Текст книги "Информаторы"

Автор книги: Брет Истон Эллис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Ты шутишь.

– Ничего. Абсолютно ничего, – повторяет Тим уже не так жестко. Останавливается, садится на кровать спиной ко мне.

– Забудь, – зевает он. – Абсолютно… ничего.

Я все стою.

– Ничего, – повторяет он. – Nada.[28]28
  Ничего (исп.).


[Закрыть]

Я долго брожу вокруг гостиницы и наконец сажусь на скамейку над морем, возле прожектора, что светит в воду. Два морских дьявола выплыли на яркий свет, кружат в воде, плавники медленно хлопают в прозрачных освещенных волнах. Больше на морских дьяволов никто не смотрит, и я вроде бы ужасно долго наблюдаю в одиночестве, как неутомимо они плавают. Луна высоко – яркая, бледная. За гостиницей пронзительно вопит попугай. Газовое пламя садовых факелов. Я уже собираюсь пойти к портье и попросить другой номер, и тут слышу за спиной голос:

– Mania birostris, также известен как гигантский морской дьявол. – Из темноты выступает Рэчел – она в трениках и смелой маечке с надписью «Лос-Анджелес», в волосах по-прежнему цветок. – Родственники акулам и скатам. Обитают в теплых океанических водах. Большую часть жизни проводят либо частично зарывшись в ил или песок, либо плавая у самого дна.

Она перешагивает скамейку, опирается на прожектор и разглядывает двух больших серых монстров.

– Двигаются с помощью волнообразных движений грудных плавников, длинный хвост служит рулем. Питаются главным образом ракообразными, моллюсками, морскими червями. – Она умолкает, смотрит на меня. – Иногда вылавливали морских дьяволов, которые весили более трех тысяч фунтов и достигали двадцати футов в ширину. Морских дьяволов очень боятся из-за их размеров. – Она смотрит на воду и говорит дальше, будто читает слепому: – В действительности они предпочитают уединение. Переворачивают лодки и убивают людей лишь в целях самообороны. – Она снова смотрит на меня. – Откладывают темно-зеленые яйца, почти черные, с кожистым покрытием, на концах усики, которые цепляются за водоросли. Когда детеныши вылупляются, пустые оболочки относит к берегу. – Она молчит, потом тяжело вздыхает.

– Откуда вы все это знаете?

– У меня в универе высший балл по океанографии.

– О, – пьяно вздыхаю я. – Это… интересно.

– Мне тоже так кажется. – Она снова смотрит на морских дьяволов.

– Где вы были? – спрашиваю я.

– Да тут где-то. – Она смотрит мимо меня, будто завороженная чем-то невидимым. – Говорили с Тимом?

– Да. – Я пожимаю плечами. – Он в порядке.

– Вы не ладите?

– Как большинство отцов и сыновей, – замечаю я.

– Ну, очень жаль. – Она смотрит на меня. Отходит от прожектора, садится рядом на скамейку. – Может, вы ему не нравитесь. – Она вытаскивает из прически цветок, нюхает. – Но наверное, это ничего, потому что, может, и он вам не нравится.

– Вы как думаете, мой сын красивый? – спрашиваю я.

– Да. Очень. А что?

– Просто интересно. – Я пожимаю плечами.

Один морской дьявол выплывает на поверхность и плещет по воде плавником.

– О чем вы с ним днем говорили? – спрашиваю я.

– Особо ни о чем. А что?

– Я хочу знать.

– Просто… о чем-то.

– О чем? – настаиваю я. – Рэчел.

– О чем-то.

Мы разглядываем морских дьяволов. Один уплывает. Второй неуверенно дрейфует в сиянии прожектора.

– Он обо мне говорит? – спрашиваю я.

– А что?

– Я хочу знать.

– Зачем? – она робко улыбается.

– Хочу знать, что он обо мне говорит.

– Он ничего не говорит.

– Да? – слегка удивляюсь я.

– Он не говорит о вас.

Морской дьявол кружит в воде, плещется.

– Я вам не верю, – говорю я.

– Придется, – отвечает Рэчел.

