Текст книги "Дата Туташхиа"

Автор книги: Чабуа Амирэджиби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 50 страниц)

Шалва Зарандия

Вы, наверное, удивились, сударь, отчего, когда вы меня спросили, я не сдержался и рассмеялся? А смешно мне стало потому, что я сам уже много лет об этом думаю. По правде говоря, я и сейчас не знаю, верный ли ответ я нашел. Так уж получилось, что, когда граф Сегеди вышел в отставку, отношения между нами установились самые добрые. Очень любил покойник сулгуни и аджику. Я в Тифлис не приеду, чтобы не зайти к нему и не принести деревенских гостинцев. До революции он жил на улице Петра Великого. Это – зимой, а летом уезжал в Армази, там у него была дача. Он был почтенный и весьма скромный человек. Любил спокойную, тихую беседу, и один бог знает, о чем только мы не говорили. Однажды он мне сказал, что такого простого человека, с таким ясным умом, как у Мушни, он больше не встречал. Так оно и было. Мушни мог так во все вникнуть, такая у него была логика, что самое сложное дело оказывалось вдруг понятным даже для индюка. А Дата был его противоположностью. Не поймешь его, не раскусишь, а уж искать логику в его поведении было и вовсе пустое дело. Можете себе представить, что за всю жизнь им ни разу не удалось его поймать, а уж сколько за ним гонялись… Но настал день, и он сам пришел в тюрьму и сел. Что произошло? Какая такая блажь взбрела ему в голову?

Вы уже об этом знаете, и я только уточню кое-какие мелочи. Мало того, что я воспитывался в их семье. Я приходился старикам Зарандиа сыном, а стало быть, братом Мушни и Даты, об этом знали все, и отношения между нами были родственные. Но по рождению я не Зарандиа, а Гогниашвили. При рождении назвали меня Шавлегом, а после имя мое переделали в Шалву. Как это случилось, и сам не знаю. Мой отец Пате был знаменитым в Картли абрагом. Только называют их там не абрагами, а по-другому. Мне было пять лет, когда отца убили. Через два месяца умерла мать. Тех, что пришел издалека и поселился на земле местного помещика, в Картли называют хизанами. Мы и считались хизанами, родственников там у нас совсем не было. Дата Туташхиа был побратимом моего отца, и когда отца убили, он пришел за мной из Самурзакано и отдал на воспитание своим приемным родителям Тамар и Магали Зарандиа. Это и сейчас встречаешь, а раньше было самым обычным делом: состоятельные люди брали на воспитание не только сирот или детей безнадежно больных родителей, но и детей своих бедных родственников. Причем заведено было приемных детей от родных ни в чем не отличать. Увидят соседи, что ты со своим лучше, чем с приемышем, осудят, пойдут толки, что взял ты себе в дом слугу или батрака, а не сына привел. Сколько заботы и тепла видел я в семье Зарандиа, столько другие в родной семье не увидят. Когда Дата привез меня к старикам, Мушни уже служил в Тифлисе и к родителям наведывался редко. Старший брат Мушни, Константин, жил отдельно, у него была своя семья, свой дом и усадьба. Эле то у себя в деревне поживет, в отцовском доме, то у нас, а иногда ездила гостить к Мушни сначала в Кутаиси, а потом в Тифлис. Дата приходил проведывать своих приемных родителей раз или два в году, и то по ночам. Но об этом я узнал, когда уже вырос. В то время я оказался единственным ребенком в семье. Старики смотрели за мной и баловали, но для Эле я был родным сыном – чем только она не угождала мне, когда бывала у нас! Не обходил меня своей заботой и Мушни, а Дата – какой с него, бедолаги, спрос? – но и он, бывало, хоть и придет тайком, а все равно не уйдет из дому, не оставив мне то игрушку, то денег… что бог пошлет. В прежние времена люди были куда добрее, а семья Зарандиа особенно… «Дом любви и добродетели» – так говорил Магали Зарандиа. Он считал, что таким домом должна быть каждая семья.

