Текст книги "Обожженные языки (сборник)"

Автор книги: Чак Паланик

Соавторы: Крис Картер,Ричард Леммер,Брендон Тиц,Тони Либхард,Деннис Уидмайер,Мэтт Иган,Брайан Пиекос,Брайан Хоуи,Фил Джордан,Джейсон Файлан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я предвидел этот шаг и ничуть не удивился, ведь в эпоху компьютеров, баз данных и электронных документов игра не могла продолжаться вечно. Однако сбор информации требует времени, а сделать сенсационное заявление можно за несколько секунд, мгновенно собрав толпы журналистов. Они ни за что не упустят горячую новость, даже откровенную фальшивку. Гораздо проще отозвать публикацию с извинениями, чем ждать весомых доказательств. Мир вращается с головокружительной скоростью, и для выживания все круглосуточные агентства новостей порой вынуждены распространять непроверенную информацию.

И репортеры, и я знали одно: даже если история с ограблением окажется уткой, у нее непременно будет продолжение. Аудитория захочет знать, что я за человек и почему выдавал себя за знаменитого писателя-мизантропа.

После каждого массового убийства в Америке во всех новостях неделю говорят только о жертвах, и только потом акцент смещается на преступника. Это естественная эволюция интереса публики. Только узнав истории погибших, мы задаемся вопросом, кто же лишил их жизни.

Около пяти вечера я сидел в фургоне Си-эн-эн. Пока ассистентка наносила на мое лицо грим, продюсер рассказывал о программе. На мне была старая спортивная куртка, фланелевая рубашка на пуговицах и темные очки из магазина подержанных вещей. Правда, я и без очков выглядел как типичный застенчивый гений – небритый и с красными глазами.

Интервью планировалось провести в гостиной; меня усадили у камина, напротив ведущего с непроницаемым лицом. Он коротко и вяло пожал мне руку, просматривая список вопросов. Ведущий явно в жизни не слышал о Доне Свонстроме, не говоря уже о том, чтобы читать его книги. Пользуясь случаем, я прикрыл глаза и погрузился в свою историю, в легенду, которую твердил себе изо дня в день, пока сам в нее не поверил. Когда продюсер начал обратный отсчет, в кресле сидел уже не я.

Там сидел Дон Свонстром.

Я вжился в роль, которую сам написал, в фикцию, которая стала для меня реальностью. Мои собственные воспоминания стерлись, уступив место событиям, которые я не переживал. Я мог описать дом, в котором жил как Свонстром, кабинет, в котором работал. Я интуитивно чувствовал рамки, в которых мог оставаться, избегая разоблачения. К моменту включения камеры я был во всеоружии.

На вопросы я отвечал без единой заминки, при этом умалчивая о некоторых фактах – в конце концов, интроверт я или нет?

Ведущий спросил, беспокоят ли меня обвинения в самозванстве, ведь высказавший их агент говорил от имени настоящего Свонстрома.

Я рассмеялся.

– Если он настоящий, то где он? Это всего лишь безликий голос. Быть может, поклонник, разочарованный, что я не совпал с образом, сложившимся у него в голове.

В самом конце я, глядя в камеру, обратился к грабителю, умоляя его вернуть похищенные рукописи. Я обещал, что подарю ему свое полное собрание сочинений, когда допишу все романы.

Спал я беспокойно; мне то и дело являлся Свонстром, укоризненно качал головой и, глядя в глаза, спрашивал, как я мог с ним так поступить. Проснулся я со словами: «Я думал, кто-кто, а ты меня точно поймешь».

С самого утра у меня разрывался телефон. Я попробовал не обращать внимания, но в конце концов снял трубку. Звонил Келли Дэвис.

– Нам срочно нужно поговорить.

