Текст книги "Торговый дом Домби и сын. Торговля оптом, в розницу и на экспорт"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 67 страниц)

Но кто же это сидит в комнате экономки, воздев руки к небу, проливая слезы и беседуя вполголоса с миссис Пипчин? Это какая-то леди в очень тесной черной шляпке, бросающей тень на лицо, и, по-видимому, ей не принадлежащей. Это мисс Токс, которая взяла шляпку у своей служанки и пришла тайком с площади Принцессы, чтобы возобновить знакомство с миссис Пипчин и получить сведения о состоянии духа мистера Домби.

– Как он переносит это, милая моя? – спрашивает мисс Токс.

– Да что там, – по своему обыкновению резко отвечает миссис Пипчин, – он такой же, как всегда.

– По внешнему виду, – высказывает предположение мисс Токс. – А каково у него на душе!

Жесткие серые глаза миссис Пипчин выражают сомнение, когда она отвечает коротко и отрывисто:

– Да! Быть может, и так! Полагаю, что так!

– По правде сказать, Лукреция, – говорит миссис Пипчин (она все еще называет мисс Токс Лукрецией, так как первые свои эксперименты по укрощению детей производила на этой леди, когда та была несчастным маленьким заморышем), – по правде сказать, Лукреция, я нахожу, что не худо было от нее избавиться. Мне здесь такие бесстыдные особы не нужны!

– Вот именно бесстыдные! Верно, что бесстыдные, миссис Пипчин! – отвечает мисс Токс. – Покинуть его! Такого благородного человека!

Тут волнение одерживает верх над мисс Токс.

– Что касается благородства, то об этом я ничего не знаю, – возражает миссис Пипчин, с раздражением потирая нос. – Но вот что мне известно: когда людям ниспослано испытание, они должны стойко переносить его. Все вздор! В свое время мне самой пришлось вынести немало! Сколько шума из-за пустяков! Она убежала – туда ей и дорога. Полагаю, что здесь никто не ждет ее обратно.

Намек на Перуанские копи заставляет мисс Токс встать и удалиться; миссис Пипчин звонит в колокольчик, чтобы Таулинсон проводил ее. Мистер Таулинсон, давно не видевший мисс Токс, улыбается, выражает уверенность в добром ее здоровье и присовокупляет, что сначала не узнал ее в этой шляпке.

– Благодарю вас, Таулинсон, я чувствую себя недурно, – говорит мисс Токс. – Я попрошу вас об одном одолжении: если увидите меня здесь еще раз, никому об этом не говорите. Я навещаю только миссис Пипчин.

– Очень хорошо, мисс, – говорит Таулинсон.

– Происходят ужасные события, Таулинсон, – говорит мисс Токс.

– Да, в высшей степени, мисс, – соглашается Таулинсон.

– Надеюсь, Таулинсон, – говорит мисс Токс, которая, занявшись воспитанием семейства Тудль, привыкла рассуждать поучительным тоном и извлекать мораль из всякого рода происшествий, – надеюсь, этот случай послужит вам предостережением, Таулинсон.

– Благодарю вас, мисс, – говорит Таулинсон.

По-видимому, он погружается в размышления о том, каким образом этот случай может послужить предостережением для него, как вдруг миссис Пипчин выводит его из раздумья возгласом: «Что вы там делаете? Почему не провожаете эту леди?» И он идет к двери впереди мисс Токс. Проходя мимо комнаты мистера Домби, она съеживается, стараясь укрыться в тени своей черной шляпки, и идет на цыпочках. И нет на свете, столь жестоко его преследующем, ни одного существа, которое испытывало бы такую грусть и тревогу о мистере Домби, с какими выходит на улицу мисс Токс в своей черной шляпке, стараясь довести их до дому сокрытыми от фонарей, только что зажженных.

