Текст книги "ПЕНРОД"

Автор книги: Бус Таркинтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава VI
ВЕЧЕРОМ

Солнце скрылось за забором Скофилдов. Конечно, от их заднего двора светило, даже и заходящее, находилось на солидном расстоянии, но вечер все-таки наступил. Пенрод подошел к забору и бросил на него задумчивый взгляд. Он уже было собрался, по обыкновению, оседлать его, но, осторожно ощупав себя сзади, почел за лучшее вообще ни на что не садиться. Он тяжело вздохнул, прислонился к забору и посмотрел на верного Герцога. После этого он предался воспоминаниям. Картины, одна другой драматичнее, проносились у него в голове. И, наконец, он дошел до самой ужасной. Это случилось в тот момент, когда ненасытного сэра Ланселота-дитя оттаскивали от сэра Галахада-дитя. Последнего он атаковал прямо на сцене. Едва над провалившимся спектаклем опустился занавес, сэр Галахад был повержен и продолжал истошно вопить до тех пор, пока Пенрода не оттащили от жертвы.

О, коварство женской натуры! Вместо того, чтобы встать на сторону справедливости, торжествовавшей в лице Пенрода, Марджори Джонс рыдала над участью сэра Галахада-дитя. Когда обозленный сторож схватил Пенрода и потащил вон, она залепила ему звонкую пощечину, а потом, презрительно отвернувшись, заключила в объятия сэра Галахада-дитя.

– Не смейте никогда больше разговаривать со мной, Пенрод Скофилд! – крикнула она вдогонку.

Дома бывшего сэра Ланселота-дитя заперли в чулан, где он принужден был дожидаться прихода отца. Вернувшись домой, мистер Скофилд прибег к очень древнему методу воспитания. Может быть, к нему прибегали еще первобытные люди. Что касается античного мира, то там он совершенно определенно применялся, и с той поры пользуется популярностью среди тех, кто привержен жизни по-спартански суровой и простой.

Именно потому Пенрод стоял теперь на заднем дворе, подпирал спиной забор и переживал события минувшего дня.

Можно поразиться столь пестрой биографии, куда входили работа над «Гарольдом Рамиресом», позор, который навлек на семью Пенрод, когда, спасая личное достоинство, воспользовался комбинезоном сторожа, вызов соперника на дуэль, измена любимой, арест и, наконец, казнь. И, что самое удивительное, все эти события, испытать которые иному представителю взрослого мира не хватает целой жизни, нашему герою удалось пережить за какие-нибудь восемь часов. И вот теперь, снова взглянув на Герцога, он вполне обыденным тоном заметил:

– Ну и денек сегодня был…

Потом он посмотрел на небо и заметил первую звезду. Особенного восторга это у него не вызвало, и он зевнул. Потом у него опять вырвался глубокий вздох, но на этот раз не от горя. Просто день кончился, и ему стало скучно.

Глава VII
ПАГУБНОСТЬ ПЬЯНСТВА

На другой день Пенроду удалось разжиться мелкими деньгами. Способ, которым он этого добился, был старым, как мир, и, наверное, им пользовались еще мальчишки из Вавилона. Когда учительница воскресной школы стала собирать еженедельные пожертвования, Пенрод – сначала он это сделал действительно по ошибке – сунул руку не в тот карман, где лежали деньги. Обнаружив, что карман пуст, Пенрод так растерялся, что добрая леди поспешила прийти ему на помощь. Она просила не придавать значения тому, что произошло, и добавила, что с ней самой такое частенько случается, ибо она очень забывчива. Это было так трогательно, что Пенрод поневоле задумался кое о чем, и перед ним возникли совсем недурные перспективы скромного, но зато регулярного дохода.