На следующей день мы с Тимом на пляже под тихим безупречным небом играем в нарды. Я выигрываю. Тим в наушниках, исход игры его не особо интересует. У меня выпадают двойные шестерки. Тим апатично озирает пляж, на лице – ни малейших эмоций. Кидает кости. На зеленый зонтик над нами садится красная птичка. К нам идет Рэчел в крошечном голубом бикини, с розовой гирляндой, попивая «перье».

– Привет, Лес, привет, Тим, – радостно говорит она. – Отличный день.

– Привет, Рэчел, – улыбаюсь я.

Тим кивает, не поднимая глаз, не снимая очков и наушников. И Рэчел стоит, переводя взгляд с меня на Тима.

– Ну, увидимся, – мямлит она.

– Конечно, – говорю я. – Может, на луау?

Тим не произносит ни слова. Я двигаю две фишки. Рэчел уходит, возвращается в гостиницу. Я выигрываю. Тим вздыхает, откидывается в шезлонге, снимает очки, трет глаза. Может, особых шансов не было с самого начала. Я ложусь, наблюдаю за Тимом. Он смотрит в море – теплое, тянется плоской синей простыней до горизонта, и, может, Тим пытается заглянуть за горизонт, и в глазах его разочарование, ибо за горизонтом – все та же плоскость, и холодает, хотя ветра нет, а ближе к вечеру океан темнеет, небо рыжеет и мы уходим с пляжа.

глава 5. Сижу тихо

Занавески не поднимаю до самого Нью-Мексико. Не поднимаю, когда поезд уезжает из Нью-Гэмпшира, мчится по Нью-Йорку, не поднимаю, когда поезд влетает в Чикаго, и потом тоже, когда пересаживаюсь на другой поезд, «Амтрак», что в итоге привезет меня в Лос-Анджелес. Подняв наконец занавески в крошечном купе, сижу на полке и смотрю на мелькающие пейзажи, точно за окном кино, а прозрачный оконный квадрат – экран. Смотрю на коров, что пасутся под хмурым небом Нью-Мексико, на нескончаемые задворки, бесцветное белье на веревках, ржавые игрушки, гнутые горки, кривые качели, тучи темнеют, поезд минует Санта-Фе. Мельницы в полях вертятся быстрее, груды желтого поповника вдоль мокрых шоссе дрожат, когда поезд пролетает мимо, и вот я уже мурлычу под нос «Это твоя земля»[29]29
  «Это твоя земля» (1956) – популярная песня известного фолк-певца Вуди Гатри (1912—1967), со временем обросшая огромным числом народных куплетов.


[Закрыть], а потом достаю из чемодана все, что надену к отцовской свадьбе, кладу на полку, разглядываю, пока поезд не тормозит в Альбукерке, и тут же вспоминаю «Семейство Партридж»[30]30
  «Семейство Партридж» (1970—1974) – американский комедийный телесериал о приключениях семейства поп-музыкантов. В 1974—1975 гг. выходило продолжение «Семейство Партридж в 2200 г. н. э.».


[Закрыть] и песню, которую они пели.

Отец сообщает мне о своей женитьбе, в ноябре явившись в Кэмден. Мы едем в город, он покупает несколько книжек, потом кассету в музыкальном киоске. Не то чтобы мне хотелось книжек или кассету, но отец на удивление упорно желает мне что-нибудь купить, и приходится изображать ликование над кассетой «Клуба Культуры»[31]31
  CultureClub (1981—1986) – британская поп-группа «новой волны», известная главным образом благодаря своему лидеру Бой Джорджу (Джордж Алан О'Дауд, р. 1961), по сей день отличающемуся крайней экстравагантностью. Оригинальный состав: Бой Джордж, Майки Крейг, Джон Мосс и Джон Су-эйд (которого вскоре сменил Рой Хэй). Далее в тексте упоминается композиция, вошедшая в альбом «Раскраска» (1983).