Вскоре его «Мерседес» притормозил у меня под окнами. Бывший школьный спортсмен, Келли был похож на раздобревшего футболиста, который с трудом влез в дорогой костюм – правда, такой измятый и потрепанный, как будто его использовали вместо пижамы. По дороге к двери адвокат отмахивался от репортеров и отталкивал микрофоны, игнорируя шквал вопросов о своем клиенте.

Я впустил его и тут же запер дверь.

На заспанном лице Келли застыла сердитая гримаса.

– Ты видишь, что творится? Когда я согласился тебя представлять, то рассчитывал, что ты будешь со мной честен, что ты дашь мне всю информацию, важную для твоей защиты. Посмотри мне в глаза и скажи, что ты не лгал.

Я отвернулся.

– Ты отдаешь себе отчет, в какое положение меня поставил? Думаешь, если я адвокат, то у меня нет совести, одни амбиции? Это что, такой розыгрыш? Заявляю тебе, Дон: если так, то развлекайся без меня. Предлагаю обмен: ты говоришь мне правду, а я ухожу, не вызывая полицию.

Я махнул в сторону кухни.

– Кофе хочешь?

– Я серьезно, – сказал Келли. – За кражу личности тебя по головке не погладят.

Я выложил ему все без утайки – он имел право знать. Объяснил, как Свонстром утратил свой дар и как исчез осенью две тысячи седьмого. Я признался, что заварил эту кашу, чтобы подарить писателю новый сюжет, в котором он, судя по всему, отчаянно нуждается.

Келли сидел за столом, поддерживая голову руками, и судорожно вздыхал, как будто ему вот-вот перекроют кислород.

– Невероятно.

Я показал Келли фото Свонстрома и спросил, случалось ли ему быть принятым за собственного кумира, за человека, которого он боготворил. Он ответил, что нет. Я спросил, как бы он поступил на моем месте, если бы в нем узнали человека, с которым все безуспешно жаждут познакомиться. Кстати, в новостях передавали, что со дня моего появления на публике спрос на книги Свонстрома резко подскочил.

– Кому это выгодно, Свонстрому или мне? – спросил я. – Ему теперь незачем показываться на людях – я вызвал огонь на себя.

Адвокат заметил, что я же сам и спустил курок.

– Согласен, – сказал я, – и все-таки я заслонил Свонстрома собой.

Келли лежал на диване с мокрым полотенцем на лбу и размышлял, как быть дальше. Я наблюдал за суматохой под окнами.

– На тебя подали в суд. Кем бы ни был этот «безликий голос», он может оплатить адвокатов подороже меня.

– Какие доказательства он предъявил? Откуда нам знать, что он – настоящий Свонстром?

Келли сел и указал на меня пальцем.

– Если это Свонстром, ему не нужны доказательства; истина на его стороне. Он – тот человек, которым назвался. Истина как лев: в случае угрозы ее не нужно защищать – достаточно просто выпустить из клетки. А что предъявишь ты? Только ложь и домыслы. Думаю, ты все прекрасно понимаешь и понимал с самого начала. Просто хотел проверить, как далеко все зайдет и чего ты успеешь достичь до разоблачения.

– И чего же я достиг? – спросил я.

– Твое фото транслируют по всем каналам. Многие жизнь бы отдали, чтобы услышать свое имя из уст знаменитого ведущего или дать интервью крупной телекомпании. За последние два дня ты получил и то и другое – и не говори, что это пустяк. О тебе будут писать, пусть как о поклоннике-психопате, но тем не менее. А может, даже ты сам напишешь книгу, которая разойдется миллионным тиражом.

С этими словами в голове адвоката как будто что-то щелкнуло, и он бросил на меня взгляд, который я не берусь описать.

Мы проговорили с Келли ночь напролет, подливая в запотевшие бокалы виски и имбирное пиво. Мне удалось убедить его, что я вменяем и продумал все до мелочей.

– Ты все равно уже увяз по уши, – увещевал я. – Поздно выходить из игры, лучше досмотри ее до конца.