Магали Зарандиа был простым дьячком, но такого образованного человека поискать надо было. Я говорю не об университете или академии. Ума в его голове было столько, что он любую премудрость мог осилить. А не хватит ума, так он чутьем брал. Чутья мало, так ему книга поможет. Книг он перечитал видимо-невидимо. Появится новая книга в доме, а уж о старых не говорю, все прочитает. И детей приохотил к чтению. Меня, благослови его господи, он так выучил, что хоть в гимназию я попал, когда мне стукнуло уже десять, но и в подготовительных классах, и после учителя все удивлялись, откуда этот малыш столько знает! В гимназические годы у меня разве что птичьего молока не было. Гимназию кончил, поехал учительствовать в деревню. Так хотел Магали. Потом сменил меня другой учитель. В том году как раз и погиб наш Дата. Мушни был уже в Петербурге, он выписал меня в столицу и определил в университет. Я застал его в глубокой меланхолии, а позже и другие недуги стали его одолевать. Возили ему из Европы знаменитых докторов, но никто из них так ничем и не помог. На четвертом году своего учения на юридическом факультете я приехал на летние каникулы в Грузию. В том году умер мой брат Мушни Зарандиа. Он был уже в чине полковника и слыл человеком огромного, великого ума! Это произошло в 1913 году! Когда Мушни не стало, я от горя совсем потерял голову и не нашел в себе сил вернуться в университет. Из пятерых детей у стариков осталось только двое – Константин и я. Через полтора года погиб на войне Константин. Надо было ходить за стариками, дом нуждался в присмотре. Я и остался. На военную службу меня не призывали – единственный кормилец… В девятьсот пятнадцатом стал я опять учительствовать, и вот мне уже скоро семьдесят, а этой профессии я не изменял. Сорок лет с детьми и детьми.

Я все это рассказал вам не для того, чтобы объяснить свое отношение к семье Зарандиа и уверить вас, что я и в самом деле их сын. Я хочу сказать, что знай кто-нибудь в этой семье наверняка, почему Дата добровольно сел в тюрьму, так и я бы непременно знал. Вы не поверите, но сам Мушни ничего точно не знал. Правда, в последние годы моего студенчества Мушни уже серьезно болел и предпочитал мирской суете уединение и тишину, но все равно мы с ним часто об этом говорили. В конце концов мы пришли к обоюдному согласию, что Дата сделал это ради Мушни, но все-таки одним этим дело не исчерпывалось, и я это понимал, и Мушни. С тех пор прошло много времени. Многое перебродило, многое выплыло на поверхность и потом осело в памяти. Я расскажу вам несколько историй. Может быть, они прольют хоть немного света на то, почему Дата Туташхиа по своей воле пошел в тюрьму.

Однажды ночью к нашему старшему брату Константину пришел хобец Дуча Абрамиа и сказал, что Дата Туташхиа тяжело ранен и лежит у верного человека в Лебарде. Когда Дуча уходил оттуда, Дата уже три дня как не приходил в сознание, и неизвестно было, жив он сейчас или нет. Дуча взял с Константина слово, что не скажет Дате, откуда узнал про его рану. Это случилось в ту пору, когда Дата ушел в абраги вторично, я был тогда уже большим мальчиком. Ночью ничего не сделаешь, а утром Константин послал своего сына Бочиа за дедом. Я пристал к Магали, и он взял меня с собой, но слушать, о чем говорят взрослые, мне не разрешили. Получилось, однако, так, что их разговор я все же услышал, и взрослые об этом узнали. Константин позвал нашего отца к себе, а не пришел к нему сам, потому что боялся за Тамар, – каково было б ей узнать, что Дата при смерти? Да и Эле гостила тогда у нас. Узнай женщины о том, что произошло с Датой, слез и причитаний не оберешься. Долго Магали с Константином судили-рядили и в конце концов решили идти вдвоем в Лебарде. А как со мной быть? Оставить дома? Мальчишка может проболтаться… Взять с собой? Так отъезд трех мужчин встревожит женщин еще больше. Решили забрать меня с собой, а жене Константина сказать, что муж ее отправился на дальние покосы посмотреть стога. С меня же взяли честное слово, что буду дома держаться так, что комар носу не подточит.

