Текст книги "Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы I-XXVI)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Пять недель! Из двадцати или тридцати ответов, которых он ждал, не пришел ни один. Его деньги – даже добавочная сумма, которую он собрал, продав лишнее платье (очень небольшая, ибо платье покупают задорого, а продают задешево), – быстро таяли. Но что же он мог сделать? По временам это его так мучило, что он выбегал из дома, даже если только что вернулся туда, и снова шел в какое-нибудь место, где уже побывал двадцать раз без успеха. По годам он давно уже не годился в юнги, по совершенному отсутствию опыта его нельзя было принять в простые матросы. Кроме того, его платье и манеры, к несчастью, не позволяли предложить ему такую должность; и все же он домогался ее, ибо если в его расчеты и входило высадиться в Америке совершенно без денег, то у него теперь не хватило бы даже на проезд и на самое скудное питание в пути.

И за все это время – такова уж человеческая натура – он ни разу не усомнился и, напротив, вполне был уверен, что совершит великие подвиги в Новом Свете, стоит только ему туда попасть. Чем более плачевными становились его обстоятельства и чем дальше ускользала возможность уехать в Америку, тем больше он убеждал себя, что это единственное место, где он может достигнуть любой высокой цели, и тем больше его терзала мысль, что другие его опередят и осуществят его заветные помыслы. Он часто думал о Джоне Уэстлоке, и, помимо того, что везде и всегда его искал, он даже ходил три дня по Лондону, только для того чтобы встретить Джона. Однако, хотя ему это не удалось и хотя он не посовестился бы занять у Джона денег и верил, что тот не отказал бы ему, он никак не мог заставить себя написать Пинчу и спросить, где живет его друг. Ибо, хотя, как мы видели, Мартин и любил Тома по-своему, он не допускал и мысли, что может принять от Тома (которого считал неизмеримо ниже себя) какую-либо помощь на пути к успеху; его гордость так возмущалась подобным предположением, что даже и теперь останавливала его.

Тем не менее его гордость сдалась бы, и несомненно сдалась бы очень скоро, если бы не одно очень странное и неожиданное происшествие.

Пять недель подходили уже к концу, и положение Мартина было поистине отчаянное, как вдруг однажды вечером, когда он только что вернулся к себе на квартиру и зажигал свечу от газового рожка в буфете, перед тем как уныло подняться к себе в комнату, хозяин окликнул его по имени. Мартин немало удивился, так как не сообщал никому своего имени, а, наоборот, старательно скрывал его; и он настолько явно показал свое волнение, что хозяин успокоительно заметил, что это "всего-навсего письмо".

– Письмо! – воскликнул Мартин.

– Для мистера Мартина Чезлвита, – сказал хозяин, читая надпись на конверте, который держал в руке. – Отправлено в полдень. С главного почтамта. Оплачено.

Мартин взял письмо, поблагодарил и поднялся наверх. Оно было не запечатано, а плотно заклеено, и почерк был ему совершенно незнаком. Он вскрыл письмо и нашел внутри, без приложения какой бы то ни было записки, фамилии или адреса, кредитный билет Английского банка в двадцать фунтов.

Сказать, что он совершенно остолбенел от изумления и радости, что он долго переводил взгляд с билета на конверт и обратно, что он тут же бросился вниз проверять, не фальшивый ли билет, а потом поспешно поднялся наверх удостовериться в пятидесятый раз, не проглядел ли он какой-нибудь надписи на конверте, что он совсем запутался и сбился, строя всякие предположения, и ничего не мог понять, кроме того, что деньги налицо и он неожиданно разбогател, – значило бы только перегружать наше повествование излишними подробностями. На первый раз дело кончилось тем, что он решил угоститься хорошим, хотя и скромным, обедом у себя в комнате и, приказав затопить камин, немедленно отправился за покупками.

Он купил вареной говядины, ветчины, масла, французскую булку и вернулся домой, порядком нагрузив карманы. Не совсем приятно было найти комнату полной дыма, что объяснялось двумя причинами: во-первых, тем, что труба оказалась неисправна и дымила, а во-вторых, тем, что, растапливая камин, забыли вынуть один-два мешка и еще кое-какую ветошь, которой затыкали трубу от дождя. Впрочем, это упущение уже исправили, окно подняли и подперли связкой щепок, и, если не считать того, что от дыма щипало глаза и першило в горле, в комнате стало совсем хорошо.

