Текст книги "Пока не сказано прощай . Год жизни с радостью"

Автор книги: Брет Уиттер

Соавторы: Сьюзен Спенсер-Вендел
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Моя мама приготовила кое-что для вас, – сказала я со слезами, передавая ей альбом.

Вот так все и началось. Я облегчила душу. И научилась лучше понимать себя. Свою язвительность. Свое прямодушие. Узнала, как дух хиппи сочетается во мне с чувством стиля.

Год спустя, летом 2009-го, мы с Джоном заехали к Эллен по дороге на Гавайи. О том, чтобы поблагодарить мою кровную мать и забыть о ней навсегда, уже не было речи. Она стала частью моей жизни. Я хотела познакомить с ней Джона. И лучше понять ее.

Мы отправились на пляж. Разулись. Джон расхохотался, увидев рядышком наши ноги: выпирающие косточки, длинные, как ломтики картошки фри, пальцы.

– Теперь я точно знаю, что вы родственницы, – сказал он и сфотографировал нас с Эллен от лодыжек вниз.

Я сказала Джону и Эллен, что хочу написать книгу.

– Назови ее «Косточки в песке», – хмыкнул Джон.

Всего за несколько недель до этого я заметила свою усохшую левую ладонь. В ту поездку я о ней не упомянула, но в следующие полгода, занимаясь поисками медицинских ответов, я оценила своевременность появления в моей жизни кровной матери.

В тот год Эллен приехала во Флориду на День благодарения. Она навещала свою дочь, которая служила на яхте, стоявшей на якоре в Форт-Лодердейле. (С ее дочерью, которая моложе меня лет на десять, я встречалась несколько раз. Была на ее свадьбе в Сиэтле. Но с тех пор мы не общались.)

Потом Эллен на несколько дней остановилась в отеле рядом с нашим домом. Уважая желание своих родителей, я не стала рассказывать о ней детям, но взяла их с собой в отель, зная, что ей приятно будет их увидеть. Мы вместе искупались. Пообедали. И столько раз сфотографировались вместе, что Марина спросила:

– А вы что, родственница или как?

– Нет, я просто Эллен, – ответила она.

Я показала Эллен мою руку. Расспросила о ее медицинской истории. Ни у нее, ни у кого-либо из ее родственников ничего подобного не было.

Превыше всего я дорожу именно этим подарком Эллен: она подарила мне спокойствие души, знание того, что мой БАС – не генетической природы. Мои дети унаследуют от меня все что угодно, кроме моей судьбы.

Семейная встреча

Мама никогда не говорила со мной об Эллен. Не задавала наводящих вопросов о нашей встрече. Она не понимала, какую роль Эллен играет в моей жизни, и наши отношения причиняли ей боль. С этой болью Тея справлялась при помощи молчания – того, которое говорит яснее слов.

Ее чувства лучше всего передает вопрос, который она тайком от меня задавала Нэнси и который незадолго до этого услышала от нее я: «Сьюзен ведь не разлюбила нас, нет?»

Мои чувства окончательно оформились во время короткого круиза, который мы с ма предприняли в феврале 2011 года. Это было за четыре месяца до моего диагноза и за несколько недель до нашей с Нэнси поездки в Новый Орлеан, когда я впервые призналась себе в том, что у меня, может быть, БАС.

Но тогда, еще находясь в глубоком отказе, я проводила все время на палубе у бассейна, сидя в шезлонге: ведерко со льдом и пивом с одной стороны, промасленное бедро солнцепоклонника-соседа – с другой. Международное соревнование по неуклюжим прыжкам в воду было в разгаре: здоровый волосатый мужик из Огайо только что ничком плюхнулся в бассейн, а я громко озвучивала счет.

– Десять! – орала я, услышав особенно громкий шлепок пузом о воду.

Мама проводила время в каюте, прилагая неимоверные усилия к тому, чтобы расслабиться. Толпы народу, жара, шум – для нее это было слишком. Ее зона комфорта – территория, где все под контролем, – осталась далеко позади.