К рассвету я разбил в пух и прах все его контраргументы, и Келли принял мое безумное предложение. Выйдя через черный ход, он прошагал три квартала пешком и у ближайшей заправки вызвал такси на работу. Затем подал встречный иск против человека, называющего себя Доном Свонстромом.

* * *

Свонстром отказался предстать перед камерой, но согласился на телефонное интервью с Ларри Кингом, которое стало началом конца. Когда я услышал этот мягкий спокойный голос, чуть охрипший от многолетнего пристрастия к сигарам, то сразу понял, кому он принадлежит. Только обладатель этого голоса мог написать книги, перевернувшие мою жизнь и сформировавшие мое мировоззрение. Так звучал голос мудреца, пророка. Я был глубоко потрясен, когда Свонстром сказал Ларри, что жалеет меня. Что я, судя по всему, неблагополучен – дважды в разводе, не состоялся ни как отец, ни как писатель, переживаю тяжелый стресс, и меня не следует судить слишком строго. Он сказал, что сочувствует мне, но иск не отзовет.

Хотя в глубине души я понимал, что Свонстром настоящий, он все же не предоставил неопровержимых доказательств. Я провел еще несколько встреч с журналистами, где назвал передачу с Ларри Кингом «срежиссированным фарсом и эксплуатацией актерского таланта».

Свонстром нанес ответный удар в очередном телефонном интервью, где усталым и раздраженным тоном сообщил, что не намерен нарушать свое инкогнито ради разоблачения самозванца.

Я шел напролом, не скупясь на оскорбления. Да, я уже услышал голос кумира, но этого было мало. Я мечтал хоть раз увидеть его лицо – глаза, морщины, прическу, – чтобы проверить, усилилось ли со временем сходство между нами или, наоборот, уменьшилось.

Я удерживал позиции еще три дня, отражая все выпады Свонстрома еще более дерзкой ложью или встречными обвинениями. Он сокрушался, что человек, желающий оградить свою частную жизнь от посторонних, в современном мире технологий и электронных устройств обречен на неудачу.

– Просто покажи свое лицо по телевизору – пять секунд, не дольше, – сказал я очередному безучастному ведущему. – При этом ты ничего нового о себе не раскроешь. Пять секунд, и все. Если у тебя хватает наглости назвать меня лжецом, имей мужество чем-то подкрепить обвинения.

К несчастью, мое желание исполнилось уже на следующий день. По телевизору в прямом эфире показали медицинскую каталку, выехавшую из дверей скромного домика в Колорадо. Рядом утирала слезы какая-то женщина. Каталка была накрыта простыней, под которой угадывались очертания неподвижного тела.

Спустя несколько часов в эфире появилась фотография – черно-белый портрет, сделанный двумя годами ранее, с которого смотрел все тот же Свонстром, что и на школьном снимке, только старше и мудрее. Светлые глаза, сияющие на строгом лице, окружала сеть глубоких морщин. У меня подкосились колени. Сердце застучало, как будто я бежал стометровку на полной скорости. Между нами не было ни капли сходства. Я выглядел как постаревшая версия молодого Свонстрома, а он был самим собой.

Жена писателя Кэрол, тихая неприметная женщина, сообщила, что он умер от инфаркта, вызванного повышением давления и уровня холестерина.

– Его убил затяжной стресс, – со слезами сказала она. – Этот ужасный человек, причинивший нам столько зла, должен сидеть в тюрьме.

Она поклялась, что не успокоится, пока меня не найдут, и мне даже в голову не пришло усомниться в ее решимости.

В ту ночь я спал урывками, постоянно просыпаясь от навязчивого сна, в котором с неба сыпались миллионы горящих клочков бумаги.

На следующий день я включил новости и услышал свое имя.

Эрл Кертис Уиллард Третий – самозванец и аферист.

* * *

Проходя в наручниках к машине и жмурясь от вспышек фотоаппаратов, я попросил Келли Дэвиса забрать из контейнера мои рукописи и сжечь.