Даже если бы беспорядка было еще больше, Мартин не стал бы к этому придираться, особенно после того как на стол поставили сверкающую кружку портера и служанка ушла, получив от Мартина строжайший наказ немедленно принести стакан горячего грога, как только он позвонит. Вареное мясо было завернуто в афишу, и Мартин расстелил этот документ вместо скатерти на круглом столике, печатной стороной вниз, и разложил на нем закуски. В ногах кровати, которая стояла близко к огню, он устроил буфет и, покончив с приготовлениями, втиснул старое кресло в самый теплый уголок и уселся закусывать.

Он уже начал есть с большим аппетитом, в то же время оглядывая комнату с торжествующим чувством человека, который завтра покинет ее навсегда, когда его внимание привлекли осторожные шаги на лестнице, а потом и стук в дверь, очень тихий сам по себе, однако сообщивший связке щепок такое сотрясение, что она мгновенно вылетела из окна и упала на улицу.

"Должно быть, опять с углем", – решил Мартин и сказал:

– Войдите!

– Не примите за дерзость, сэр, хотя с виду оно и похоже, – ответил мужской голос. – Ваш слуга, сэр. Надеюсь, что вы в добром здоровье, сэр?

Мартин в недоумении смотрел на лицо человека, который кланялся ему с порога; он прекрасно помнил черты и выражение, но совершенно забыл, кому они принадлежат.

– Тэпли, сэр, – сказал его гость. – Тот самый, что раньше служил в "Драконе", а потом ушел искать чего-нибудь повеселей, сэр.

– Ну конечно! – воскликнул Мартин. – Как же вы сюда попали?

– Прямо по коридору, сэр, а потом вверх по лестнице, – сказал Марк.

– Я хочу сказать, как вы меня разыскали? – спросил Мартин.

– Очень просто, сэр, – сказал Марк, – раза два я встречал вас на улице, если не ошибаюсь, а сейчас я глядел в окно колбасной лавки, вместе с голодным трубочистом, как будто нарочно созданным для того, чтобы развеселить человека, сэр, – а вы покупаете вот это.

Мартин покраснел, когда мистер Тэпли указал кивком на стол, и спросил, несколько заторопившись:

– Ну, а потом?

– А потом, сэр, – ответил Марк, – я взял на себя смелость последовать за вами; и так как я сказал внизу, что вы меня ждете, то меня впустили.

– У вас есть какое-нибудь поручение ко мне, раз вы сказали, что вас ждут? – спросил Мартин.

– Нет, сэр, никакого, – сказал Марк. – Это была, что называется, святая ложь, вот как.

Мартин бросил на него сердитый взгляд, но в жизнерадостном лице Марка и в его манерах было что-то такое, при всей веселости далекое от навязчивости или фамильярности, что невольно обезоруживало. Кроме того, Мартин пять недель прожил в одиночестве, и ему было приятно слышать этот голос.

– Тэпли, – сказал он. – Я буду с вами откровенен. Насколько я могу судить и насколько я слышал от Пинча, вы не такой человек, чтобы вас могло привести сюда дерзкое любопытство или еще что-либо столь же оскорбительное. Садитесь. Я рад вас видеть.

– Благодарю вас, сэр, – сказал Марк. – Я уж лучше постою.

– Если вы не сядете, – возразил Мартин, – я с вами не стану разговаривать.

– Очень хорошо, сэр, – заметил Марк. – Ваша воля – закон, сэр. Садиться так садиться. – И с этими словами он уселся на кровать.

– Угощайтесь, – сказал Мартин, подавая ему единственный нож.

– Благодарю вас, сэр, – отвечал Марк, – после вас.

– Возьмите сейчас, а то вам ничего не останется, – сказал Мартин.