Так что она повсюду искала проблемы. Стюарды на корабле складывали наши полотенца в форме разных зверюшек. Марине особенно понравилась симпатичная обезьянка. Тея тут же развернула ее, чтобы полотенце было готово к использованию с самого утра.

Тея дважды приходила к бассейну. Один раз для того, чтобы объявить всем окружавшим меня мужчинам и женщинам, что я замужем. Во второй раз – напомнить мне, что если я не сдам свое полотенце, то меня оштрафуют на двадцать долларов, «и не жди, что я буду платить».

Круиз по Багамам был затеян для того, чтобы присутствовать на встрече членов маминой семьи в Нассау. Она оплатила поездку мне и Марине – щедрый подарок. Но за полотенце она не раскошелится, не рассчитывайте.

Мероприятие намечалось серьезное – не просто шашлыки в парке пожарить. На следующий день мы пешком обошли все памятные места, посетили кладбище – ноги у меня тогда еще были сильные. Две родственные могилы оказались без надписей. Мы положили цветы. Мои родители завели разговор о том, чтобы нанять каменотеса и сделать надписи.

Греческий православный священник рассказал об истории их веры на этих островах. Семья отца Теи эмигрировала из Греции на Багамы и во Флориду. С клана Дамианос и началось греческое православие в этом регионе.

И хотя мама Теи взрастила ее в лоне Баптистской церкви Юга, Тея никогда не отрывалась от своих греческих корней. Среди лучших воспоминаний моего детства есть и такое: мама часто щекотала меня, а потом, уткнувшись кончиком носа в уголок моего глаза, шевелила им туда и сюда. «Мой греческий нос», – называла она его. В моем детстве все, даже носы, было греческим.

Перед званым обедом мы вернулись на корабль отдохнуть. День прошел хорошо. Нам было приятно всем вместе.

А потом Тея решила не ходить на обед. Не знаю почему. Может быть, устала. А вернее всего, кто-нибудь сказал что-нибудь такое, отчего она разозлилась. Папа последовал ее примеру. Тут и сестра Теи, Сью, заявила, что тоже не пойдет, а с ней ее дочь и внук.

Обед должен был состояться в яхт-клубе Нассау – дорогое мероприятие, тщательно спланированное организаторами: никакого фуршета, настоящий обеденный стол со стульями, полный буфет закусок и полный бар выпивки, пригласили даже фотографа, чтобы снимать представителей всех ветвей семейства.

– Это же невежливо – не пойти! – рявкнула я на Тею.

Ноль эмоций.

Марина тоже решила остаться, чтобы составить компанию кузену. Я пошла одна.

Там уже была Рамона, старшая сестра мамы, а с ней ее дочь и зять, Мона и Майк. Рамона – матриарх этой семьи и самая большая заводила. Она поддерживает связь со всеми кузинами и кузенами, далекими и близкими. Семья для нее все. И вот Рамона сидела за празднично украшенным столом в полном одиночестве.

Возле буфета я сражалась с тарелкой. Моя левая рука уже почти не действовала, и мне было трудно нарезать еду. Отложив нож и вилку, я оглядела зал. За другими столами было людно и весело, раздавалась болтовня и смех.

Я пропустила пару коктейлей, но стало только хуже. Наш почти пустой семейный стол показался мне еще печальнее.

Кто-то в подробностях изложил историю нашей семьи. Тогда распорядитель обеда стал по одному приглашать людей к микрофону и просить поделиться своими воспоминаниями.

Мне захотелось поделиться со всеми историей недавнего обретения своей настоящей родословной, которая включала в себя самую настоящую греческую кровь. Я хотела сказать им, как я горжусь тем, что я тоже Дамианос. Как много значит для меня их дружба и поддержка.

Я вышла к микрофону, оглядела лица собравшихся, наш почти пустой стол и заплакала. Нет, прямо заревела перед всей честной компанией.

Майк выслал Рамону поддержать меня. Какая-то кузина по имени Флора тоже подошла. Они обхватили меня с двух сторон. Выдавив какие-то слова, я села на место, в ужасе от собственного публичного позора.

