Текст книги "Пока не сказано прощай . Год жизни с радостью"

Автор книги: Брет Уиттер

Соавторы: Сьюзен Спенсер-Вендел
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Мой подарок себе

После вечеринки, когда дети уже вернулись в школу, а Джон – на работу, я сделала себе еще один подарок. Продиктованный скорее прихотью, чем необходимостью, – перманентный макияж.

Я люблю моду, любила и буду любить. Сама я, хотя и не королева красоты, всегда гордилась своим сложением. На работу ходила в маленьком черном платьице – не слишком коротком и не облегающем, но подчеркивающем достоинства фигуры. И обязательно в черных закрытых лодочках, на высоком, четыре дюйма, каблуке, но не шпильке, а потолще, недвусмысленно объявляющем: «Не для стриптиза».

Ах каблуки, как же я их любила. В моей взрослой жизни не было и дня, когда я бы их не носила. Даже на девятом месяце. С выпирающими косточками. А потом мои ноги ослабели. И каблуки пришлось отдать.

С макияжем такого не случится.

Макияж – мой друг. Он открывает мои глаза-бусинки, рисует скулы там, где их нет в природе, трансформирует отверстие для принятия пищи в соблазнительные губки.

Но макияж требует точности, это искусство миллиметров. Сначала маскируем тончайшие морщинки вокруг глаз, потом накладываем тени – иногда до трех оттенков зараз – в определенном количестве на определенные места: на веки и под бровями, добавляем мазок искристого белого на косточку под самой бровью – чтобы взгляд стал открытым, ярким.

Я, как многие женщины, истратила кучу денег в поисках одного-единственного приемлемого сочетания оттенков. Нашла любимую помаду – «изюмная ярость» – оттенок сливы, милый и естественный. Пользовалась ею каждый день.

Ежедневно зрительно увеличивала свои глаза-бусинки подводкой, заботясь о том, чтобы линия не доходила до внутренних уголков глаз, иначе они кажутся слишком близко посаженными.

Накладывала по нескольку слоев туши на ресницы. У меня было три разных оттенка – очень черный, черный и коричнево-черный – плюс их же водостойкие версии.

Даже когда мои руки начали слабеть, я продолжала накладывать макияж. Когда пальцы стали скрючиваться, я открывала бутылочки зубами. На боках моих волшебных пузырьков появились следы от укусов.

Наконец я перестала завинчивать крышки – слишком трудно открывать опять. Я разъезжала по городу с открытым и готовым к использованию тюбиком «изюмной ярости» на передней консоли моего автомобиля. Это меня выручало, пока не пришла жара. Тогда я получила растекшуюся массу сливового цвета.

Мои руки начали дрожать так сильно, что я больше не могла подводить глаза. Кисточка для туши подпрыгивала в моих пальцах, как живая, и все кончалось тем, что на веках у меня оказывалось больше коричнево-черного, чем на ресницах.

Но я не собиралась мириться с неудачей. Я без косметики – такой вариант я даже не рассматривала.

Тщеславие, имя тебе – Сьюзен.

А я и не отрицаю. В заботе о том, как мы выглядим, нет ничего мелкого. Гордость – движущий механизм самоуважения. Никому еще не удавалось достичь чего-то стоящего, плюя на мелочи.

Кроме того, без косметики у меня такой вид, как будто я не высыпалась последние лет десять.

Может, попросить Джона, чтобы он меня красил? Из области фантастики.

Вот я и решила сделать себе запоздалый рождественский подарок – перманентный макияж. Так эвфемистично называется татуировка на лице. Да, вот такая я тщеславная. Без малейших колебаний я решила накачать себе губы и веки краской.

Я зарылась в «Гугл». Мой глаз-бусинка зацепился за сайт «Проснись с макияжем». Его обладательница Лиза была дипломированным специалистом по микропигментации. Да, так это называется. Лиза работала в кабинете пластического хирурга, где женщинам после мастэктомии рисуют ареолы на новой груди, а жертвам автокатастроф – новые брови.

