Текст книги "Лезвие сна"

Автор книги: Чарльз де Линт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Да нет. Я просто подумал... «Думай побыстрее», – приказал он себе.

– Ты давно этим не занималась, и я решил, что тебе будет легче начать с чего-то более простого.

– Я предпочитаю писать маслом, – ответила Изабель. – И считаю, что книга Кэти требует полной гаммы красок.

– У меня точно такое же мнение.

– И я даю согласие только на эту единственную книгу.

– Конечно.

В воздухе повисла ощутимая напряженность. Не настолько сильная, как накануне, но, казалось, воздух между ними заметно сгустился. Алан осознавал, что именно он вызвал эту холодность со стороны Изабель, но совершенно не мог понять ее причины. Оставалось только молиться, что от этого не пострадает книга Кэти. И еще он надеялся, что не оттолкнул Изабель. Встретившись с ней после долгих лет отчуждения, он не мог перенести мысли об опасности нового разрыва.

Но Изабель быстро стряхнула с себя настороженность, словно ничего не произошло. Она улыбнулась той обаятельной улыбкой, которая освещала всё ее лицо и когда-то давно завоевала сердце Алана. Изабель вернулась к своей роли гостеприимной хозяйки и перевела разговор в более безопасное русло. Алан с удовольствием поддерживал беседу, но к тому времени, когда он наконец покинул остров, чувствовал не меньшее замешательство, чем накануне встречи.

VII

Изабель сохраняла на лице маску дружелюбия и гостеприимства только до тех пор, пока гость не уехал. Когда Алан сошел на берег, выражение ее лица изменилось. Изабель поддала ногой валявшуюся на причале шишку и отправила ее в воду.

Она злилась, сама не понимая почему.

Безусловно, это не вина Алана. Он просто рассказывал о разных возможностях осуществления проекта, выражая свою обеспокоенность тем, что Изабель так долго не занималась иллюстрациями. Не столько ради успеха затеи в целом, сколько ради нее самой.

Но если дело не в Алане, тогда в чем?

Вероятно, причина кроется в его доброте и сочувствии. Изабель вспомнила, как после пожара все ходили вокруг нее на цыпочках. Она понимала – и ценила – сочувствие друзей, хотя потери, о которых они сожалели, не имели ничего общего с настоящим уроном, нанесенным ей огнем. Они не могли этого знать, но Изабель была не в силах поделиться своим горем.

Тогда ей было проще отступить. На время перестройки амбара под жилище и студию она продолжала работать на чердаке вместе с Софи. Потом, после выставки, она покинула и Софи, и город, и всех собратьев художников. Тогда Изабель верила, что поступает правильно. Она знала, что ей будет легче делиться своими переживаниями с кем-то одним, а не со всеми сразу, как зачастую бывало в Ньюфорде.

Вчерашняя радость от предвкушения работы над иллюстрациями к книге Кэти померкла перед необходимостью возвращаться в город. Но теперь, когда она согласилась на предложение Алана, выбора не оставалось. Придется немало времени провести в Ньюфорде: делать наброски, фотографировать пейзажи для фона картин, общаться с натурщиками, бродить по знакомым улицам и встречаться с людьми, которых она не знала, но которые считали, что знают ее. Это будет своеобразным возвращением в прошлое, к незавершенным делам, ко всему тому недосказанному и невыясненному, что до сих пор ожидало ее в городе. Придется вернуться к тугому сплетению снов и воспоминаний, которое она предпочла покинуть, поскольку не нашла в себе сил распутать этот клубок.

Тогда ей это не удалось, но и теперь в душе ничего не изменилось, так как же она надеется справиться? Она не стала смелее с тех пор и не приобрела никаких новых способностей за время добровольного изгнания.

Изабель поняла, что страдает не от злости, разве что по-прежнему сердится на саму себя и свою слабость. Она испытывает страх.

