Текст книги "Правила секса"

Автор книги: Брет Истон Эллис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Шон

В последний раз я виделся с отцом в марте, когда мы встретились в Нью-Йорке на длинные выходные отметить мой двадцать первый день рождения. Эту поездку я помню довольно четко, что удивительно при том, насколько я был пьян большую часть времени. Я помню утро в аэропорту Нью-Гэмпшира, когда играл в дурака с одним чуваком из Дартмута, помню грубую стюардессу. Как мы обедали во «Временах года», как потеряли лимузин после многочасового шопинга в «Барниз» и у Гуччи. Мой отец уже явно был близок к смерти: лицо отдавало желтизной, пальцы не толще сигареты, а огромные глаза постоянно глядели на меня как будто с недоверием. Я же в свою очередь таращился на него, не представляя, как можно было так сильно похудеть. Но он вел себя так, словно с ним ничего такого не было. У него все еще была голова на плечах. Он не казался напуганным и обладал огромным для явно тяжелобольного человека запасом жизненной силы. Мы, как обычно, посмотрели пару нелепых мюзиклов на Бродвее, и выпили в баре в «Карлейле», и даже побывали в «Пи-Джей Кларке», где я ставил на джукбоксе музыку, которая, я был уверен, ему понравится, хотя и не припомню, что именно вызвало такую лихорадочную щедрость, что этому предшествовало.

Еще в те выходные две девушки лет двадцати пяти безуспешно пытались снять нас с отцом. Они обе напились, а из-за холодной погоды я протрезвел и вышел из алкогольного пике, а отец уже и не пил вовсе, и мы им понавешали, рассказали, что мы – техасские нефтебароны, что я учусь в Гарварде и на Манхэттен приезжаю на выходные. Из бара они ушли вместе с нами, и, забравшись в лимузин, мы отправились на вечеринку, которая проходила у какого-то знакомого отца в Трамп-Тауэр, где мы их и потеряли. В самой ситуации странно было не то, что мы их подцепили, – отец мой всегда был большим спецом по случайному съему. А то, что для отца нормально было бы флиртовать с ними обеими, но тогда, в марте, он не стал этого делать. Ни в баре, ни в лимузине, ни на вечеринке на Пятой авеню, где мы их оставили.

Кроме того, отец не мог есть. Так что мы оставляли нетронутыми блюда в «Ле Цирк», «Элейн» и «Русской чайной»; заказывали и не выпивали напитки в «21» и «Оукрум-баре»; мы оба молчали, испытывая взаимное облегчение, если в баре или ресторане, где мы находились, было особенно шумно. У нас был мрачный ланч в «Мортимере» с его друзьями из Вашингтона. Безрадостный ужин в «Лютеции» по поводу моего дня рождения, где был я с девушкой, подцепленной в «Блю энд голд», был Патрик со своей подружкой Эвелин – руководителем низшего звена в «Американ экспресс», и отец. Это было через два месяца после того, как он поручил заботы о матери специалистам из Сэндстоуна, и больше всего в этот день рождения мне запомнилось, что о нем никто и не обмолвился. Кроме Патрика, который шепнул мне по секрету: «Почти вовремя», о нем вообще никто и не вспомнил. В тот вечер Патрик подарил мне галстук.

После тоскливого праздничного ужина мы поехали обратно к отцу в «Карлейль». Он отправился спать, бросая на меня неодобрительные взгляды, когда мы с девушкой уселись на диване в гостиной смотреть видео. Позднее той ночью я трахнул эту девчонку на полу гостиной. В то утро я проснулся рано, услышав стоны из спальни. Свет был включен, раздавались голоса. Прямо перед рассветом той ночью пошел снег. На следующий день я уехал.

На самолете в Нью-Йорк и потом у отца в «Карлейле», распаковываясь, вышагивая туда-сюда, попивая из бутылки «Джек Дэниеле» под включенный магнитофон, я думаю, почему же приехал в Нью-Йорк, и нахожу только одну причину. Я приехал не для того, чтобы видеть, как умирает отец. И не для того, чтоб ругаться с братом. И не затем, чтобы прогуливать занятия в колледже. И не потому, что мне хотелось навестить матушку. Я приехал в Нью-Йорк, потому что должен Барыге Руперту шестьсот долларов и мне не хочется решать этот вопрос.

Пол

Давненько же тебе не было так хреново.