После того, как воскресная служба кончилась, Пенрод, вместо того, чтобы пойти домой, направил свои стопы к аптеке рядом с церковью. Там он решил потратить средства, которых так и не досчитался многострадальный Китай. Иными словами, душеспасительную благотворительность он променял на пагубное чревоугодие. Повинуясь сей зазорной, но соблазнительной страсти, Пенрод приобрел пакетик карамели. В подавляющем большинстве его составляли конфеты того сорта, которые напоминают засахаренные конские копыта. Они обладают такой дивной крепостью, что растворить их не в силах никакая слюна, и только тот, кто скуп до крайности, мог, по мнению Пенрода, не понять, сколь выгодно вкладывать средства в эту, поистине неиссякающую во рту сладость.

Спасаясь таким образом от голода, Пенрод потратил оставшуюся мелочь на билет в кино, где, вопреки запретам церкви, сеансы по воскресеньям не отменяли. Он уселся в уютном полумраке и принялся методично истязать свою печень конскими копытами из пакетика, удовольствие от которых усиливалось немым кино.

Один из фильмов произвел на него неизгладимое впечатление. Это была трагическая история пьяницы. Началось все с пристрастия к пиву, которое герой картины поглощал в компании растленных коммивояжеров. Затем он – Пенрод так и не понял, почему это произошло – предстал зрителям в вечернем костюме среди каких-то не слишком воспитанных дам. Потом демонстрировалось пагубное влияние алкоголя на взаимоотношения героя фильма с домашними: вооружившись тростью, которая невероятной толщиной больше напоминала дубину, он сперва лупил ею жену, а позже – молившую о пощаде малолетнюю дочь. Вскоре дочь и жена сбежали из дома и, пробившись сквозь метель, которая бушевала на улице, нашли защиту у родственников. Все кончилось тем, что пьяница попал в сумасшедший дом.

Пенроду фильм так понравился, что он не выходил из зала, пока лента не повторилась вновь.

Размышляя над фильмом, он почти решил, что, когда вырастет, никогда не будет пить.

Когда он, наконец, окончательно насытился зрелищем и вышел на улицу, взгляд на часы, выставленные в ювелирном магазине, вызвал у него замешательство. Как объяснить дома, почему его так долго не было? Ведь ему раз и навсегда велели тут же после воскресной школы возвращаться домой. А в воскресенье он с такими приказами предпочитал не шутить. Отец был дома и в любой момент мог перейти к действиям, наносящим серьезный урон. И Пенрод понял, что ему предстоит одно из тяжелейших испытаний детства. Придется из кожи вон лезть, чтобы объяснить поступок, который ему самому казался совершенно естественным, и, по его мнению, не нуждался ни в каких оправданиях.

Пока он шел к дому, начали сгущаться сумерки, и припустившись бегом, он продолжал размышлять на ходу, что скажет домашним. На самом подходе к дому, речь окончательно сложилась, и Пенрод стал репетировать ее вслух.

– Послушайте, – начнет он. – Я, конечно, не возражаю, чтобы меня обвинили, и все-таки ни я, ни кто-нибудь другой ничего не смогли бы поделать на моем месте. Я проходил мимо одного дома, и тут вдруг какая-то леди выглянула в окно и сказала, что ее муж напился пьяный и отлупил ее и малютку-дочь. Она попросила меня прийти и помочь ей. Она сказала, что одной ей этого пьяницу не удержать. Ну, и я пошел. Я старался этого мужа ухватить, где только мог, но он не обращал внимания и стегал малютку-дочь. Тогда я тоже сказал, что больше не могу, что меня ждут дома, а эта леди все просила меня еще остаться…

Тут Пенрод подошел к углу своего забора и увидел, что некое поразительное совпадение избавляет его не только от продолжения репетиции, но и от публичного выступления с оправдательной речью. Кэб, ехавший со стороны вокзала, вдруг остановился около их ворот, как раз в тот момент, когда Пенрод приблизился к ним с другой стороны. Из кэба вышли крайне расстроенная дама в черном и хрупкая девочка лет трех. Тут же из дома выбежала миссис Скофилд и заключила их в объятия.

Это были тетка Пенрода по имени Клара и его двоюродная сестра, тоже Клара, которые жили в Дейтоне, штат Иллинойс. В суматохе, вызванной их приездом, Пенрода забыли подвергнуть допросу. Однако, как ни странно, он теперь был скорее разочарован этим и чувствовал себя, как актер, которому не дали сыграть хорошую роль.

