Текст книги "Подвиг № 2, 1987 (Сборник)"

Автор книги: Булат Окуджава

Соавторы: Юрий Давыдов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

– Никак нет-с, – прохрипел мужик с ужасом. – Мы заикинские.

– Какие такие заикинские? Ты тоже небось про все прознал, да? Тоже помогать пришел?!

– Никак нет-с. Барышня передать велели, – и протянул розовый конверт.

Тут все оборвалось. Схлынуло. Шум затих. Вдалеке словно песня раздалася. От розового конверта пахнуло духами, умиротворяя, пригибая к полу, к земле, к траве… Лицо Настеньки, окруженное сиянием, возникло перед нашим героем.

– Велели ответ принесть, – сказал мужик.

Настенька, ангел, вся выточенная из стекла, из хрусталя, богиня, так что сквозь нее проглянуло пламя свечи… Что-то булькнуло в горле у Авросимова, и он, прижимая к сердцу конверт, громадными прыжками устремился в комнату.

«Любезный господин Авросимов.

Несчастный Николай Федорович много лестного написал мне про вас, как вы его опекали и спасали, и какой вы благородный человек, почему мы вас с маменькой ждем в пятницу вечером непременно, и не подумайте, сударь, обмануть наших ожиданий. Напишите ответ и успокойте два бедных сердца.

Настасья Заикина».

Он рухнул на стул, приготовил бумагу, очинил перо (да скорее же, черт!), привычно изогнулся над столом, подвинул свечу поближе и, глядя Настеньке прямо в глаза, спасительнице – в глаза, повел перо по бумаге.

«Милостивая государыня Настасья Федоровна, кабы не моя жалость к Вашему горемычному братцу да не мое перед Вами восхищение, да разве я посмел бы с Вами заговаривать там, на плацу, да возле моста, когда Вы изволили ночью одна со своей печалью возвращаться домой?

Вы, такая великодушная, простили мою дерзость и желаете вместе с Вашей матушкой меня видеть, на что я очень радуюсь и спешу Вам сообщить, что буду у Вас в пятницу вечером всенепременно.

За сим кланяюсь Вашей матушке

Высочайше учрежденного Комитета писарь и кавалер

Иван Авросимов».

Почему кавалер – сие осталось тайной даже для него самого, ибо кавалер – носитель ордена, а ордена наш герой не имел, но рука бодро и так вдохновенно вывела высокопарное словцо, что ему захотелось тотчас же броситься перед Настенькой на колени и губами приложиться к самому краешку ее подола.

В пятницу!

Но, передав письмо мужику, он ощутил, как ликование в нем задрожало и начало гаснуть, ибо в сознании вновь всплыло страшное замышляемое им дело, которое тоже ведь имело быть в пятницу. Ах, Настенька, судьбе не угодно было свести их, и желанное свидание должно было уже разрушиться, но в последнюю минуту Авросимов, превозмогая отчаяние, решил перенести освобождение узника на субботу!

Не успел он все это решить и взвесить, как снова какой-то господин в добротной шубе, распространяя аромат спиртного, шагнул к нему с порога.

– Стародубцев, – представился он. – Филимонов в отчаянии.

– Знать не хочу никакого Филимонова, – заявил наш герой, опираясь о Настенькино плечо.

– Дело в том, – как ни в чем не бывало продолжал Стародубцев, – что, отказавшись в разговоре с вами от вознаграждения, он понял, что допустил ошибку… Дело в том, господин Авросимов, что за два дня сие приготовить невозможно, согласитесь. А уж ежели готовить, так надо дать туда-сюда ради скорости… За скорость, сударь.

– Ну и что? – спросил наш герой, чувствуя, что сейчас рассмеется, ибо лицо Стародубцева выражало такую гамму переживаний, словно это он томился в каземате и все предпринимаемые лихорадочные действия направлены на его одного спасение.

– А то, – сказал он, – что извольте деньги, сударь. Без денег Филимонов отказывается.

– Сколько же вам требуется? – засмеялся наш герой.

Но Стародубцев смехом пренебрег, пошевелил пальцами, поглядел в потолок.

– Пятьсот ассигнациями, сударь, – твердо сообщил он.

– А было бы на субботу?

– Было бы на субботу – и без денег обошлись бы, – сказал Стародубцев. – Не было бы срочности… А сейчас извольте денег.