На возвращение к острову Изабель потратила гораздо больше сил, чем это было необходимо. От слишком энергичной гребли заныла спина, а к тому времени, когда она достигла берега и привязала лодку, началась еще и головная боль. Массируя виски кончиками пальцев, Изабель медленно прошла по деревянному настилу и остановилась в тени деревьев у кромки леса. Она осознала, что принятое ночью решение поставило ее на границу между прошлым и будущим. Этот шаг мог изменить всю ее дальнейшую жизнь.

Изабель оглянулась на противоположный берег. Ее красный джип ярким пятном выделялся на фоне окружающей зелени неувядающих сосен. На склонах холмов осенние клены до самого горизонта повторяли различные оттенки красного цвета. Алан уехал обратно в Ньюфорд, но теперь Изабель уже не была уверена в том, что она одна на острове. Она повернулась к лесу, решив наконец познакомиться с призраками.

– Кто из вас разговаривал с ним? – спросила она темноту, притаившуюся между деревьями.

Ответа не было. Но Изабель и не ждала его. Просто знала, что духи всё еще здесь, наблюдают за ней и прислушиваются.

Вмешиваются в ее жизнь.

По дороге домой Изабель не могла отделаться от мысли, что всё это – проделки Рашкина. Что Алан по своей воле не стал бы привлекать ее к работе над книгой Кэти; что сама она по своей воле не приняла бы решения согласиться на это предложение.

Не было никакого разумного основания подозревать влияние Рашкина, хотя с самой первой встречи он показал себя мастером манипуляций. Кроме того, всё, что касалось Рашкина, не поддавалось законам логики. Ни его таинственная притягательность. Ни невероятные чудеса живописи, которым он ее научил. Ни непостижимая способность мгновенно переходить от высокомерия к подобострастию, от смирения к жестокости и от сердечности к невыносимой грубости.

Совершенно никакой логики не было ни в одном из его поступков.

Добравшись до дома, Изабель вошла внутрь и тщательно закрыла за собой дверь. Некоторое время она в нерешительности держалась за щеколду внутреннего замка, но запираться не стала. Изабель засунула руки в карманы и села за кухонный стол, уставившись в окно. Знакомый жизнерадостный пейзаж, залитые солнцем желто-зеленые поля и голубизна неба больше не могли ее утешить.

Спустя несколько минут Изабель достала письмо Кэти и перечитала его, привычно вертя в руках ключ от камеры хранения. Закончив чтение, она долго еще сидела за столом, смотрела в окно и продолжала вертеть в руках маленький ключик. Две причины заставляли ее бояться возвращения в город. Содержимое ячейки, которую откроет этот ключ. Одного этого было уже достаточно, чтобы пробудить страх. И еще, Изабель была почти уверена в том, что там ее ждал Рашкин.

Она назвала свой дом в память о нем, но сама не понимала, являлось ли это данью уважения к учителю или признаком освобождения от его влияния. Наверно, в ее поступке было понемногу от обеих причин. Больше десяти лет прошло после его исчезновения. Он наверняка умер. Все так считали, и она старалась в это поверить. Но ведь пока она брала у него уроки, немало людей тоже верили, что он мертв. Нет, несмотря на всеобщую убежденность в его смерти, Изабель знала, что он где-то притаился и поджидает ее.

Если он всё еще жив, если вернется, как только она снова начнет писать, используя данные им знания... Что тогда случится с ней самой? А с ее творчеством? Хватит ли сил ему противостоять? Прежде она не сумела. А что поможет ей теперь?

Изабель не могла найти ответа на этот вопрос, и это пугало ее больше всего.

Девушка богемы

Если я наблюдаю противостояние науки и искусства, то несомненно склоняюсь на сторону искусства.

Мэй Мур, из интервью в Нетворке, 1992

Ньюфорд, декабрь 1973-го

I

– И куда ты с этим направляешься? – грозно окликнул ее Рашкин.

