Текст книги "Лезвие сна"

Автор книги: Чарльз де Линт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Ты позировала когда-нибудь раньше? – спросил Рашкин, выдавливая краски на палитру.

Иззи всё еще стояла у двери. Освещенная рассеянным светом кушетка и занавес позади нее очень напоминали театральную декорацию. Выходя из дома сегодня утром, девушка ожидала чего угодно, но только не того, что ей придется позировать для работы Рашкина.

Художник нетерпеливо поднял голову.

– Ну? – требовательно окликнул он Иззи.

В ее горле внезапно образовался сухой песок. Иззи с усилием глотнула, чтобы избавиться от сухости, и медленно притворила за собой дверь.

– Не совсем, – сказала она. – То есть я хотела сказать, что никогда не позировала обнаженной.

Не раз ей хотелось поправить финансовое положение, позируя перед своими же однокурсниками, но, в отличие от многих других студенток, у нее ни разу не хватило на это смелости. Вот у ее подруги Джилли не было подобных проблем, но та была красавицей, и слово «смущение» было ей незнакомо.

– Тебя это беспокоит? – удивленно спросил Рашкин.

– Нет. Когда это происходит в классах. Но сейчас, – она глубоко вздохнула. – Я немного растерялась.

Рашкин так пристально уставился на девушку, что она почувствовала смущение от настойчивости его бледно-голубых глаз.

– Ты считаешь, что я пытаюсь тебя унизить? – спросил он.

– О нет. – Она покачала головой. – Дело не в этом.

Рашкин широким жестом короткой руки обвел все картины и наброски:

– Разве изображенные на этих полотнах люди выглядят униженными?

– Нет, совсем нет.

– Если мы планируем провести вместе некоторое время, – сказал он, – если я собираюсь научить тебя хоть чему-нибудь, я хочу знать, что ты из себя представляешь.

Иззи не могла согласиться с его словами, она хотела возразить, что узнать друг друга можно лишь в разговорах, но вместо этого с удивлением обнаружила, что кивает головой в знак согласия. Она ненавидела себя за эту готовность подчиняться сильной воле или желанию других людей. Обычно к тому времени, когда она решалась восстать против чужого влияния, источник ее возмущения уже не мог вспомнить, что же вывело ее из равновесия.

– А как лучше понять твою сущность, – продолжал Рашкин, – если не при помощи рисования?

Он опять уставился ей в лицо бледно-голубыми глазами и смотрел до тех пор, пока она снова не кивнула.

– Я... я понимаю, – сказала Иззи.

Рашкин больше не тратил времени на разговоры. Он просто наблюдал, как она снимает с плеча рюкзак. С красным от смущения лицом Иззи скользнула за расписанную китайскими драконами и цветами ширму и стала снимать одежду.

IV

Пятнадцать минут, проведенные Иззи в позе, наконец-то удовлетворившей требованиям Рашкина, значительно усилили чувство уважения к работе натурщиц в классах рисования. Она лежала на кушетке в позе, которая должна была олицетворять расслабленность, но каждый мускул ее тела почему-то ныл от напряжения. Рука, на которую опиралась голова, совершенно онемела. Перемежающиеся судороги поочередно сковывали каждую частичку тела. Как только она прогоняла боль из одной мышцы, судорога перемещалась в другое место. Кроме того, девушка замерзла. И несмотря на всю непринужденность обнаженных персонажей полотен, смотревших на нее со всех сторон, Иззи чувствовала себя униженной. Возможно, это слишком сильно сказано. Скорее, она ощущала собственную покорность. В один из моментов внутреннего откровения она решила, что именно этого и добивался Рашкин. При воспоминании об их вчерашней короткой встрече и оказанном сегодня приеме Иззи утвердилась в мнении, что Рашкин принадлежал к тем людям, которые всегда предпочитали ощущать свою власть над другими.

Иззи наблюдала за его работой. Художник утверждал, что это необходимо, чтобы узнать, что представляет Изабель. Но он совершенно игнорировал ее как живого человека, для него Иззи представлялась только комбинацией линий, сочетанием света и теней. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был легкий скрип угля по полотну, сопровождавший создание первоначального наброска. Спустя некоторое время Иззи больше не могла выносить давящее безмолвие.