В его глазах отразилась смесь печали и облегчения, но он кивнул и сказал:

– Конечно.

Жаль, что я не мог присутствовать при сожжении. Погребальный костер догорел без меня.

Семь лет – немалый срок за попытку выдать себя за другого, но суд классифицировал ее как кражу личности с намерением нажиться на чужом имени. Я не оспаривал приговор, сочтя его вполне справедливым.

Спустя несколько месяцев в тюрьме нестрогого режима я получил письмо от известного литературного агента, который предлагал свои услуги, если я соберусь что-нибудь написать. Мои ранние работы были бледным подражанием уникальному стилю Свонстрома, но после его смерти кто-то должен продолжить начатое им. С уходом Свонстрома во вселенной возникла зияющая пустота, которую я намерен заполнить.

На закате дня твоя жизнь – не более чем сюжет. Если тебе не нравится развитие сюжета, измени его. Перепиши. Чтобы отредактировать фразу в тексте, сотри ее и сформулируй заново – пока не будешь удовлетворен результатом. Конечно, в реальности немного труднее, но принцип тот же. И главное, никому не позволяй ставить под сомнение правдивость твоей редактуры.

На сегодняшний день я заключил контракты на три романа и работаю над сценарием к фильму. Мой агент пророчит мне после публикации блестящее будущее. Я ежедневно получаю письма от людей, считающих меня мучеником, своего рода оступившимся героем.

Я поступил так, как поступил, и не отказываюсь от прошлого. Сегодня нелегко найти свою аудиторию – иногда нужно, чтобы она сама тебя нашла. Быть может, когда-нибудь люди будут читать мои книги не только из нездорового любопытства, но и ради смысла.

Быть может, мои книги вдохновят какого-нибудь одинокого юношу начать писать что-то свое. Больше всего на свете я жду того дня, когда покину это место и увижу корешок собственного романа на полке магазина, где впервые услышал вопрос: «Не могли бы вы подписать?»

Фил Джордан
Рассудок и солдат[16]16
  Mind and Soldier. Phil Jourdan, copyright © 2014. Перевод Юрия Балясова.


[Закрыть]

Плант вертел травинку в пальцах, покрытых коркой засохшей грязи.

Иногда мир позволяет мужчине проявить себя ценой собственного «я»: для Планта время и пространство растворились в мешанине цветов и теней, в воспоминаниях о джунглях, где он день за днем старался не подорваться, выжить и вернуться домой героем, а потом засыпал, как увечный ребенок. Это был его мир, поток, кружащее голову изобилие, от которого имелось лекарство.

С тех пор он растерял веру в справедливость и честь. Мужество, необходимое и на войне, и после нее, ссохлось, как чернослив, и отправилось на помойку. Играть с травинкой было приятней, чем обнимать жену и смотреть на улыбку сына.

Тем, кто уважительно шептался у него за спиной, не нужно было иных доказательств, что его, отвоевавшегося, следует оставить в покое. Однако в глазах Рауля, любопытного соседского мальчишки, ослабевший разум солдата имел притягательность, о которой Плант и не подозревал.

Он услышал, как жена отчитывает парнишку за то, что тот снова крутится возле ее бедного больного мужа. Однако Планта эти визиты не беспокоили. Сидя весь день на крыльце в шаге от скрипучего инвалидного кресла, в постоянной, сводящей с ума неподвижности, он испытывал даже некое подобие радости, когда мальчишка осторожно и неуклюже к нему приближался.

Странный, просительный взгляд: нетерпение и страх. Парнишка открыл рот, но ничего не сказал, а сел рядом с Плантом, и они стали вместе смотреть на улицу.

– Привет, Рауль, – произнес Плант.

– Здравствуйте, мистер Вандерлу.