Вернулись мы домой, сели обедать, и тут Магали сказал: «Соберите нас в дорогу, завтра мы с Шавлегом отправляемся в Зугдиди». Хитрость удалась, женщины ничего не заподозрили. Рано утром мы встретились с Константином в условленном месте и отправились в путь. От нас до Лебарде полтора дня езды на лошадях. Шел уже третий день, как Дуча Абрамиа появился у Константина, когда мы переступили порог дома, где лежал Дата. «Горем ты нас встречаешь или радостью?» – спросил Магали хозяина. Андро Салакаиа рассмеялся и сказал, что несказанно рад нашему приходу, а то этой ночью Дата уже собрался уходить, на ногах же он едва держится, и надо уговорить его переждать еще дня три-четыре. От сердца у нас отлегло, мы дружно вздохнули, и Андро Салакаиа повел нас к Дате.

Брат сидел бледный как смерть и чистил оружие. Он разбирал его, протирал, отлаживал, а я глядел на него во все глаза и думал о том, сколько же крови он потерял. Дата был здоров как бык. Кто еще мог вынести все, что перепадало на его долю, – погони, предательства, страдания, кровь? Один господь ведает, какие испытания и муки должен принять человек его ума и сердца.

Увидев нас, Дата был поражен и обижен, но перед ним стоял отец, и перечить он не посмел. Только опустил голову в знак вины. Посыпались расспросы – что да как, его жалели, о нем горевали. Не буду вспоминать всего, что было говорено, расскажу лишь о самом важном.

Отец спросил у Даты, кто стрелял в него и как могло получиться, что в него попали.

– Попал тот, отец, у кого глаз верней и рука тверже, – ответил Дата.

– Я бы солгал, если бы сказал, что ты постарел, – вступил в разговор Константин. – Но для того дела, на которое ты идешь, ты уже не молод. В молодости ты умел выстрелить на секунду раньше противника и был скор, как борзая. В Грузии это знает каждый. Но это время прошло. Твои ноги не так резвы, как прежде, рука не так тверда и глаз не так зорок. В тебе уже нет того, без чего абраг не абраг и без чего не одолеть ему своего преследователя. Сегодня ты унес ноги, но сколько пуль еще ждет тебя. И не миновать, какой-нибудь сукин сын отправит тебя на тот свет. Подумай об этом, Дата. Хорошо подумай, брат!

– Что же ты ему советуешь, интересно мне знать? – спросил Магали Константина. – Заново ему родиться прикажешь или живой воды напиться?

– Нам, отец, не до шуток, – вспыхнул Константин. – Не знаю, слышали вы про эту историю или нет. Случилась она лет пять тому назад. Дата гостил у Татархана Анчабадзе. Однажды вечером они с Татарханом сидели на балконе, на третьем этаже, и ужинали. Помните Хитаришвили? Сначала он разбойничал, а потом полиция сделала из него ищейку. Так вот он пронюхал, что Дата у Татархана, пробрался на третий этаж… на балкон, наставил на Дату два маузера и говорит: «Руки вверх и ни с места!» Дата как сидел возле перил, так с третьего этажа и сиганул – глазом не моргнул никто. У Татархана перед домом огромный орех – Дата и повис на его верхушке. Хитаришвили прицелился. Но пока он целился и нажимал курок, Дата ветку, за которую держался, отпустил, схватился за ту, что пониже, а с нею и сам опустился. Пуля просвистела там, где его уже не было. Хитаришвили взял чуть ниже, но успел уцепиться за ветку пониже и Дата. Три или четыре раза стрелял Хитаришвили, и всякий раз его пуля пронзала пустой воздух – Даты там уже не было. Наконец Дата достиг земли.