– Как вы можете мириться с подобной жизнью? – спросила она. – Такой именитый художник, как вы, способен позволить себе самую роскошную студию.

Рашкин прекратил работу и уставился на нее. Трудно было представить, что его лицо может выглядеть еще более уродливым, но теперь, рассердившись, он без труда затмил бы любую из горгулий, венчавших многие старинные здания Ньюфорда.

– Ты в состоянии запомнить эту позу? – холодно спросил Рашкин.

Иззи была уверена, что никогда ее не забудет, но только робко кивнула головой.

– Тогда сделаем перерыв.

Еще мгновение назад Иззи отдала бы что угодно, лишь бы услышать эти слова, но теперь ей больше всего на свете хотелось повернуть время вспять, до того момента, как ей вздумалось открыть рот. У Рашкина был такой свирепый вид, словно он собирался ее ударить, и она ощущала себя совершенно беззащитной. Иззи села на кушетке и закуталась в вязаную шаль, которую принесла из-за ширмы после раздевания. Рашкин зацепил носком ботинка ножку стула и толкнул его по полу прямо к кушетке. Затем он уселся и наклонился вперед.

– И это всё, что для тебя означает искусство? – загремел он. – Роскошная студия, известность и фортуна, приходящая по первому зову?

– Нет. Просто вы так знамениты, и я подумала...

– Нам придется придерживаться определенных правил во время работы в моей студии, – произнес Рашкин. – Ты не должна задавать никаких вопросов. Чтобы ни одно «почему» не слетало с твоих губ. Это возможно?

Иззи поплотнее завернулась в шаль и кивнула.

– Если я почувствую, что тебе следует знать ту или иную вещь, если я решу, что необходимы какие-то разъяснения, я сам скажу тебе об этом.

– Я... я поняла.

– Прекрасно. Ну а теперь, поскольку правило не было установлено с самого начала, я попытаюсь ответить на твой вопрос.

Рашкин немного откинулся назад, и с груди Иззи словно сняли тяжелый груз. Взгляд его голубых глаз не стал менее пристальным, гнев ничуть не улегся, но та малая часть пространства, которая их теперь разделяла, позволила ей снова дышать.

– Ты хочешь знать, – заговорил Рашкин, – почему я так живу, почему одеваюсь словно нищий и работаю в маленькой арендованной студии. Вот мой ответ: я ненавижу свой успех. Успех означает популярность, а я не знаю ничего более отвратительного. Популярность ограничивает мое видение, заставляет опускаться до уровня самого тупоголового из зрителей. Я глубоко убежден, что чувство собственной исключительности не мешает художнику, более того, оно ему необходимо. И не потому, что он ставит себя выше остальных людей, а потому, что его работы всегда будут подвергаться сомнениям. С его стороны. Со стороны зрителей. Со стороны Искусства. Я не могу помешать успеху своих работ, но я в состоянии его игнорировать, и я это делаю. Я всегда настаиваю на полной уединенности. Кто я такой, чем занимаюсь, как провожу свою жизнь, все эти вопросы не имеют ничего общего с единственной гранью моей натуры, открытой обществу, – с моим творчеством. Работы должны говорить сами за себя; всё остальное не имеет значения и является вторжением в мою частную жизнь. Как только я позволю кому-либо увидеть меня с другой стороны, искусство тут же отойдет на второй план. Тогда мои картины будут оценивать с другой точки зрения, в зависимости от моего образа жизни, от украшений на стенах моего дома, от того, что я ем на завтрак и часто ли я посещаю уборную. Я допускаю, что люди хотят знать подобные вещи. Они считают, что это поможет им постичь искусство. Но если они рассматривают картины с такой точки зрения, они принижают одновременно и художника, и свою собственную способность к восприятию. Каждая из моих картин выражает на языке живописи всё, что я хотел сказать в данном случае, и никакие подробности моей личной жизни не помогут зрителю проникнуть в сущность полотна глубже, чем позволяет само полотно, висящее перед его глазами. Откровенно говоря, я убежден, что даже подпись на полотне не является такой уж необходимостью. Ну как, – спросил он в заключение. – Ты поняла?