Но мисс Токс не имеет отношения к тому светскому обществу, к которому принадлежит мистер Домби. Каждый день она приходит в сумерках, в дождливую погоду добавляя к своей шляпке патены и зонт, и мирится с усмешками Таулинсона и фырканьем и выговорами миссис Пипчин только ради того, чтобы узнать, как он поживает и как переносит обрушившееся на него несчастье; но она не имеет никакого отношения к тому светскому обществу, к которому принадлежит мистер Домби. Неизменно требовательное и надоедливое общество обходится без нее, а она, ничем не примечательная и отнюдь не яркая звезда[112]112
  …ничем не примечательная и отнюдь не яркая звезда… – перефразированное шекспировское:
Ах, точно то же было б,Когда бы я влюбилася в звезду,Блестящую на небе.  («Конец венчает дело», акт I, сц. 1-я. Перевод П. И. Вейнберга.)


[Закрыть], движется по своей маленькой орбите в уголке иной системы, и прекрасно это знает, и приходит, и плачет, и уходит, и чувствует удовлетворение. Право же, мисс Токс легче удовлетворить, чем светское общество, которое так беспокоит мистера Домби!

В конторе клерки обсуждают великую катастрофу со всех сторон и со всех точек зрения, но главным образом недоумевают, кто же будет назначен на место мистера Каркера. В общем, они склоняются к тому, что жалованье будет урезано и возникнут неприятности в связи с нововведениями. Те, у кого нет ни малейшей надежды на получение этого места, утверждают, что вовсе не хотели бы его занять и отнюдь не завидуют тому, для кого оно окажется предназначенным. Такого волнения в конторе не бывало с тех пор, как умер маленький сын мистера Домби; но подобного рода возбуждение развивает общительность, чтобы не сказать жизнерадостность, и способствует укреплению дружеских связей. Случай благоприятный, и вот наступает примирение между признанным остряком из бухгалтерии и его тщеславным соперником, которые к течение многих месяцев питали друг к другу смертельную вражду; в ознаменование их благополучно восстановленных приятельских отношений устраивается маленький обед в соседней таверне. Остряк председательствует, соперник исполняет обязанности вице-президента. После того, как убрана скатерть, начинаются речи, и первым выступает председатель, который говорит: «Джентльмены, я не могу скрыть от самого себя, что сейчас не время для разногласий». Далее он сообщает, что недавние события, о которых нет надобности распространяться, но которые были до известной степени отмечены воскресными газетами и одной ежедневной газетой, каковую нет надобности называть (тут все присутствующие назвали ее звучным шепотом), заставили его призадуматься, и он чувствует, что в такой момент личная распря между ним и Робинсоном равносильна отрицанию того сочувствия общему делу, коим, по его мнению, всегда отличались джентльмены фирмы Домби. Робинсон отвечает на это, как подобает мужчине и коллеге, а некий джентльмен, прослуживший в конторе три года и постоянно получающий предупреждение об увольнении за арифметические ошибки, выступает в совершенно новом свете, внезапно разразившись волнующей речью, в которой высказывает пожелание, чтобы их уважаемый начальник никогда не испытал вновь такого ужасного несчастья, какое обрушилось на его дом! – и изрекает великое множество фраз, начинающихся словами: «Пусть никогда» – и вызывающих гром рукоплесканий. Короче говоря, они проводят восхитительный вечер, если не упоминать о размолвке между двумя младшими служащими, которые, поспорив из-за предполагаемой цифры годового дохода мистера Каркера, стали угрожать друг другу графинами, пришли в неистовство и были выведены вон. На следующий день в конторе большой спрос на содовую воду, и большинство сотрапезников полагает, что счет за обед – надувательский.

Что касается Перча, рассыльного, то ему грозит опасность окончательно погибнуть. Снова он постоянно торчит в трактирах, где его угощают, а он отчаянно врет. Оказывается, он повсюду встречался со всеми, кто имел отношение к недавним событиям, и спрашивал их: «Сэр (или „Сударыня“, в зависимости от обстоятельств), почему вы так бледны?» – после чего вопрошаемый содрогался с головы до пят, восклицая: «О Перч!» – и убегал. Раскаяние в этой гнусной лжи или последствия злоупотреблений спиртными напитками приводят мистера Перча в глубокое уныние в тот вечерний час, когда он обычно ищет утешения в обществе миссис Перч в Болс-Понд, а миссис Перч жестоко страдает, ибо она опасается, что теперь его вера в женщину поколеблена, и, возвращаясь вечером домой, он едва ли не готов к тому, чтобы услышать о ее бегстве с каким-нибудь виконтом.