Когда его послали умыться перед ужином, он, отнесясь к расходу воды с подлинно аскетической строгостью, успел улучить момент для гораздо более важного дела. Он прошествовал из ванной в розово-белую спальню сестры и голосом, приглушенным полотенцем, которым он усиленно тер лицо, спросил:

– Мама говорила тебе, что тетя Клара с маленькой Кларой едут к нам в гости?

– Нет, она узнала об этом только тогда, когда увидела их в окно. Она случайно выглянула на улицу, когда они подъехали. Тетя Клара говорит, что она утром отправила телеграмму, но мы ее не получили.

– А сколько они у нас пробудут?

– Не знаю.

Пенрод, наконец, перестал тереть и без того раскрасневшееся лицо и швырнул полотенце в ванную.

– Как ты думаешь, дядя Джон не заставит их вернуться назад? (Муж тети Клары, дядя Джон, всю жизнь страдал от того, что не стал проповедником у баптистов. Правда, это не помешало ему стать процветающим фабрикантом газовых печек и плит). – Так как ты думаешь, – продолжал Пенрод, – он их оставит в покое?

– Не понимаю, что ты имеешь в виду? – спросила Маргарет и от удивления даже перестала разглядывать себя в зеркале. – Дядя Джон сам их прислал к нам. Зачем же ему теперь мешать им оставаться?

Пенрода это разочаровало.

– Значит, он не пристрастился к вину?

– Конечно, нет! – громко рассмеялась Маргарет.

– Но почему же тогда, – уныло осведомился Пенрод, – у тети Клары был такой встревоженный вид?

– Боже! Неужели ты считаешь, что люди не могут ни о чем беспокоиться, кроме пьянства? И где ты такого набрался?

– Значит, ты все-таки не уверена, из-за пьянства или нет она беспокоилась?

Теперь Маргарет просто зашлась от смеха.

– Это дядя Джон-то пьяница? Да он даже виноградный сок и имбирное пиво не позволяет держать в доме. А приехали они потому, что боятся, как бы маленькая Клара не заразилась корью. Она очень слабенькая, а в Дейтоне такая эпидемия, что даже в школах занятия отменили. Дядя Джон очень беспокоится. Вчера ночью ему даже во сне приснилось, будто малышка заболела. Вот он и отправил их в то же утро сюда. Хотя вообще-то он считает, что путешествовать по воскресеньям – грех. А тетя Клара была встревожена из-за того, что забыла сдать в багаж сундук и его теперь придется досылать скорым поездом. Но ты мне лучше скажи, с чего тебе взбрело в голову, что дядя Джон пристрастился к вину?

– Да так, ни с чего… – Пенрод отвернулся и с унылым видом пошел по лестнице. Надежда в его душе угасла окончательно, и он думал о том, как невыносимо однообразна бывает порой жизнь.

Глава VIII
ШКОЛА

На следующее утро гнет образования вновь придавил Пенрода, и жизнь показалась ему еще скучнее. Он сидел, уставившись ненавидящим взором в учебник, и при этом не проявлял ровно никакого желания ни читать, ни слушать, ни даже думать. Больше того: сейчас он даже мечтать не мог. Его воображение парализовала скука, и, подобно глазам, не видящим текста, мозг не воспринимал никаких впечатлений. Словом, Пенрод находился в том редкостном состоянии, которое из всех одушевленных существ доступно, пожалуй, лишь мальчикам, когда они сидят в классе. Он продолжал жить, в остальном же больше напоминал неодушевленный предмет, ибо не испытывал ровно никаких ощущений.