– Думаю, да.

– И ты согласна?

Гротескные черты его лица исказило некоторое подобие улыбки.

Иззи немного поколебалась, но откровенно призналась:

– Нет... Не совсем.

– Хорошо. Приятно сознавать, что у тебя есть собственное мнение, но тебе придется держать его при себе всё время, пока ты находишься в студии. Понятно?

Иззи кивнула. После чего Рашкин поднялся и ногой отбросил с дороги стул. От удара тяжелого ботинка он пролетел через всю комнату, задев стоящие у стены полотна. Иззи содрогнулась от одной мысли о возможных повреждениях.

– А теперь, – сказал Рашкин, – если ты сумеешь восстановить прежнюю позу, мы попытаемся использовать остатки утреннего освещения и займемся наконец настоящей работой.

V

В тот день Иззи договорилась с Кэти выпить чаю в закусочной Финни. Добравшись до кафе после занятий с Рашкиным, она обнаружила за столиком Кэти еще двоих студентов университета – Джилли Копперкорн и Алана Гранта. Миниатюрная, но пропорционально сложенная фигурка Джилли, ее сияющие сапфировые глаза и копна волос орехового цвета всегда напоминали Иззи фею цветов Сислея Баркера. В университете Батлера они с Иззи посещали одни и те же занятия, но Джилли была на несколько лет старше остальных студентов. Она объясняла это тем, что заканчивала колледж. Джилли, как и Кэти, никогда не останавливалась подробно на своем прошлом, зато всегда была готова бесконечно болтать на любые другие темы.

Алан, напротив, был молчаливым долговязым юношей, с чисто английским характером, и в этом он походил на Кэти. Но, в отличие от Кэти, его не привлекала карьера писателя. Мечтой Алана было небольшое издательство.

– Должен же кто-то издавать ваши книги, – сказал однажды Алан, чем сильно огорчил Кэти, считавшую его одним из самых способных к литературе студентов.

В доказательство своей правоты Алан привел в пример «Кроуси ревю», небольшой иллюстрированный журнал, который он издавал прошлым летом и даже сумел пристроить для продажи в университетский книжный магазин.

– Лучшее, что есть в этом журнале, – это его редакторская статья, – говорила Кэти каждому, кто соглашался выслушать ее мнение, из скромности умалчивая о своей сказке, помещенной в том же номере.

В ответ на дружеские возгласы Иззи приветственно помахала рукой, потом прошла к стойке заказать чашку чая с булочкой и присоединилась к приятелям за столиком у окна.

– Итак? – спросила Кэти, как только Иззи подошла к столику. – Это был он?

Иззи кивнула. Она поставила чашку с чаем на стол и заняла свободное место между Джилли и Аланом.

– Это был кто – «он»? – спросила Джилли и сама рассмеялась своему неуклюжему вопросу.

– Вчера у лестницы собора Святого Павла Иззи повстречалась с Винсентом Рашкиным, – ответила Кэти с гордостью, которую Иззи очень хотелось бы услышать в словах своих родителей. – И он пригласил ее посетить свою студию сегодня утром. – Джилли удивленно взмахнула ресницами:

– Ты меня дурачишь?

– Даже и не думала, – продолжала Кэти. – Рашкин предложил Иззи занятия под его руководством.

– Ты должна была рассказать об этом в университете.

– Ничуть, – сказала Кэти. – Койра, может, и старается изо всех сил, но он недооценивает ее талант.

Иззи чувствовала себя неловко в центре всеобщего внимания. Кроме того, она считала себя обязанной сказать что-то в защиту преподавателя, учившего рисованию ее и Джилли.

– Профессор Койра считает, что я уделяю слишком много внимания деталям, – сказала Иззи. – И он прав. И еще я никак не могу правильно поставить руку, пока не сосредоточусь как следует.