«Я не убью тебя, чтоб не оскорбить хозяина!» – крикнул Дата, и единственная его пуля сорвала папаху с головы Хитаришвили. Он перемахнул через забор и был таков. Еще пять лет назад Дата мог проделывать такие фокусы. Сегодня, пожалуй, уже и не сможет, а лет через пять и подавно. Старость стучится в дверь. Придет день, одолеет его Хитаришвили или какой другой шакал, либо найдется охотник, который по доброй воле пустит ему пулю в спину. Сейчас охотников снести ему голову раз в десять больше, чем раньше было у него друзей и приятелей. Народ, известное дело, ему сто раз добро сделай и один лишь раз зло, так он добро забудет, в грязь втопчет, а дурное будет держать в памяти – не выпустит. Абрагу нужно молодое здоровье и зрелый ум! Только это я и хотел сказать, отец. Ничего больше!

– В кого только ты уродился, понять не могу, – сказал Магали. – Что ты, Коста, лисой крадешься? Хочешь, чтоб Дата бросил оружие и взялся за мотыгу, к этому ведешь? Было дело, помирил его Мушни с властями… Что из этого вышло, сам знаешь не хуже меня…

– Жил бы спокойно, никто б его пальцем не тронул, – перебил отца Константин. – Его на каком условии замирили? Чтоб закона не нарушал и вел себя прилично. А он – что? То с Чантуриа путался, то еще бог знает с кем какие-то дела обделывал…

– Когда человек честный и справедливый попадает в беду и нужду, тогда закон перестает существовать, Коста! – сказал Дата.

– А какая такая нужда пришла к тебе?

– Ко мне – никакая. А к ним пришла, и я свой долг исполнил…

– А закон свое исполнил… И ты опять абраг!

Дата едва шевельнул плечами и, улыбнувшись, захлопнул затвор карабина и спустил курок.

– У каждого своя доля, Коста. Так уже заведено не нами, – сказал Магали. – Как кому на роду написано, так он и живет. Мы привыкли к своей доле, Дата – к своей, его уже не переделать.

– Нет уж отец, извини, – еще сильнее вспылил Константин. – Человеку не хелечо положено быть, чтобы только к себе тесать, а поперечной пилой, чтобы в обе стороны резать. Дата говорит: как мне нравится, так и буду жить. И рубить, и тесать в свою сторону буду. А в нашу сторону опилки и стружки будут лететь, да?.. Я не хочу его обидеть, но вот уже восемнадцать лет ходит он в абрагах, и все эти годы для Эле были одним мучением, она в старуху превратилась, а женщина ведь молодая. А вы с матерью? Глаза у вас от слез не просыхают. Кроме беды, что вы от него видите? Вспомните, сколько раз говорили нам: убит наш Дата, и сколько раз в наших семьях поселялось горе? А возьмите Мушни. Четырнадцать лет висит над ним… все его начальники в Тифлисе и Петербурге за пазухой камень держат… выручает Мушни своего брата – не будь Мушни, давно бы качаться Туташхиа на виселице. А так бы, кто знает, каким большим человеком стал бы Мушни, не мешай ему Дата. Шалва подрос, гимназию кончает, у него своя дорога. Сколько раз эту дорогу перережет судьба Даты? Да не то что эти два десятка годов, что он в абрагах ходит, – с самого детства кто из нас не был ему и добрым братом, и сестрой, и отцом, и матерью? Кто из нас хоть раз отступил от своего долга? Хоть одно слово жалобы или упрека слышал кто? Или ссора какая-нибудь – этого и в помине не было, и в мыслях никто не держал. А сейчас пришла пора, Дата сам должен понять – вам на старости лет покой нужен, Эле – тоже, Шалве – строить свое будущее, у меня тоже семья, неужели я своей доли покоя не заслужил? И с Мушни посчитаться надо – он своей дорогой идет. Дата об этом тоже помнить должен.

Когда Константин заговорил о хелечо и поперечной пиле, Дата оставил свое оружие и слушал брата, не отрывая глаз от его лица. Просто удивительно, как умел он слушать… Мускул на лице не дрогнет, глаз не моргнет – час будет слушать, и, видно, не только слушает, каждое слово впитывает и в голове своей переваривает.