Но вот с улицы донесся звук. Коварно пробив все преграды, он вторгся в дремлющее сознание Пенрода Скофилда, и тот возродился к реальной жизни. Это была весенняя песня, которую какой-то прохожий наигрывал на гармошке. Окна в классе располагались достаточно высоко. Это было сделано специально. Когда ученики сидели за партами, им не было видно, что делается на улице. Но, несмотря на это, Пенрод отчетливо представил себе музыканта. Все эти рулады и переливы, похожие, одновременно, на звуки гобоя, мелодии негритянских песен и вопли, которые издает кот, если ему наступят на хвост, мог извлекать только чернокожий мальчишка. Мелодия продефилировала мимо школьного окна, отбила стоптанными туфлями такт, и удалилась. Скоро она была уже едва слышна, а затем и вовсе затихла. Но песня сделала свое дело. Чувства Пенрода были разбужены, и он начал мечтать. К счастью, поблизости не оказалось доброй феи. В противном случае Пенрод уже шел бы по улице, наигрывая на гармошке, а изумленный чернокожий вкушал бы вместо него блага образования, к которым совсем не рвался.

Очнувшись от апатии, Пенрод огляделся. Все то же, набившее оскомину зрелище предстало ему. Аккуратненькая учительница, стоящая за кафедрой, затылки учеников, сидящих в первых рядах, унылый простор классной доски, которую сейчас покрывали какие-то математические формулы, и еще несколько менее значительных орудий просвещения. Стена, обрамляющая доску, была покрыта побелкой, похожей на снег в городе, где работает много шахтеров. Эту унылую равнину оживляли четыре литографии – результат вдумчивого отбора, который предпринял издатель, прежде чем преподнести подарок школе.

На литографиях были изображены люди – хорошие, великие, добрые и любившие детей. Лица их светились благородством и доброжелательностью.

Однако литографии эти были единственным оазисом среди унылой пустыни класса, где не на чем было остановиться взгляду ученика, истомленного однообразной обстановкой. Один томительный день за другим, одна нескончаемая неделя за другой, один длиннейший месяц за другим сидели школьники в классе, и все те же лица изливали на них со стен свой лучезарный свет. Они превратились для учеников в подлинное наваждение. В школе на них приходилось смотреть, дома они преследовали, подобно кошмару. Они стояли перед глазами засыпающих детей, они представали детям, когда те просыпались среди ночи, и, когда пробуждались по утрам, четыре джентльмена были тут, как тут. Ну, а уж то, что они непременно виделись детям, которые бредили от высокой температуры, так это само собою разумеется. Пока ученики этого класса бродят по нашей грешной земле, им нипочем не отделаться от этих литографий. Они будут помнить малейшие детали, и Лонгфелло им будет представляться не иначе, как с рукой, навеки вцепившейся в бороду.

Четыре литографии, висящие в классе, выбывали у Пенрода Скофилда самые неприятные ассоциации. В результате у него накопилось столько ненависти и к полному обаяния Лонгфелло, и к Джеймсу Расселу Лоуэлу, и к Оливеру Уэнделу Холмсу, и к Джону Гринлифу Уиттиеру, что творчество этих великих уроженцев Новой Англии, не вызывало у него ничего, кроме сильнейшего внутреннего протеста.

Сейчас он медленно перевел враждебный взгляд со лба Уиттиера на косу Викторины Риордан, маленькой девочки-креолки, которая сидела прямо перед ним. Спина Викторины и ее кофточка в яркую клетку были знакомы Пенроду не меньше, чем галстук на портрете Оливера Уэндела Холмса, и, может быть, именно поэтому он переносил свою ненависть на ни в чем неповинную Викторину. Когда соседствуешь с кем-то не по своей воле, это часто убивает добрые чувства.

Вообще-то волосы у Викторины были густые и красиво отливали медью. Но Пенроду они надоели. Снизу коса Викторины была перехвачена тонкой зеленой ленточкой, под которой оставался короткий хвостик незаплетенных волос. Когда девочка откидывалась назад, хвостик попадал на парту Пенрода. Так произошло и сейчас. Пенрод задумчиво взял косу двумя пальцами и погрузил хвостик вместе с зеленой лентой в свою чернильницу. Когда он их вытащил, с них капали фиолетовые чернила. Он взял промокашку и слегка промокнул излишки. Проделал он все так осторожно, что Викторина ничего не заметила. Он отпустил косу. Чернил на ней осталось достаточно, и стоило девочке наклониться вперед, как на клетчатой кофте появилось несколько живописных мазков.