[Закрыть] и тремя сборниками стихов. Я даже знакомлю отца с двумя девчонками – мы с ними сталкиваемся в книжном, они живут в нашем доме, я от них не в восторге. Отец все завязывает мне шарф, сетует на ранний снег, на холод, рассказывает, как прекрасно в Лос-Анджелесе, какие теплые дни да как уютны ночи, как я еще могу поступить в тамошний универ или в Южнокалифорнийский, а может, не туда, а в Пеппердайн. Я улыбаюсь, киваю, почти не раскрываю рта, отцовские стремления мне подозрительны.

За обедом в кафешке на окраине он заказывает «шприцер» с белым вином. Вроде не переживает, когда я прошу джин с тоником. Мы заказываем обед, он выпивает еще два «шприцера» и, кажется, расслабляется.

– Ну-с, и как дела у моей панкушки?

– Я не панкушка.

– Да ладно, на вид ты несколько… э… панк. – Он улыбается, а поскольку я молчу, спрашивает: – Разве нет? – И улыбка сползает с его лица.

Мне вдруг становится его жаль.

– Наверное, да, немного.

Я допиваю, посасываю лед. Не дам ему играть первую скрипку, решаю я и спрашиваю про студию, про Грэма, про Калифорнию. Мы торопливо едим, я заказываю еще джин с тоником, отец закуривает.

– Ты про Шерил не спросила, – наконец замечает он.

– Разве?

– Да. – Он затягивается, выдыхает.

– Нет. Спросила.

– Когда?

– По дороге в город. Разве нет?

– По-моему, нет.

– Да нет же, я спрашивала.

– Я не помню, милая.

– Ну, мне кажется, спрашивала.

– Тебе она не нравится?

– Как Шерил?

Он улыбается, смотрит в стол, потом на меня.

– По-моему, мы женимся.

– Правда?

– Да.

– Это… ну… значит, поздравляю. Отлично.

Он смотрит вопросительно.

– Ты правда считаешь, что это отлично?

Я подношу бокал к губам, постукиваю по нему, чтобы лед упал на дно.

– Ну… до меня… э… постепенно доходит, что ты, кажется, всерьез.

– Шерил замечательная. Вы ладите. – Он запинается, тянется к сигарете, но отдергивает руку. – Ну то есть, ладили, когда общались.

– Не я же на Шерил женюсь – ты.

– Когда ты так отвечаешь, малыш, я сразу понимаю, что ты думаешь.

Я порываюсь коснуться его ладони, но что-то меня останавливает.

– Не переживай, – говорю я.

– Я был так… одинок, – говорит он. – По-моему, целую вечность.

– Угу.

– Наступает момент, когда кто-то нужен.

– Не объясняй, – поспешно говорю я, а потом не так жестко: – Потому что ты не обязан.

– Я хочу, чтобы ты меня одобрила, – просто отвечает он. – Вот и все.

– Тебе это не нужно.

Он откидывается на спинку, опускает сигарету, которую собирался прикурить.

– Свадьба в декабре. – Пауза. – Когда ты домой вернешься.

Я смотрю в окно на густой холодный снегопад, на облака, серые, будто асфальт.

– Ты маме сказал? – спрашиваю я.

– Нет.

За обедом официант усаживает меня за столик со старым евреем; тот читает потрепанную черную книжечку и бормочет – должно быть, на иврите. Старый еврей совсем не похож на моего отца, но манерой держаться напоминает многих отцовских друзей со студии. Еврей старше, с бородой, но после ноябрьского обеда с отцом я впервые ем так близко от мужчины. Я почти не притрагиваюсь к сэндвичу, тонюсенькому и черствому, и к остывшему овощному супу тоже. Съедаю мороженое, выпиваю «Тэб», собираюсь закурить и понимаю, что здесь не курят. Ковыряю сэндвич, оглядываю переполненный вагон-ресторан, замечаю, что все официанты черные, а пассажиры – по большей части старики и иностранцы. Снаружи мелькает пейзаж цвета сепии, саманные домишки, молодые матери в обрезанных джинсах и блузках с бретельками поднимают красных младенцев, показывают им поезд, вяло машут проезжающим вагонам. Пустые автокафе, громадные, явно заброшенные помойки, опять саманные дома. В купе я разглядываю шмотки на полке, в наушниках Бой Джордж поет «Церковь отравленного разума», песню с кассеты, которую в ноябре купил мне отец.