Это произошло сразу после обеда, за две недели до Рождества, когда Иззи собиралась уходить из студии, чтобы попасть на занятия в университете. Она замерла, держа небольшое полотно, которое намеревалась положить в свой рюкзак, и увидела, что Рашкин пристально смотрит на картину в ее руках. Это был натюрморт с тремя книгами в кожаных переплетах, высокой вазой с одинокой розой и несколькими перьевыми ручками под ней. Иззи закончила картину несколько дней назад, и теперь полотно уже достаточно просохло.

– Это подарок для моей соседки по комнате, – ответила Иззи, не обратив внимания на тревожные колокольчики, зазвеневшие в ее голове. – Подарок на Рождество.

– На Рождество. Понимаю. А я-то считал, что мы договорились о том, что все твои работы, созданные в этой студии, не покинут ее пределов без моего разрешения. Похоже, я ошибся.

Иззи почувствовала холодок в желудке. Девушка наконец распознала признаки надвигающейся бури, но было слишком поздно, и это она тоже поняла.

– Н-нет, – неуверенно возразила она. – Вы не ошиблись. Я... я просто забыла.

В своем требовании не выносить из студии полотна Рашкин неизменно оставался непреклонным. Он не объяснял причин этого запрета, но и не делал никаких исключений.

– Я не подумала, что это так важно, – пролепетала Иззи.

– Конечно не подумала.

Теперь Иззи видела, как с каждым словом гнев в глазах старого мастера становился всё более сильным.

– Я существую здесь только ради того, чтобы предоставлять тебе место для работы и снабжать всем необходимым, а ты, благодаря моей щедрости, можешь осыпать своих друзей жалкими результатами своего труда.

– Но это совсем не так...

– Похоже, ты совершенно ничему не научилась, не так ли?

– Но...

Рашкин стремительно пересек комнату и вырвал полотно из ее рук. Он поднял картину двумя пальцами и посмотрел на нее с таким выражением, словно полотно было испачкано в собачьем дерьме.

– Господи, – презрительно продолжал Рашкин. – Только взгляните на этот новейший образчик примитивной живописи!

Иззи считала натюрморт одной из самых лучших своих работ за последнее время. Впервые за долгие месяцы ей удалось успешно передать игру света в написанной маслом картине: мягкий блеск и глубокие тени на коже переплетов, нежность розовых лепестков, яркие искры на кончиках стальных перьев. Она назвала картину «Под любым именем», надеясь, что Кэти по достоинству оценит и литературный намек, и саму картину.

– И о чем ты только думала? – настаивал Рашкин.

– Я... я просто решила, что Кэти это понравится, – робко ответила Иззи. – Она писательница.

– Писательница.

Иззи кивнула.

Рашкин опустил руку с натюрмортом и уставился на девушку. Его свирепый взгляд только усилил смущение и страх; в этот момент Иззи предпочла бы оказаться за тысячу миль от студии, лишь бы избежать гнева мастера.

– Ты считаешь меня несправедливым? – довольно спокойно спросил Рашкин.

Иззи благоразумно предпочла не отвечать.

– Ты хоть раз задумывалась, почему я установил это правило? Неужели до тебя не доходит, что это делается не столько для меня, сколько для тебя самой? Ты можешь понять, что выставлять на всеобщее обозрение можно лишь те работы, в которых проявляется определенное мастерство? Если уж тебя не волнует собственная репутация, то подумай хотя бы о моем имени и о моей студии!

– Но это всего лишь моя подруга Кэти, – забыв об осторожности, воскликнула Иззи.

– Прекрасно! – заорал Рашкин.

Он швырнул полотно обратно, и ребро картины угодило Иззи прямо в живот. Не столько от удара, сколько от удивления девушка потеряла равновесие и упала на спину.

– Забирай свою картину! – кричал Рашкин. – И сама убирайся вместе с ней. Но не вздумай приползти назад. Ты меня поняла?

Иззи схватилась руками за живот и даже не сделала попытки подняться. Ее с ног до головы сотрясала неудержимая дрожь.

– Я... я не хотела...

– Не смей мне возражать!