И она имела опыт работы с инвалидами вроде меня.

Я позвонила. Во время разговора Лиза произнесла фразу, которая сразу внушила мне доверие к ней:

– Я отказываюсь делать необычные татуировки или то, что будет выглядеть плохо.

Женщины часто просили ее сделать им татуированные родинки на лице. Но она никогда не соглашалась, так как со временем они выцветают и становятся похожи на пигментные пятна.

Лиза предложила мне сделать татуировку бровей, век и губ. Я согласилась.

– О боже, милая, ты уверена? – спросила Стеф, тоже фанатка косметики. – Это же навсегда. И это больно.

– И еще у меня нет выбора, – добавила я.

Боль никогда не была для меня проблемой. У меня повышенный болевой порог. Беременная и на высоких каблуках – вот это я. Я даже согласилась подвергнуть себя самой болезненной операции, на какую только может решиться женщина: эпиляции воском зоны бикини. После этого шоу ужасов с вырыванием волос я радикально изменила свое представление о том, что такое боль.

– Ну, тогда я пойду с тобой, – сказала Стеф. – Должен же кто-то убедиться, что у нее стерильные инструменты и что она не превратит тебя в клоуна.

На татуировку лица уходит несколько часов. Брови, например, рисуют по волоску под специальным увеличительным стеклом. Губы требуют сотен уколов, и каждый раз кончик иглы внедряет под кожу каплю краски.

Но только вот какой краски? Это и было самое сложное.

Лиза заказала по каталогу цвет, который, как она считала, будет хорошо смотреться на моих губах. Краска была похожа на оранжевый вазелин.

– Вы не увидите так много оранжевого, – сказала Лиза. Вечные чернила, заверила она меня, совершенно иначе смотрятся, когда они под слоем кожи.

– Ни за что! – ответила я. – Никакого оранжевого.

Она попробовала красный. Что ж, красный я люблю, но только в темноте.

Я попросила ее скопировать «изюмную ярость». Ей удалось смешать оттенок сливы, который мне понравился. Для подводки и бровей мы выбрали коричневый.

Лиза выщипала мне брови, потом нарисовала новые, такой формы, какую я хотела видеть.

«Господи! – подумала я в восторге. – Наконец-то у меня будут высокие бровки!» Всю жизнь брови у меня были прямые, как отвертки.

Лиза смазала рабочую поверхность анестезирующим кремом. Включила свой инструмент.

«Зззз… ззз… ззз…» – звенела игла всякий раз, вводя краску.

Первые десять минут я не дышала. Стеф внимательно следила за каждым проходом иглы. Коричневая краска для бровей выглядела лиловой. Стеф спросила, нормально ли это.

– Да, – сказала Лиза. – Не волнуйтесь.

Так она прозызыкала над каждой бровью целый час.

Потом поднесла мне зеркало. Мои новые брови были вспухшими и кровавыми, но в остальном вполне ничего.

Затем настала очередь глаз, которые необходимо было держать открытыми, чтобы она могла сделать подводку.

– Мне бы понадобилась полная анестезия, – сказала Стеф.

Я не могла моргнуть. Я не могла позволить себе даже дрожание века – так близко от глаза была игла. Я лежала как каменная, глубокое спокойствие овладело мной.

Включай свой дзен, Сьюзен.

Мы решили сделать дополнительный проход по внешним уголкам глаз, чтобы это выглядело как супертолстая угловая ресничка. Такой визажистский фокус, придающий величину и открытость глазам.

И наконец губы. Лиза предупреждала, что с ними будет больнее всего, и, не жалея, наложила анестезирующий крем.

Я хотела, чтобы она раскрасила мне губы целиком, а не просто навела контуры. Мне всегда казались смешными губы, с которых съелась вся помада и осталась только подводка.