Тем временем слуги мистера Домби превращаются в бездельников и становятся малопригодными для службы. Каждый вечер они получают горячий ужин и «обсуждают происшествие» за дымящимися стаканами. После половины одиннадцатого Таулинсон всегда бывает под хмельком и частенько просит ответить на вопрос: ну не говорил ли он, что нечего ждать добра, если живешь в угловом доме? Они шепотом толкуют о мисс Флоренс и недоумевают, где может она быть; однако все согласны с тем, что если этого не знает мистер Домби, то знает миссис Домби. Таким образом, речь заходит об этой последней, и кухарка говорит о ней, что все-таки она держала себя с достоинством, не правда ли? Но она слишком важничала.

Все соглашаются с тем, что она слишком важничала, а предмет давней страсти мистера Таулинсона, горничная (которая очень добродетельна), умоляет, чтобы при ней не говорили больше о людях, которые задирают нос, как будто земля для них недостаточно хороша.

Все, что говорится и делается по этому поводу, делается дружно всеми, за исключением мистера Домби. Мистер Домби пребывает один на один со светским обществом.

Глава LII
Секретные сведения

Добрая миссис Браун и ее дочь Элис молча сидели вдвоем в своей комнате. Было это поздней весной, наступал вечер. Всего несколько дней прошло с той поры, как мистер Домби сказал майору Бегстоку о странных сведениях, странным путем полученных, которые могли оказаться ложными и могли оказаться верными; и светское общество еще не получило удовлетворения.

Мать и дочь сидели не произнося ни слова, почти не шевелясь. У старухи лицо было хитрое, обеспокоенное и настороженное, у дочери – тоже настороженное, но в меньшей степени, иногда его омрачала тень разочарования и недоверия. Старуха, не обращая внимания на эти изменения в выражении ее лица, хотя глаза ее часто обращались к дочери, шамкала, жевала губами и жадно прислушивалась.

Их комната, бедная и жалкая, была все-таки не такой убогой, как в те времена, когда миссис Браун жила здесь одна. Были сделаны попытки навести чистоту и порядок, хотя как-то небрежно, по-цыгански, так что их с первого взгляда можно было приписать молодой женщине. Вечерние тени сгущались и темнели, пока эти женщины хранили молчание, и, наконец, мрак почти окутал почерневшие стены.

Тогда Элис нарушила затянувшееся молчание и сказала:

– Можете не ждать его, матушка. Он не придет сюда.

– Как бы не так! – нетерпеливо возразила старуха. – Он придет сюда.

– Увидим, – сказала Элис.

– Увидим его, – возразила мать.

– В день Страшного суда, – сказала дочь.

– Знаю, ты думаешь, что я впала в детство, – закаркала старуха. – Вот какое почтение и уважение оказывает мне родная дочь, но я умнее, чем ты считаешь. Он придет! В тот день, когда я дотронулась на улице до его пальто, он оглянулся и посмотрел на меня, словно на какую-то жабу. Но, бог ты мой, если бы ты видела его лицо, когда я назвала их имена и спросила, угодно ли ему знать, где они находятся!

– Оно было очень сердитое? – спросила дочь, сразу заинтересовавшись.

– Сердитое! Лучше бы ты сказала – взбешенное. Это слово больше подойдет. Сердитое! Ха-ха-ха! Назвать такое лицо сердитым! – воскликнула старуха, заковыляв к буфету и зажигая свечу, которую она поставила на стол, после чего ее шамкающий рот был освещен во всем своем безобразии. – Этак я и твое лицо могу назвать просто сердитым, когда ты думаешь или говоришь о них.

В самом деле, не такое было лицо у ее дочери, когда она сидела как притаившаяся тигрица, с горящими глазами.

– Тише, – с торжеством сказала старуха. – Я слышу шаги. Это не походка здешних жильцов или частых посетителей. Мы так не ходим. Мы бы гордились такими соседями. Слышишь ты его?

– Мне кажется, вы правы, матушка, – тихо ответила Элис. – Молчите! Откройте дверь.