Ночами фигово. Не могу спать даже после валиума, от него лишь впадаю в прострацию, шагаю по купе – там особо не погуляешь, – стараясь не падать, когда поезд разгоняется по пустыням, внезапно тормозит без предупреждения, и в сумеречном вагоне меня резко дергает. Поднимаю занавески, ничего не вижу, только уголек сигареты светится в оконном стекле. На развязках, как правило, объявляют, что на пути надуло песка, а один раз, около трех ночи, – что-то про койота. Я ненадолго засыпаю и прихожу в себя, когда на границе Аризоны поезд въезжает в грозу. Полная темень, и вдруг пурпурные, фиолетовые молнии расцветают по всему небу, на несколько секунд освещая городишки. Поезд их минует – вокзальные колокола, мерцание красных вспышек, фары одинокого пикапа застыли на переезде, ждут, а поезд громыхает в ночи, и кошмарные городишки уменьшаются, исчезают, отдаляются друг от друга, а я еду поездом не потому, что не люблю летать, и не потому, что хочу увидеть свою страну, – я не желаю лишние три дня торчать в Лос-Анджелесе с отцом и Шерил, или с Грэмом, или с матерью. Закрытый универмаг, неоновая вывеска бензоколонки, поезд тормозит, ползет дальше, без толку оттягивать неизбежное, опускать занавески.

Наутро в вагоне-ресторане знакомлюсь с богатым парнем из Венесуэлы. В спортивной куртке от Ива Сен-Лорана, тоже в Лос-Анджелес едет. Только что из Сальвадора, все болтает, какая красивая страна, да как часто ее недооценивают, да на каком концерте Лайонела Ричи[32]32
  Лайонел Ричи (р. 1949) – американский эстрадный певец.


[Закрыть] он там побывал. Мы ждем завтрака, парень листает последний «Пентхаус», а я смотрю в окно: на красной глине проступают бесконечные заплаты полей и башни нефтеперегонных заводов, трейлерные стоянки и вышки ретрансляции. Открываю блокнот, пытаюсь разобраться с докладами, что нужно переписать еще с прошлого семестра, но выдыхаюсь, не успев начать. Семья, пять человек, выходит из «Пиццы-Хат», и один ребенок машет поезду – интересно, кто водит детей завтракать в «Пиццу-Хат»? – а венесуэлец машет ребенку, а потом улыбается мне.

Я медленно ем, притворяюсь, будто целиком поглощена несвежей картофельной запеканкой и резиновыми, с одной стороны почерневшими оладьями, чтобы венесуэлец не задавал вопросов. Иногда поднимаю глаза, смотрю в окно, за окном – выгоны и коровы на выгонах. Достаю из кармана валиум, стискиваю в ладони. Кроме богатого венесуэльца только что из Сальвадора, единственный мой примерно ровесник – невзрачная негритянка с грустным лицом. Она смотрит на меня через весь вагон, и от этого я сжимаю валиум сильнее. Жду, пока девушка отвернется, и в конце концов глотаю таблетку.

– Голова болит? – вопрошает венесуэлец.

– Да. Голова. – Я застенчиво улыбаюсь, киваю.

Негритянка снова глядит на меня, встает, и за ее столик садится тотально жирная пара, вся в бирюзе. Венесуэлец рассматривает разворот «Пентхауса», потом глядит на меня, улыбается – может, отец был прав, он две недели назад сказал мне по телефону: «Тебе бы, детка, в „МГМ“ податься», – но удивительно, как земля то и дело словно вылетает из-под колес, когда рельсы пересекают шоколадные реки или овраг.

Звоню своему брату Грэму со станции «Амтрак» в Фениксе. Грэм в Венеции, лежит в горячей ванне.

– Он упорствует, – говорю я после паузы.

– Какой скандал, – отвечает Грэм.

– Он упорствует, – повторяю я.

– Да какая разница?

– Ты укурился.

– Нет.

– У тебя голос грустный, когда ты укурен. Ты укурился.

– Я еще не курил.

– Передо мной вот торговый автомат. Размером с двуспальную кровать, – сообщаю я. – Поговори с ним. – Я закуриваю. Тошнотворный вкус.