Лиза зажужжала иглой. Я зажмурилась. Губы – чувствительное место. Иначе почему поцелуи так приятны?

Небольшой изгиб в центре верхней губы называется луком Купидона. Пока Лиза работала, у меня было такое чувство, как будто Купидон молотит меня своим луком по губам. Больше всего в тот момент мне хотелось выскочить из своей чувствительной кожи.

Сделав глубокий вдох, я задумалась о самом лучшем поцелуе, который был у меня в жизни, – первом поцелуе истинной страсти, не слишком крепком, зато произведенном губами подходящего размера, которые накрыли каждый миллиметр моих губ, в то время как мягкий кончик языка ощупывал контур моего рта.

Я все думала и думала о том поцелуе, о той ночи много лет назад.

И тут оказалось, что мои губы готовы.

Я посмотрела в зеркало. Сплошная опухоль и кровоподтеки.

– В ближайшие недели все будет меняться, – повторила Лиза в двадцатый раз. – Истинный цвет проявляется только после того, как отшелушится кожа.

Она дала мне целый информационный бюллетень, в котором были подробно расписаны все «что», «где» и «когда», включая фазы шелушения кожи, когда татуировка будет казаться синей, и когда цвет исчезнет полностью, и когда брови в период заживления будут казаться шире и ярче, чем они есть.

– Не волнуйтесь! Все будет очень красиво! – сказала она.

Мы со Стеф сели в машину и поехали домой. Я бросила взгляд в зеркало заднего вида. Оттуда на меня глядел Граучо Маркс. Мои брови выглядели как большие черные пиявки, присосавшиеся ко лбу.

Больше я в зеркало не смотрела, только надеялась на лучшее. «Что сделано, то сделано, – думала я. – Что толку тревожиться».

В последующие недели мое лицо походило на психоделическую картинку. Затаив дыхание, я, как святой елей, накладывала заживляющую мазь, которую рекомендовала мне Лиза, и ждала, отсчитывая фазы по моему информационному бюллетеню.

– Ну, как я выгляжу? – в двадцатый раз спрашивала я у Джона.

Бедняга.

Я ведь не только выглядела, как Граучо Маркс, я и была Граучо. Как, интересно, должен был отвечать на мои дурацкие вопросы муж, проживший со мной, слава богу, двадцать лет?

– Давай я тебе помажу, может, заживет быстрее, – предлагал он.

Достойный ответ.

Все время, пока усыхало мое тело и менялся мой внешний вид, Джон неизменно находил достойный ответ. Без слова протеста он поддерживал меня, даже когда мое лицо стало неузнаваемым.

А потом все зажило. И я стала выглядеть лучше. Куда лучше, чем совсем без макияжа.

Это снова была я, такая, какой я преподносила себя миру на протяжении двадцати последних лет. Чуть потоньше в щеках. С легким дрожанием мышц. Но все же я.

Ах, макияж, макияж. Ты все еще в моей власти.

Та часть моей внешности, которая не изменится никогда.

Венгрия
Февраль

Молодость

Я встретила Джона Вендела в водном центре Лейк-Литал, в пригороде Вест-Палм-Бич. Я тогда только окончила Университет Северной Каролины и работала в команде спасателей. Джон был учителем старших классов, тренером по плаванию, бывшим лучшим пловцом колледжа и приходил на озеро тренироваться.

С замиранием сердца я следила за тем, как он двигается в воде: длинные плавные движения рук несли его роскошное тело вперед, словно торпеду, и вообще он походил на бронзовое изваяние в натуральную – шесть футов один дюйм – величину.

Джон был до того хорош собой, что после двух лет нашего с ним взаимного вышучивания я подговорила подругу позвонить ему и сказать, что его выбрали в качестве модели для фото на календарь спасателей на водах в Палм-Бич – в трусах.

В тот вечер он позвонил мне сам, простачок. Я тогда уже училась в магистратуре, так что наши свидания происходили по телефону.