– Очень – хорошо, сэр. Если такое ваше желание – пусть будет сейчас. И с этими словами он степенно принялся за еду. Мартин, некоторое время молча жевавший, вдруг спросил:

– Что вы делаете в Лондоне?

– Ровно ничего, сэр, – ответил Марк.

– Как это так? – спросил Мартин.

– Ищу места... – сказал Марк.

– Мне вас очень жаль, – заметил Мартин.

– ...к одинокому джентльмену, – продолжал Марк. – Более желательно, чтобы к приезжему. Предпочтительно что-нибудь временное. За жалованьем не гонюсь.

Он говорил это так подчеркнуто, что Мартин перестал жевать и сказал:

– Если вы имеете в виду меня...

– Да, вас, сэр, – прервал его Марк.

– Тогда сами можете судить, по моему образу жизни зесь, есть ли у меня средства держать слугу. Кроме того, я на днях уезжаю в Америку.

– Что ж, сэр, – возразил Марк, нисколько не смутившись этим сообщением, – по всему, что я слышал, думается, Америка для меня самое подходящее место, там-то и быть веселым!

Мартин опять посмотрел на него сердито, и опять его гнев невольно смягчился.

– Господь с вами, сэр, какой нам толк ходить вокруг да около, прятаться за углом и увертываться, когда все дело можно решить в двух словах? Последние две недели я следил за вами, не спуская глаз. Я отлично вижу, что дела ваши не очень-то ладятся. Еще тогда, когда я в первый раз встретил вас в "Драконе", я понял, что этим кончится, рано или поздно. Так что вот, сэр, я к вашим услугам. Сам я тоже без места, а без жалованья обойдусь хоть целый год, потому что скопил кой-что в "Драконе" (не собирался копить, да так уж вышло), вот я, весь тут, сэр! Люблю всякие приключения, и вы мне правитесь, сэр, и хочется мне показать себя в таких обстоятельствах, когда всякий другой упал бы духом. Так возьмете вы меня или не возьмете, сэр?

– Как же я могу вас взять? – воскликнул Мартин.

– Когда я говорю "взять", – ответил Марк, – то это значит – хотите ли вы взять меня с собой, а когда я говорю взять с собой, это значит позволите ли вы мне ехать вместе с вами, потому что я все равно поеду, так или иначе. Как только вы сказали "Америка", я сразу понял, что это самое подходящее для меня место. И потому, если я не куплю себе билета на тот пароход, с которым поедете вы, сэр, то куплю себе билет на другой. И попомните мои слова, сэр: коли я поеду один, то уж – из принципа – только на самом гнилом и трухлявом старом корыте, на каком можно будет получить место даром или за деньги. Так что, ежели я утону по дороге, сэр, на вашей душе будет грех, да еще какой грех, сэр? Поверьте моему слову.

– Это просто глупо, – сказал Мартин.

– Очень хорошо, сэр, – возразил Марк. – Рад это слышать, потому что, раз вы меня с собой не берете, вам будет легче, оттого что вы так думаете. А я с джентльменом не стану спорить. Я только говорю: будь я проклят, коли в таком случае не уеду в Америку на самой дрянной старой посудине, какая выходит из порта!

– Вы сами не верите тому, что говорите, – сказал Мартин.

– Нет, верю! – воскликнул Марк.

– Не спорьте со мной, говорят вам! – возразил Мартин.

– Отлично, сэр, – сказал Марк с тем же выражением полной удовлетворенности. – Пока что пусть будет так, сэр, поживем – увидим. Да, господи твоя воля, я только в том и сомневаюсь, будет ли с моей стороны заслуга ехать с таким джентльменом, как вы: ведь вы так же легко пробьете там себе дорогу, как гвоздь пробивает трухлявое дерево.

Это задевало слабую струну Мартина; перед лестью он не мог устоять. К тому же он невольно подумал о том, какой живой характер у Марка и какую перемену он уже внес в унылую атмосферу этой тесной комнатки.

– Что ж, конечно, Марк, – сказал он, – я надеюсь добиться там успеха, иначе не поехал бы. Может быть, у меня есть качества, нужные для успеха.

– Разумеется есть, сэр, – сказал Марк Тэпли. – Это всем известно.