Долго стояла тишина, когда Константин кончил говорить.

– Такой разговор между мужчинами вашего возраста возможен лишь с одним-единственным условием: если один осуждает поступок другого, то он должен тут же сказать, как следовало в этом случае поступить, чтобы было честно и справедливо. – После этих слов Магали все опять замолчали.

– Я сказать этого не могу, – ответил отцу Константин. – На той неделе поеду в Тифлис и, если застану Мушни, поговорю с ним. Послушаю, что он скажет.

– Знал бы ты, брат, сколько я сам об этом думал и передумал, – заговорил Дата, – не могу я два дела сразу делать, не получается у меня. А когда не получается, тогда надо выбирать то дело, которое больше отвечает твоему достоинству. – Говорил Дата очень спокойно. – Как мама? – спросил он Магали. – Как ее сердце?..

Мы остались до утра. О судьбе Даты больше не говорили. Андро Салакаиа угостил нас на славу и отправил отдыхать. Утром мы тронулись в путь и благополучно вернулись домой. Так закончилась эта история.

Скажу вам, сударь, что Дата сам страдал оттого, что его непутевая жизнь приносит его близким столько бед и хлопот, но Константин вытащил из-под спуда на свет божий все, что, казалось, надежно и навечно укрыто. Я говорю – укрыто, потому что никто в нашей семье ни разу за все годы не пожаловался, не посетовал на разор и слезы, которые приносила в семью жизнь Даты. Напротив, каждый из нас близко к сердцу принимал напасти, валившиеся на него, не отделяя его долю от своей доли. По крайней мере, так всегда нам казалось. Помню, приходит однажды Дата далеко за полночь. Всех обнял, перецеловал, обласкал. Сели ужинать, разговор скачет туда-сюда. Вдруг мама Тамар говорит ему, а у самой слезы в глазах:

– У всех твоих сверстников, сынок, семьи, дети. А ты никак не уймешься, и семью куда уж теперь заводить…

– У него в роду и завода такого не было, чтобы тихо и мирно плыть по течению и со всем мириться, и мы его не для спокойной жизни растили, – вступился за Дату Магали. – Чего же ты слезы льешь, не пойму?

Сколько раз приходилось мне слышать, как Магали говорил: что у Даты такая судьба – наша вина, винить больше в этом некого, и его беда прежде наша беда, а уж потом его.

Дата, конечно, знал, как относимся мы к его злосчастной судьбе, и это, конечно, не облегчало ни страданий его, ни раскаяния. Сердце его болело оттого, что нам приходится столько терпеть из-за него. А у нас на душе всегда камень лежал оттого, что Дата и сам несчастлив, и за нас болеет. Так или иначе он всегда чувствовал вину перед семьей, она мучила его неотступно, и кто знает, может быть, она-то и погнала его по доброй воле сесть в тюрьму.

Были к тому и другие причины. Не знаю даже, как объяснить… Еще две причины были… Или, вернее, случились как раз и то время два разговора, которые тоже могли толкнуть его в тюрьму. Один разговор произошел между игуменьей Ефимией, нашим отцом Магали и Датой… Я был при этом разговоре. Но была там еще другая монахиня, молодая послушница, состоявшая при игуменье. После смерти Ефимии она покинула монастырь. Женщина эта жива и по сей день и живет неподалеку отсюда. Ее зовут госпожа Саломе Базиерашвили-Одишариа. Видите ли, пока шел тот разговор, меня все время посылали то во двор, то наверх принести то-другое. Урывками, но я слышал, о чем говорили, а госпожа Саломе была неотлучно, помнит все до мелочей, и отлично помнит… Куда лучше меня. Я вас познакомлю с ней, и мы вместе вспомним уж все до конца… А другой разговор произошел между нашим отцом, Мушни и Датой. И при этом разговоре мне довелось быть и запомнить его. Хотите, я расскажу вам о нем сейчас, а могу – после, когда поговорим с госпожой Саломе. Как хотите…

Граф Сегеди

События развивались по намеченной схеме, и это было самым важным. Хаджи-Сеид признался в том, что мадемуазель Жаннет де Ламье его соучастница и что они обменивались добытыми сведениями. Это означало, что Хаджи-Сеид и мадемуазель Жаннет де Ламье были виновными и перед своими разведывательными службами. Стоило уведомить их патронов об этом, и обоим не миновать было смертной казни как государственным изменникам.