– Переношу на субботу, – сказал, смеясь, наш герой, видя, что и Настенька смеется. Каково-то теперь Филимонову?

Стародубцев стоял как громом пораженный. Лицо его исказилось, глаза полезли из орбит. Он задыхался. Авросимова же сие нисколько не волновало, и он терпеливо ждал, когда наконец очнется нахальный этот господин.

Наконец все стало на свои места. Буря миновала.

– Нехорошо-с, – промолвил Стародубцев. – Узник надеется, а вы меняете сроки. Нехорошо-с. Ладно, я Филимонову передам, но это неблагородно-с… – и он удалился, пятясь и глядя на нашего героя с укоризною.

Уход его был как нельзя более кстати, ибо образ Настеньки вторгся в душу нашего героя, требуя к себе внимания, и вторжение то было Авросимову сладко.

Дивные картины замаячили пред ним: то будто бы он медленно и бездумно идет с Настенькой по зеленому лугу, и пчелы гудят; то вот опять же они вместе спешат к усадьбе, где матушка уже их ждет; то будто Настенька глядит на него ясными своими глазами, и таинственная многообещающая улыбка шевелится на ее губах. Вдруг он увидел, как обнял ее, и тонкое, горячее тело задрожало, забилось, голова запрокинулась, и открылась белая шея, и голубая жилка шевельнулась на ней. «Ах! – воскликнула она, слабея. – Оставьте!..», – а сама прижалась к нему, целуя в щеки, в губы, в лоб быстро-быстро, с отчаянием и любовью.

Эти сцены, увиденные им и прочувствованные, так разгорячили его воображение, но в то же время так смягчили сердце, что он наконец позволил Ерофеичу покормить себя, чем старика осчастливил.

Поев, он заторопился, упрятал поглубже, поближе к сердцу розовый конверт и пошел из дому.

Но едва ступил он на мостовую, как тотчас несколько ванек ринулись к нему, окружили, заприглашали прокатиться. Это обстоятельство показалось ему весьма странным, и он, с трудом от них отделавшись, пошел по морозцу пешком. Однако ваньки, как привязанные тянулись следом, делая какие-то намеки, подъезжая вплотную и даже пытаясь схватить за рукав.

Тут из темени вынырнул неизвестный Авросимову человек и, поравнявшись, шепнул в ухо:

– Филимонов велел кланяться… Ни об чем не беспокойтесь.

Сказав это, он исчез, оставив нашего героя самого во всем разбираться.

«Да что же это такое! – рассердился Авросимов. – Что они, взбесились!»

– Барин, – окликнул его ближайший из возниц. – Ты в нем не сумлевайся… Правая рука у Филимонова.

Тут Авросимов не выдержал и кинулся бежать. Свернул в проходной двор, несколько раз упал, запутавшись в длиннополой шубе, и, выбежав на Большой проспект, вздохнул наконец с облегчением. Ванек нигде не было видно, да они теперь не скоро смогли бы его разыскать. Освещенная дверь немецкой кондитерской привлекла его внимание, и он вошел. Вечер был в самом разгаре. Едва прозвенела дверь, как все тотчас же на него уставились, а хозяин в оранжевом колпаке – поклонился. Наступила тишина.

«Все про все уже знают!» – с ужасом подумал Авросимов.

– Чашечку кофе? – спросил хозяин.

– Благодарствуйте, – с трудом выдавил наш герой.

– Нынче ветер, – сказал хозяин, многозначительно подмигивая. – А господин Мешков тоже здесь.

– Я не знаю никакого господина Мешкова, – едва не плача, проговорил Авросимов. – Как это можно так бесчестно приставать!..

Весь Санкт-Петербург будто не спал, а занимался делом, хлопоча вокруг известного вам предприятия. Везде Авросимов видел обращенные на него лица, полные тайны глаза. Какие-то незнакомые люди его останавливали, хватали за рукава, уверяли, что все, мол, движется преотлично, чтобы он не волновался и чтобы во всем полагался на гений Филимонова. Наконец терпение его лопнуло, и он вскочил в первого же вывернувшего из-за угла ваньку и велел гнать что есть мочи к флигелю, решив про себя, что, ежели возница заговорит о Филимонове, стрелять ему в спину, разбойнику! Он извлек пистолет из тайника, но возница, к счастью, молчал, не будучи, видимо, посвящен в тайну треугольного равелина.