– Видите ли, – сказал Мартин, опершись подбородком на руку и глядя в огонь, – декоративная архитектура в применении к жилым домам должна пользоваться в Америке большим спросом, потому что люди там постоянно меняют место жительства и переезжают дальше: ясно, что им нужны дома.

– Я бы сказал, сэр, – заметил Марк, – что такое положение вещей открывает для архитектуры на редкость веселую перспективу, просто неслыханное дело!

Мартин быстро взглянул на него, подозревая, что эти слова выражают некоторое сомнение в успехе его замыслов. Но мистер Тэпли уписывал хлеб и говядину с таким простодушным и чистосердечным видом, что Мартин сразу успокоился. Однако не успело это сомнение рассеяться, как другое зародилось в его душе. Он достал пустой конверт, куда прежде была вложена ассигнация, передал его Марку и, пристально глядя на него, спросил:

– А теперь скажите мне правду. Вам известно что-нибудь об этом?

Марк вертел конверт и так и эдак, подносил его к глазам, смотрел издали, вытянув руку во всю длину, поворачивал его надписью то вверх, то вниз и, наконец, покачал головой, так искренне удивляясь вопросу, что Мартин сказал, беря у него конверт:

– Нет, я вижу, что вы ничего не знаете. Да и откуда вам знать? Хотя, право, это было бы не более удивительно, чем то, что конверт вообще попал сюда. Ну, вот что, Тэпли, – прибавил он, подумав с минуту, – я расскажу вам свою историю, как она есть, и тогда вам станет понятно, чему вы себя подвергаете, если поедете со мной.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Марк, – но, пока вы еще не начали, возьмете ли вы меня, если я захочу ехать? Неужели вы прогоните меня, Марка Тэпли, который раньше служил в "Синем Драконе", которого может рекомендовать мистер Пинч и которому нужен хозяин с таким сильным характером, как у вас, на кого можно было бы надеяться? Быть может, сами, поднимаясь все выше и выше, вы позволите мне следовать за вами в почтительном отдалении? Я знаю, сэр, – сказал Марк, – для вас это ровно ничего не значит, но для меня значит очень много; может, вы будете так добры и подумаете об этом?

Если это второе обращение к слабой стороне Мартина было сделано намеренно и основывалось на успехе первого, значит мистер Тэпли был тонкий и проницательный наблюдатель. Так или иначе, а выстрел попал в цель, ибо Мартин, смягчившись еще больше, сказал снисходительным тоном, который был ему невыразимо приятен после недавнего унижения:

– Посмотрим, Тэпли. Вы скажете мне, в каком расположении проснетесь завтра.

– Если так, сэр, – сказал Марк, потирая руки, – дело сделано. Продолжайте, пожалуйста, сэр. Я весь внимание.

Откинувшись на спинку кресла и только время от времени посматривая на Марка, который в таких случаях глубокомысленно кивал головой, выражая глубокий интерес и внимание, Мартин повторил Марку самые важные события своей истории, почти в тех же выражениях, в каких несколько недель тому назад рассказывал мистеру Пинчу. Однако он приспособил ее к пониманию мистера Тэпли и потому коснулся своей любви лишь вскользь, рассказав о ней по возможности короче, в нескольких словах. Но тут он плохо рассчитал, ибо этой частью повествования Марк заинтересовался всего больше; он буквально засыпал Мартина вопросами, в оправдание своего любопытства ссылаясь на то, что видел молодую леди в "Драконе".

– И другой такой леди, которой всякий джентльмен мог бы гордиться, на всем свете не сыщется! – с убеждением воскликнул Марк.

– Еще бы! Вы знали ее, когда она была несчастлива, – сказал Мартин, по-прежнему глядя в огонь. – Если б вы знали ее в прежнее время, тогда действительно..

– Что ж, она, конечно, немножко приуныла, сэр, и была гораздо бледнее, чем следовало бы, – сказал Марк, – но нисколько не подурнела от этого. Мне кажется, она поправилась, сэр, после того как приехала в Лондон.

Мартин поднял глаза от огня и, глядя на Марка с таким выражением, словно тот ни с того ни с сего рехнулся, спросил его, что он этим хочет сказать.