– Что вы дальше собираетесь делать, Мушни? – спросил я Зарандиа. – Если до ушей мадемуазель де Ламье доползет хотя бы часть того, что случилось с Хаджи-Сеидом, она тут же попытается улизнуть от нас, и не исключено, что это ей удастся… Что делать вам тогда с Кулагиным и Старин-Ковальским, с этими звеньями вашей цепи?

– Вы думаете, ее лучше брать сразу? – спросил Зарандиа.

– Не знаю. Я не составил себе об этом мнения. Иначе зачем бы мне вас спрашивать?

– Чтобы арестовать мадемуазель де Ламье, достаточно двух полицейских, даже одного. Но если она проглотит язык, будет упорствовать и отрицать все, тогда по истечении срока предварительного заключения мы вынуждены будем ее освободить как лицо иностранного подданства и предоставить ей право отправиться на родину. На руках у нас останется чепуха: шум в европейской прессе и дипломатические осложнения. Не исключено, конечно, что она сразу во всем признается. Но эту версию можно считать иллюзорной. Другое дело, если б это был мужчина. А даму надо содержать в тюрьме, как в дорогом пансионе, и к тому же невозможно применять особые санкции. Ничего не получим мы ни от лиц, с нею связанных, ни от ее окружения. Вы сами знаете, что от знакомства с арестованными отказываются все, и заставить признаться в этом необычайно трудно. Поэтому брать ее сейчас, а возможно, и вообще когда-нибудь, нет ни малейшего смысла.

– Вот как? Даже когда-нибудь вообще?

– Я говорю – возможно. Разумеется, нередки случаи, когда единственно разумное и со всех сторон оправданное решение судьбы шпиона – тюрьма или виселица. Но в известных случаях – и я предпочитаю именно их – разумнее использовать шпиона заново. Даже если в одном из десяти случаев будет достигнут успех, это уже огромная победа. Что же до мадемуазель де Ламье, то ее судьба еще будет решаться. А теперь этой даме надо подбросить улику, чтобы вернуть эту улику обратно непосредственно из ее рук. После этого ничего не стоит разомкнуть следующие звенья.

– С чего же вы думаете начать?

– Первым долгом следует выяснить, существует ли сквозной канал Кулагин – мадемуазель де Ламье, и если да, каков его характер…

Все, что говорил Зарандиа, казалось исполненным логики и убедительности, однако у меня было явственное ощущение, что он недоговаривает. Мне не хотелось углубляться в это свое подозрение, и я предпочел показать Зарандиа известие, только что полученное из Петербурга. Нам сообщали, что существует нелегальная группа, прямым, а возможно, и единственным назначением которой была деятельность, подобная нашей службе распространения слухов. Наш политический противник стал бороться с нами нашими же методами, и в разных слоях населения расползлись компрометирующие слухи о государственном строе, о царской семье, о лицах, занимающих высшие должности в государстве.

– Помните, когда мы говорили о прокламации Спадовского, я сказал, что она наводит на размышления? Именно этот оборот дела я и предвидел, – Зарандиа помахал прочитанным документом.

– Прекрасно помню и даже не раз собирался поговорить с вами об этом, но как-то все не складывалось.

– Видите, что получилось… Порох, изобретенный для фейерверков, пошел на взрывчатку.

– Да, но на это ушли столетия. А главное, порох – это материальный предмет, а не духовная субстанция, и у этого дела, – я положил руку на документ, только что прочитанный Зарандиа, – совсем другая скорость развития. Я думаю, что у систем распространения слухов прекрасное будущее, они будут обретать самые разнообразные формы и оболочки, и я вижу, как близится эпоха массовых духовных диверсий.