У мальчика были толстые темные губы, но все остальное – кожа, ладони – некрасивого, бледного оттенка. Какая-то мягкая, бесхарактерная печаль сквозила в его движениях. А может, так казалось из-за пелены, через которую Плант смотрел на мир. О Рауле говорили: странный, впечатлительный, неуклюжий. Может, и так, но в те минуты, что они были вместе, парень казался не столько неуклюжим, сколько неправдоподобным. Весь, целиком: не такой как надо, неуютный, неочевидный – особенно в глазах человека, натренированного искать растяжки там, где их совсем не ждешь. Крупное тело, короткие ноги и руки, губы, которые жена Планта называла «негроидными», темные курчавые волосы до бровей, глубокий голос, выползающий изо рта, словно жук. Его черты притягивали и пугали, даже очень пугали – из-за холодного спокойствия в глазах. Поэтому не стоило удивляться, что Плант терпел визиты Рауля. Для него это было путешествием в тайну.

– Как поживаешь? – спросил Плант.

– Нормально.

– Пришел к Гордону?

– Нет, сэр.

– Мы не в армии, Рауль.

– Нет, Плант.

– Зачем тогда?

– Мне нужен совет.

– Насчет чего?

– Ну, – сказал Рауль, уставившись на травинку у Планта в руке, – я вам доверяю, поэтому и рассказываю.

– Да, – согласился Плант и протянул ему травинку. – Рассказывай. Я никуда не тороплюсь. – Он кивнул на пустоту вместо тяжелой, здоровой ноги.

(И, как бывало раз-другой за день с тех пор, как он начал тайком скармливать свои таблетки псу, настроение упало, будто яйцо на гранит. Когда такое случалось, он не мог этого объяснить, а когда проходило, вспоминать было невыносимо. Внутренности отвердели, и громче заявило о себе отсутствие: ноги, яиц – сразу двух, вот везунчик! – и кожи на заднице. Каким же грязным, диким, мерзким он был. И как всем было неловко – жене с ее неустанной заботой, сыну с его восхищением. Постоянное восхищение – как же, таким отцом можно гордиться. Вся страна ему благодарна. Не досчитался пары кусков, зато все благодарны ему до усрачки. А этот парень просит совета).

– И что за совет тебе нужен?

– Я вроде влюбился кое в кого. – Рауль наклонился к нему. – В девушку, само собой. Так ее люблю, что даже мутит.

– Мутит?

– Ага, в голове.

– Займись-ка лучше собой, подкачайся, в котелке наведи порядок. Для девочек будет время.

– Нет, сэр… Плант, вы не понимаете. Меня мутит. Физически.

– Физически.

– От любви.

– От любви. Ага.

– В горле комок стоит. В плохом смысле. Того и гляди стошнит.

– Кажется, будто готов выблевать все, что тебе в ней нравится, как отраву, да? Это пугает. Понимаю. – Плант прикрыл рот грязной рукой. – Но знаешь что? Нельзя… ну… нельзя… А что за девушка? – Он опустил руку и схватил себя за колено.

– Я не могу сказать.

– Неловко в таком признаваться.

– Я подумал, может, вы мне что подскажете.

– Насчет чего?

– Я хочу ее получить.

– «Получить»… Хорошее слово.

(Знаешь, хотел сказать Плант, когда я воевал с узкоглазыми и калечился за сраный клочок земли, который мне и домом-то не был, – да, тебе не нужно чувствовать себя дома, ни здесь, ни еще где; не нужно любить, совсем, совсем – нам было не до романтики, не до девушек. Но разряжаться-то надо. Да. Как будто бывает война без спермы, для равновесия. И знаешь, как мы обходились? Трахали, что придется. Снимали шлюх. Иногда не платили. Это если нам всем повезло и не было боев. А в джунглях шлюхи не водились. Там терпи до посинения, неделями, или в деревню иди: схватишь девчонку посимпатичней, приставишь нож к горлу и засадишь ей. Хорошо, когда кто-то живет через улицу. Хорошо влюбиться.)

– Знаешь, чему это учит тебя насчет романтики?

– Кого, меня? Что учит?