Внезапно Рашкин стремительно бросился к Иззи. Она попыталась отползти, но руки и ноги лишь беспомощно скользили по гладкому деревянному полу, а он двигался гораздо проворнее. Носок жесткого кожаного ботинка ударил ей в бок. Иззи пронзила ослепительная вспышка боли, глаза наполнились слезами.

– Как ты осмелилась мне возразить?

Иззи свернулась клубком, но удары обутой в ботинок ноги следовали один за другим. В ушах раздался крик о пощаде, и девушка с трудом поняла, что кричит она сама. Внезапно удары прекратились.

– О боже, – воскликнул Рашкин. – Что я наделал? Что я наделал?

Иззи попыталась отстраниться, но он встал рядом с ней на колени, прижал девушку к груди и уже не мог говорить, только неразборчиво бормотал и всхлипывал.

Эта сцена длилась довольно долго, но наконец руки Рашкина немного ослабели и Иззи смогла освободиться из его объятий. Она отодвинулась, но чувствовала такую слабость, что не решалась подняться. Всё туловище и ноги ныли от ударов, каждое движение отзывалось новой болью. Даже дышать ей удавалось с трудом.

Иззи очень хотела побыстрее убраться отсюда, но она смогла лишь обхватить себя руками и сквозь непросохшие слезы смотрела на жалкую фигуру коленопреклоненного художника.

Он уперся руками в пол и низко опустил голову. Всхлипывания прекратились, но, когда Рашкин поднял глаза, на его щеках блестели слезы.

– Тебе... лучше уйти, – сказал он хриплым, прерывающимся от волнения голосом. – Я настоящее чудовище и недостоин находиться с тобой рядом. Господи, почему ты так долго меня терпела?!

– Почему... – попыталась заговорить Иззи, но сначала ей пришлось вытереть нос рукавом и откашляться. – Почему вы меня ударили?

Рашкин покачал головой:

– Если бы я только знал. Я... я временами впадаю в такую безудержную ярость, которую можно сравнить только с потребностью писать картины. Иногда я считаю, что это темная сторона моего вдохновения – отчаяние и стремление разрушать.

Рашкин всё так же не отрывал глаз от лица Иззи, но на некоторое время замолчал. Услышанные признания только еще сильнее смутили ее.

– Я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь, – наконец продолжил художник, опуская взгляд. – Я ищу оправдание своей жестокости. Но во время приступов ярости я не контролирую свои поступки, я не принадлежу себе. Словно какое-то чудовище просыпается в моей душе, и мне остается только оплакивать то, что оно натворит. – Рашкин медленно поднялся на ноги. – Тебе лучше пойти домой. Хочешь, я вызову такси, или... может, тебе необходимо показаться врачу?

Иззи отрицательно покачала головой. Она чувствовала себя совершенно разбитой, и всё тело ныло от боли, но перенести осмотр врача и лишние вопросы ей было не по силам. Как она сумеет объяснить, что с ней произошло? Это будет так унизительно!

Рашкин сделал шаг в ее сторону, и девушка вздрогнула, но тот только поднял картину, уложил ее в рюкзак и застегнул пряжки. Когда художник приблизился еще на один шаг, она удержалась от дрожи и постаралась самостоятельно подняться с пола. Рашкин не предложил ей помощь. Он молча ждал, пока Иззи набросит пальто, потом протянул ей сумку.

– Этот... этот пейзаж, – произнесла Иззи.

– Пожалуйста, возьми его с собой. Он твой. В картине есть своеобразный шарм, надеюсь, она понравится твоей подруге.

Иззи кивнула.

– Спасибо, – сказала она, нерешительно помедлила, потом спросила: – Могу я задать вам личный вопрос?

– Конечно.

– Вам никогда не приходило в голову... обсудить с кем-то проблемы вашего характера? Может, доктор...

Она была почти уверена, что разразится следующий приступ ярости, но Рашкин только покачал головой.

– Посмотри на меня, – произнес он. – Я и внешне выгляжу как чудовище. Почему же внутри должен быть другим?