– Ничего обидного, сэр, – уверил его Марк. – Я вовсе не хотел сказать, что без вас ей лучше, только мне показалось, что она выглядит лучше, сэр.

– Вы хотите сказать, что она была в Лондоне? – спросил Мартин, вставая и отталкивая второпях стул.

– Ну разумеется, – в изумлении ответил Марк, тоже вставая с кровати.

– Вы хотите сказать, что она и сейчас в Лондоне?

– Очень может быть, сэр. То есть была неделю тому назад.

– И вы знаете где?

– Да! – отозвался Марк. – А вы? Неужели не знаете?

– Милый мой. – воскликнул Мартин, схватив его за плечи, – я ее ни разу не видел с тех пор, как ушел от деда!

– Ну, в таком случае, – сказал Марк, стукнув по столу кулаком с такой силой, что заплясали ломти говядины и ветчины, и от удовольствия так высоко подняв брови, что вся кожа с лица собралась на лбу, – ежели я вам не прирожденный слуга, посланный судьбой, то никакого "Синего Дракона" не существует в природе! Как же! Гуляю я взад и вперед по старому кладбищу в Сити, стараясь развеселиться, и кого же вижу, как не вашего дедушку! Он тоже топал взад и вперед по кладбищу битый час, никак не меньше. Разве я не видел, как он вошел в коммерческий пансион миссис Тоджерс, как он вышел, разве не проводил его да самой гостиницы и не сказал ему, что давно уже собираюсь поступить к нему на службу – мои услуги, его деньги, – еще до того как ушел из "Дракона"? И разве не сидела с ним тогда молодая леди; еще она начала смеяться так, что смотреть было одно удовольствие. А ваш дедушка сказал: "Приходите на той неделе", и я пришел, и он сказал, что никому больше не верит и оттого не возьмет меня, зато угостил меня таким вином, что диво! Так велика ли честь, – воскликнул мистер Тэпли, комически мешая радость с унынием, – быть веселым при таких обстоятельствах! Кто же не будет веселым, когда дела так складываются.

Несколько минут Мартин стоял, глядя на него, словно не веря своим глазам и сомневаясь, что это в самом деле Марк Тэпли стоит перед ним. Наконец он спросил, думает ли Марк, что сумеет тайком передать письмо молодой леди, если она еще в городе.

– Думаю ли я? – воскликнул Марк. – Еще бы не думать! Вот, садитесь сюда, сэр! Пишите письмо, сэр!

С этими словами он быстро убрал со стола, стряхнув все, что на нем было, в камин, схватил чернильницу с каминной доски, поставил стул перед столом, усадил на него Мартина, окунул перо в чернила и подал ему.

– Валяйте, сэр! – крикнул Марк. – Пишите поубедительнее, сэр. Чтобы в точку попало, сэр. Думаю ли я? Еще бы не думать! Принимайтесь за письмо, сэр!

Мартин принялся писать с большой быстротой, не заставляя себя долее упрашивать, а мистер Тэпли снял куртку и без дальнейших формальностей приступил к обязанностям камердинера и слуги, наводя порядок в комнате, выгребая золу из камина и все время беседуя шепотом сам с собой.

– Веселенькая квартирка, – говорил Марк, почесывая нос ручкой угольного совка и оглядывая убогую комнату, – хоть это утешение. Да еще и крыша протекает. Недурно. Кровать едва жива, могу ручаться, и уж, конечно, полным-полна всякими кровопийцами. Ну, мне опять становится веселей. Ночной колпак весь в дырках. Очень хорошая примета. Мы еще поживем! Эй, Джейн, милая моя, – крикнул он с лестницы вниз, – неси-ка моему хозяину стакан горячего грога, что готовили, когда я пришел. Вот это правильно, сэр, обратился он к Мартину. – Пишите так, чтоб было от души, сэр. И понежней, пожалуйста, сэр. Чтоб вышло как можно убедительней, сэр.