Пока она набрасывала шаль и закутывалась в нее, старуха исполнила ее приказание и, выглянув за дверь, поманила и впустила мистера Домби, который остановился, едва успев переступить через порог, и недоверчиво осмотрелся вокруг.

– Жалкое помещение для такого важного джентльмена, как ваша милость, – сказала старуха, приседая, – я вас предупреждала. – Но опасности здесь нет никакой.

– Кто это? – спросил мистер Домби, взглянув на ее сожительницу.

– Это моя красавица дочка, – сказала старуха.. – Пусть ваша милость не обращает на нее внимания. Ей все известно.

Тень легла на его лицо, и это было не менее выразительно, чем если бы он громко простонал: «Кому это не известно!» – но он посмотрел на женщину пристально, и та, отнюдь не намереваясь его приветствовать, посмотрела на него. Лицо его омрачилось еще больше, когда он отвел от нее взгляд, но и после этого он украдкой поглядывал на нее, словно его притягивали ее дерзкие глаза и пробуждали какое-то воспоминание.

– Эй, вы, – обратился мистер Домби к старой ведьме, которая хихикала и подмигивала у него за спиной, а когда он повернулся к ней, украдкой указала на свою дочь, потерла руки и снова указала на нее, – любезная! Полагаю, что, придя сюда, я проявляю малодушие и забываю о своем положении, но вам известно, зачем я пришел и что вы мне предложили в тот день, когда остановили меня на улице. Что именно можете вы мне сообщить касательно интересующего меня вопроса и как это случилось, что мне добровольно вызвались доставить сведения в такой лачуге, – он презрительно окинул взглядом комнату, – когда я тщетно старался их получить, пользуясь своей властью и средствами? Не думаю, – продолжал он, помолчав и сурово всматриваясь в нее, – не думаю, чтобы у вас хватило дерзости подшутить надо мной или попытаться меня обмануть. Но если есть у вас такое намерение, лучше вам отказаться от него в самом начале. Со мной не шутят, и расплата будет жестокая.

– О гордый, строгий джентльмен, – захихикала старуха, покачивая головой и потирая сморщенные руки. – Строгий, строгий, строгий! Но ваша милость увидит своими глазами и услышит своими ушами, не нашими… а если вашу милость наведут на след, вы не откажетесь заплатить за это, не правда ли, почтенный джентльмен?

– Деньги творят чудеса, мне это известно, – ответил мистер Домби, явно успокоенный таким вопросом. – Благодаря им случайные и малообещающие средства, как в данном случае, могут приобрести ценность. Хорошо! За любые полученные мною достоверные сведения я заплачу. Но сначала я должен получить эти сведения и определить их ценность.

– Вы не знаете ничего более могущественного, чем деньги? – спросила молодая женщина, не вставая и не меняя позы.

– Полагаю, что здесь нет ничего более могущественного, – сказал мистер Домби.

– Вижу, что вы должны знать о чем-то более могущественном где-то в другом месте, – возразила она. – Знаете ли вы, что такое ярость женщины?

– Вы дерзки на язык, – сказал мистер Домби.

– Не всегда, – ответила та с полным спокойствием. – Сейчас я говорю с вами для того, чтобы вы могли лучше понять нас и отнестись к нам с большим доверием. Ярость женщины здесь мало чем отличается от ярости женщины в вашем великолепном доме. Я – я разъярена. Уже много лет. У меня такие же веские основания быть в ярости, как и у вас, и предмет нашей ненависти – один и тот же.

Он невольно вздрогнул и с изумлением посмотрел на нее.

– Да, – сказала она, криво усмехнувшись. – Как ни велико, по-видимому, расстояние между нами, но это правда. Каким образом это произошло – неважно; это касается меня, и я не намерена об этом говорить. Я бы хотела свести вас с ним, потому что я его ненавижу. Мать у меня скупая и бедная; она продаст любые сведения, какие ей удастся получить, продаст сведения о чем угодно и о ком угодно – за деньги. Пожалуй, вам следует что-нибудь ей заплатить, если она поможет вам узнать то, что вы желаете знать. Но я преследую другую цель. Я вам сказала, какая у меня цель, и этого для меня достаточно, и я не отступлюсь от нее, хотя бы вы спорили и торговались с моей матерью из-за шести пенсов. Я сказала все. Больше ни звука не сорвется с моего языка, даже если вы будете ждать здесь до рассвета.