Иззи внимательно посмотрела на художника и с удивлением обнаружила, что продолжительное знакомство изменило ее первоначальное впечатление. Он больше не казался ей уродливым. Он был просто Рашкиным.

– Вовсе необязательно, – возразила она.

– Если ты действительно в этом уверена, я попробую.

– И вы примете помощь?

– Считай, что я пообещал, – кивнул Рашкин. – И спасибо тебе, Изабель.

– За что вы меня благодарите?

– За твое милосердие после всего, что я натворил.

– В таком случае, – сказала Иззи, – я буду продолжать приходить в студию.

– Не думаю, что это разумное решение. Доктор может оказаться бессилен, но даже если он поможет, нет никакой гарантии, что чудовище не будет вновь просыпаться, пока продолжается лечение.

– Если вы и впрямь намерены заняться собой, я тем более должна приходить. Я не могу позволить вам одному пройти через это.

Рашкин удивленно поднял брови.

– Ты так же благородна, как и талантлива, – сказал он.

На этот раз Иззи опустила голову, яркий румянец залил всё ее лицо.

– Я сегодня же позвоню своему врачу, – продолжал Рашкин. – Он направит меня к соответствующему специалисту. И всё же, я считаю, что мы должны расстаться хотя бы на несколько недель.

– Но...

Рашкин улыбнулся и погрозил ей пальцем:

– Ты слишком напряженно работала и заслуживаешь отдыха. Можешь вернуться после Нового года.

– С вами всё будет в порядке?

Рашкин кивнул:

– Если ты так в меня веришь, иначе и быть не может.

Следующий поступок Иззи изумил ее саму не меньше, чем Рашкина. Едва ли сознавая, что она делает, девушка шагнула вперед и поцеловала его в щеку.

– Счастливого Рождества, Винсент, – сказала она и скрылась за дверью.

II

Ньюфорд, май 1974-го

В пятницу вечером в закусочной Финни было шумно и многолюдно. В воздухе плавали клубы дыма, и не только от табака. На сцене группа из четырех человек под названием «Кулаки» наигрывала попурри из ирландских мелодий, и небольшая площадка для танцев была до отказа заполнена молодыми людьми, исполнявшими некоторое подобие рила. Своеобразная интерпретация ирландского степа сопровождалась громкими одобрительными криками.

Иззи присоединилась к Кэти и Джилли, сидевшим за одним из столиков у задней стены, и некоторое время они все вместе просто слушали музыку, поскольку разговаривать в таком шуме было совершенно невозможно. Только когда музыканты удалились на перерыв, девушки смогли расслышать друг друга. Получив от официантки заказанный кувшин пива, они начали спорить о преимуществах и недостатках обучения в университете Батлера по сравнению с уроками у одного из состоявшихся художников. Иззи, единственная из всех троих, попробовавшая оба варианта, неожиданно для себя стала развивать одну из теорий Рашкина, что вызвало обвинение в пропаганде элитарности со стороны обеих ее подруг.

– В этом заключается ошибочность утверждений Рашкина, – говорила Джилли. – Никто не может оценивать искусство. Не существует никаких надежных критериев. Когда ты обращаешься к своему сердцу и не кривишь душой, ты в результате получаешь истинный шедевр. Пусть он необязательно кажется шедевром всем остальным, но в него вложено самое лучшее. Я считаю, это справедливо для любого вида творчества.

– Аминь, – заключила Кэти.

– Но без надлежащего владения техникой у тебя нет возможности даже пользоваться инструментами.

– Конечно, – согласилась Джилли. – Я говорила не об этом. Каждый может изучить технику, как и историю искусства и теорию живописи. Но нельзя научить человека должным образом применять полученные знания. Нельзя объяснить другому художнику, что именно он должен чувствовать своим сердцем и что должен выразить в своем произведении.

– Ты имеешь в виду талант, – сказала Иззи.

– Точно. Можно бесконечно развивать имеющийся талант, но научить ему нельзя.