Кони понесли. Ветерок задул, заморозил, и Авросимов совсем было успокоился, как вдруг сани вылетели на Сенатскую площадь, на ту самую, с которой, ежели вы помните, началась необыкновенная карьера нашего молодого человека.

Вид площади многое ему напомнил. Сквозь темень, на фоне чуть светлеющего к северу неба он разглядел шпиль крепостного собора. И сейчас же прежнее мужество вдруг пробудилось в нашем герое, все тело его напряглось, мысли заработали четко, не перегоняя одна другую.

Заспанный будочник был крайне удивлен, увидев, как какой-то полоумный ванька, стремительно взметая снежные вихри, пронесся по площади, сделав круг и едва не разбившись о гранитные глыбы, во множестве нагроможденные одна на другую, и помчался обратно тем же путем, и скрылся из глаз.

Чем ближе подлетали сани к крепости, тем сильнее и призывнее раздавался зов, так что даже кучер стал подергивать плечами, словно от нетерпения. Сразу же померкло Настенькино лицо и стал казаться нелепым завтрашний поединок, потому что в треугольном равелине метался злодей, несчастный человек, пророк, разбойник, переворотивший всю душу, достойный самой лютой казни и самого возвышенного благоговения, убийца и сеятель добра, один, один из племени людского, вышедший за круг, покинутый всеми, всем необходимый: и государю, и графу, и ему, Авросимову, проклинающему его и плачущему над ним. И эти проклятия и плач были так сильны, что Филимонов тотчас же вмешался, словно и без того забот ему не хватало.

Вот она, страшная стена, примолкшая, подкарауливающая новые жертвы, запорошенная снежком, пугающая людей.

«Господи, – с содроганием подумал наш герой, – не обойден я тобою, не обойден! Я жив, на воле, счастье-то какое!»

Сани остановились. Он велел кучеру ждать, а сам двинулся к стене. Страх охватил его. Отсюда, снаружи, была она ужаснее. Казалось, что она дышит, что она живая, что вот-вот и утянет в свою глубину, в сырость, к прусачкам.

Он прошел вдоль стены порядочно далеко, ваньки уже не было видно. Ветер усилился. Снег закрутил пуще.

Как же все это должно свершиться? Как же будет он уходить от сих стен, сквозь решетки, через штыки? Где она, где та счастливая лазейка, которая снилась ночами? Или действительно есть Филимонов, которому все нипочем? Или воистину весь Петербург только этим и дышит, вздымая свою больную грудь, и будет так, что все, крича и ликуя, хлынут на эту стену, так что она рухнет, и полковник, пожелтевший от раздумий и боли, выкарабкается из-под развалин, чтобы упасть людям на руки?

Пистолет шевельнулся в своем тайничке, английская диковинка со свернутым курком. Может, тоже от страха пред этой стеною шевельнулся?

В этот момент громадный черный экипаж, взвизгнув полозьями, остановился неподалеку, и какие-то фигуры засуетились возле. Зафыркали лошади.

– Да подите вы прочь! – услыхал он хриплый голос графа. – Дайте покоя!..

«Пропал, – подумал Авросимов. – Сейчас жилы тянуть начнет!»

Заслонившись рукавом, он попятился к стене, в темень, и тут военный министр узнал его.

– Ох-хо-хо! – радостно закричал он. – Да иди же сюда, иди! Чего боишься?.. Вот ты какой, гуляка!.. – сказал он, когда наш герой приблизился. – Ну, какую даму подкарауливаешь? – и захохотал. Молоденький офицер, высунувшись из-за экипажа, скалил зубы в улыбке. Слава богу, граф был в расположении. – Рассказывай, рассказывай, ну…

– О чем же, ваше сиятельство? – с трудом выговорил Авросимов.

– Я теперь моциону без тебя не мыслю, – сказал граф. – Каков ты! Весь в тайне… Ну почему это я тебя встречаю?.. А я-то думал: ну перепутает рыжий этот – где добро, где зло, вяжи его тогда.

– За что же меня вязать? Я, ваше сиятельство, стараюсь всегда все, что ни прикажут, в точности, чтобы угодить…

«Господи, спаси и защити!..»