– Что? – спрашивает Грэм. – Ты мне зачем звонишь? – А потом: – Поговорить с… ним?

– Может, поговоришь с ним? Может, сделаешь что-нибудь?

– Ох блин. – Я слышу, как Грэм вдыхает, потом выдувает что-то – медленно. Тональность падает на три октавы. – Например?

– Просто… поговори с ним.

– Да мне он даже не нравится.

– И что, ты плюнешь и будешь смотреть, что он творит?

– С чего ты взяла, будто я смотрю, что этот осел творит?

– Ты же говорил, Грэм, ты говорил… – Я вот-вот разревусь. Сглатываю, пытаюсь взять себя в руки. – Ты говорил, она девять раз «Танец-вспышку»[33]33
  «Танец-вспышка» (1983) – музыкальная драма американского режиссера Адриана Лайна с Джен-нифер Билз в главной роли.


[Закрыть] смотрела. – Я тихо всхлипываю, кусаю костяшки. – Ты говорил, это ее… – пауза, – …любимый фильм.

– Она его смотрела, наверное… – Он умолкает. – Да, по-моему, девять раз.

– Грэм, пожалуйста, ну хоть теперь…

– Она не так уж плоха, – наконец произносит Грэм. – Вообще-то, довольно интересная.

Валиум, прячусь за занавесками, снаружи – станции, испанский стиль, вывески, предлагающие «Иглы» или «Барстоу», ночью машины катят по пустыне в Лас-Вегас, опять дождь, сильнее, молнии озаряют рекламные щиты на дороге в Рино, крупные капли долбят в стекло, плющатся. Я пугаюсь и реагирую так: моргаю. По громкой связи объявляют: «Все, кто говорит по-французски, пожалуйста, пройдите в салон», и просьба кажется такой соблазнительной, такой неуместной, что я причесываюсь, беру журнал и отправляюсь в салон, хотя по-французски не говорю. В салоне, судя по всему, ни единого француза, и помощь француза вроде бы никому не требуется. Сажусь, глазею в окно, листаю журнал, но напротив меня пьяная женщина, она разговаривает как бы сама с собой, но вообще-то – с жирной бирюзовой парой, а те пытаются не обращать внимания. Женщина бормочет про кино по «Эйч-Би-О», которое она видела, пока жила у сына в Карсоне.

– Вы «Мистера Маму»[34]34
  «Мистер Мама» (1983) – комедия американского режиссера Стэна Драготи.


[Закрыть] видели? – Пьяная клюет носом.

– Нет, – говорит жирная женщина. Обнимает бирюзовую сумочку, что лежит на коленях – утопла в коленях.

– Чудненькая киношка – просто чудненькая. – Пьяная умолкает в надежде на ответ.

В салон входит бедная на вид пара с тремя маленькими детьми, и мать начинает играть с одним из детей в какие-то резинки. Я наблюдаю, как младший съедает кубик масла, – я надеялась, он не станет.

– Вы не видели «Мистера Маму»? – опять вопрошает пьяная.

Бирюзовая женщина говорит:

– Нет. – А ее муж ощупывает узкий галстук с кусочком бирюзы на конце и скрещивает слоновьи ноги.

Детские голоса, бубнеж пьяной, две девочки из колледжа хихикают, болтают про Лас-Вегас – все меня раздражает, но я сижу в салоне, потому что мне тошно возвращаться в купе, оно мне напоминает, куда я еду. Еще сигарета, огни наверху мигают, затем тускнеют. Поезд мчится сквозь тоннель, выныривает с другой стороны – никакой ощутимой разницы. Ребенок весело вопит: «Бог тебя накажет, бог тебя накажет», а потом, громче: «Папа, папа, папа», а младший, который съел кубик масла, тычет в отца пальцем, распахнув глаза, приоткрыв рот, глядит на отца, ждет указаний. Отец рыгает, вытаскивает еще «Парламент», прикуривает, смотрит на меня – на вид он ничего.

Спустя час у меня в купе прибирается черный проводник. Заправил постель, вымыл крошечное стойло, которое они называют ванной.

– Куда едете? – спрашивает он.