По прошествии девяти месяцев Иззи почувствовала, что приближается в своих работах к овладению таинственным секретом Рашкина; она ощущала, как что-то словно открывается в ее душе, как будто с холста спадает пелена, и картина создается сама собой. И еще пришлось признать правоту утверждения Рашкина об особом наречии, необходимом для объяснения этого явления. Иззи пыталась поделиться новыми знаниями со своими подругами, особенно с Джилли, поскольку та тоже занималась изобразительным искусством, но в разговоре убедилась, что подруги не воспринимают лексикон, которым она овладела в процессе обучения у Рашкина. А без этого она только тщетно пыталась подыскать замену несуществующим словам.

– А если бы был способ научить страсти? – спросила Иззи. – Чтобы можно было вкладывать в произведение частицу себя?

– А разве это не есть основа настоящего искусства? – спросила Джилли.

– И для сочинительства тоже, – подхватила Кэти.

– Да, конечно, – согласилась Иззи. – Но если бы этому можно было научить?

Джилли наполнила кружки пивом из стоявшего на столе кувшина и сделала большой глоток.

– Если Рашкин так утверждает, он мошенник, – заявила она. – Допускаю, что под руководством такого прославленного художника ты можешь овладеть любыми секретами техники, но всё равно твои произведения будут созданы только благодаря тому, что ты сама чувствуешь и видишь.

«Но это не так, – хотела сказать ей Иззи. – Под руководством Рашкина я учусь вкладывать душу в свои картины, и этот процесс идет всё быстрее, и конечный результат всё больше приближается к тому, что стоит перед мысленным взором».

Но объяснить этого она не могла. Их спор в различных вариантах периодически возобновлялся на протяжении нескольких последних месяцев, но они словно говорили на разных языках, и пропасть между ними увеличивалась.

– Когда-то все люди говорили на одном языке, – однажды рассказывал ей Рашкин, поддавшись редко возникающему желанию поговорить. – Потом мы захотели не только добраться до неба, но и возомнили себя равными Богу. Недостроенная башня обрушилась, и люди перестали понимать друг друга. В тот день разделились не только наречия, но и искусства. Люди потеряли возможность общаться между собой как при помощи слов, так и при помощи произведений искусства. Первоначальный язык, доступный каждому, исчез с лица земли. В этой студии мы с тобой стремимся хотя бы отчасти возродить тот язык. Так же как отчаявшиеся люди, застигнутые бедствием в Вавилоне, мы пытаемся отыскать улетевшее эхо. Представь, чего можно было бы достичь, вспомнив то древнее наречие.

Тогда слова Рашкина произвели на Иззи неизгладимое впечатление, но, как она ни старалась, она не могла подобрать слова, чтобы передать эту мысль своим подругам.

– В следующем году тебе надо будет почаще посещать лекции Дейпла, – сказала Джилли. – Незадолго до окончания семестра он всех нас заинтересовал рассуждениями о том, чего мы можем добиться при помощи искусства и как это сделать.

Иззи, как и всегда, оставила свои бесплодные попытки подобрать нужные слова и позволила увлечь себя новым поворотом в разговоре.

– Тебе на самом деле так нравится профессор Дейпл?

– Он замечательный человек, – ответила Джилли. – Летом он обещает разрешить мне пользоваться одной из его свободных комнат в качестве студии. Те, кто занимался там в прошлом году, оставили немало красок и других нужных вещей. Он сказал, что я могу все это использовать.

– Похоже, он увлекся тобой, – рассмеялась Кэти.

– Не смейся.

– Нет, действительно! – Джилли покачала головой.

– Иззи, а что ты собираешься делать? – спросила она. – Ты так и будешь посещать студию Рашкина до начала следующего учебного года?

– Я даже не знаю, буду ли я продолжать учебу в университете.

– Я впервые об этом слышу, – встревожилась Кэти. – Что произошло?

Иззи вздохнула:

– Мое обучение зависит от стипендии, а в этом году я настолько забросила занятия, что опустилась на средний уровень. Боюсь, стипендию снимут, и мне придется уехать из города.

– А твои родители не смогут помочь? – спросила Джилли.