Рудольф Краус, который сидел через проход от Пенрода, вытаращил глаза и, словно одержимый, следил за ним. Вдохновленный его примером, он схватил кусок мела и быстро начертил слово «ябеда» на спине мальчика, сидевшего перед ним. Потом он гордо посмотрел на Пенрода. Но, вместо одобрения, Пенрод зевнул. Это был эгоцентричный поступок, и он вынуждает признать, что Пенрод не всегда умел радоваться успехам своих последователей.

Глава IX
ПОЛЕТ

Полкласса (в том числе и окрашенная в лиловый цвет Викторина) перешло в другую комнату. Другая половина подверглась пытке, ибо мисс Спенс стала их спрашивать по математике. Когда она вызвала нескольких мальчиков и девочек к доске, Пенрод, получивший временную отсрочку, стал следить за их ответами. Следил он чисто внешне; его мысль в этой операции не участвовала. Вскоре, правда, он и вовсе прекратил сие бесполезное занятие. Устроившись поудобнее, он занялся другими делами. Он сидел с открытыми глазами, но ничего не видел и не слышал вокруг. Ото всего этого он был сейчас чрезвычайно далек. Воспарив над низменным миром, где властвовали сухие факты, он позволил увлечь себя в мир грез. Ему только что пришла в голову удивительная идея.

Монотонность школьных занятий вызывает в сердцах учеников страстное ожидание, и они готовы пережить любой катаклизм, если он в силах нарушить привычное течение урока. В мечтах о подобных происшествиях непременно присутствуют и сами мечтатели, которые умудряются как-то отличиться с самой выгодной для себя стороны и проявить себя личностями поистине незаурядными. И вот именно эту жажду всеобщего восхищения и внимания познал Пенрод во время урока математики. Да, он предвидел большой успех, ибо открыл в мечтах секрет гравитации. Извилистые пути фантазии привели его к открытию, суть которого сводилась к тому, что летать по воздуху даже удобнее, чем плавать под водой, ведь кислорода сколько хочешь, и дыхание задерживать не надо.

Пенрод представлял себе, как грациозно расправляет руки на уровне плеч и тихонько подгребает воздух ладонями, отчего сразу взмывает с места и парит между полом и потолком. И вот он уже обретает равновесие, а с ним восхитительное парение в воздухе, ощущение которого только усиливают восторженные вопли одноклассников. Да, все они поражены чудом! Даже мисс Спенс изумлена и немного напугана. А он, в ответ на ее приказ немедленно спуститься на землю, лишь снисходительно улыбается. Тогда она взбирается на парту и пробует ухватить его, чтобы насильно стянуть вниз. Но он еще немного загребает ладонями и несколько набирает высоту. Теперь ей уже не достать до его ног. Он пару раз перекувыркивается в воздухе – пусть все видят, насколько он уже овладел техникой полета.

Ну, а сейчас можно проделать трюк посерьезнее: Пенрод переворачивается на бок и под вопли изумленных учеников выплывает в окно, взмыв выше крыш. Прохожие визжат от удивления, и даже троллейбус резко тормозит. А сам герой происшествия не чувствует никакой усталости. Одним лишь гребком он покрывает несколько ярдов и оказывается над частной школой для девочек, где учится янтарнокудрая Марджори Джонс с серебряным голоском. Еще задолго до представления о «Рыцарях Круглого стола» она множество раз давала Пенроду понять, что его общество ей неприятно и она не желает иметь с ним ничего общего. Когда по пятницам они вместе занимались в танцклассе, она не упускала случая посмеяться над ним каждый раз, когда учитель на его примере показывал, как не надо ставить ноги и как не надо себя вести.

А не далее, чем вчера, она отругала его, когда он, встретив ее по дороге в воскресную школу, решился поздороваться. Она в ответ сказала, что у него, наверное, память отшибло.

– Ты что, забыл, что я велела тебе никогда больше не разговаривать со мной? Если бы я была мальчишкой, у меня хватило бы гордости не лезть к тем, кто не хочет со мной разговаривать. Даже, если бы я была самым ужасным мальчишкой в городе!