(И эти старые руки, совсем их засрал, пока рвал цветы и теребил траву, все в грязи, как тогда. Ты меня поймешь, потому что, когда не сможешь заполучить ее, охмурить девчонку, тогда сам захочешь пойти на войну. Туда, где будешь что-то собой представлять, да чего там, если пойдешь на войну, вся страна под тебя уляжется. А руки что тогда были грязные, что сейчас – разницы никакой. Вставляешь без нежностей. Бабам. Знаешь, что это было? Твоя мама сказала бы – «изнасилование» и тебе бы велела так говорить. А там это не проблема. Там вообще никаких проблем. Никаких важных вопросов. И все тебе усраться как благодарны – как же, отличная работа. А ты просто пацан, который запал на одноклассницу.)

– Знаешь, чему я там научился? – спросил Плант, обращаясь не столько к Раулю или к себе, сколько к пустоте. – Я кое-что узнал про любовь. Узнал, что любовь означает много чего. То есть много чего означает много чего. И кроме прочего, любовь – это когда ты можешь не убивать человека, которого трахаешь, даже если тебя много чего расстраивает.

– Я не понимаю. – Рауль поморщился, разорвал травинку и рассыпал клочки по грязи. – О чем вы?

– Сейчас объясню. Я не говорю, что надо брать их силой. – (Нет, но возможно, возможно, продолжает Плант, лучше взять что хочешь, и дело с концом. Он это вслух сказал? Парень вроде не слышал.) – Как тебе быть, говоришь? А мне? Не то чтобы я хотел вернуться. Ха! Знаешь, мне говорили избегать стресса. Избегать опасностей стресса. Это очень легко, когда у тебя, сука, забрали винтовку, но вот что важно – ее отдали кому-то еще, с двумя ногами и улыбкой, такой, знаешь, в стиле «Бог тебя любит». Вот как было. Чем мы были. Это там. А здесь все только и твердят, как тебе благодарны. Главное, не рассказывать, как все на самом деле. Хорошие манеры никто не отменял.

– Вы про Вьетнам?

– Поэтому… Я делал, что нужно. Честно тебе говорю. Иногда их надо очень грубо трахать, если хочешь быть мужиком, как старшие по званию. Долбишь, сука, пока яйца не набухнут, а сердце бьется, будто нож приставили к горлу не кому-то, а тебе. А они что, по-другому? Нет. Там, наверху, не все были такие. Только те, которые говорили, что ты плохо воюешь. Надо усерднее. От тебя зависят друзья и ты сам. Верно?

– Что…

– Не хочешь быть мужчиной? А как еще? Все хотят, чтобы ты был сильным. Как им откажешь?

Рауль, опешив:

– Мне уйти?

– Нет, останься. – (И послушай меня. Никто не слушает. Я что, под себя хожу? Я не инвалид.) – Видишь каталку? – Он махнул куда-то за спину. – Это я. Я так передвигаюсь. Знаешь, зачем тебе любовь? Нужно ее найти, пока руки-ноги при тебе, найти, чтобы потом притвориться целым, и красивая заботливая жена будет тебя обнимать и возить, будто ты самый важный на свете калека. Подкати сюда кресло. Быстро!

Рауль разложил кресло, толкнул его к краю крыльца и встал рядом с Плантом.

– Что теперь?

– Теперь, – сказал Плант, – пни это дерьмо. Давай, не бойся.

– Зачем?

Однако солдат его не слушал. Это было так очевидно – толкнуть каталку. Толкнуть и смотреть, как она полетит. Вреда никому не будет, и ты сразу поймешь, о чем я говорю. Только что было ясно и вдруг перестало. Смысл ускользнул.

– Черт с ним, Рауль. Иди сюда.

Рауль сел и уставился на него.

– Слушай. Если хочешь девушку, будь готов ей что-то отдать.

– Например?

