меня обяжете, если будете так добры не вмешиваться со своими дурацкими замечаниями, как бы остроумны они вам ни казались. Я хотел только сказать, джентльмены, – хотя это вовсе не так важно, – что английская королева не живет в лондонском Тауэре.

– Генерал! – воскликнул мистер Лафайет Кеттл. – Вы слышите?

– Генерал! – подхватили другие. – Генерал!

– Тс-с! Попрошу тише! – поднимая руку, сказал генерал Чок таким терпеливым и снисходительным тоном, что приятно было слышать. – Я всегда считал чрезвычайно странным то обстоятельство (я приписываю его характеру британских учреждений и их наклонности подавлять любознательность народа, столь широко распространенную даже в самых глухих углах нашего материка), что познания англичан в этих предметах не могут сравниться с теми, какими обладают просвещенные и деятельные граждане нашей страны. То, что вы говорите, весьма любопытно и подтверждает мои наблюдения. Когда вы заявляете, сэр, – продолжал он, обращаясь к Мартину, – что ваша королева не живет в лондонском Тауэре, вы впадаете в заблуждение, нередко свойственное вашим соотечественникам, даже в тех случаях, когда их умственные и нравственные достоинства не вызывают никаких сомнений. Но вы ошибаетесь, сэр. Она живет там...

– Когда бывает в Сент-Джеймском дворце, – вмешался Кеттл.

– Когда бывает в Сент-Джеймском дворце, разумеется, – повторил генерал все так же благосклонно, – потому что, когда она живет в Виндзоре, она не может находиться в Лондоне. Ваш лондонский Тауэр, – продолжал генерал, кротко улыбаясь, в сознании собственной просвещенности, – естественно является резиденцией ваших королей. Расположенный в непосредственном соседстве с вашими парками, вашими аллеями, вашими триумфальными арками, вашей Оперой и вашими залами Олмэка *, он представляет собой самую подходящую резиденцию для блистательного и легкомысленного двора. И следовательно, – заключил генерал, – двор находится там.

– Вы бывали в Англии? – спросил Мартин.

– Мысленно бывал, сэр, – сказал генерал, – но не иначе. Мы здесь много читаем, сэр. Вы встретите среди нас такую осведомленность, сэр, что просто изумитесь.

– Я в этом нисколько не сомневаюсь, – ответил Мартин. Но тут его прервал мистер Лафайет Кеттл, шепнув ему на ухо:

– Вы знаете генерала Чока?

– Нет, – ответил Мартин также шепотом.

– А знаете, кто он такой?

– Один из самых замечательных людей в стране? – сказал Мартин наудачу.

– Совершенно верно, – подтвердил Кеттл. – Я так и знал, что вы о нем слышали!

– Кажется, – сказал Мартин, снова обращаясь к генералу, – у меня есть рекомендательное письмо к вам, сэр; имею честь вручить его. От мистера Бивена, из Массачузетса, – прибавил он, подавая письмо.

Генерал взял его и внимательно прочел, время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть на двух незнакомцев. Прочитав записку, он подошел к Мартину, сел рядом с ним и пожал ему руку.

– Ну-с, – сказал он, – так вы думаете поселиться в Эдеме?

– Спросив вашего мнения и посоветовавшись с агентом, – отвечал Мартин. – Мне говорили, что в старых городах нам нечего будет делать.

– Могу познакомить вас с агентом, сэр, – сказал генерал. – Я его знаю. В сущности, я и сам состою в Эдемской земельной компании.

Это была важная новость, так как друг Мартина придавал большое значение тому, что генерал не имеет отношения ни к одной земельной компании и, следовательно, может дать ему беспристрастный совет. Генерал объяснил, что он вступил в общество всего несколько недель назад и за это время не имел известий от мистера Бивена.

– Мы вкладываем очень немного, – озабоченно сказал Мартин, – всего несколько фунтов, но это все, что у нас есть. Как вы думаете, обещает ли эта спекуляция хоть какой-нибудь успех человеку моей профессии?

– Что ж, – важно заметил генерал, – если бы эта спекуляция не обещала никаких выгод, в нее не были бы вложены мои доллары, я так думаю.

– Я имею в виду не продавцов, – сказал Мартин, – а покупателей, покупателей!