ГЛАВА XIV,

где Мартин прощается с дамой сердца и поручает ее покровительству незаметной личности, которую намерен вывести в люди

После того как письмо было должным образом подписано, запечатано и адресовано, его вручили Марку Тэпли для немедленной передачи, если это окажется возможным. И он так удачно выполнил поручение, что вернулся в тот же вечер, как раз когда запирали трактир, с радостным сообщением, что препроводил письмо наверх молодой леди, вложив его в собственное краткое послание, содержащее просьбу быть принятым на службу к мистеру Чезлвиту, и что она сама сошла вниз и сказала ему, сильно волнуясь и спеша, что встретится с его господином Завтра, в восемь часов утра, в Сент-Джеймском парке *. Новый хозяин и новый слуга тут же условились, что Марк будет заблаговременно дожидаться у гостиницы, чтобы проводить молодую леди на место свидания, а после того как они, уговорившись, расстались на ночь, Мартин опять взялся за перо и, прежде чем лечь в постель, написал еще одно письмо, о котором в свое время можно будет узнать больше.

Он поднялся до рассвета и явился в парк вместе с утром, которое было облечено в самый непривлекательный из трехсот шестидесяти пяти туалетов в гардеробе года. Оно было сырое, холодное, темное и хмурое; тучи были такие же грязно-серые, как земля, и укороченная перспектива каждой улицы и переулка замыкалась пеленой тумана, словно грязным занавесом.

– Нечего сказать, хорошенькая погода, – с горечью говорил сам себе Мартин, – для того чтобы расхаживать тут, как вору! Хорошенькая погода для свидания влюбленных под открытым небом, да еще у всех на виду. Нет, надо уезжать из Англии как можно скорее, потому что здесь я уже дошел до последней крайности.

Продолжая размышлять таким образом, он, быть может, додумался бы и до того, что молодой девушке тоже вряд ли годилось бы выходить из дома в такое утро, самое неподходящее во всем году, да еще с такой целью. Однако, если его размышления и клонились к этому, они были прерваны появлением самой девушки, показавшейся невдалеке, и Мартин поспешил ей навстречу. Ее рыцарь, мистер Тэпли, в ту же минуту скромно отступил в сторону и, подняв голову, стал разглядывать туман с выражением величайшего интереса.

– Мартин, дорогой! – сказала Мэри.

– Дорогая Мэри! – сказал Мартин, И такой странный народ эти влюбленные, что оба они в ту минуту не сказали больше ничего, хотя Мартин обнял ее и взял за руку и они прошлись раз десять взад и вперед по короткой аллее, которая показалась им укромнее других.

– Если вы хоть сколько-нибудь переменились, милая, после нашей разлуки, – сказал Мартин, глядя на нее с гордостью и восхищением, – то только к лучшему!

Если бы она принадлежала к обыкновенной породе влюбленных девиц, она стала бы отрицать это с самыми кокетливыми ужимками; стала бы говорить, что превратилась в собственную тень, или что совсем зачахла от горя и слез, или что тает от тоски, которая сведет ее в раннюю могилу, или еще что-нибудь в таком же утешительном роде, или что ее душенные страдания невыносимы. Она дала бы ему это понять если не словами, так слезами, не жалея ни тех, ни других, и измучила бы его как только возможно. Но она воспитывалась в более суровой школе, чем та, которую проходит большинство девушек; закалив свой характер тяжкой нуждой и лишениями, она вышла из испытаний юности с душой самоотверженной, верной, серьезной и преданной, приобретя – к счастью для себя и для Мартина, или нет, сейчас неважно для нашего рассказа, – то благородство, свойственное кротким сердцам, которое обычно развивается невзгодами и борьбой в зрелые лета или же вынесенными из этих лет уроками. Не избалованная, не изнеженная ни в радости, ни в печали, питая искреннюю, сильную, глубокую привязанность к предмету своей первой любви, она видела в нем человека, который ради нее лишился крова и хлеба, и не думала выражать свою любовь иными словами, кроме радостных и ободряющих, полных упования, благодарности и доверия, так же как не думала отрекаться от нее, поддавшись низким обольщениям света.

– А отчего переменились вы, Мартин, – отвечала она. – ведь это касается меня всего ближе? Вы кажетесь более встревоженным и озабоченным, чем раньше.