– Конечно, профессор не так уж и плох, – кивнула Джилли. – По крайней мере, он знает, что говорит.

Кэти пренебрежительно фыркнула.

– Достаточно обсуждать Койру, – подал голос Алан. – Расскажи нам лучше о Рашкине. Я не знаю о нем ничего, кроме того, что его работы превосходны.

– "Вечер на Пальм-стрит", – с оттенком зависти в голосе воскликнула Джилли, назвав одно из самых известных полотен Рашкина. – Боже, если бы я хоть раз смогла написать что-то подобное, я бы, наверно, тут же вознеслась на небеса от радости. – Она повернулась к Иззи. – Хочу знать всё до мельчайших подробностей. Как выглядит его студия? Правда, что он сам растирает краски? А ты видела его эскизы?

Пытаясь вставить хоть слово, Иззи только открывала и закрывала рот, словно выброшенная на берег рыба, но шквал вопросов не утихал. Она вполне понимала нетерпение Джилли. Доведись им поменяться местами, Иззи и сама ничуть не меньше интересовалась бы любыми подробностями.

– Он очень властный человек, – наконец произнесла Иззи. – Даже немного пугает, но он...

Она внезапно умолкла, вспомнив слова Рашкина о стремлении сохранить в тайне свою личную жизнь: Работы должны говорить сами за себя... Как только я позволю кому-либо увидеть меня с другой стороны, искусство тут же отойдет на второй план. Иззи подняла глаза и встретила нетерпеливые взгляды трех пар глаз; все ждали продолжения рассказа.

– На самом деле, он весьма скрытная личность, – вымолвила Иззи, сознавая всю неубедительность своих слов. – Я даже не решаюсь обсуждать его с кем бы то ни было.

Глаза Джилли округлились от любопытства.

– О, пожалуйста!..

– Мне кажется, он бы этого не хотел, – добавила Иззи. – Боюсь, если я буду рассказывать о нем и его студии, Рашкин больше никогда не пустит меня на порог.

– Ты говоришь, словно дала обет хранить тайну, – заметила Кэти.

– Ну, не совсем так. Но это предполагалось.

– Всё это похоже на волшебную сказку, – улыбнулся Алан. – Знаешь, вроде тех случаев, когда запрещено что-нибудь делать, например входить в одну из дверей.

Джилли кивнула, включаясь в игру:

– Вроде потайной комнаты Синей Бороды.

– О Господи, надеюсь, что всё не так страшно, – ответила Иззи.

Но замечание Джилли напомнило Иззи о едва сдерживаемом страхе, который преследовал ее всё утро. И вовсе не из-за того, как отнесется Рашкин к ее работам, а из-за его свирепого вида. Временами ей чудилось, что художник вот-вот выйдет из себя и ударит ее. Девушка немного нервно рассмеялась и постаралась перевести разговор на другую тему. Казалось, никто не обратил внимания. Однако позже ей пришлось вспомнить эту беседу.

VI

– Так что же заставило тебя прикусить язык, когда речь зашла об утренней встрече с Рашкиным? – спросила Кэти по пути к их комнате. – Я-то думала, ты и слова никому не дашь сказать, раз уж незнакомец и на самом деле оказался великим художником.

– Я слишком смутилась.

– Из-за чего?

Иззи пожала плечами:

– По одной простой причине – я ничему не научилась. То есть не совсем так. Я смогла подсмотреть парочку приемов, пока он работал, но он и не пытался меня чему-то научить. Я всего лишь позировала для его картины. Вот и всё.

– Он собирается написать твой портрет? – Иззи кивнула.

– Ну что ж, это своего рода успех, не так ли? Быть увековеченной самим Рашкиным и всё такое.

– Думаю, да. Но он ни единым словом не выразил своего отношения к моим работам. – Иззи взглянула на подругу. – А я чувствовала себя крайне неловко. Знаешь, он открыл дверь на мой стук и даже не поздоровался. Он только приказал мне раздеться и начал писать.

У Кэти удивленно приподнялись брови.