Старуха, проявлявшая симптомы крайнего беспокойства во время этой речи, которая могла снизить сумму ожидаемого ею вознаграждения, тихонько дернула мистера Домби за рукав и шепнула, чтобы он не обращал внимания. С изумленным видом он посмотрел на них обеих по очереди и сказал более глухо, чем было ему свойственно:

– Продолжайте. Что же вам известно?

– О, зачем так спешить, ваша милость? Мы должны кое-кого подождать, – отозвалась старуха. – Эти сведения мы должны получить от другого лица… выведать… вырвать их у него.

– Что вы хотите сказать? – спросил мистер Домби.

– Терпение, – прокаркала она, кладя ему на плечо руку, похожую на когтистую лапу. – Терпение! Мы до этого доберемся. Уверена, что доберемся. Если он вздумает утаивать, – сказала Добрая миссис Браун, скрючивая все десять пальцев, – я это из него вырву!

Мистер Домби следил за ней, когда она заковыляла к двери и снова выглянула на улицу; затем он перевел взгляд на ее дочь, но та оставалась бесстрастной, молчаливой и не обращала на него никакого внимания.

– Вы мне хотите сказать, что еще кто-то должен сюда прийти? – спросил он, когда сгорбленная миссис Браун вернулась, покачивая головой и бормоча себе что-то под нос.

– Да, – сказала старуха, засматривая ему в лицо и кивая головой.

– У него вы намерены выпытать нужные мне сведения?

– Совершенно верно, – сказала старуха, снова кивая головой.

– Я его знаю?

– Какое это имеет значение? – спросила старуха, заливаясь пронзительным смехом. – Ваша милость его знает. Но он не должен вас видеть. Он испугается и не станет говорить. Вы будете стоять вот за этой дверью и сможете сами судить о нем. Мы не требуем, чтобы вы нам верили на слово. Как! Ваша милость относится подозрительно к комнате, в которую ведет эта дверь? О, как недоверчивы эти богатые джентльмены! Ну, что ж, загляните туда.

Ее зоркий глаз подметил, как на лице его невольно отразилось это чувство, довольно естественное при данных обстоятельствах. Желая рассеять его, она со свечой подошла к двери, о которой говорила. Мистер Домби заглянул, убедился, что там пустая каморка, и жестом приказал ей поставить свечу на прежнее место.

– Этот человек придет еще не скоро? – спросил он.

– Скоро! – ответила старуха. – Не угодно ли вашей милости присесть на несколько минут?

Он ничего не ответил и принялся шагать из угла в угол по комнате, как будто не знал, остаться ему или уйти, и словно упрекал себя за то, что явился сюда. Но вскоре походка его стала более медлительной и тяжелой, а лицо более суровым и задумчивым, ибо та цель, с какою он пришел, снова припомнилась ему и завладела всеми его мыслями.

Пока он шагал взад и вперед, не поднимая глаз, миссис Браун, опустившись на стул, с которого вскочила, чтобы пойти ему навстречу, снова начала прислушиваться. Размеренная его поступь или преклонный ее возраст до такой степени притупили ей слух, что шаги, раздавшиеся на улице, коснулись ушей ее дочери на несколько секунд раньше, и прежде чем старуха встрепенулась, дочь быстро подняла голову, чтобы предупредить мать. Тогда она сорвалась с места и, прошептав: «Вот он!» – заставила своего гостя занять наблюдательный пост и с такой стремительностью поставила на стол бутылку и стакан, что, когда Роб Точильщик показался в дверях, она уже могла тотчас повиснуть у него на шее.

– Вот он, мой милый мальчик! – воскликнула миссис Браун. – Наконец-то! Ох-хо-хо! Ты мне все равно что родной сын, Роби!

– Ох, миссис Браун, – запротестовал Точильщик. – Оставьте. Неужели, если любишь парня, нужно тискать его и душить за горло? Будьте добры, поберегите эту птичью клетку, которая у меня в руках.

– О клетке он думает больше, чем обо мне! – вскричала старуха, взывая к потолку. – А мне он дороже, чем родной матери!