Первогодка, на которого ты запал, проходит мимо тебя вниз по лестнице из столовой, и, когда ты спрашиваешь, куда он идет, он отвечает: в «Хибати». Ты забыл свой пропуск, и до тебя докапываются, но все равно пропускают. Ты заказываешь кофе, непонятно почему, как извращенец какой-то, берешь стаканчик «Джелл-О» и идешь к своему столику. Дональд и Гарри вроде бы отправились вчера вечером в Монреаль навестить родню, а сегодня утром уже вернулись обратно.

– Одиннадцать дней не дрочил, – шепчет Дональд, когда ты садишься.

– Завидую, – шепчешь ему в ответ.

Раймонд привел к столу Стива, в определенных кругах известного как Милашка-Придурашка. Стив учится на экономике и «увлекается видео». Стив водит «БМВ». Он с Лонг-Айленда. В общем, Раймонд с этим чуваком не спал (голубые первогодки, осеняет тебя, нынче аномалия), хотя со вчерашней вечеринки они ушли вместе. Тем не менее Раймонд силится заставить всех так думать. Он смеется над каждой попыткой этого идиота Стива завести нелепый разговор и постоянно его спрашивает, не хочется ли ему чего-нибудь, и приносит ему еду (то печенюшки, то отвратный/подозрительный салат, гарниры, украденные из салат-бара), даже если он отказался. От этого так тошнит, что ты готов подняться из-за столика и пересесть за другой. От чего тошнит еще больше – ты этого не делаешь. Ты остаешься потому, что Стив и вправду секси. И это портит тебе нервы и заставляет задуматься, неужели ты всегда будешь таким наитипичнейшим пидором? И всю жизнь будешь воздыхать о безмозглых загорелых блондинах с красивыми телами? И никогда не обратишь внимания на умного, заботливого, чувствительного парня, в котором, может, и росту-то метра полтора, и с фурункулезом на спине, но который в целом интересный человек? Всегда ли ты обречен воздыхать о голубоглазом дуболоме с Теории Тромбона и не обращать внимания на гомика с театрального, который пишет диплом по Джо Ортону? Ты хочешь, чтобы это прекратилось, но…

…тут высокий голубоглазый первокурсник, у которого нет и намека на интерес к тебе, попросит сигарету, а тебя и вынесет. Но первогодки, представленные здесь Стивом, выглядят настолько тупо, так отчаянно стараются угодить, лезут из кожи вон, не думая ни о чем, кроме вечеринок и шмоток, как из рекламы спортивной коллекции «Эспри». Однако факт остается фактом: выглядят они получше старшекурсников.

– Как прошла вечеринка? – спрашивает Гарри.

– Бармицва у брата была повеселее, пожалуй, – говорит Раймонд, окидывая взглядом Стива, чьи глаза выглядят перманентно полузакрытыми, а на лице застыла дурацкая ухмылка, и он кивает в пустоту.

– Они там в натуре ставили Спрингстина, – говорит Стив.

– Исусе, я знаю, – соглашается Раймонд. – Спрингстин, Христа ради. Кто диджеил?

– Но тебе же нравится Спрингстин, Раймонд, – произносишь ты, не обращая внимания на зеленое «Джелл-О», и прикуриваешь сигарету – четырехсотую за день.

– Нет, не нравится, – говорит Раймонд, краснея и нервно поглядывая на Стива.

– Правда? – спрашивает его Стив.

– Нет, не нравится, – говорит Раймонд. – Не знаю, с чего это Полу пришло в голову.

– Понимаешь, у Раймонда есть теория, что Спрингстину нравится, как бы это помягче сказать, давать под хвост, – говоришь ты, наклоняясь вперед, обращаясь напрямую к Стиву. – Спрингстину, прости господи.

– Послушай «Backstreets» [29]29
  «Глухие улицы» (англ.).


[Закрыть]. Определенно пидорская песня, – говорит, кивая, Дональд.

– Я этого никогда не говорил, – неловко смеется Раймонд. – Пол меня с кем-то перепутал.

– Каким ты называл конверт «Born in the USA»? – спрашиваешь ты. – «Сладеньким»?

Но Стив больше не слушает. Его не интересует так называемый разговор за столом. Он говорит с бразильцем. Спрашивает, может ли тот достать ему экстази к вечеру. На что бразилец говорит:

– Эта дрянь сушит спинномозговую жидкость, чувак.

– Пол, будь так добр, перестань лезть не в свое дело, – говорит Раймонд со страдальческим видом. – И принеси мне «Спрайт».