– Гречанка она или нет, она наша, – сказала Рамона семье.

Слава богу, через несколько минут какофония свистков, ударных, труб и колокольчиков заполнила тишину. Сюрприз: багамский оркестр джанкану.

Музыканты были все в перьях и монисто, их высоченные головные уборы громоздились над нами. Они подпрыгивали, вертели задом, басовый барабан твердил свое бум-бум-бум, руководитель оркестра пронзительным свистом объявлял о конце и начале номеров. Одна жилистая девчушка исполнила то, что я называю завлекательным танцем, соответственно вращая бедрами.

«Может, оно и к лучшему, что Теи тут нет», – подумала я.

Я вышла на улицу, подальше от шумного представления. Нет, Тея определенно не вынесла бы ни этого шума, ни зрелища – в особенности зрелища своей дочери, рыдающей у микрофона. Она не оценила бы моих стараний.

Утром мама спросила меня, как прошел обед.

– Очень мило, – только и сказала я.

Кажется, я надеялась, что моя болезнь сократит дистанцию между нами. Я думала, из-за того, что я умираю, мы с мамой начнем разговаривать. Меня терзали вопросы из моего прошлого, которые отравляли наши с ней отношения.

Хотелось сказать ей, что появление Эллен ничего не изменило. Что она по-прежнему моя мать и я люблю ее так же, как и прежде.

Но мама закрылась от меня. После моего диагноза в июне она не сделала ни одного шага навстречу, ни о чем не спрашивала, не утешала. Время от времени она заходила к нам, но никогда не сидела дольше нескольких минут. Мы говорили не больше, а меньше, чем раньше. Иногда она почти не смотрела на меня.

Дверь к пониманию была закрыта.

В сентябре, за неделю до того, как мы с Нэнси спланировали нашу поездку на Юкон, Джон и я устроили маленькую вечеринку. По телевизору шла передача о Далии Дипполито, местной красотке, которая пыталась нанять киллера, чтобы тот укокошил ее муженька. Меня пригласили на роль эксперта, поскольку весной я подробно освещала ее процесс. Программу снимали на следующий день после того, как мне поставили диагноз.

– Со мной, – сказала я продюсеру, иронизируя по поводу своей замедленной речи, – вам не придется беспокоиться о том, чем заполнить час эфирного времени.

Мама была в восторге: она всегда обзванивала своих друзей, когда меня показывали по телику. На вечеринку она не пришла, зато согласилась приготовить свой знаменитый греческий салат – с оливками, фетой и особой домашней заправкой.

В тот вечер, забирая салат, я обратила внимание, что белки глаз у нее желтые. Я открыла было рот, чтобы сказать об этом, но меня отвлекли: может, кто-то спросил дорогу, или Марина стала отпрашиваться в гости к подружке, вместо того чтобы торчать дома со взрослыми, или Уэсли ни с того ни с сего выпалил: «Кто твой любимый герой в „Лило и Стич“?»

Когда я обернулась, мамы и след простыл.

Через два дня позвонил папа.

– Мы в приемном покое, – сказал он. – Мама вся желтая, у нее рвота.

Я тут же помчалась к ним. Мама лежала в смотровой с тазиком в обнимку. Она была в красной рубашке, в джинсах и… вся желтая.

Глаза. Лицо. Даже руки были желтые.

При этом всего неделю назад мама чувствовала себя лучше некуда. В свои семьдесят один она ежедневно проходила пешком по нескольку миль. Причем знала всех, кто жил вдоль ее маршрута, так как завела эту привычку давно. В своей церкви она вела занятия физкультурой. Она правильно питалась, не пила спиртного и в жизни не выкурила ни одной сигареты.

Человека такой чистой жизни, как она, еще поискать. Принимать тайленол от головной боли ее приходилось заставлять чуть не силой. Мама была такой здоровой, что у нее даже врача не было.

Желтуха обычно сопровождает проблемы с печенью. Но мама никогда не пила алкоголя и не вступала ни в какие предосудительные связи, так откуда у нее серьезные проблемы?