– Даже и не думай! – предостерегла ее Иззи. – Отношения остались сугубо деловыми. – При одной мысли о возможных прикосновениях Рашкина у нее окаменело лицо. – Но я при этом очень странно себя чувствовала, даже не знаю, как сказать. Скорее всего униженной.

– Но почему? Не считаешь же ты унизительным труд ваших натурщиц в рисовальных классах?

– Нет, конечно нет.

– Тогда в чем проблема? – спросила Кэти.

– Даже не знаю, как тебе объяснить, – произнесла Иззи. – Мне показалось, он заставил меня снять одежду не только для того, чтобы получить обнаженную натурщицу, а еще и намеренно заставил сделать то, чего мне не хотелось. Он устанавливал свою власть.

– Хотел лишить тебя собственной воли? – Иззи снова кивнула:

– Но в этом не было ничего из области отношений между мужчиной и женщиной. Здесь нечто более глубокое. Рашкин немного поговорил о понятии избранности – в отношении художников, но я поняла, что его представления затрагивают все стороны жизни. Он ведь даже не спросил мое имя.

– Похоже на заранее подготовленную ловушку.

– Нет, – возразила Иззи и в течение нескольких секунд снова обдумывала ситуацию. – Больше похоже на то, что по его понятиям только персона Рашкина заслуживает внимания; всё остальное рассматривается исключительно через его собственное отношение.

– Прекрасно! Ты только что нарисовала классический портрет психопата.

– Или ребенка.

– Так ты считаешь, что он может быть опасен?

В памяти Иззи всплыло ощущение страха, сопровождавшее ее всё утро в мастерской художника. Сейчас, по прошествии некоторого времени, отношение к ней Рашкина казалось несколько оскорбительным и вызывающим, но не угрожающим.

– Нет, – ответила она. – Я просто разочарована.

Кэти сочувственно улыбнулась:

– Ну, мне кажется, я понимаю причину этого разочарования, особенно если учесть твое восхищение его работами. Иногда такое случается при встрече со знаменитыми мастерами – они оказываются не такими, как мы ожидали. Выясняется, что их работы дают нам неправильное представление.

– Но мы и сами можем ошибаться в своих ожиданиях.

Кэти согласно кивнула:

– Выходит, что тебя больше не привлекает перспектива брать уроки у Рашкина, я права?

– Ну, наверно, так было бы легче для меня.

– Ничто по-настоящему ценное не дается легко, – произнесла Кэти и тут же поморщилась. – И кто только выдумает такие нравоучительные высказывания?

– Писатели вроде тебя.

– Нет, в этом ты меня не можешь упрекнуть.

– Но зато эти слова правдивы, – сказала Иззи. Кэти снова кивнула:

– Так как же ты собираешься поступить?

– Я думаю, будет нетрудно изменить расписание занятий, чтобы освободить утро.

– Из чего я могу сделать вывод, что ты и дальше будешь посещать студию Рашкина.

Иззи улыбнулась:

– Ну я же должна дать ему возможность закончить портрет, правда? А после этого Рашкин обещал начать мое обучение, так что рано или поздно я своего добьюсь

– Удачи тебе, – только и ответила Кэти.

VII

Ньюфорд, октябрь 1973-го

– Нет, нет, нет! – закричал Рашкин.

От громкого скрипучего голоса, заполнившего студию, Иззи невольно съежилась.

– О боже, ты безнадежна.

Иззи уже целый месяц каждое утро поднималась в студию. Но если ей самой был виден явный прогресс в работе даже за столь короткое время, от своего учителя она не слышала ни единого слова одобрения. По его мнению, она не могла сделать ни одного правильного мазка. Ее работы становились не лучше, а хуже. Она недостойна даже мыть кисти и подметать мастерскую настоящего художника, несмотря на то что именно этим она занималась каждый день, кроме того, готовила обед для них обоих, делала покупки и выполняла еще множество разных мелких поручений.

– О чем только ты думаешь? – продолжал Рашкин. – Ведь вся проблема именно в этом? Ты не умеешь думать.