Черт возьми! Мне редко приходилось видеть Мушни Зарандиа в раздражении, столь глубоком. Даже голос его зазвучал по-другому, из груди вырвался глухой клекот. Он почувствовал, что срывается, сдержал себя и заговорил обычным голосом:

– Пребывая в наших руках, служба распространения слухов составляла часть обширного плана, а сам план был системой приемов, направленных против совершенно определенных лиц. К тому же он был создан для географической и административной области весьма своеобразной. Он предназначался для очень частного и совершенно конкретного применения, а вовсе не для всего государства. Наедине друг с другом, граф, мы можем признаться: сделать из распространения сплетен, толков, пересудов постоянный метод, всеохватную систему – ниже этого не опускалась даже святая инквизиция! Нас оправдывает лишь то, что этот метод мы использовали против насильников, грабителей, убийц, которых не могли изловить и обезвредить другими средствами. Лишь Дата Туташхиа – исключение. То, что этот метод был обращен против него, я вменяю себе в служебное преступление. Ничего не поделаешь, это на моей совести…

Разумеется, полковнику Сахнову и пяти материалов покажется мало, но чтобы представить себе, к какому адскому результату приведет распространение нашего уездного и минутного опыта на целое государство и эпоху, для этого нужна была элементарная совесть, не говоря уже о здравом смысле. У Сахнова нет ни того, ни другого. Когда государство в борьбе против своих политических противников оказывается перед необходимостью хвататься за подобные методы, это означает, что оно неисцелимо больно. Именно это и спешат доказать враги империи. А в это время какой-нибудь Сахнов – я говорю фигурально – стоит себе с булыжником в руке и дожидается, когда на лоб отшельника сядет муха. И что еще, граф… Вы сами учили меня, сами знаете, есть такая закономерность: если какое-нибудь учреждение или любая другая общность людей вдруг, в один из моментов своего существования перестает подчиняться силе, этим организмом управляющей, это означает, что дальше управлять прежним способом невозможно до тех пор, пока не будет обнаружена причина паралича и не изобретен новый способ управления. Пусть ослабнут подпруги системы управления таможнями, не будет катастрофой, если на какое-то время перестанет подчиняться налоговая система, но сплетня, но слух – хаос заключен в их собственной природе, а распространение их – это лавина хаотических, разрушительных ударов. Сплетня же, которая проникнет в толщу многотысячных, многомиллионных масс населения, это вулканическая лава, которая неизвестно когда и в каком направлении начнет выбрасываться на поверхность. А теперь вообразите себе день, когда общегосударственная система распространения сплетен и слухов перестанет нам подчиняться! Я вас спрашиваю, что тогда спасет империю от разрухи, от разложения, от распада?

– В народе распространился слух, будто его величество ежедневно изволит кушать котлеты, – перебил я его. – Смешно? Вовсе нет, потому что неизвестно, какова взрывная сила этого слуха. Версию о котлетах сочинил, разумеется, не наследник престола, а его враг. Мы обязаны принять контрмеры? Обязаны. Означает ли это, что наша империя, как вы, Мушни, изволили выразиться, безнадежно больна?

– Нет, граф. Это значит лишь, что она больна в той мере, в какой мы будем вынуждены обращаться к подобным методам в нашей политической борьбе. Так ли уж мы вынуждены прибегать сейчас к этому? Вовсе нет.

То, что империя больна, понимали многие, ко в стенах нашего ведомства говорить об этом считалось святотатством и серьезной провинностью. Мушни Зарандиа решился заговорить об этом в моем присутствии. Я же молчал и не собирался обронить даже замечания! К тому же я ясно видел, что, дай Зарандиа возможность, он одним движением руки сотрет с лица земли благодаря Сахнову расползшуюся по всему государству службу слухов.

– Закрыть одно уже существующее ведомство труднее, чем создать пять новых. В нынешних условиях гласно и официально уничтожить систему распространения слухов, даже если за это возьметесь вы, мне кажется невозможным.