– У них нет денег, по крайней мере, так они мне говорят. Родители считают, что я зря трачу время.

– Но ведь твои картины действительно хороши. А ты рассказала им, что Рашкин стал заниматься именно с тобой, хотя много лет не допускал в свою мастерскую никого из студентов? По крайней мере, – добавила Джилли, – насколько мне известно. От тебя я услышала о нем больше, чем от всех преподавателей по истории искусства.

– Я говорила родителям об этом, – сказала Иззи. – Но отец не согласен с моим желанием стать художником. С матерью было бы проще договориться, а вот отец считает меня совсем пропащей.

– Ты должна была всё мне рассказать, – упрекнула ее Кэти.

– Я не решалась, – ответила Иззи. – Мне придется уехать из нашей комнаты, а я буду так скучать по тебе... – Она беспомощно пожала плечами.

– Мы переедем вместе, – сказала Кэти. – Совсем уедем из кампуса. Алан говорил, что на Уотерхауз-стрит полно свободных недорогих квартирок и чердаков. Он и сам после пятнадцатого собирается подыскать себе новое жилье.

– И я снимаю квартирку в доме всего в паре кварталов от этой улицы, – подхватила Джилли. – Это хороший район, недорогой, но вполне приличный. Там повсюду живут художники и музыканты. Иззи, тебе там понравится.

– У нас будет настоящая община. А ты попробуешь взять заем на продолжение обучения.

– Я не уверена, – сомневалась Иззи.

– Ты могла бы продать некоторые из своих картин, – предложила Джилли. – У тебя, должно быть, накопилось немало работ. А я знаю подходящую галерею, где можно их выставить. Не гарантирую, что там примут все твои работы, но надо попробовать.

– А можно на пирсе продавать их туристам, – сказала Кэти.

Джилли воодушевленно кивнула:

– Софи в выходные продает там свои городские пейзажи, выполненные пером, и говорит, что иногда немало на этом зарабатывает.

Иззи со слезами на глазах поблагодарила подруг. В последнее время необходимость решить денежный вопрос и признаться Кэти в предполагаемом отъезде сильно портила ей настроение. Она страстно хотела остаться в городе, не расставаться с друзьями и иметь возможность продолжать занятия у Рашкина. И еще закончить университет, чтобы получить степень бакалавра. Но больше всего ее пугала перспектива бесславно возвратиться на ферму и тем самым подтвердить правоту отца.

– Вы мои самые верные друзья, – сказала Иззи. – Что бы я без вас делала?

Кэти крепко пожала ее руку:

– Для этого друзья и существуют, та belle Иззи. Не беспокойся. Всё устроится как нельзя лучше.

III

– У Джилли есть знакомые в галерее, и они согласились посмотреть мои работы, – заговорила Иззи и беспокойно посмотрела на Рашкина.

Но он только кивнул и бросил в ответ:

– Да, продолжай.

Глядя на его лицо, невозможно было определить, что думает художник по этому поводу, и Иззи нервничала всё сильнее. Хотя он ни разу не сделал попытки ударить ее после того случая перед Рождеством, всё остальное было по-прежнему. Рашкин был всё таким же властным и несдержанным и мог разразиться гневной тирадой по малейшему поводу. Иззи хотела поддержать его намерение лечиться, но он попросту не желал обсуждать этот вопрос. Несмотря на то что художник больше ни разу не поднял на нее руку, Иззи нередко возвращалась домой в слезах. Тогда она подолгу сидела на кровати не в силах уснуть, гадая, почему так долго позволяет ему подобные выходки, и клялась расстаться с диктатором раз и навсегда. Но, возвращаясь в студию на следующий день, заставала Рашкина в добром расположении духа, и все ее благоразумные намерения бесследно исчезали. Но смятение в душе оставалось.