– Что-то сдавливает желчную протоку, – говорил мне папа. – Что-то внутри поджелудочной. От этого она такая желтая.

– Рак поджелудочной? – ляпнула я.

– Я не знаю. Надеюсь, что нет, – твердым, как всегда, голосом, отвечал папа.

Врачи сказали нам, что единственный способ узнать наверняка – удалить новообразование немедленно. Операция едва не убила ее – дважды. Четыре месяца после того, как ей разрезали живот, моя мать не покидала больницы и не отключалась от системы жизнеобеспечения.

Временами, пока она лежала в отделении интенсивной терапии, состояние ее было таким тяжелым, что нам случалось вскакивать и спешить к ней среди ночи. Сколько раз я держала мой айфон у ее уха и проигрывала ее любимый гимн «Святая земля», уверенная, что ей не пережить этот день.

Был момент, когда Стефани, папа и я обсуждали ее похороны. «Я хочу, чтобы это было торжество Жизни, а не смерти», – сказал папа.

Стефани и сейчас вспоминает, что не видела картины печальнее, чем когда я ковыляла на слабеющих ногах по больничному коридору, спеша добраться до матери, пока та не истекла кровью и не умерла.

Мама выжила. Для меня и тех немногих, кто видел ее подключенной к аппарату искусственного дыхания, когда она не могла дышать сама, – это было чудом.

Это было страшное время. Жестокое, напряженное. Время, когда мы боялись худшего. Я тогда неделями не спала и днями ничего не ела.

А еще это было время размышлений, ведь когда оказываешься у постели смертельно больного близкого человека и ты сам смертельно болен, поневоле задумаешься. Я представляла на смертном одре себя, окруженную всеми этими трубками, аппаратом, дышащим за меня, несчастными близкими. Когда пришло время принимать последние решения, оказалось, что папа понятия не имел, чего хотела бы мама. А уж со мной или Стефани она и подавно ничего подобного никогда не обсуждала.

Я решила, что не хочу заставлять свою семью проходить через все это. Решила, что сама продумаю все заранее, в деталях. Распоряжения врачам. Хоспис. Завещание.

«Мне не надо никаких трубок для кормления, – сказала я Джону, увидев и понюхав мамины. – Не хочу, чтобы меня заставляли жить, когда врачи скажут, что самое гуманное – дать мне умереть».

А еще это было время преданности. Время, когда я, папа и Стефани, которые не отходили от постели мамы, были вместе. Подавленный горем, папа говорил со Стефани и со мной больше, чем когда-либо раньше. Наше семейное единение произошло там, у маминой больничной койки.

Также те дни напомнили мне о том, какое это счастье – иметь семью. Я чувствовала любовь своих близких и черпала в ней силы. Эти люди были в моей жизни всегда.

И Тея тоже всегда была частью моей жизни. Она была мне матерью. У ее постели я ощутила такую близость к ней, какой не испытывала уже давно. Страдая ее страданиями, я поняла, как много она для меня значит.

Юрта

Моя поездка на Юкон с Нэнси была назначена на октябрь, через месяц после того, как мама попала в больницу. Путешествие всей жизни, которое едва не сорвалось. День отъезда приближался, а маме становилось все хуже. Я не могла бросить ее.

А потом мама пошла на поправку. Ее состояние стабилизировалось, и она разрешила мне поехать. Ей хотелось, чтобы я увидела чудо полярных огней, и она знала, как много значит для меня Нэнси.

Но я не говорила ей, что по дороге собираюсь сделать остановку еще в одном месте.

Из Южной Флориды нет прямых рейсов на Ванкувер, где мы могли бы сесть в другой самолет, до Арктики. Сообразив это, я решила лететь через Сан-Франциско. Там мы с Нэнси навестим Эллен, а потом полетим в Канаду.

Эту часть нашей поездки я сохранила в секрете от моих родителей. Слишком трудно будет объяснить все это, кроме того, я не хотела причинять боль маме.

А еще мы с Нэнси решили, что в этой поездке не будем жмотничать.