– А вязать, вязать тебя, злодея! – засмеялся Татищев. – Да не вязать, а в железа! Хочешь!.. Не хочешь? То-то, любезный. А скажи-ка мне, любезный, почему это в глазах твоих не вижу дерзости? Притворяешься? Или смирный ты?..

– Не знаю, – протянул Авросимов с удивлением, но без прежнего ужаса.

– Где же дама твоя?

– Не пришла-с, – облегченно выдохнул наш герой, впервые видя такое настроение у графа и радуясь, что разговор складывается легкий, почти приятельский. – Напрасно жду-с…

Граф снова засмеялся, молоденький офицер с почтением вторил ему из темноты, у Авросимова совсем отлегло.

«Не боюсь, не боюсь! – подумал он, ликуя. – Не боюсь, да и все тут!»

– А что это, ваше сиятельство, места для моциону какие ищете? Тоже небось дама? – спросил он, осмелев.

– Цыц, – сказал граф. – Всякий сверчок… знаешь?

– Знаю, – сказал Авросимов покорно.

«Бог милостив ко мне, – подумал он. – Честь это али что другое?»

– Отчего же все-таки, – сказал граф, – именно ты мне встречаешься, а не кто другой?

– Оттого, ваше сиятельство, – с почтением ответил наш герой, – что природа, верно, так определила, не иначе. Я и сам этому удивляюсь, а понять не могу…

– Вот мы сейчас с тобой возле крепости ходим. Чего нам надобно в сем зловещем месте? – Граф засмеялся: – Уж не подкоп ли ты умышляешь?

Матушка, ваш рыжий сын с самим военным министром так запросто беседует, и ничего. Вот офицер из-за кареты выйти боится, а ваш сын под высокой куртиной отвечает без промедления на все вопросы графа. Нет, ваше сиятельство, не подкоп, и ничего такого… Ничего, никогда, никому, нитаковаго… Уж ежели чего – так это все Филимонов!

– Хорош, хорош, – сказал граф милостиво. – Я за тобой, любезный, посматриваю. Хорош. Исполнителен. Смирен. От тебя польза… Я ведь читал твое донесение. Доволен…

– Да что вы, ваше сиятельство! – воскликнул Авросимов, захлебываясь. – Так, мелочь какая-то, сущие пустяки-с…

Вся февральская ночь в эту минуту начала опускаться на Авросимова, мягкая и душистая, словно елей. Ветер утих. Будто соловьи ударили с разных сторон свои восторженные гимны. Граф погрозил ему пальцем шутливо и сказал на прощание:

– Чаю я, не миновать тебе Владимира носить, любезный…

Наш герой почувствовал головокружение при этих словах.

Тем временем граф удалился, и вскоре черный экипаж исчез во мраке.

Пение соловьев продолжалось. Крепость стояла притихшая. Видимо, полковник-злодей спал на жесткой своей кровати, потеряв всякую надежду.

У знакомых ворот на Мойке наш герой, полный ликования, нежданно столкнулся с господином в богатой шубе.

– Я от Филимонова, – сказал тот вполголоса. – Суббота остается?

Авросимов засмеялся.

– А вы ступайте к Филимонову, – сказал он, отстраняя господина, – да у него и спрашивайте.

– Извольте задаток, – не унимался тот. – Без денег какая же работа? Филимонов велел передать, мол, давать приходится туда-сюда… Вы же об этом сами знать должны… Пожалуйте задаток… Нет уж, позвольте… Уж вы сначала дайте…

– Да не дам я! – крикнул наш герой, оглядываясь, ибо граф мог вполне очутиться и здесь. – И не позволю!

– Да я Филимонову буду жаловаться! – предупредил господин. – А вы неблагородно поступаете, ежели хотите знать! Так нельзя, чтобы договориться, а после…

Но Авросимов уже не слушал. Господин, натурально, исчез. Впереди горел фонарь над входом в знакомый флигель, знаменуя начало новых событий.

16

Теперь давайте-ка отвлечемся от нашего героя, как он входил в тепло и сытость, а полюбопытствуем на неугомонную родственницу пленного полковника, не знающую покоя ни днем ни ночью, ибо она в эту самую минуту, дождавшись возвращения графа Татищева из ночной прогулки, была звана молоденьким адъютантом в кабинет к военному министру. Просидев в ожидании больше двух часов, она никак не верила, что граф так просто ее примет, однако вошла к нему, сохраняя достоинство, с высоко поднятой головой, поигрывая родинкой, и только чрезвычайная бледность выдавала ее состояние, что не укрылось от проницательного взора графа.