И до сих пор он не спросил, как ее зовут.

– Любое насекомое способно лучше выполнять инструкции, чем ты.

– Я... я пыталась следовать вашим указаниям, – заикаясь под его пристальным взглядом ответила Иззи.

– Ты действительно пыталась? Ну тогда тебе лучше оставить свои попытки и подумать о какой-нибудь другой карьере. О чем угодно, только не об искусстве. Можешь выбрать любую деятельность, лишь бы она не затрагивала ту часть твоего мозга, которая отвечает за выполнение простейших инструкций.

Рашкин сорвал полотно с ее мольберта и швырнул его через всю комнату. Иззи с тревогой смотрела, как холст задел стоящие у стены картины художника и они, одна за другой, стали падать на пол. Не обращая внимания на беспорядок и возможные повреждения собственных произведений, Рашкин выхватил из-под ног девушки загрунтованное только сегодня утром новое полотно и повесил его на мольберт. Потом вырвал у Иззи кисть.

– Посмотри сюда, – скомандовал он, показывая на установленное перед мольбертом зеркало. Он подтолкнул ученицу вперед, чтобы ее отражение оказалось прямо перед глазами. – Что ты там видишь?

– Себя.

– Нет. Ты видишь фигуру, облик, и ничего больше. Чем скорее ты перестанешь соединять увиденное со своими собственными представлениями, тем легче тебе будет сосредоточиться на размерах и оттенках того, что ты действительно видишь, и тем скорее ты добьешься успеха.

Рашкин замолчал. Несколько минут он рассматривал ее отражение, а потом быстрыми, четкими движениями стал обозначать на холсте контур. Не больше дюжины мазков, и на полотне перед глазами Иззи предстал вполне узнаваемый образ. Но фигура на картине казалась окутанной облаком тумана.

– Ну а теперь что ты здесь видишь? – спросил Рашкин.

– Себя?

Кисть в его руке снова пришла в движение, на лице и волосах обозначитесь тени, линия скул стала более отчетливой, глаза потемнели.

– А теперь?

Сходство пропало. Двумя-тремя мазками художник совершенно изменил образ и превратил ее в незнакомку. Но, как ни странно, последнее изображение казалось больше похожим на нее, чем то, что было несколько минут назад.

– Это то, что ты хочешь увидеть, – сказал Рашкин. – А то, что находится перед тобой, можно использовать в качестве шаблона, основной идеи, но окончательный образ должен создаваться здесь. – Он постучал себя по голове. – И здесь. – Его рука опустилась к груди. – Или где угодно, это не имеет значения. Ты должна добиться того, чтобы образ на полотне был совершенно неведомым для зрителя, но при этом мучительно напоминал ему о чем-то знакомом. А если хочешь в точности повторять то, что видишь, лучше стать фотографом. На картине должны оставаться твои чувства.

– Но ваши картины очень реалистичны. Почему я должна...

Она не увидела взмаха руки. Но удар его открытой ладони заставил девушку покачнуться. Щеку словно обожгло, а в голове зазвенело. Иззи медленно подняла руку к пылающей щеке и уставилась на художника сквозь пелену подступивших слез.

– Разве я не предупреждал тебя о вопросах в студии? – закричал Рашкин.

Иззи сделала шаг назад. От неожиданности она онемела и очень испугалась.

Ярость Рашкина продолжалась недолго. Вскоре гнев, исказивший до неузнаваемости черты его лица, улетучился. На смену ему пришло раскаяние, и казалось, что он был не меньше Иззи поражен случившимся.

– Мне очень жаль, – произнес он. – Я... я не имел никакого права.

Иззи не знала, что ответить. Она была еще сильно взволнована, но теперь страх уступил место злости. Последним, кто посмел поднять на нее руку, был ее приятель из последнего класса в школе. После того как она наконец сумела от него отвязаться, Иззи поклялась самой себе, что больше никому этого не позволит.