– Привет, Сьюзен, угадай что? – начал он. – Я буду сниматься для календаря в одних плавках. И мне разрешили выбрать месяц. Я попросил декабрь, потому что в декабре твой день рождения.

– Джон…

– Что?

– Какой сегодня день?

– Вторник.

– Нет, число какое?

– Апрель, первое…

Это был день апрельского дурака. Он рассмеялся.

Так первоапрельская шутка на тему сексуальности заложила традицию, в которую вошла затем и классическая хохма Обри и Марины с шоколадной редиской и липким унитазом. За двадцать три года мы немало носов натянули друг другу, особенно вначале.

Как-то раз я спрятала драгоценный Джонов мотоцикл, чтобы он решил, будто его украли.

– Черт меня побери! – орал он, поддавая ногой мотоциклетный шлем, который летал по всей квартире.

– С днем дурака! – сказала я.

Зато на следующий год он отплатил мне по полной. Мы с ним кувыркались – играли в темноте в скотинку о двух спинках, – как вдруг он застонал: «Бет! О Бет!» Так звали его прежнюю подружку.

Тут уже я заметалась по комнате как сумасшедшая.

Мне всегда нравилась эта черта в Джоне: он умеет смеяться над собой. И надо мной тоже. Он не просто мускулистый, но еще и славный парень: скромный (да, кроме шуток), сообразительный, спокойный и в то же время веселый.

Тем не менее, вспоминая о том, как мы встретились, он всегда говорит о моих шортах:

– На ней была футболка Университета Северной Каролины и такие синенькие шортики. – Тут он обычно делает паузу и трясет головой, вспоминая мой задок.

Джону я доверяю свою жизнь, а теперь и жизни наших детей. За более чем двадцать лет, что мы с ним вместе, он ни разу не принял ни одного поспешного, скоропалительного решения. (Ну, один раз, когда купил подержанный «форд» с пробегом восемьдесят тысяч миль.)

Даже наш брак был решением практическим. В 1992 году Джон получил от фулбрайтовской комиссии выгодное предложение – место учителя в старших классах средней школы Будапешта. Я настояла, чтобы он согласился. Вообще-то, и заявление в Фулбрайтовский фонд тоже заполняла за него я. Джон ужасно любит тянуть резину.

Джон спросил, поеду ли я с ним. Но для этого, по правилам Фулбрайта, мы должны были быть мужем и женой, и тогда кто-то из нас предложил:

– А почему бы нам не пожениться?

Мы не помним, кто из нас сказал это.

А другой ответил:

– О’кей.

В День благодарения мы обмолвились об этом моей маме. В считаные дни она организовала церковное венчание с пастором, музыкой, органистом. Все произошло так стремительно, что люди, наверное, подумали, что я беременна. «Ну и пусть думают!» – решила я.

Все, что от меня требовалось, – купить свадебное платье и покрасоваться в нем в церкви. Что я и сделала. Не переставая улыбаться. Свадьба была немноголюдной: только родные и близкие друзья, в церкви, не принадлежавшей ни к какой конфессии.

Нэнси, разумеется, тоже была там.

Брачную ночь мы провели в местном «Хилтоне». Сели в постели, поглядели друг на друга и спросили:

– Что это мы только что натворили?

Пять месяцев спустя мы уже жили в Будапеште.

Те, кто мало меня знает, считают, что это совсем на меня не похоже. Что я очень собранный человек. И не принимаю поспешных решений.

Узнав меня получше, они говорят: «Это так похоже на Сьюзен». Как только я понимаю, чего хочу, то всегда протягиваю руки и хватаю это. Ничего не жду. Ни о чем не раздумываю. Просто перестаю болтать и начинаю действовать.

Мне нужен был Джон, и я хотела в Будапешт. Мне было двадцать пять.

Я изучала международные отношения и имела магистерский диплом по журналистике – моей любимой, универсально востребованной профессии.