– Покупателей, сэр? – отозвался генерал в высшей степени внушительно. Вы приехали из Старого Света, сэр, из страны, сэр, которая возвела себе башни не ниже Вавилонской * и поклонялась золотому тельцу целые века. Мы молодая страна, сэр; человек здесь ближе к природе; мы не можем оправдываться тем, что с течением времени впали в развращенность; у нас нет кумиров; человек здесь, сэр, не потерял своего человеческого достоинства. Мы сражались за это, и ни за что другое. Вот я, сэр, – сказал генерал, выдвигая вперед зонтик, который должен был изображать его (и дрянной же это был зонтик; никуда не годная замена для такой полноценной монеты, как генеральская благосклонность!), – вот я, сэр, человек немолодой и благонамеренный. Так неужели же я, с моими правилами, вложил бы средства в эту спекуляцию, если бы думал, что она не принесет успеха моему ближнему?

Мартин постарался сделать вид, что верит, но вспомнил Нью-Йорк и не смог.

– Для чего существуют великие Соединенные Штаты, сэр, – продолжал генерал, – как не для возрождения человека? Но с вашей стороны вполне естественно задавать такие вопросы, ведь вы приехали из Англии и не знаете моей родины.

– Так вы думаете, – сказал Мартин, – что, невзирая на известные лишения, которые мы готовы терпеть, все же можно – видит бог, мы не ждем многого, – можно рассчитывать хоть на какой-нибудь заработок в Эдеме?

– Какой-нибудь заработок в Эдеме? Но повидайтесь с агентом, повидайтесь с агентом; посмотрите карты и планы, сэр, и решайте, ехать вам или не ехать, сообразившись с характером поселения. Эдему пока еще нет нужды просить милостыню, сэр, – заметил генерал.

– Очень красивое место, вот именно! И очень здоровое к тому же, сказал мистер Кеттл, который, разумеется, участвовал в разговоре, словно это так и полагалось.

Мартин чувствовал, что оспаривать такое утверждение, не имея на это других причин, кроме собственных тайных опасений, было бы неприлично и не по-джентльменски. Поэтому он поблагодарил генерала за обещание познакомить его с агентом и условился зайти к этому важному лицу завтра утром. Он попросил генерала объяснить ему, что такое Уотертостская Ассоциация Сочувствующих, о которой тот упомянул, обращаясь с речью к мистеру Лафайету Кеттлу, и чему она, собственно, сочувствует. На это генерал ответил очень важно, что он может вполне просветиться на этот счет завтра в том городе, куда они едут, посетив общее собрание Ассоциации, "на котором, сэр, мои сограждане просили меня быть председателем".

Они прибыли к месту своего назначения поздно вечером. Рядом с железной дорогой высилось огромное белое здание, похожее на безобразную больницу, с вывеской: "Национальный отель". По его фасаду тянулась деревянная галерея, или веранда, являвшая довольно странный вид, ибо, когда поезд остановился, на ней можно было заметить торчавшие кверху сапоги и ботинки, а также клубы сигарного дыма – и никаких других следов человеческого присутствия. Постепенно, однако, показались головы и плечи, принадлежавшие сапогам и ботинкам, и тогда обнаружилось, что некоторые постояльцы наслаждаются таким образом вечерней прохладой, оригинальности ради задрав пятки туда, где полагалось бы быть голове, если бы дело происходило в другой стране.

В отеле оказался большой бар и большая общая зала, где уже накрывали общий стол к ужину. Тут имелись бесконечные выбеленные известкой лестницы, длинные выбеленные коридоры и внизу и наверху десятки маленьких выбеленных спален на всех этажах и веранда, которая шла вокруг всего дома; самый же дом представлял собой большой прямоугольник с неуютным двориком посередине. Зевавшие джентльмены расхаживали взад и вперед, засунув руки в карманы; но и внутри дома, и перед домом, и везде, где только ни собиралось вместе человек десять, все они своим видом, костюмом, нравами, привычками, умом и разговором повторяли мистера Джефферсона Брика, полковника Дайвера, майора Паукинса, генерала Чока и мистера Лафайета Кеттла, – повторяли без конца. Все они делали одно и то же, говорили одно и то же, судили обо всем одинаково и подходили ко всему с одной и той же меркой. Наблюдая, как они живут и как вращаются в очаровательном обществе друг друга, Мартин начал понимать, почему из них вышли такие общительные, жизнерадостные, привлекательные и покладистые люди.