Рашкин бросил кисть в банку с растворителем и тяжело опустился на кушетку. Он склонил голову и уперся взглядом в пол. В таком положении художник, как никогда раньше, напоминал одну из каменных горгулий – трагическое и потерянное создание, смотрящее вниз, на мир, к которому оно никогда не могло принадлежать.

– Я пойму, если ты решишь уйти и больше не возвращаться, – сказал Рашкин.

Довольно долго Иззи могла только молча смотреть на своего учителя. Щека еще горела, а сердце билось слишком часто. Наконец она сумела оторвать взгляд от фигуры Рашкина и обвела глазами мастерскую. С каждой стены, из каждого угла на нее смотрели картины великого художника; удивительные шедевры указывали на расцвет его творчества. В голове зазвучали слова Кэти, произнесенные в тот день, когда Иззи впервые встретила Рашкина.

...Вы все немного сумасшедшие. А его странность – издержки гениальности.

Иззи не могла сказать точно, был ли он сумасшедшим. Скорее такой поступок говорил о постоянном эмоциональном напряжении. Многие художники, если только они не обладали сверхлегким нравом, в большей или меньшей степени становились эксцентричными. Согласно утверждению Кэти, это было определено сферой их деятельности. Никто так не изводил окружающих своим сварливым характером, как гении. Таких, как Рашкин, люди терпели и шли на компромисс по многим причинам. Владельцы галерей хотели заработать на его картинах. Студенты горели желанием у него учиться.

Иззи тоже прощала брань Рашкина, поскольку получала от него много полезных сведений. Он мог позволить себе быть властным и эгоцентричным, но, видит бог, он настоящий мастер. И даже если она не добьется ни слова одобрения с его стороны это не имеет никакого значения, ведь и ее собственные родители ни разу не похвалили дочь. По крайней мере, Рашкин многому сможет ее научить, а дома не было даже этого.

Иззи на всю жизнь запомнила случай, когда вместо прополки огорода она целый день просидела под старым вязом возле отцовского дома с альбомом для эскизов на коленях. Подошедший отец при виде этого поддался одному из ставших уже привычными приступов ярости. Он не ударил Иззи, но выхватил альбом и разорвал каждый лист, сведя на нет работу целого месяца. За этот случай и за многие другие попытки сломить ее дух и запереть в клетку укоренившихся привычек Изабель никогда не могла простить родителей.

Внимание Иззи с незапланированного осмотра многочисленных работ Рашкина переключилось на фигуру самого хозяина мастерской. Боль от удара почти прошла, и ее гнев немного утих. Оставшаяся злость странным образом перешла с художника на ее отца. В тот день, вырвав из рук Иззи альбом, он заявил: «Всякое искусство – это сущая чепуха, а художники – всего лишь неудачники и бездельники. Ты этого добиваешься, Изабель? Хочешь стать озлобленной неудачницей, когда вырастешь?»

Вот почему, несмотря на покрасневший след от ладони художника, Изабель ощущала себя его соратником в тяжелой борьбе против ограниченных людей, не признающих искусство «настоящей работой». Гнев отца был вызван разочарованием по поводу сферы деятельности, которую она выбрала; Рашкина вывела из себя ее неспособность добиться успехов в этой сфере. Не то, что она вообще занималась живописью, а то, что недостаточно быстро овладевала мастерством.

– Всё... всё в порядке, – произнесла Иззи. Рашкин поднял голову, в его бледно-голубых глазах блеснула надежда.

– Я хотела сказать, это отвратительно, что вы меня ударили, но мы... давайте попробуем продолжать занятия.

– Я так расстроен, – ответил он. – Не понимаю, что на меня нашло. Я только... я чувствую, что время уходит, а предстоит еще так много сделать.

– Что вы имеете в виду, говоря, будто «время уходит»? – спросила Иззи.

– Посмотри на меня. Я стар. Измотан. У меня нет родных. Нет учеников, способных продолжить мою работу. Есть только ты и я, а обучение продвигается так медленно. Я тщетно пытаюсь ускорить процесс, чтобы за оставшееся время научить тебя всему, что умею.