– Ну, право же, я вам очень признателен, миссис Браун, – сказал злополучный юнец, в высшей степени удрученный, – но вы такая ревнивая. Я, конечно, и сам вас очень люблю и все прочее, но ведь я же не душу вас, ведь правда, миссис Браун?

Когда он произносил эти слова, вид у него был такой, как будто он весьма не прочь это сделать, буде представится удобный случай.

– И вы еще толкуете о птичьих клетках, – хныкал Точильщик, – словно это какое-то преступление. Посмотрите-ка сюда. Известно ли вам, кому она принадлежит?

– Твоему хозяину, миленький? – ухмыляясь, осведомилась старуха.

– Да, – ответил Точильщик, водружая на стол большую клетку, обернутую в какой-то капот, и стараясь развязать узел зубами и руками. – Это наш попугай, вот что это такое.

– Попугай мистера Каркера, Роб?

– Неужели вы не можете держать язык за зубами, миссис Браун! – отозвался раздраженный Точильщик. – Зачем вы называете имена? Будь я проклят, если она не доведет парня до безумия! – воскликнул Роб, в отчаянии дергая себя обеими руками за волосы.

– Это еще что такое! Ты меня упрекаешь, неблагодарный мальчишка? – вскричала миссис Браун, тотчас приходя в бешенство.

– Да нет же, миссис Браун, боже сохрани, – со слезами на глазах ответствовал Точильщик. – Ну, видывал ли кто когда-нибудь такую… Да, разве я не люблю вас как собственную душу, миссис Браун?

– Роб, миленький, в самом деле? Это правда, моя деточка?

С этими словами миссис Браун снова заключила его в нежные объятия и не выпускала до тех пор, пока он не начал энергически, но безуспешно брыкаться и пока все волосы у него на голове не стали дыбом.

– Ох, – простонал Точильщик. – Вот беда, от такой любви и задохнуться недолго! Хотел бы я, чтоб она… Как идут дела, миссис Браун?

– Ах, вот уже неделя, как он сюда не заглядывал! – воскликнула старуха, глядя на него с укоризной.

– Господи боже мой, миссис Браун, – возразил Точильщик, – я вам сказал неделю тому назад, что приду сюда сегодня вечером, не так ли? Я и пришел. Ну, что вы привязались? Хотел бы я, чтобы вы были чуточку более рассудительны, миссис Браун. Я даже охрип, оправдываясь, и у меня все лицо заблестело от ваших объятий.

Он принялся усердно тереть себе лицо рукавом, словно желая уничтожить упомянутый блеск.

– Выпей капельку, Роби, и успокойся, – сказала старуха, наполнив из бутылки стакан и протягивая ему.

– Благодарю вас, миссис Браун, – ответил Точильщик. – За ваше здоровье. И желаю вам долго… и так далее. – Судя по выражению его лица, под этим подразумевались отнюдь не наилучшие пожелания. – И за ее здоровье, – добавил Точильщик, взглянув на Элис, которая пристально смотрела, как казалось ему, на стену за его спиной, а в действительности – на мистера Домби, стоявшего в дверях.

После этих двух тостов он осушил стакан и поставил его на стол.

– Так вот что я вам говорю, миссис Браун, – продолжал он, – постарайтесь быть теперь чуточку более рассудительной. Вы понимаете толк в птицах и в их привычках; я это знаю на свою беду.

– На свою беду! – повторила миссис Браун.

– К своему удовольствию, хотел я сказать, – понравился Точильщик. – Зачем вы перебиваете парня, миссис Браун? Из-за вас у меня все вылетело из головы.

– Ты говорил о том, что я понимаю толк в птицах, Роби, – подсказала старуха.

– Ах, да! – подхватил Точильщик. – Так вот, я должен ухаживать за этим попугаем… а так как кое-что продано и хозяйство в расстройстве… а я бы не хотел обращать на себя внимание, то вот я и прошу вас присмотреть за ним с недельку, кормить его и беречь. Согласны? Раз я все равно должен приходить сюда, – с унылой физиономией произнес задумчиво Роб, – то лучше уж приходить с какой-то целью.

– Приходить с какой-то целью! – взвизгнула старуха.