Рашкин имел над ней власть, далеко выходящую за рамки отношений между учителем и учеником, и этот факт очень смущал Иззи. Она по-прежнему восхищалась его талантом, проницательностью и вкладом в современное искусство, но Рашкин словно загипнотизировал ее волю и почти полностью контролировал все ее действия. Его настроение определяло их отношения, и Иззи до головной боли приходилось гадать, как он отреагирует на то или иное слово или самый незначительный поступок.

В то утро она собрала всю храбрость и решилась поднять вопрос о продаже части своих работ через галерею, но начала разговор издалека.

– Я подумала, что стоит согласиться, – продолжала она. – Я осталась совершенно без денег, а надо еще платить за квартиру.

Иззи со страхом ожидала очередного приступа ярости, но на лице художника сохранялось совершенно спокойное выражение. Это кажущееся хладнокровие только усилило нервозность Иззи, и она никак не могла решиться сделать последний шаг и сказать, чего хочет. Она только встала рядом со своим мольбертом и теребила в руках перепачканную красками тряпку.

– И как это связано со мной? – наконец спросил Рашкин.

– Ну, все мои работы, которые хоть на что-то годятся, – то есть по моему мнению годятся – находятся здесь.

– И ты хочешь, чтобы я помог тебе выбрать несколько картин?

«Неужели это решится так просто?» – подумала Иззи.

Не в силах вымолвить ни слова от напряжения, она только молча кивнула.

– Повтори, как называется та галерея.

– "Зеленый человечек".

– Да, знаю, – сказал Рашкин, а потом, к безграничному удивлению Иззи, добавил: – Я думаю, это вполне подходящее место – не слишком знаменитое, чтобы твои работы проигрывали по сравнению с более известными именами, но достаточно популярное, чтобы серьезно отнестись к картинам новичка.

– Так вы согласны?

– Твое мастерство быстро растет, и я считаю, что ты заслуживаешь вознаграждения за свою самоотверженность.

«Какое счастье, что я застала его в хорошем настроении», – подумала Иззи.

– Кроме того, – с улыбкой добавил Рашкин, – я не могу позволить тебе ночевать на улице. Подумай, какой урон моей мастерской нанесет слух о том, что я довел до нищеты свою лучшую ученицу.

Утро превзошло самые смелые ожидания Иззи. Всё, начиная с неуклюжей попытки Рашкина пошутить и заканчивая его помощью в отборе картин, казалось ей совершенно фантастичным. Словно она перенеслась в один из параллельных миров, где всё выглядит почти так же, как и прежде, но всё-таки немного иначе. И ей было не на что пожаловаться. В параллельном мире Рашкин оказался настолько приятным в общении, что Иззи предпочла бы остаться здесь навсегда.

Но даже в таком благожелательном настроении Рашкин сохранил некоторые из своих скверных особенностей. Его выбор оказался настолько странным, что Иззи не могла даже догадываться о причинах, заставлявших его откладывать ту или иную картину. Не один раз он отодвигал в сторону работу, по мнению Иззи превосходящую многие другие. Те картины, которые в конечном итоге были отобраны для галереи, не были плохими; просто они не являлись лучшими из ее работ.

– А как насчет этой картины? – осмелилась она спросить, когда Рашкин отложил пейзаж с дубом, видневшимся из окна ее комнаты в университетском общежитии.

Иззи особенно гордилась этой работой, ей всё удалось с первого раза – начиная с черновых набросков на листах бумаги и заканчивая окончательным результатом на холсте. Но Рашкин отрицательно покачал головой:

– Нет. В этой картине есть душа. Ты никогда не должна продавать работы, в которых осталась твоя душа.

– Но разве не во все работы мы стараемся вложить душу? – удивилась Иззи.

– Ты путаешь работу, идущую от сердца, с картиной, у которой есть душа. Художник безусловно должен отдавать всего себя своей работе, иначе его труд потеряет смысл, и с этим никто не спорит. Но иногда картина обретает собственный характер, независимо от того, что мы в нее вложили. Такие произведения, в отличие от обычных, заслуживают нашего особого отношения.

Иззи окинула взглядом мастерскую Рашкина, множество его работ, висящих на стенах или небрежно сложенных по углам.