– Жизнь слишком коротка, чтобы останавливаться в дешевых отелях, – сказала я.

В Ванкувере мы заказали номер в «Четырех сезонах». А в Сан-Франциско взяли машину с шофером, чтобы он покатал нас по городу, а потом отвез к Эллен, до которой было час езды.

Нашего шофера звали Ирвинг. На нем был черный костюм и черная шоферская фуражка, но вид у него был такой, как будто он только вчера получил права. Правда, он заверил нас, что не первый год колесит вдоль залива. И что у него есть навигатор.

Так мы втроем и мотались по Сан-Франциско: прокатились вдоль залива, выпили ирландского кофе в кафе «Буэна Виста», съездили в Чайна-таун.

Повернув за угол, мы вдруг увидели скалистый остров в лазурных волнах.

– Ух ты! Это что, Алькатрас? – спросила Нэнси.

– Понятия не имею, – ответил Ирвинг.

Мне доводилось слышать о таких созданиях – юнцах, выросших с джи-пи-эс-навигатором под носом и напрочь лишенных чувства пространства и направления. Не видящих мира вокруг себя, а воспринимающих его исключительно через какой-нибудь дисплей. Но не узнать Алькатрас, прожив годы во Фриско? Смешно!

У Нэнси были виды на обед в некоем ресторане Чайна-тауна, который ей рекомендовали друзья. Мисс Гугл-камера редко забывает места, где ей доводилось есть (и уж тем более никогда не забывает поесть). Годы спустя она может с благоговением вспоминать хрустящий пастернак, которым были посыпаны равиоли с сырно-шпинатовой начинкой в мятном масляном соусе. И горе тому, кто осмелится прервать ее ежедневное гастрономическое па-де-де!

Я заранее предвкушала повтор моего последнего обеда в Чайна-тауне: дим сум, поданный со всеми подобающими подробностями, – корзиночки и тарелочки с горячими и холодными закусками в виде канапе на один укус, и все это на белой льняной скатерти.

Но «Сэм Ву» оказался не тем местом.

Начать с того, что вход в ресторан был через кухню, в которую вела прямо с улицы полуоткрытая дверь. Первое, что мы увидели, войдя, был целый дуршлаг требухи.

Повара прогнали нас мимо извергающих пар котлов к темной лестнице. Нэнси помогла мне подняться на второй этаж, где располагался обеденный зал, который выглядел как кают-компания. На корабле викингов. Низкие потолки и незатейливые столы со скамьями. Еда поступала из кухни в буфете-автомате, застланном газетой вместо салфетки.

– Давай закажем что-нибудь необычное, – предложила я.

Так мы и сделали. «Чоу-мейн-фан», лапша по-сингапурски, жаренная со всякой всячиной. Цена – пять долларов двадцать пять центов. Друг Нэнси рекомендовал нам самую дешевую обжорку во всем Чайна-тауне.

Я не помню, какую еду подавали у Сэма Ву – хорошую, плохую или так себе. Посетив туалет Сэма Ву, я старательно стерла из своей памяти тот факт, что я вообще ела в его ресторане. Нэнси даже поснимала – такая там была грязь. Пыль на фановой трубе лежала такая густая, что хоть косы плети. В раковине сохранился лишь один не тронутый грязью и ржавчиной участок: пятно вокруг слива, куда непосредственно ударяла струя воды и стекало мыло.

– Вот это было приключение! – сказала я, вернувшись за стол.

Мы еще не раз хихикали, вспоминая ресторан Сэма Ву. И нисколько не удивились, когда несколько месяцев спустя узнали, что департамент здравоохранения закрыл его за многочисленные нарушения правил пожарной безопасности и санитарии. Включая фекалии грызунов в кухне.

Наш шофер Ирвин подобрал нас у дверей кухни. Мы поехали смотреть закат на мост Золотые Ворота, где задержались пофотографировать. В одно время с нами там фотографировались жених и невеста, причем девушка мерзла в декольтированном платье.