– Что-нибудь. Не материальное. Это работает, но только на время. Надо, чтобы все были в плюсе. Старайся, чтобы все оставались в плюсе. Иначе она на тебя обидится. Не доводи до этого. Ты знаешь мою, ну, маму Гордона. Она на меня обиделась, и я ничего не могу поделать. Плюса не получилось. То есть однажды я завоевал ее сердце, и было отлично. Она стала моей, и я сделал ее счастливой. А потом пошел на войну с макаками, потому что верил: это правильно. Понимаешь? Пойти убивать людей – в моей голове это было правильно, и оно в самом деле так было. Как еще сдержать макак? А себя как сдержать? Как содержать семью, если не умеешь охотиться? И людишки там, они вообще ни при чем; главное – здесь. Агрессия, она во мне. В нас. В детях. Вроде тебя. Ты бы стал хорошим солдатом, ты все держишь в себе. Люди над тобой смеются, и ты хочешь показать, что не сдаешься. Вот и я. Возвращаюсь без ноги к моей красивой, заботливой жене и не могу ее удовлетворить ни в каком смысле, и она на меня обижается. Она нетерпеливая, даже когда терпит. Ненавидит меня, потому что приходится меня любить. Понимаешь? Все вокруг говорят, как здорово, когда у тебя на крыльце сидит герой. Человек, который превзошел себя. Но я только и делаю, что болтаю, жалуюсь на политиков да в штаны мочусь. Гордон меня боится. И в плюсе никто не остался, да?

– Да.

– Займись собой. Пусть людей привлекают твои поступки, принципы, которыми ты дорожишь, цели, которые себе ставишь. Тогда уже попробуешь с женщиной. Не жди, что она тебя полюбит только потому, что ты ее любишь. Такое бывает, если женщина слабая. А они, сука, слабые, прямо как мы. И не думай, никто не побежит тебя спасать. Но если хочешь найти стоящую, ищи такую, до кого нужно себя дотягивать. Старайся, работай над собой, пока молодой, потому что с годами от привычек труднее избавиться. Срань! Когда наведешь в котелке порядок, они толпой повалят. Честно тебе говорю. Веришь?

Рауль смотрел на землю.

– Нет. А вы мне поможете? Расскажете, как туда попасть?

– Ошибайся. Ошибайся на каждом шагу. Учись на ошибках. – (Не заходи в глушь. В городе, в океане, на поле боя. Не бери с собой нож. Иди в деревню безоружным. Потому что однажды какая-нибудь девка попробует получить удовольствие, когда ты ее долбишь – ха-ха! да, такое бывает, я видел, – приставишь нож, отымеешь ее и так себя возненавидишь, что захочешь, чтобы она тебе горло вскрыла. «Режь! Давай. Вырежи мне сердце. Ну, чего ждешь? Отомсти!» Ты готов, готов протянуть ей нож. Если она тебя ненавидит, почему не дать ей тебя убить? Но ты ведь хочешь победить. Ты видел, как она вырывалась и как тебе было херово, и хочешь только, чтобы ей было хуже. Это не на войне в тебе открывается все плохое. Это везде, где никто не знает, на что ты способен).

Перед ним был уже не Рауль, а что-то другое, кто-то другой, незнакомый: жирный, тупой, бледнеющий с каждой секундой. Бесформенный сгусток. Нет, только не это, только не снова! Молотом обрушиться на себя. Он забыл, где находится, и все вокруг – поля, дороги, это жалкое место, которое называется домом, – забыло его. Солнце стало ярче; все замерло, похолодело, засияло. Он с трудом разобрал доносящиеся от сгустка слова.

– Мистер Вандерлу?

Да, его имя. Вспышка света говорит с ним. Солнце. Он перестал быть собой, сбросил маски – мужа, отца, наставника, солдата. Главное послание жизни прозвучало на языке, которого он не знал. В одно мгновение величие мира обернулось шуткой, невинность молодости – корыстной ложью. Он понял, что сгусток перед ним жаждет лишь одного – своего дьявольского удовольствия. Не совета, не дружбы. На Планта Вандерлу, героя, ему плевать. Незнакомец на коротких ножках явился над ним посмеяться.