– Я хотел сказать – не только с целью навестить вас, миссис Браун, – поправился малодушный Роб. – Право же, дело не в том, что мне нужна еще какая-то цель, миссис Браун. От всей души прошу вас, не начинайте опять сначала.

– Он меня не любит! Он меня не любит так, как я его люблю! – вскричала миссис Браун, воздев костлявые руки. – Но я позабочусь об его птице.

– И знаете ли, миссис Браун, хорошенько позаботьтесь о ней, – сказал Роб, покачивая головой. – Если вы хоть разок погладите ее против перьев, имейте в виду, что об этом станет известно.

– А! Так вот какой он зоркий, Роб! – быстро подхватила миссис Браун.

– Зоркий, миссис Браун, – повторил Роб. – Но нельзя об этом говорить.

Внезапно запнувшись и пугливо осмотревшись вокруг, Роб снова наполнил свой стакан, медленно осушил его и, покачав головой, стал водить пальцами по прутьям клетки, чтобы отвлечься от только что затронутой опасной темы.

Старуха лукаво посмотрела на него, придвинула свой стул поближе и, поглядывая на попугая, который по ее зову спустился из-под своего позолоченного купола, спросила:

– Ты теперь без места, Рвби?

– Вас это не касается, миссис Браун, – коротко ответил Точильщик.

– Быть может, ты получаешь деньги на пропитание? – спросила миссис Браун.

– Красавец попка! – сказал Точильщик.

Старуха метнула на него взгляд, который мог бы предостеречь Роба, что уши его находятся в опасности, но теперь он в свою очередь смотрел на попугая, и хотя воображению его, быть может, и рисовалось ее сердитое, нахмуренное лицо, но он его не видел.

– Странно, что хозяин не взял тебя с собою, Роб, – сказала старуха ласковым тоном, но лицо ее стало еще более злобным.

Роб, созерцавший попугая и перебиравший пальцами прутья клетки, был так поглощен этим занятием, что ничего не ответил.

Когти старухи находились на волосок от всклоченных волос Роба, наклонившегося над столом, но она удержала свою руку; голос ее прерывался от усилия говорить вкрадчиво:

– Роби, дитя мое!

– Что, миссис Браун? – отозвался Точильщик.

– Я говорю: странно, что хозяин не взял тебя, миленький, с собою.

– Вас это не касается, миссис Браун, – ответил Точильщик.

Миссис Браун мгновенно вцепилась правой рукой ему в волосы, а левой сжала ему горло и с такою яростью навалилась на предмет своей нежной любви, что лицо у него тотчас начало синеть.

– Миссис Браун! – завопил Точильщик. – Отпустите меня, слышите? Что вы делаете? Эй, вы, та, что помоложе, на помощь! Миссис Бра… Бра…

Но «та, что помоложе», отнюдь не растроганная его призывом и бессвязными возгласами, оставалась совершенно безучастной до тех пор, пока Роб, загнанный своим врагом в угол, не вырвался; теперь он стоял, тяжело дыша и обороняясь локтями, тогда как старуха, тоже тяжело дыша и топая ногами от злости и нетерпения, собиралась с силами, чтобы снова налететь на него. В этот критический момент Элис подала голос, но не в пользу Точильщика.

– Прекрасно, матушка! Разорвите его в клочья.

– Что же это такое! – захныкал Роб. – И вы против меня? Что я сделал? Хотелось бы мне знать, за что хотят разорвать меня в клочья? Зачем вы душите парня, который никому из вас не причинил никакого зла? А еще называются – «женщины», – добавил испуганный и измученный Точильщик, вытирая глаза обшлагом куртки. – Удивляюсь я вам! Где же ваша женская нежность?

– Неблагодарный щенок, – задыхаясь, выговорила миссис Браун. – Бесстыдный, дерзкий щенок!

– Что же это такое я сделал и чем вас обидел, миссис Браун? – плаксиво отозвался Роб. – Минуту тому назад вы были очень ко мне расположены.

– Он мне затыкает рот дерзкими словами, – сказала старуха. – Мне! Только потому, что мне вздумалось полюбопытствовать о том, какие слухи ходят об его хозяине и этой леди, он осмелился говорить мне дерзости! Но больше я не буду с тобой разговаривать, мой мальчик. Ступай!