Не желая придавать своему визиту характера сугубо личного, она с первых же минут разговора поделилась с графом своими опасениями насчет возможных страшных бедствий, грозивших и следствию, и самому его сиятельству, на что военный министр тут же поинтересовался, откуда сие стало ей известно, хотя серьезной тревоги и не проявил. Тут она напомнила ему о молодом рыжем дворянине, что вызвало у графа улыбку, ибо он тотчас вспомнил свое с ним случайное нынешнее рандеву. Так, между «покорнейше прошу», «не извольте беспокоиться», «чему обязан», «не придаю значения пустякам» и «ваше благородное волнение» проявилось вдруг краснощекое, какое оно им запомнилось обоим, лицо Авросимова с удивленно посаженными глазами, в которых бушевали отчаяние и робость, и граф вдруг различил страх в голосе несчастной дамы…

– Я боюсь за него, – сказала она, ломая пальцы. – Весь этот вздор может стать достоянием… Ваше сиятельство, я уверена, что это вздор, но вздор, поселившись в юном сердце, может привести к несчастьям… Мы с Владимиром Ивановичем твердо решили спасти молодого человека, и я не преминула обратиться к вам…

– То есть вы утверждаете, что сей вздор может породить преступные действия? – спросил граф, мрачнея.

– Нет, – заторопилась она. – Это фантазия… Я не утверждаю, но вполне возможны подобные намерения со стороны каких-то там лиц…

– Сударыня, – улыбнулся Татищев, – это невозможно. Пустое… – однако присел к столу и, все так же с улыбкою, написал на листке несколько слов, аккуратно сложил листок и позвонил. И тотчас влетел в кабинет молоденький офицер и пухленьким ртом выкрикнул о своей готовности… на что военный министр, вручив ему листок, велел немедленно отыскать «хоть из-под земли» поручика Бутурлина и передать ему это послание.

Когда офицер убежал, они стали прощаться, раскланиваться и дарить друг друга всякими необязательными словами.

А во флигеле тем временем был все тот же восхитительный полумрак, в котором, словно в заросшем пруду, лениво колыхались призрачные фигуры и слышался легкий шелест карт, похожий на редкие всплески воды, да приглушенные неразборчивые слова, тихий смех, вздохи.

Как всегда, никто не обратил на нашего героя внимания, но он вошел в тот густой и ленивый мир уже кавалером, и из тьмы гостиной залы глядел на него багряный крест святого Владимира, окаймленный золотом и чернью, так что дух захватывало.

Все были разделены на группы, на пары, и никому не было до Авросимова ровно никакого дела. На ковре желтели апельсины. Бутурлин держал банк. Браницкий в неизменном своем халате возлежал на тахте. Гренадерский поручик Крупников одиноко пил перед самым камином, и от увядающего пламени лицо его казалось медным. Остальные были люди незнакомые.

Наш герой повалился на ковер недалеко от ног Бутурлина, ожидая окончания игры. Все вокруг было, как в первое посещение, однако чего-то все-таки не хватало. И вдруг, обведя медленным взором всю залу, он понял: не хватало тайны, той самой, которая раньше парила среди людей. Теперь ее не было: либо она еще не прилетела, либо уже померла и лежала где-нибудь бездыханная, и Авросимова потянуло выпить вина, дабы охладить разгоряченное тело, а именно – выпить, а не так, как тогда, когда вино, словно нектар, вливалось без спросу, словно оно было во всем: в мебели, в стенах, в каминном пламени, в воздухе, в табачном дыме.

За круглым столом зашумели. Вист кончился. Бутурлин сполз со стула и улегся на ковре, подперев голову тонкою рукою.

– Не боишься завтрашнего утра? – спросил у Авросимова.

Тут наш герой снова вспомнил о поединке.

– Вы оба прекрасны, – сказал Бутурлин. – Будет худо, ежели один из вас растянется.

«Действительно, – подумал Авросимов, – помирать неохота».

– У меня счеты с ним, – сказал он. – Примирение невозможно.

– Возможно, – сказал Бутурлин. – Все возможно. Обнимитесь…

– Да нет же! – воскликнул наш герой без энтузиазма. – Где же это будет?