– Вы... вы опасно больны? – Рашкин покачал головой:

– Не больше, чем все остальные. В конце концов, вся жизнь – это смертельно опасная болезнь. Каждому отпущено определенное число лет, но не больше. Я прожил уже довольно много, и мой лимит почти исчерпан.

Иззи тревожно взглянула на художника. Сколько же ему лет? Он не выглядел старше пятидесяти с небольшим, но, если вспомнить даты на картинах в ньюфордском Музее изящных искусств, получается никак не меньше семидесяти лет. А может, и больше. Словно в подтверждение своих слов Рашкин с видимым усилием поднялся с дивана.

– Давай сегодня пораньше сделаем перерыв на обед, – сказал он и направился к лестнице.

Иззи последовала за ним, в ее голове кружился целый вихрь противоречивых мыслей и чувств.

Когда они спустились на первый этаж, Рашкин настоял на том, чтобы приготовить суп. А во время трапезы он разговорился, впервые за все месяцы их знакомства. Художник рассказал о своей жизни в Париже в начале века, о пребывании в Лондоне в период войны и бомбежек, о работе с некоторыми знаменитыми художниками, о нищете в годы юности, когда он только начинал приобретать известность, о том, как ради оплаты студии он работал на кораблях и в доках. Не имея никакой специальности, Рашкин был вынужден заниматься физическим трудом, а из-за маленького роста ему приходилось работать вдвое интенсивнее остальных.

– Я даже не могу сказать, когда именно узнал секрет, – сказал он.

– Какой... – начала было Иззи, но тут же прикусила язык.

Рашкин ответил ей гримасой, которая должна была обозначать улыбку, но только еще сильнее исказила черты его лица.

– Давай установим новое правило, – предложил он. – Наверху, во время работы, не допускаются никакие вопросы. Ты выполняешь то, что тебе сказано, а я не желаю слышать никаких «почему». В противном случае отношения ученик-учитель сохранить невозможно. Мы ничего не добьемся, если придется останавливаться каждые пять минут и тратить время на объяснения. А за пределами студии мы будем на равных, и в таком случае не нужны никакие законы, кроме правил хорошего тона и элементарной деликатности. Согласна?

Девушка кивнула.

– Меня зовут Иззи, – сказала она.

– Иззи?

– Вы никогда не спрашивали, как меня зовут.

– А я считал, что мне это известно: Изабель Коплей.

– Да, это так. А Иззи – дружеское прозвище, которое придумала моя подруга Кэти, оно словно прилипло ко мне. – Иззи немного помолчала, потом всё же отважилась задать вопрос: – Откуда вам известно мое имя?

Рашкин пожал плечами.

– Не помню. Если не ты мне его сказала, значит, кто-то другой. Но Иззи... – Он покачал головой. – Пожалуй, я всё же буду называть тебя Изабель. Оно звучит... более достойно.

– Попробую угадать, – улыбнулась Иззи. – Наверняка никто не называл вас Винс. Только Винсент, я права?

Рашкин улыбнулся в ответ, но его глаза остались печальными.

– Никто ко мне и не обращается, – сказал он. – Только если хотят от меня чего-то добиться, тогда я слышу: мистер Рашкин то, мистер Рашкин се. Это довольно грустная тема. – Он немного помолчал, потом добавил: – Но я не могу пожаловаться на судьбу. В самом начале карьеры я хотел только одного – получать достойную плату за свою работу, но не работать ради денег. Успех облегчает выполнение этого желания. – Рашкин пристально посмотрел в лицо Иззи. – Прошло немало времени, пока я понял, что стал писать то, что вижу, а не то, что от меня ожидают. Люди предпочитают раз за разом видеть одно и то же, и совсем нетрудно попасть в эту ловушку, особенно когда ты молод и голоден. Но чем чаще ты уступаешь их требованиям, тем скорее становишься частицей общей массы, совершенно однородной толпы, которая грозит смертью любому творчеству.

Рашкин замолчал, и в комнате воцарилась глубокая тишина. Иззи смотрела на художника и понимала, что он углубился в воспоминания. Возможно, даже забыл о ее присутствии и о предшествующем разговоре.