Наступало время странствий и приключений.

Приехав в Будапешт, мы поняли, что не прогадали.

На дворе стоял 1992 год, только что рухнула Берлинская стена. Город радовался. Повсюду возникали новые компании. Сносили старые памятники. Это походило на Дикий Запад. Все было возможно. Юнцы, продавцы, банкроты и мечтатели – все стекались в Будапешт в поисках шанса.

И конечно, писатели. Пишущей братии я встретила там человек сто, не меньше. Раз я познакомилась с одним выпускником Принстона, который собирался издавать в Будапеште англоязычную газету «Будапешт пост». Не прошло и недели, как я писала для него статьи. А через неполных два месяца меня назначили старшим редактором и я сама наставляла юных коллег-журналистов, направляя их в мир за новостями.

На одной пресс-конференции я задавала вопрос королеве Елизавете. На другой – Борису Ельцину. Я летала с миссией мира в Боснию и писала об урожае роз в Болгарии.

На заседаниях венгерского парламента я видела законодателей с нашей газетой в руках, они читали мои статьи. Двадцатипятилетняя девчонка, не знающая венгерского, берущая интервью с помощью переводчика, я оказывала влияние на взгляды людей, принимающих законы!

А потом у детишек закончились деньжишки. Газета всплыла брюхом кверху. Но у кого-то нашлись какие-то знакомства в «Форбсе», журнале для супербогачей. И наша газета возродилась под названием «Солнце Будапешта». Зарплату мне теперь платили стопками венгерской валюты. Никаких чеков или счетов в банке. Мы с Джоном распихивали пачки денег по книгам в нашей квартире.

Когда у нас были деньги, мы слонялись по городу, ездили по Венгрии и соседним странам (в Турции мы чуть не погибли в автокатастрофе!), посещали оперы и концерты. Зимой, сидя в Будапеште, мы пили в полуденных сумерках домашнее вино.

Когда деньги кончались, мы сидели тихо в ожидании следующей получки. Смеялись, разговаривали, узнавали друг друга. Выживали, как моя газета, изо дня в день сводя концы с концами.

Те дни, те совместные приключения связали нас навсегда. Они стали тем невидимым клеем, который соединил нас на всю жизнь, какая бы легкая или тяжелая она ни была.

Фулбрайтовская стипендия закончилась. После двух лет за границей мы вернулись домой, к американскому изобилию и скуке. Джону не нравилась его работа учителя. Мне не нравилось тянуть лямку простого репортера в «Палм-Бич пост» после двух лет редакторства в Венгрии. Даже наша крошечная квартирка с кондиционером, вставленным в окно столовой, казалась мне огромной и пустой.

И тут, со скоростью и мощью грозы во Флориде, на меня свалилась депрессия. Трах! Бум!

Я не понимала, что мой мозг болен, пока не обнаружила, что похудела на пятнадцать фунтов. Пока от недосыпа крыша у меня не поехала настолько, что одна мысль о постели стала вызывать у меня приступ паники.

В Венгрии все наши органы чувств активно возбуждали новые звуки, виды, вкусы, запахи, ощущения. Даже самые элементарные журналистские задания превращались во что-то притягательное.

Как, например, когда меня отправили освещать восточноевропейский дебют «Чиппендейлов» – американской компании мускулистых мужиков, которые раздевались на сцене до почти несуществующих трусов и делали неприличные жесты в сторону сотен собравшихся молодых женщин. «Повеселимся?» – орали им накачанные дураки. Гробовое молчание было им ответом.

Восторг.

А теперь я чувствовала себя паршиво и все вокруг казалось мне омерзительным. Джон, и сам порядком угнетенный, ничем не мог мне помочь. Мы ругались. На какое-то время я даже ушла жить к сестре. Стефани потащила меня к психиатру.

– Голоса обращаются к вам через телевизор? – спросил он меня.