– За Новой Деревней.

«Не время стреляться, – подумал Авросимов с тоской. – Кабы я был свободен… Ах, боже мой!»

– Да обнимитесь вы, и все…

– Нет, – сказал Авросимов. – Это невозможно.

– Ну и черт с вами, – вяло ответствовал кавалергард. – Ну, давайте.

И он приподнял бокал.

Авросимов выпил. Бутурлин усмехнулся. Бокал в его руке закачался, поплыл и опрокинулся, и меж тонких губ кавалергарда медленно потекло вино.

– Ах Ванюша, ты стрелять-то умеешь?

«Уж ежели я со свернутым курком в унтера угодил, – подумал Авросимов, – так уж из нового пистолета подстрелю Слепцова непременно…»

Тут ему сделалось грустно, и желание убивать ротмистра пропало.

– Если в тебя пулю влепить, – сказал Бутурлин, – ничего тебе не сделается: вон ты здоровенный какой, и щеки у тебя налились, ровно яблочки. Тебе бы, Ванюша, в деревню, там жить…

А время меж тем шло, и поединок приближался, и Авросимов только об нем и думал, то есть страдал, потому что, милостивый государь, вообразите-ка, что это вам завтра стреляться предстоит, а у вас уже – ни злости, ни благородного порыва, а лишь одна истома да сожаление, после коих обычно пора течь слезам… И вот в таком состоянии он вспоминал, а вспомнить не мог, что же, собственно, вынуждало его тогда бить ротмистра по щеке? Ну, история с Заикиным, натурально. А что в сей истории было такого, что ротмистра следовало оскорбить? Подпоручик этот сам лгал и ввел в обман других, сам плакал… уж постыдился бы плакать! Плакал бы тогда, когда, ручки потираючи, предвкушал легкую победу, когда соблазнам верил и, речами полковника опьяненный, видел себя генералом, что ли… А ротмистр? Он же при исполнении служебных обязанностей, разве он мог быть другим? И в дом свой привез, поил, кормил… Так за что же его?.. Хотя, с другой стороны, Дуняша… Да мое ли это дело?..

Опять начиналась лихорадка. Мысли скакали в голове. Вино не успокаивало, даже не ощущалось, лилось и лилось, подобно воде. И все вокруг казались неживыми, а так – сизыми призраками без глаз и без слов, размахивающими длинными руками. И призраки играли в вист, а над круглым столом висела тишина. Браницкий исчез, а на тахте спал Крупников, раскинув руки.

Наш герой тоже незаметно и счастливо уснул, как это с ним не раз бывало, но громкие голоса заставили его пробудиться.

Теперь все находились в странном возбуждении. Дрова в камине трещали, и пламя буйствовало. Браницкий стоял в шубе посреди залы. Остальные его окружили.

– Это невозможно, – сказал Крупников. – Быть не может. Этого не может быть… Вздор.

– Ну хочешь пари? – спокойно предложил Браницкий. – Я ставлю своих девок, а ты, ежели проиграешь, обос… ворота Строгановского дома… Согласен?

Тут все зашумели.

– Перестаньте, Браницкий, – вмешался незнакомый павловец. – Вы не лжете? А?.. Это же страшно, что вы говорите?.. Это правда? Клянитесь.

– Чем надоедать с подозрениями, – обиделся Браницкий, – сходите к Зимнему, поглядите, что творится…

– Как же это случилось? – сказал Крупников. – Нужно идти, господа…

– А не сходить ли, в самом деле? – сказал Бутурлин. – Это даже любопытно.

– Как это вышло? – зашумели все. – Да тише! Дайте ему рассказать!

– Господа, – сказал Браницкий, сбрасывая шубу к ногам, – рассказывают, будто нынче ночью, ну часа два назад…

– Что случилось? – спросил наш герой.

– Тише!

– Пестель бежал, – глухо промолвил Бутурлин. – Да он лжец, этот толстяк…

Большое мощное тело нашего героя вдруг обмякло, голова закружилась, он взмахнул руками, словно ребенок на неровном месте, но этого, к счастью, никто не заметил, ибо взоры всех были устремлены на рассказчика.

– Надо идти, – сказал Крупников.

– Тише!