Под заунывные звуки гонга это приятное общество сошлось со всех концов дома в общую залу; из соседних лавок явились толпы постояльцев, ибо в "Национальном отеле" жило полгорода, и семейные и одинокие. Чай, кофе, копченое мясо, языки, ветчина, пикули, печенье, гренки, варенье, консервы и хлеб с маслом уничтожались с обычной быстротой, после чего, как водится, общество разошлось – кто в контору, кто на склад, а кто и в бар. У дам была своя столовая, поменьше, куда, по желанию, допускались мужья и братья; а время они проводили совершенно так же, как у Паукинсов.

– Ну, милый мой Марк, – сказал Мартин, закрывая дверь своей маленькой комнатки, – надо нам с вами серьезно посоветоваться, потому что завтра решается наша судьба. Вы твердо намерены присоединить ваши сбережения к общему капиталу?

– Если бы я не был намерен рискнуть, сэр, – отвечал мистер Тэпли, – я бы сюда и не поехал.

– Сколько тут, вы говорили? – спросил Мартин, показывая ему маленький мешочек.

– Тридцать семь фунтов десять шиллингов и шесть пенсов. По крайней мере так мне сказали в сберегательной кассе, сам я не считал. Они там уж знают, что вы! – сказал Марк, кивнув головой в знак безграничного доверия к мудрости и счетным талантам этого учреждения.

– Из тех денег, что мы привезли с собой, – сказал Мартин, – осталось восемь фунтов без нескольких шиллингов.

Мистер Тэпли улыбнулся, всеми силами стараясь показать, что он этому не придает никакого значения.

– За кольцо – ее кольцо, Марк... – сказал Мартин, с грустью глядя на свой палец без кольца.

– Да! – вздохнул мистер Тэпли. – Извините меня, сэр.

– ...мы получили четырнадцать фунтов, считая на английские деньги. Так что даже с этим, как видите, ваша доля капитала гораздо больше, чем моя. Ну, Марк, – сказал Мартин совсем по-старому, как он, бывало, говорил с Томом Пинчем, – я придумал, чем отплатить вам за это, и не только отплатить, но, надеюсь, изменить к лучшему ваши виды на будущее.

– Давайте не будем об этом говорить, сэр, – возразил Марк. – Мне ничего не надо. Я всем доволен, сэр, право, доволен.

– Нет, выслушайте меня, – сказал Мартин, – это очень важно для вас, и мне будет очень приятно. Марк, я вас сделаю своим компаньоном, на равных правах со мной. В добавление к капиталу я вкладываю свои профессиональные знания и способности и уступаю вам половину годовой прибыли, пока мы ведем дело вместе.

Бедный Мартин! Он вечно строил воздушные замки. В своем эгоизме он вечно забывал обо всем, кроме своих радужных надежд и оптимистических планов. Даже в эту минуту он воображал, будто покровительствует Марку и щедро вознаграждает его, и гордился этим.

– Не знаю, сэр, что и сказать вам в благодарность, – возразил Марк далеко не так весело, как обыкновенно, хотя и совсем по другой причине, чем думал Мартин. – По мере сил буду служить вам, сэр, до самого конца. Вот и все.

– Мы с вами во всем согласны, мой милый, – сказал Мартин, становясь еще самодовольнее и снисходительнее. – Мы больше не господин и слуга, а друзья и компаньоны, к обоюдной выгоде. Если мы решим ехать в Эдем, то, как только туда приедем, начнем дело под фирмой, – Мартин всегда ковал железо, пока оно горячо, – Чезлвит и Тэпли.

– Господь с вами, сэр, – воскликнул Марк, – зачем вам мое имя? Я и дела-то не знаю. Пускай я буду "и Кь", согласен. Мне часто приходило в голову, как бы узнать, что это за "и Кь" такая. Вот уж не думал, что сам туда попаду.

– Пусть будет по-вашему, Марк.

– Благодарю вас, сэр. Если какому-нибудь тамошнему помещику понадобится устроить кегельбан для трактира или для себя лично, я бы справился с этим делом, сэр.

– Не хуже любого архитектора в Штатах, – сказал Мартин. – Принесите-ка два шерри-коблера, мы с вами выпьем за успехи фирмы.