– Что до этого, милая, – сказал Мартин, обнимая ее за талию, но прежде оглянувшись по сторонам, нет ли поблизости наблюдателей, и убедившись, что мистер Тэпли созерцает туман еще пристальнее прежнего, – было бы странно, если бы я не переменился: мне жилось очень нелегко, особенно последнее время.

– Я знаю, что вам было тяжело, – ответила она. – Разве я когда-нибудь хоть на минуту забывала о вашей жизни и о вас?

– Надеюсь, не часто, – сказал Мартин. – Уверен, что не часто. Имею некоторое право думать, что не часто, Мэри; ибо я пережил много унижений и горя и, само собой, рассчитываю на эту награду.

– Ничтожная награда, – отвечала она с робкой улыбкой. – Но она ваша, и навсегда останется вашей. Вы заплатили дорогой ценой за это бедное сердце, Мартин, но зато оно ваше и никогда не изменит вам.

– Разумеется, я в этом совершенно уверен, – сказал Мартин, – иначе я не допустил бы себя до такого положения. И не говорите, что оно бедное, Мэри, я знаю, что это богатое сердце. А теперь я хочу поделиться с вами одним планом, Мэри, который удивит вас сначала, но задуман ради вас. Я уезжаю, – с расстановкой прибавил он, заглядывая в чудесную глубину ее темных блестящих глаз, – за границу.

– За границу, Мартин?

– Только в Америку. Ну вот – вы уже опустили голову!

– Если и опустила, – ответила она, поднимая голову после краткого молчания и снова глядя ему в лицо, – то от горя, при мысли о том, что вы решили вынести ради меня. Я не стану отговаривать вас, Мартин, но ведь это очень, очень далеко, за океаном, который надо переплыть; болезнь и нужда везде тяжелы, но в чужой стране они особенно страшны. Подумали ли вы обо всем этом?

– Подумал ли? – воскликнул Мартин, который даже ради любви к ней, – а он очень ее любил, – не старался обуздать обычную свою горячность. – Что же мне делать? Вам хорошо говорить "подумал ли я", дорогая; но вы бы уж спросили меня кстати, подумал ли я, каково будет голодать на родине, или каково будет взяться за ремесло носильщика пропитания ради, или день за днем держать под уздцы лошадей на улицах ради куска хлеба? Ну, ну, – прибавил он мягче, – не вешайте головы, дорогая; ведь только ваше милое лицо может дать мне утешение, в котором я так нуждаюсь. Вот хорошо! Теперь вы опять стали храброй.

– Я стараюсь быть храброй, – отвечала она, улыбаясь сквозь слезы.

– Стараться или быть всем, что только есть хорошего, для вас одно и то же. Разве я не знаю этого с давних пор? – весело воскликнул Мартин. – Так! Вот и отлично! Теперь я могу рассказать обо всем, что задумал, с такой же радостью, как если бы вы уже были моей женой, Мэри.

Она крепче прижалась к его плечу и, подняв к нему лицо, попросила его продолжать.

– Вы знаете, – сказал Мартин, играя маленькой ручкой, лежавшей на его руке, – что моим попыткам выдвинуться на родине мешали, не давали хода. Не буду говорить, кто это делал, Мэри, нам обоим это было бы тяжело. Но это так. Слышали ли вы от него за последнее время об одном нашем родственнике по фамилии Пексниф? Ответьте мне только на этот вопрос, больше ничего.

– Я слышала, к моему удивлению, что он оказался гораздо лучше, чем его считали.

– Я так и думал, – прервал ее Мартин.

– И что, может быть, мы познакомимся с ним и даже будем жить вместе с ним и, кажется, с его дочерьми. У него есть дочери, правда, милый?

– Целых две, – ответил Мартин. – Замечательная парочка! Алмазы чистой воды!

– Ах, вы шутите!

– Бывают шутки, которые очень похожи на правду и заключают в себе немало истинного отвращения, – сказал Мартин. – В таком духе я шучу насчет мистера Пекснифа (у которого в доме я жил как помощник и который меня оскорбил и унизил). Что бы ни случилось, как бы близко вам ни пришлось познакомиться с его семьей, не забывайте, Мэри, и ни на минуту не упускайте из виду того, что я вам скажу, как бы видимость ни противоречила моим словам: Пексниф – негодяй!