– У меня депрессия, а не психоз! – ответила я.

Доктор прописал мне антидепрессант. Мне сразу полегчало.

Я твердо верю в то, что мы сами хозяева своего разума. В то, что, когда мы здоровы, можем сами контролировать свое настроение. Но я также верю в то, что каждый из нас – единственный хранитель и попечитель своих мозгов и должен заботиться об их здоровье. Теперь я пользуюсь для этого дыхательными упражнениями, практикую дзен. Живу с радостью…

А тогда мы с Джоном ринулись на поиски новой работы за границей, надеясь наверстать упущенное чудо.

Примерно год спустя мы побывали на международной ярмарке вакансий для учителей.

– Смотри-ка, в Колумбии есть место учителя старших классов, – заметил Джон. – Супругам, правда, недоплачивают, зато есть должность хранителя школьного годового журнала.

Мое сердце подпрыгнуло. На дворе стоял 1995 год, и в Колумбии полным ходом шла нарковойна. Всего за год до этого игрок национальной футбольной команды по ошибке забил гол в свои ворота во время матча на Кубок мира. Когда он вернулся домой, его убили. А еще в то время Колумбия повсеместно признавалась мировой столицей киднеппинга.

Но я все равно согласилась. Жизнь ведь приключение, так? И мы подписали двухгодичный контракт.

Это приключение оказалось не столь веселым. Кокаиновые войны сходили на нет, но насилие бушевало на улицах. В городе не было забегаловки, где не дежурила бы вооруженная охрана. Заметьте, я говорю о совсем мелких магазинчиках, куда заходят купить мороженого, а не о крупных банках. В школе, где работали мы с Джоном, были металлические ворота и башенка – там сидели вооруженные охранники. У ворот постоянно толклись какие-то мужики в итальянских костюмах, с плохими зубами и автоматами в руках. Это были телохранители учащихся.

Киднеппинг превратился в обычное бытовое преступление: людей похищали, когда те выходили в соседний магазин.

– Я хочу домой, – заявила я Джону через семь месяцев.

Честный Джон не хотел прерывать наш двухгодичный контракт. Но я его убедила. Мы должны были уехать, едва закончится первый учебный год.

Через месяц, во время весенних каникул, мы отправились в горы. Целью нашего похода был Сьюдад-Пердида (Затерянный город) – центр древней цивилизации, многие века скрытый от глаз людей. Его обнаружили только в 1970-е.

Подъем был великолепный. Кругом горы. Над головой полог леса. Ручьи. Стайки туканов, порхающих над склонами.

А еще мы целыми днями шли в гору. В сопровождении проводника и вооруженных телохранителей, поскольку это была партизанская территория. Без душа. Без туалета. Ночевали мы в гамаках на вторых этажах хижин, состоявших из столбов и соломенных крыш. Чтобы хоть как-то отпугивать насекомых, ночью приходилось поддерживать огонь. Дым не давал мне уснуть.

На шестой день я поняла, что с меня хватит. Шел дождь. Меня тошнило. Я сорвалась.

– Ну вот что, – начала я, с трудом удерживаясь от слез. – Я устала. Я хочу есть. От меня воняет, меня тошнит, и у меня все болит. И по-моему, я беременна!

Я повернулась, чтобы уйти в джунгли, и тут же врезалась в столб, на котором держалась крыша. И упала в грязь. Шлеп.

Вот так Джон впервые узнал о том, что у нас будет ребенок. Кое-что прикинул – получилась ночь, когда мы праздновали наше решение вернуться домой.

Жизнь – она такая, ее не обманешь. Иначе я бы все тянула и тянула с детьми, так хотелось путешествовать. А мне было уже тридцать.

Беременность началась с сообщения о том, что у меня двойня и что я в группе риска. Без работы рассчитывать на медицинскую страховку было нечего, и мы остались в Колумбии еще на год. Кстати, о нервотрепке – попробуйте забеременеть и родить на высоте девять тысяч футов над уровнем моря, в криминальной столице мира.