– Рауль, какого черта?

– Что, в чем дело?

– Какого черта?

Но опять завыли сирены, опять огонь пулеметов, земля превращается в грязь и кровь, джунгли… Возьми себя в руки, возьми себя в руки!

– Приведи мою жену. – Он постучал пальцами по виску и посмотрел на бесформенный сгусток, щурясь от света, почти готовый взмолиться. – Приведи мою жену.

Рауль, подумав, сказал:

– Она у нас дома. С мамой.

– Срань, – пробормотал Плант. – У меня галлюцинация. Это не по правде, я… Я знаю. Если хочешь помочь. Чего-то нет. Тебя здесь нет, совсем.

– Что?

– Сукин ты сын, – сказал Плант. – Со своими девками. Повзрослей. Похудей и не долби людям мозги. Понял? Не долбись с ними. Не долбись!

– Простите, – попятился сгусток. – Что… Я не понимаю.

– Я тоже. – Он плакал. – Я тоже. Иногда так бывает, это… Я знаю, у меня галлюцинация. Я не спятил. Комок симптомов. Врач поможет, правда? Понимаешь? Лекарства не нужны, в жопу лекарства. Это моя правда, я прав! Понимаешь ты? Это я. Неудачник сраный. Я… Господи, Рауль, приведи мою жену. – (Я его убью. Убью. Он умрет. Он умрет.) – Нет, иди сюда. Иди сюда.

Сгусток осторожно придвинулся и опустился на колени. Он умрет.

– Знаешь, что бы я сделал на месте твоего отца?

– Я вообще-то не знаю, кто мой…

– На месте твоего отца, – сказал Плант, сжимая пальцы на шее, – я бы сгорел от стыда. – Он давил все глубже, чувствуя бульканье в горле. – Мне было бы усраться как стыдно. Уже стыдно. Из-за таких ушлепков, как ты, все и случается. Таких, как мы, мы тут заодно. Из-за нас все идет в жопу, и мне за тебя стыдно.

Сгусток сопротивлялся. Он вцепился Планту в плечи, толкался, мерзко хрипел, пытался сглотнуть, втянуть в себя воздух.

Плант знал, что именно он убивает. Пустоту, которая притворялась кем-то. Пустоту, надевшую маску. А под ней ничего не было. Его пальцы давили на шею, сжимались и дрожали от восторга, которому он раньше не давал воли. Где мой нож? Сука, я тебе горло вскрою, ты доигрался. Ты никто, травинка, я тебя буду крошить, пока таких, как мы, на свете не останется.

Крик со всех сторон. Кто-то вцепился в спину, ударил по лицу.

Плант усилил хватку, и лицо мальчишки потемнело – красивый багровый оттенок, толстые губы.

Голос его сына зазвенел от соседского дома, глубокий пустой голос Гордона, в кои-то веки пронизанный настоящим чувством:

– Пап? В чем дело? Пап?

– Господи, – сказал Плант, уставившись в пустое лицо Рауля. Потом поднял глаза и увидел, как сын, другой сгусток, приблизился, отбросил очки и схватил его за руку.

– Ты что делаешь?

– Парень. – Плант поглядел вниз. – Рауль.

– Что ты наделал?! – закричал Гордон Вандерлу.

– Плант? – Женский голос.

– Мам! – Голос мальчика. – Что это?

Плант почувствовал удар по лицу, но слабо, онемело: он все фиксировал – ход событий, распутывающийся клубок рассудка, – но не понимал, что это значит; его жена стояла на коленях над Раулем, держала его голову, гладила волосы; Гордон со смесью ужаса и растерянности (или восторга?) уставился на отца, который через несколько мгновений осмыслит, что сделал или не сделал, и вернется к своему обычному состоянию.

Сорви еще травы.