– В Лос-Анджелес. – Я стою в коридоре, жду, когда он уйдет.

– А что в Лос-Анджелесе?

– Ничего, – наконец говорю я.

– Не в первый раз слышу. – Он мрачно хмыкает. – В гости?

– У меня отец женится.

– Она хорошая? – Проводник достает из корзины мусорный пакет, завязывает.

– Что?

– Она вам нравится?

Поезд дергается, замедляется, скрежещут тормоза, поезд вздыхает.

– Нет.

– Скоро приедем.

С Шерил я познакомилась летом, когда бездельничала в Лос-Анджелесе. Я о ней уже кое-что слышала от отца – воскресными вечерами он звонил мне в общежитие, но изъяснялся двусмысленно и, едва намекнув, что близок с ней, тут же застенчиво отступал и менял тему. То немногое, что я знаю, рассказывал Грэм: загорелая, мелированная блондинка, худая, на вид лет двадцать с чем-то, имеет смутное желание стать теледиктором. Если удается, я выжимаю из укуренного Грэма еще что-нибудь: Шерил беспрестанно, отчаянно перечитывает гороскоп Сиднея Омарра для Рыб на 1984 год; Шерил нравится фильм «Танец-вспышка», вышел в прошлом году, и она смотрела его уже пять раз, у нее десяток драных фуфаек с надписью «МАНЬЯК»; Шерил разминается под видеокассеты Джейн Фонды[35]35
  Джейн Фонда (р. 1937) – американская киноактриса и политическая активистка, в 1980-х годах ввела моду на аэробику.


[Закрыть]; Уильям кормит Шерил пиццей в «Спаго». В финале всех Грэмовых рассказов звучало еле слышное «Дошло?». Если я пыталась вникнуть, спрашивала как, Грэм отвечал: «Ты же сама с инструктором по лыжам роман крутила? Тебе же всегда было плевать?»

Я даже не уверена, завершился ли родительский развод, но в августе два дня живу у матери и все это время нигде ее не обнаруживаю, а потому еду в новый отцовский кондоминиум в Ньюпорт-Бич, и Шерил предлагает вдвоем прогуляться по магазинам. «Баллокс», «Сэкс», только что открывшийся «Нейман Маркус», где Шерил покупает жуткую на вид оливковую кожаную куртку, вся спина заляпана восточными узорами – наверняка отец станет носить. Шерил восторгается книжкой «Мегатенденции» – я о ней и не слыхала. Мы с Шерил пьем сок и чай в летнем кафе «Солнечный свет» напротив универмага – Шерил, видимо, знает тамошних барменов. Тофу с фруктовым сахаром, травяные чаи, замороженный йогурт. На Шерил – флуоресцентная розовая фуфайка с разрезом на плече, с небесно-голубым словом «МАНЬЯК», и фуфайка эта вытряхивает меня откуда-то куда-то. Шерил болтает про одну мыльную оперу, там человек пытается сообщить семье, что еще жив.

– Ты в порядке? – осведомляется Шерил.

– Да, прекрасно, – хмуро отвечаю я.

– По виду не скажешь. Ну то есть – ты загорелая, но, кажется, не очень-то счастливая.

– Да все нормально.

– Ты когда-нибудь оксид цинка принимала?

– О да. Принимаю.

– И все равно куришь?

– Меньше.

– Твой отец обещал мне бросить. – Шерил подносит ко рту ложечку с йогуртом.

– Угу.

– А Грэм курит?

– Ага. И трубку тоже.

– Только не это. – Шерил в ужасе.

– Изредка. Зависит от обстоятельств.

– Каких?

– Если ему неохота скручивать. – Она смотрит непонимающе, и я прибавляю: – Или если бонг потерялся.

– Хочешь со мной на аэробику?

– На аэробику?

– Ты так говоришь, будто впервые слышишь это слово.

– Я просто устала, – объясняю я. – Наверное, хочу.

– Тофу с киви, – говорит она. – Я понимаю, звучит безумно, но вкусно. Только не смейся, ладно?

– Прости, правда.

Потом, в новом «ягуаре», который купил ей мой отец, Шерил спрашивает:

– Я тебе нравлюсь?