Одного близнеца я потеряла.

Потом, за неделю до срока, перестал шевелиться и второй. Я как раз была в школе, работала, и решила посоветоваться с нянечкой.

– Ешь сахар, – сказала она.

Не помогло. Ребенок по-прежнему не двигался. К обеду мы оба были в панике. Джон выскочил на улицу, чтобы поймать под дождем такси, но такси не было, и он остановил первое, что подвернулось.

– Собирайся, – сказал он, мокрый с головы до ног. – Я нашел попутку.

Это оказался детсадовский автобус. Полный ребятишек. Зато его маршрут проходил мимо больницы, где он со вздохом гидравлического привода распахнул дверь, выпустил нас и покатил дальше.

– Что вы ели в последние шесть часов? – спросил меня анестезиолог.

А я ведь последовала совету той нянечки.

– Две колы и три шоколадки, – ответила я.

Док так посмотрел на меня. Ну, вы понимаете. С состраданием.

Час спустя я была уже на столе в операционной. У ребенка было тазовое предлежание, и пуповина обмоталась вокруг шеи. Без кесарева было не обойтись. Джон наблюдал, как мне сделали разрез. Вдруг его лицо стало серым и он зашатался.

– Выпрями колени! – заорала я. – Не сметь падать!

Он вздрогнул и пришел в себя. Тут я услышала плач и спросила, кто у меня.

– По-моему, это девочка.

– Что значит «по-моему»?

– Да у нее тут все так опухло…

Мы не могли дать нашей дочери имя, не разглядев ее как следует. Пару часов спустя я, лежа на больничной койке, спросила у Джона, какое имя первым пришло ему в голову, когда он увидел нашу малышку.

– Бри, – ответил он.

Как все младенцы, при рождении она была покрыта чем-то белесым.

Я закатила глаза и решила: пусть будет Элла.

Нотариус сказала, что такое имя не годится. По-испански «элла» означает «она». Нет, не годится. Тетке было плевать, что в англоязычных странах Эллы встречаются сплошь и рядом.

Шли дни, а мы все любовались на свою малышку. На наше чудо. И наконец решили назвать ее Мариной.

Отчасти потому, что это имя звучало как-то по-испански. И в то же время оно было греческим, как моя мать. Но главным образом потому, что глаза у нее были голубые. Их спокойная, незамутненная синь напоминала мне океан в солнечный день, место, где я всегда чувствовала себя в тепле и безопасности.

Ах, Марина. Моя красавица. Помню, как я держала тебя на руках. И как училась тебя нянчить.

Молоко пришло у меня с полной силой в тот вечер, когда мы вернулись из больницы домой.

– Ты похожа на восточную танцовщицу, – сказал Джон, глядя на располневшую меня. Этот же самый Джон приволок мне в больницу мои трусики-стринги и джинсы в обтяжку, как будто думал, что после родов я тут же обрету свой нормальный размер.

– Пожалуйста, найди мне молокоотсос! – взмолилась я. – И не дешевый. Пусть это будет «кадиллак» среди молокоотсосов. – У меня было такое чувство, словно мои груди вот-вот разорвет.

Но ах, до чего же забавно вспоминать обо всем этом сейчас. Я с радостью переживаю вновь и вновь те болезненные ночи, когда маленькая дочурка кусала меня, словно демон. Эта маленькая жизнь на моих руках. Ее молочное дыхание. Рядом мой муж, который приносит ее покормить в лунном свете. А потом нежно укладывает нашу малышку в плетеную колыбельку.

Марина, ты положила конец нашим странствиям.

Марина, твое появление перенесло нас во взрослую, родительскую жизнь. В ту ее фазу, когда день тянется бесконечно, а годы летят незаметно.

Время, которое, к сожалению, закончилось так быстро.

Время, которое я не променяю ни на что.