– Право же, миссис Браун, – возразил несчастный Точильщик, – я и не заикался о том, что хочу уйти. Будьте добры, миссис Браун, не говорите этого.

– Я вообще ни о чем не буду говорить, – сказала миссис Браун, пошевелив своими скрюченными пальцами, после чего Роб съежился в углу и стал вдвое меньше. – Я больше ни одного слова ему не скажу. Он – неблагодарный пес! Я от него отрекаюсь. Пусть он убирается. А я напущу на него тех, кто не станет держать язык за зубами, я напущу тех, от кого он не отвяжется, тех, что вопьются в него, как пиявки, и будут красться за ним, как лисицы. О, он их знает! Он знает свои старые забавы и привычки. Если он забыл, они ему скоро напомнят. Пусть он убирается и пусть посмотрит, каково ему будет служить своему хозяину и скрывать его секреты, когда эти парни начнут ходить за ним по пятам. Ха-ха-ха! Он увидит, что они совсем не похожи на нас с тобой, Элис, хотя с нами он скрытничает. Пусть он убирается, пусть убирается!

К невыразимому ужасу Точильщика сгорбленная старуха принялась шагать по кругу диаметром в четыре фута, твердя эти слова, потрясая над головой кулаком и жуя губами.

– Миссис Браун, – взмолился Роб, выходя из своего уголка, – я уверен, что, поразмыслив и успокоившись, вы не захотите губить пария, не правда ли?

– Молчи, – сказала миссис Браун, с гневом продолжая описывать круг. – Убирайся!

– Миссис Браун, – умолял несчастный Точильщик, – ведь я же не хотел… ох, нужно же было, чтобы с парнем стряслась такая беда… Я только остерегался болтать, как и всегда остерегаюсь, потому что он все может выведать. Но мне бы следовало знать, что дальше этой комнаты ничего не пойдет. Я, право же, очень не прочь посплетничать немного, миссис Браун, – с жалким видом добавил он. – Пожалуйста, перестаньте так говорить. Ох, да неужели же вы не замолвите словечка за несчастного парня? – вскричал Точильщик, в отчаянии взывая к дочери.

– Матушка, вы слышите? – сурово промолвила та, нетерпеливо тряхнув головой. – Попробуйте еще раз, а если вы опять не поладите, можете, если хотите, расправиться с ним раз и навсегда.

Миссис Браун, по-видимому растроганная этим весьма нежным увещанием, начала подвывать и, постепенно смягчившись, обвила руками шею раскаявшегося Точильщика, который с невыразимо печальной физиономией ответил на объятия и с видом жертвы, каковою он н был, занял прежнее место рядом со своей почтенной приятельницей. С притворно ласковой миной, сквозь которую весьма выразительно проглядывали совершенно противоположные чувства, он допустил, чтобы старуха продела его руку под свою и удержала ее.

– Миленький мой, ну, как поживает хозяин? – спросила миссис Браун, когда, дружески усевшись рядом, они выпили за здоровье друг друга.

– Тише! Будьте добры, миссис Браун, говорите не так громко, – попросил Роб. – Думаю, что он здоров, благодарю вас.

– Так ты не остался без службы, Роби? – вкрадчиво осведомилась миссис Браун.

– Видите ли, я, собственно, и служу и не служу, – заикаясь, ответил Роб. – Я… я все еще получаю жалованье.

– А работы у тебя никакой нет, Роб?

– Сейчас, в сущности, никакого особенного дела нет, миссис Браун, нужно только… смотреть в оба, – сказал Точильщик, с испугом выпучив глаза.

– Хозяин за границей, Роб?

– Ох, боже мой, неужели вы не можете потолковать с парнем о чем-нибудь другом? – в порыве отчаяния вскричал Точильщик.

Так как вспыльчивая миссис Браун тотчас же приподнялась со стула, несчастный Точильщик удержал ее, пробормотав:

– Да-да, миссис Браун, кажется, он за границей. На что это она уставилась? – добавил он, посмотрев на дочь, устремившую взгляд на лицо, которое снова показалось из-за двери за его спиной.