Зарандиа понял, что я не хочу становиться его соучастником и единомышленником в кампании, которая может открыться, и сказал:

– Вы неточно истолковали мою мысль, ваше сиятельство. Вмешиваться в подобные дела столь маленьким людям, как я, не пристало!

– Завтра, Мушни, приезжает полковник Сахнов! – Я переменил тему разговора, с любопытством ожидая, как он отнесется к этому.

– Знаю! – Он был беззаботен.

…Едва полковник Сахнов прибыл в Тифлис, как тотчас попал в такую паутину обстоятельств, что сам дьявол не доискался бы до истины. Я переселился в мир двуликих явлений. Исключая трагический эпизод со Стариным-Ковальским, все, что совершалось, имело два смысла, открывалось в двух противоположностях, одинаково необычайных, убедительных и при этом совершенно несовместимых. При обширности моего собственного опыта, при основательности знаний Мушни Зарандиа всех методов и приемов нашего дела я потратил пропасть времени и душевных сил на то, чтобы отделить истину от подделок и подтасовок в тех бесчисленных хитросплетениях правды и лжи, которые возникали ежедневно и чуть не ежечасно. Зарандиа подготовил для Сахнова сложнейшую сеть силков и капканов. Истину приходилось отыскивать в обстоятельствах, почти недоступных глазу, а не в тех, что болтались на поверхности и бросались в глаза.

Именно искать, говорю я, потому что в своих подозрениях я оказался прав: во всем, что касалось Сахнова, Зарандиа действовал, не согласовываясь со мной, и даже когда все закончилось, он и тогда не открыл мне всей правды. Кое в чем я не уверен по сию пору, и есть в той истории аспекты, в которых для меня и сегодня сомнительно все.

Место Зарандиа занимал теперь полковник Князев. Курировал отдел по-прежнему Сахнов. Князев вместе с нами встречал Сахнова на вокзале и уговорил полковника принять участие в ужине, даваемом в его честь и по случаю нового назначения Князева. На ужине рядом с Сахновым оказалась мадам де Ламье! Ее привезли Кулагины, разумеется, заранее договорившись с Князевым, как бы по их приглашению. Я оказался невольным свидетелем флирта Сахнова с мадемуазель де Ламье – не мог же я закрывать глаза на то, что в продолжение нескольких часов творилось передо мной, да, по правде говоря, и не хотелось мне их закрывать. Флиртовала мадемуазель де Ламье с тонкой прелестью, лукаво и грациозно. После ужина Сахнов отвез в моей коляске сначала Кулагиных, а потом ее. Как рассказал кучер, полковник и по дороге, и у подъезда де Ламье был весьма настойчив, пытаясь проникнуть в ее дом, но мадемуазель де Ламье обнаружила характер, успокоила своего предприимчивого спутника, обещав встретиться с ним через три дня на ужине у Кулагиных.

Все пока шло своим чередом, и все персонажи занимали свои места, но ведь до этого вечера мадам Князева приходилась мадемуазель де Ламье лишь клиенткой?.. К тому же, на ужине, даваемом высшими чинами тайной полиции в честь столь высокого лица, присутствие торговки корсетами, при всей рафинированности ее манер, могло фраппировать кого угодно. Не упрекайте меня в преувеличенной подозрительности, но я чувствовал здесь руку Зарандиа.

Утром я спросил его, в чем смысл вчерашней комбинации.

Зарандиа был непритворно удивлен и попросил рассказать о всех перипетиях ужина.

– Ну и прекрасно. Этот альянс может быть нам на руку. – Он произнес это с такой обескураживающей простотой, что меня охватило сомнение: может быть, он и впрямь ничего не знает?

Не требовалось большой проницательности, чтобы догадаться – де Ламье подсунули Сахнову. Однако и тут я не принял никаких мер. Из высокопоставленного лица, близкого царскому дому, делали пешку и этой пешкой жертвовали. Я оказался участником заговора, что противоречило моим убеждениям, было для меня немыслимым и чужеродным, и тем не менее все это меня уже почти не задевало. Видимо, настало время переоценки всех устоев.