Надеясь, что мы будем путешествовать налегке, я предупредила Нэнси, чтобы она взяла с собой только дорожную сумку. Что она и сделала. Зато я притащила два чемодана, набитые длинными кашемировыми пальто и свитерами в количестве большем, чем число дней в нашей поездке.

Мне с моими слабыми руками было не под силу их катить, так что погрузкой и выгрузкой багажа пришлось заниматься Нэнси.

– Что у тебя там? – спросила она. – Пианино?

– Нет. Две пары сапог. Два пальто. И шесть кашемировых свитеров.

Таким вот манером – в черном лимузине с шофером, в кашемировых пальто – мы и въехали в самое сердце района хиппи, на центральную площадь Себастопола.

Приехали мы рано, так что, поставив машину, решили убить время, купив немецкий шоколадный торт для Эллен, а себе – чая и выпить тут же, на площади.

Как раз в это время повсюду шли демонстрации под лозунгом «Оккупируй (вставить название города)!». Международное движение против социального и экономического неравенства, когда люди разбивали палаточные городки на улицах и площадях по всему миру.

Демонстрация «Оккупируй Себастопол!» была в самом разгаре. Посиживая в сторонке, мы восхищались социальной активностью сограждан, говорили, что, будь мы помоложе, наверняка присоединились бы к ним. Хихикали над собой. Но наши соседи решили, что мы смеемся над ними.

– Слушай! Мы же похожи на двух жирных капиталистических свиней! Двигаем отсюда. Где Ирвин?

Дом Эллен окружен великолепным садом, в котором растет восемьдесят пять сортов роз. Вокруг уединенно и прохладно; легкий ветерок гуляет по комнатам, пошевеливая развешенные повсюду ветряные колокольчики. Хозяйка отвела нам просторную спальню, попросив только, чтобы днем мы держали ставни закрытыми во избежание выгорания родительского лоскутного одеяла на стене.

Эллен любила вспоминать свое детство на ферме в Айове, в доме, где водопровод появился, когда ей исполнилось семь, а электричество – когда уже было четырнадцать.

– Идиллия, – говорила она.

Напоминания о том времени, вроде лоскутного одеяла на стене, встречались в ее доме повсюду.

Она уехала с фермы в поисках путешествий. Выучилась на медсестру в Миннесоте. Забеременев, села в автобус и поехала в Калифорнию, оттуда через всю страну назад, во Флориду. Отдав меня на удочерение, она продолжала работать медсестрой, в том числе в Эшбери-Хайтсе и его окрестностях – районе Сан-Франциско, где процветала наркокультура и психоделический рок.

Эллен и правда была хиппи, но, по ее словам, умеренной. Никогда не бросала работу. Прослужив много лет на курсах подготовки младшего медперсонала, она стала работать с пациентами психиатрии.

Как заметила Нэнси, двух столь разных женщин, как моя родная и приемная матери, и Голливуд не придумает.

Хиппи – и баптистка.

Авантюристка, любительница приключений – и преданная жена и мать. Не уверена, что мама вообще слышала о наркотиках.

Мама всегда хотела, чтобы мы со Стефани стали больше чем просто домохозяйками. Она хотела, чтобы у нас была возможность выбирать, и железной рукой толкала нас к успеху. Из мамы получился бы классный бригадир. Вместе с нами она готовилась к каждому экзамену. ТРЕБОВАЛА одних пятерок.

Она никогда не заставляла нас мыть посуду. «Для вас главное – учеба», – говорила она и сама мыла тарелки.

И это дало свои плоды. Стеф и я учились лучше всех в школе и поступили в прекрасные университеты.

Мой первый университетский семестр – я наконец-то оказалась вне зоны маминого контроля – прошел как в тумане. В первый же вечер я выпила столько фруктового пунша, что меня всю ночь рвало чем-то красным. Потом я влюбилась в того пловца с бонгом. И с трудом сдала первую сессию на тройки.

На второй год я жила вместе с Нэнси, которая училась как бешеная. Проекты она сдавала на несколько месяцев раньше срока и всегда получала пятерки. Это она уговорила меня чаще ходить в библиотеку и реже – на вечеринки, это она сделала из меня человека. С ее помощью я впервые со времен мамы стала получать приличные оценки.