Вот так она отчитала его. А теперь он влетает через окно в ее класс и неслышно поднимается к потолку словно сорвавшийся с нитки воздушный шар. И она падает на колени подле своей маленькой парты, и простирает к нему руки, и голосом, исполненным любви и восхищения, говорит:

– О, Пенрод!

А он небрежно пинает плафон на большой люстре и, минуя холл, вылетает на парадную лестницу, а Марджори бежит за ним и молит хоть разок взглянуть на нее.

На улице уже стоит огромная толпа, которую возглавляет мисс Спенс. Играет духовой оркестр, и громогласное ура на тысячи ладов разносится по всей округе, и от этого шума даже трясется земля. Пенрод парит над толпой. А Марджори преклоняет колени прямо на ступеньках лестницы и с обожанием глядит, как Пенрод берет у дирижера палочку и, описывая круги над толпой, сам дирижирует оркестром. А потом он так высоко подбрасывает палочку, что она скрывается из вида, а он гонится за ней, и это приносит ему двойное наслаждение, потому что он как бы раздваивается. Он несется, точно комета на фоне голубизны неба и, одновременно, следит за собой из толпы. И вот он уже превращается в едва видимую точку, а затем вновь спускается с облаков, и палочка теперь снова у него в руках. Он снижается до верхушек деревьев и начинает отбивать такт для оркестра и огромной толпы, в которой по-прежнему стоит и Марджори Джонс. И вот, наконец, все затягивают в его честь гимн Соединенных Штатов. Волнующая, знаменательная сцена!

Да, знаменательная сцена! Но какая-то угроза неожиданно нависает над его торжеством. Слишком уж реальные черты обретает лицо мисс Спенс, взирающей на него из толпы. У этой реальности появляется какой-то неласковый оттенок. Мисс Спенс манит его пальцем и кричит: «Спускайся, Пенрод Скофилд! Я жду тебя!» Голос ее перекрывает звуки оркестра и хоровое исполнение национального гимна, и в ее тоне слышится твердость человека, который решил во что бы то ни стало отравить всем праздник. А Марджори Джонс, тем временем, продолжает рыдать, это она показывает, как раскаивается, что раньше презирала его. Теперь она шлет ему воздушные поцелуи, чтобы доказать, как в него влюблена. Но мисс Спенс и тут мешает. Она все время встает так, чтобы закрыть от него Марджори, и продолжает выкрикивать его имя.

Она все больше и больше раздражает его. Ведь он теперь самый знаменитый и доказывает всему городу и Марджори Джонс, какой он великий, а мисс Спенс видимо считает, что может по-прежнему понукать им, как тогда, когда он еще был обыкновенным учеником. Это приводит его в бешенство. Он не сомневается, что от нее не дождешься ничего, кроме какой-нибудь пакости. А она все выкрикивает и выкрикивает его имя. Наверное, уже тысячу раз выкрикнула.

С самого начала полета Пенрод ни разу не разомкнул рта. Молчание было одним из главных условий полета. Но громогласный напор мисс Спенс совсем сбил его с панталыку. Потеряв терпение, он гневно ответил на ее бестактность. И тут же рухнул на землю.

Мисс Спенс, уже окончательно обретшая свой привычный облик, теперь спрашивала его, как поделить поровну семнадцать яблок между тремя мальчиками. Не отрывая от нее взгляда, Пенрод ничего не отвечал, и это явно не улучшало ее настроения. Она вновь повторила вопрос. На этот раз голос ее звучал совсем строго, но результата она добилась не большего, чем раньше. Тогда она еще строже позвала его по имени. Она повторяла его имя снова и снова. Никакой реакции. Теперь уже все в классе с изумлением взирали на Пенрода, который, похоже, пребывал в совершенной прострации.

Учительница сошла с кафедры.

– Пенрод Скофилд!

– О, Господи! – неожиданно воскликнул он. – Неужели вы не можете хоть немного постоять на месте?