– … пока солдаты спали, опоенные каким-то зельем, – продолжал Браницкий, – он с помощью караульного офицера (черт знает, кто там нынче караулил) выбрался…

– Ага, – воскликнул павловец, – сукин сын!

– Самое удивительное, господа, – сказал Браницкий, – что платье свое он оставил в нумере. Очевидно, переоделся. Предполагают, что он отправился в Малороссию, где его ждут в армии…

– Вздор, – сказал Бутурлин… – А как же государь?

– Государь уехал в Царское… Говорят, множество людей принимало участие в сем деле.

– Не может быть! – крикнул Крупников. Черные усы его стояли торчком, вызывающе.

– Очень может быть, – вздохнул павловец. – Отчего же не может?

У Авросимова перед глазами тотчас возникли подлые и таинственные физиономии Филимонова и его сообщников.

– Филимонова не упоминали? – спросил он ослабевшим голосом.

– Упоминали, – быстро поворотился к нему Браницкий. – А что? – и хитро улыбнулся.

– Так, темный человек, – сказал наш герой.

Браницкий засмеялся.

– А может, это и к лучшему, что он бежал, – тихо заметил кто-то. – Его бы не помиловали… Его одного не помиловали бы…

– Вы с ума сошли! – рассердился Крупников. – Опять все сначала?

«Действительно, – подумал наш герой, неужто все сначала? Никто, никогда, никому, ничего… Теперь уж не до награды…»

– Господа, прощайте, мне следует быть там, – решительно произнес Крупников, направляясь к выходу. В дверях он остановился. – Хотя все это похоже на дурной сон. Вы должны понять, сударь, – сказал, неизвестно к кому обращаясь, – что сия история печально отразится на вас же самом, да на мне… На нас на всех… Мы ответчики, сударь. Он едет в Малороссию, а мы с вами… Видите, как он об нас не подумал…

– Полагаю, что и вы о нем не думали, когда препровождали его в Петербург, – усмехнулся Бутурлин. – Каждый думает об себе…

«Надо уезжать! – подумал Авросимов, теряя силы. – Скорей, скорей от этих перемен, к черту от этих бурь! Скорее, скорее! Надо бы Настеньку… Ах, Настенька, ваше душистое письмо не укрепило меня! Я не в себе нынче… – Он налил большой бокал вина и с жадностью его осушил. – Ах чертов полковник, об нас-то он и не подумал».

– Да и вы, Бутурлин, с вашим графом о полковнике не очень заботились, надеюсь, – отрезал Крупников, смеясь. – Вы его хорошо в оборот взяли, очень умело…

– Послушайте, – вмешался Браницкий, – перестаньте считаться, ну что за счеты?

Авросимов снова выпил до дна.

– Что же будет? Что же будет? – спросил он у Бутурлина. Кавалергард не ответил.

– Представляю, как граф рвет и мечет, – сказал бледный павловец.

– А я, – вмешался Авросимов, – нынче графа встретил у крепости… нынче ночью… – все уставились на него. – Он меня спрашивал, уже не подкоп ли я веду…

– Не мелите вздора! – сказал Браницкий. – Вы пьяны…

– Ей-богу… Он посулил мне Владимира.

В этот момент Браницкий захлопал в ладоши и поднял обе руки.

– Господа, – торжественно произнес он. Все затихли. – Простите меня великодушно… Будьте снисходительны к старому жеребцу…

– Я так и знал, – равнодушно сказал Бутурлин. – Какая свинья…

– Что? Что такое? – понеслось по зале.

– Он соврал. Я предполагал это.

Авросимов горько зарыдал, уткнувшись лицом в тахту.

– Да, господа, я соврал, – засмеялся Браницкий, очень довольный произведенным эффектом. – То есть не то чтобы соврал…

– Скотина ты, Браницкий!

– Ах, не то чтобы скотина, – смеялся толстяк, – но попал в самую точку… Жаль, Крупников, что ты не спорил… Получил бы сейчас Дельфинию. Дурак…

Кто-то засмеялся тоже, однако общего веселья не последовало. Все разбрелись по своим углам, бокалы зазвенели пуще, со злостью.

Нашему герою стало совсем нехорошо. Шатаясь, он выбрался из залы и, спотыкаясь о брошенные шубы, распахнул входную дверь. Свежий ветер ударил в лицо, наполнил грудь, остудил, привел в чувство. Авросимов шагнул за порог и вздрогнул от изумления: на ступеньках крыльца, под входным фонарем, в желтом кругу света сидел пригорюнившись капитан Майборода.