Я всегда нуждалась в ком-то, кто мог бы обуздать дикую составляющую моей натуры.

Эллен, как я поняла очень скоро, вряд ли бы с этим справилась.

Я привезла документы о моем удочерении, и мы провели вечер, обсуждая их. Эллен читала комментарии на каждой странице и все твердила, что они «совсем, совсем некритичные». Она была восхищена. Благодарна. Я поняла, что Эллен очень боялась, что ее осудят за ее поступок.

Беседа получилась непростой. Напряженной. Эмоциональной. Мне захотелось выкурить сигарету, но мои все кончились. Я спросила Эллен, есть ли у нее закурить.

– Нет, – ответила она.

Чтобы разрядить ситуацию, мисс Фи Бета Каппа пошутила:

– Может, марихуана найдется?

Эллен оживилась:

– Нет. Но у моей подруги наверняка есть.

Она позвонила подруге, и мы поехали к ней за травкой. Я спросила, сколько мы должны.

– Ничего не надо. Я оказала ей большую услугу. Это она моя должница, – ответила Эллен.

Когда мы вернулись, Эллен достала свои курительные принадлежности. Папиросную бумагу. Трубки. Всякие чудесные штучки.

– Здесь не все мое, кое-что дочери, – пояснила Эллен.

Нэнси покосилась на меня. В ее взгляде ясно читалось: «Можешь себе представить что-нибудь подобное с Теей?»

Мы закурили. Долго хохотали. Потом мы с Нэнси помогли Эллен перебрать гору старых пальто. Она примеряла их на нас, а мы вежливо напоминали ей о том, в каком году они вышли из моды.

В ту ночь в постели меня посетило откровение. Своей жесткой рукой мама сделала меня тем самым успешным человеком, каким я являюсь сейчас. Моя рабочая этика и привычка полагаться на себя – все это дары Теи.

– Слушай, – сказала я Нэнси. – Хорошо, что меня воспитала не Эллен. Можешь представить меня с матерью, которая курит травку? Да я бы ходила сейчас босая, вечно обдолбанная и жила бы в юрте.

«Жила бы сейчас в юрте» – это фраза, над которой мы с Нэнси смеемся до сих пор.

На следующий день Эллен повезла нас в Соному, на Козий пляж. Дорога туда лежит через высокие холмы, с которых виден Тихий океан. Вдоль самого берега тянется массивная каменная гряда. Когда-то там жили козы, отсюда и название местности.

С некоторых точек открывается вид на много километров вдаль, и ты стоишь и в изумлении смотришь на бесконечную линию скал и широкие песчаные пляжи меж ними и водой. Мы обошли их все. Сделали много фотографий.

Калифорния лежит на линии тектонического разлома, где две литосферные плиты Земли, встречаясь, постоянно давят друг на друга. Это давление выпучивает породу земной коры вверх, создает скалы, горы, по миллиметру в год меняя ландшафт планеты. Его вкрадчивая мощь потихоньку растаскивает на две части футбольный стадион университета Калифорнии в Беркли, который стоит как раз на линии разлома. Если быть точной, то со времени его постройки в 1922 году щель между двумя половинами стадиона выросла до четырнадцати дюймов.

Однажды я сказала Эллен, что встреча с ней была для меня как землетрясение. Что мне понадобится время, чтобы пережить шок и восстановить равновесие.

На том берегу, после моей наркотической епифании, я почувствовала, что баланс найден. Я ощутила эту точку равновесия между живой, неугомонной женщиной, благодаря которой я появилась на свет, и преданной матерью, которая растила меня, держала меня в узде и сформировала мою личность.

Покидая Козий пляж, я разглядывала деревья вдоль дороги. Это были кипарисы, все их ветви указывали в одну сторону, точно невидимая рука прошлась по ним невидимым гребнем.

Та же рука действует и сегодня. Ваяет континенты. Лепит берега. Формирует человеческие души.