– Наверное. – Пауза. – Не знаю.

– Этого недостаточно, милая.

– Но я больше ничего сказать не могу.

На закате поезд прибывает в Лос-Анджелес. Город будто вымер. Вдалеке – холмы Пасадены, каньоны, синие квадратики освещенных бассейнов. Мимо проносятся высохшие пруды и громадные пустые стоянки вдоль автострады, потом явно бесконечный ряд пустых складов – мальчишки группками ошиваются под пальмами, кучкуются в проулках или вокруг машин, горят фары, парни пьют пиво, играют «Мотели».[36]36
  TheMotels (1973—1987) – лос-анджелесская панк-рок-группа. Лидер – Марта Дэвис, состав отличался некоторой текучестью. Среди участников группы – Брайан Глэскок, Майкл Гудроу, Мартин Жо-рар и Гай Перри.


[Закрыть] Поезд замедляется, сворачивая к Центральному вокзалу, точно сомневается, катит мимо мексиканских церквей, баров, стрип-клубов, в открытом кинотеатре – фильм ужасов с субтитрами. Пальмы подсвечены на фоне рыже-лилового неба, неба цвета леденцов, за дверью проходит женщина, громко кому-то бурчит – себе, может: «Это тебе не Ла-Манш», – а снаружи мальчишка-мексиканец в красном пикапе «шевроле» подпевает радио, и я совсем близко – протянуть руку и коснуться пустого печального лица, что смотрит прямо перед собой.

Я в телефонной будке на Центральном вокзале. Жарко – даже для декабрьского вечера. Возле будки три негра танцуют брейк. Я сажусь, выуживаю записную книжку, вдумчиво набираю материнский номер по отцовской кредитке. Быстро вешаю трубку, наблюдаю за неграми. Закуриваю, докуриваю, снова набираю. Тринадцать гудков.

– Алло, – наконец отвечает мать.

– Привет… это я.

– А-а. – В голосе – заторможенное волнение, он бестелесен, монотонен.

После паузы приходится повторить.

– Ты где? – неуверенно спрашивает она.

– Ты спала?

– Сколько… времени?

– Семь. – И еще: – Вечера.

– Да нет, – оцепенело говорит она.

– Я сейчас в Лос-Анджелесе.

– М-м. – Мать смущенно умолкает. – Зачем?

– Затем. На поезде приехала.

– И как… поезд? – после долгой паузы интересуется мать.

– Мне… понравился.

– А чего ж ты не на самолете? – устало спрашивает она.

Мимо проходит венесуэлец – видит меня, улыбается, но заметив, что я плачу, шарахается и поспешно удирает. Снаружи у тротуара стоит лимузин. У водителя – табличка с моим именем.

– Ну, хорошо, что ты вернулась… м-м-м… М-м, да. – Пауза. – Это же на Рождество, правильно?

– Ты говорила с папой? – наконец спрашиваю я.

– С чего… это я буду с ним… говорить?

– Так ты не знаешь?

– Нет. Я не знаю.

Я сажусь в салоне – поезд набирает скорость, уезжает из Лос-Анджелеса. Передо мной бокал, я листаю «Вэнити Фэйр», глотаю валиум. В салон заходят два серфера, пьют пиво с двумя девочками из колледжа, которые болтали про Лас-Вегас. Напротив меня садится пожилая женщина – утомленная, загорелая.

– Вы на север? – спрашивает она.

– Да.

– В Сан-Франциско?

– Примерно.

– Там так хорошо, – вздыхает она и прибавляет: – Наверное.

– А вы куда?

– В Портленд.

– Поезд туда едет?

– Надеюсь, – отвечает она.

– Вы из Лос-Анджелеса? – В голове гудит от валиума, от «Танкерея».

– Из Резеды.

– Замечательно, – шепчу я, листая журнал, безмятежная. Точно не знаю, где эта Резеда, лишь примерно представляю. Взгляд скользит по рекламе, что рассказывает мне, как лучше всего жить. – Как замечательно. – Я медленно протягиваю женщине журнал, и она его берет – так же, как я отдала, хотя, кажется, не хочет.