– Господин Ваня, – всхлипнул он, – какая несправедливость. Вы там в тепле и веселье, а я один на морозе. Хиба ж це справедливо?

– Да чего это вы, тут-то сидите? – изумился наш герой, трезвея.

– Не пускают. Велено не пускать…

– Ну домой идите, бог с ними… Замерзнете.

– Нет, – упрямо сказал капитан. – Пусть это им укор будет… Я скоро из Петербурга уеду, а пока пусть им укор будет…

Авросимов вспомнил, как изящная ладонь Бутурлина хлестала капитана по щеке, махнул рукой и воротился в залу.

Толстяк Браницкий был в восторге от своей выходки, похлопывал друзей по плечам, подносил вина каждому, смеялся, и постепенно черные тучи поднялись к потолку и рассеялись, и снова пламя камина, как единственное их ночное солнце, бушевало, посылая тепло и свет.

И наш герой, устроившись поудобнее в креслах, предался размышлениям о жизни, и крест святого Владимира снова выплыл из тьмы и засиял пред ним. Однако в высокопарном его сиянии чего-то уже не было, словно камень не до конца свалился с души, в которой продолжался коварный поединок беды и славы. Ах, полковник, он ведь рыдал, наш молодой человек, проклиная ложь Браницкого, твое злодейство и жалея об тебе! Ах ротмистр, и он рыдал не из страха за свою жизнь, а потому, что судьба ставила его к барьеру, позабыв, что сердце-то отходчиво. Ах Настенька, и об тебе он рыдал, рыжий наш великан, не веря своим фантазиям и проклиная их. Но тут же перед ним возникла синяя полоса лесного тракта, по которому весело летит его кибитка, в которой он – один, один, один, совсем один, черт вас всех побери!

В этот момент неслышно, на одних носках появился в зале молоденький адъютант графа Татищева, с пунцовыми от ветра щеками, со счастливой улыбкой ребенка на устах, полный надежд на близкое счастье, которому ничто не помеха. Он легко поклонился, кивнул эдак всем и, увидев Бутурлина, еще более засиял, засветился.

– Вот вы где? – воскликнул он звонко. – А уж я-то ищу вас, я-то вас ищу!.. Я уже и надежду потерял… Как дымно у вас, господа, – и с загадочной улыбкой: – Господин Бутурлин, вам письмецо от одной нашей общей знакомой… Ежели вам будет угодно, у меня возок…

– Ага, – сказал Крупников, – от дамы. Стало быть, жизнь продолжается, господа…

Бутурлин покинул игру и легко, как бы танцуя, подбежал к молодому человеку, и белый листок перепорхнул с ладони на ладонь.

– Вот так…

Все это происходило в противоположном от Авросимова конце залы, но молоденький адъютант, покуда Бутурлин пробегал листок, разглядел нашего героя и радостно закивал ему.

– Ах, сударь, и вы здесь?! Граф очень лестно говорил об вас! Я крайне рад видеть вас и сказать вам об этом.

В этот момент Бутурлин поднял голову и поглядел через зал на Авросимова. Затем вновь пробежал листок, и снова глянул, и решительно направился в его сторону. Авросимов увидел глаза кавалергарда, и сердце его шевельнулось.

– Прости, брат, – сказал Бутурлин и пожал плечами. – Я должен тебя арестовать…

Эпилог

В разговоре с графом Авросимов все начисто отрицал. Граф слезам его верил. О Филимонове вопросов не было, ибо в чем в чем, а уж в фантазиях собственных мы вольны, и нет нас вольнее. Знатнейшие специалисты проверяли английский пистолет неоднократно, но проклятая игрушка упрямо отказывалась стрелять. Остаток ночи, проведенный нашим героем взаперти на гауптвахте, вызвал в нем такую бурю отчаяния, а случайный прусачок, редкий гость в сем сухом месте, так его возбудил, что граф не стал продолжать разговора, а махнул рукой, дабы избавили его от вида сего зареванного лица.

Однако вышло повеление Авросимову крепости не посещать, а в двадцать четыре часа покинуть столицу и торопиться в свою деревню, что он, сотрясаемый лихорадкой, и исполнил за очень короткое время.