– Неужели?!

– Помышлением и делом и во всех других отношениях! Негодяй от головы до пяток! О его дочерях я скажу одно: насколько мне известно, они очень послушные молодые девушки и по всем берут пример с отца. Я уклонился В сторону; однако это подводит меня к тому, что я хотел сказать.

Он остановился, чтобы еще раз заглянуть ей в глаза, и, торопливо осмотревшись по сторонам и уверившись, что поблизости никого нет, а Марк все так же погружен к созерцание тумана, не только посмотрел на ее губы, но и поцеловал их.

– Так вот, я уезжаю в Америку с надеждой преуспеть к очень скоро вернуться на родину, может быть для того, чтобы увезти вас туда на несколько лет, и во всяком случае для того, чтобы предъявить свои права на вас. После стольких испытаний я уже не побоюсь того, что вы сочтете своим долгом остаться с человеком, который пойдет на все (ведь это правда), но не даст мне жить в родной стране. Сколько я пробуду в отсутствии, разумеется, неизвестно, но не очень долго. Положитесь в этом на меня.

– А тем временем, дорогой Мартин...

– Как раз об этом я и собирался говорить. Тем временем вы всегда будете знать обо всем, что я делаю. Вот каким образом.

Он замолчал на минуту, доставая из кармана письмо, написанное ночью, потом продолжал:

– У этого человека служит и в доме этого человека (я подразумеваю мистера Пекснифа) живет некий Пинч – не забудьте фамилии, – бедный и безвестный чудак, Мэри, но по-настоящему честный и искренний друг, усердный и сердечно преданный мне, за что я намерен отплатить ему со временем, так или иначе устроив его судьбу.

– Вы по-старому великодушны, Мартин!

– О, – сказал Мартин, – об этом не стоит говорить, дорогая. Он очень благодарен по натуре и жаждет быть мне полезным, и я более чем вознагражден. Как-то вечером я рассказал этому Пинчу мою историю, рассказал и про нашу помолвку, и могу вас уверить, он проявил большой интерес, так как знает вас! Да, можете удивляться, и чем больше, тем лучше, ведь это вам идет: вы слышали, как он играл на органе в их сельской церкви, а он видел, как вы его слушаете, и вдохновлялся!

– Так это он был органист! – воскликнула Мэри. – Я благодарна ему от всего сердца!

– Да, был и остался, – ответил Мартин, – и – ничего за это не получает. Такого простака днем с огнем не сыщешь. Совершенное дитя! Но очень доброе создание, уверяю вас!

– Я в этом уверена, – сказала Мэри серьезно. – Таким он и должен быть!

– О да, вне всякого сомнения, – отвечал Мартин небрежным, как всегда, тоном. – Он такой и есть. И вот мне пришло в голову... но погодите, я вам прочту то, что написал и собираюсь послать ему с сегодняшней почтой, и все будет ясно само собой. "Дорогой Том Пинч". Это, может быть, несколько фамильярно, – сказал Мартин, вдруг вспомнив, как гордо он держался, расставаясь с Пинчем, – но я его зову дорогой Том Пинч, потому что он это любит и это ему льстит.

– Какой вы добрый и великодушный, – сказала Мэри.

– Вот именно! – сказал Мартин. – Отчего же и не быть великодушным, когда можно, а как я уже говорил, он отличный малый. "Дорогой Том Пинч, я посылаю это письмо на имя миссис Льюпин, в "Синий Дракон", и в короткой записке прошу ее передать письмо вам, никому об этом не сообщая, и в дальнейшем поступать так же со всеми письмами, какие она получит от меня. Почему я прибегаю к этому, догадаться нетрудно..." – не знаю, впрочем, поймет ли он, – сказал Мартин, прерывая чтение, – потому что он туго соображает, бедняга; но со временем поймет, конечно. Причина очень простая: я не хочу, чтобы другие читали мои письма, а в особенности этот негодяй, которого он считает ангелом.