– Ты же составил список, Раймонд, – произносишь ты, нарываясь на проблемы. – Кто там в нем был? Тот еще списочек: Шекспир, Сэм Шепард, Роб Лоу, Рональд Рейган, его сын…

– Ну, его сын, – говорит Дональд.

– Но не тот ли нынче век, когда всем плевать? – спрашивает Гарри.

– На что? – отвечаете все вы вопросом на вопрос.

– Че? – спрашивает Стив, после того как бразилец уходит.

Но ты уже перестал слушать, потому что у всех нас проблемы со вкусом: мы все спали с теми, с кем не должны были спать. Как насчет того высокого тощего парня с подругой-азиаткой, про которую ты думал, что у нее герпес, но ничего не было, и вы оба поклялись никогда не говорить про две ваши ночи вместе. Он в другом конце комнаты, сидит с той же маленькой восточной девушкой. Они ругаются. Она встает. Он показывает ей фак в спину, баба. Теперь Раймонд говорит о том, как хороши «эксперименты Стива с видео».

– У тебя круто получается. Интересный класс? – спрашивает он.

Ты-то знаешь, что Раймонд ненавидит все, что имеет хоть какое-то отношение к видео, и даже если этот парень и сделал что-то удивительное, что сомнительно, Раймонд не перестал бы это ненавидеть.

– Я многому научился на этих занятиях, – говорит Стив.

– Например? – шепчешь ты Дональду. – Азбуке?

Раймонд слышит и бросает на тебя взгляд. Стив просто произносит:

– Че?

Гарри спрашивает:

– На этих выходных нигде ядерной войны не было?

Ты отворачиваешься и оглядываешь комнату.

И вот последний взгляд на Стива, который сидит рядом с Раймондом, оба над чем-то смеются. Стив не догоняет, что происходит. Раймонд по-прежнему зыркает на нас троих, и рука его дрожит, когда он подносит стакан ко рту и бегло оглядывает Стива, который ловит этот взгляд. Беглый взгляд, который все и выдает. Но что он может означать для блондина с Лонг-Айленда? Ничего. Он означал лишь «взгляд мельком», и ничего более. Лишь дрожащую руку, прикуривающую очередную сигарету. С тех пор как Шон меня бросил, песни, которые мне обычно не нравились, приобрели для меня какую-то болезненную важность.

Патрик

Лимузин должен был забрать его в какой-то момент между половиной одиннадцатого и без четверти одиннадцать. Он должен оказаться в аэропорту в Кине по крайней мере без десяти двенадцать, откуда на «лирджете» прилетит в Кеннеди в половину второго или без четверти. Он должен был быть в больнице полчаса назад, но наверняка же отправился сначала в «Карлейль» напиться, или пыхнуть, или чего он там еще с собой делает. Но поскольку его никогда не заботила ни ответственность, ни то, что он заставляет других ждать, меня это совсем не удивляет. Я жду в вестибюле больницы, поглядывая на часы, звоню Эвелин, которая в больницу не приедет, и жду, когда его привезет лимузин. Когда становится очевидно, что он решил не появляться, поднимаюсь на лифте обратно на пятый этаж и принимаюсь ждать, расхаживая взад-вперед, в то время как помощники отца сидят у двери в его палату, переговариваясь друг с другом, изредка нервно поглядывая на меня. Один из них сегодня же вечером поздравил меня с загаром, который я приобрел на прошлой неделе на Багамах с Эвелин, что я воспринял как едкий сарказм. Он снова проходит мимо, направляясь в уборную. Улыбается. Я полностью его игнорирую. Мне не нравится ни один из этих людей, и они все будут уволены, как только отец умрет.

По темному коридору ко мне идет Шон. Он глядит на меня с неприязнью, в которой сквозит самодовольство, и я с отвращением отступаю. Молча, жестом, он спрашивает, можно ли войти в палату. Я пожимаю плечами и отпускаю его восвояси.

Через какое-то время он выходит из палаты, но не с бледной маской ужаса, на которую я рассчитывал, а с постным, невыразительным лицом – ни улыбки, ни грусти. Его налитым кровью, полузакрытым глазам еще удается излучать ненависть и слабость характера, которая мне кажется отвратительной. Но он мой брат, и поначалу я это пропускаю. Он направляется в уборную.

Я спрашиваю:

– Слышь, куда ты?

– В сортир! – кричит он в ответ. Медсестра ночной смены отрывает глаза от своих бумаг, чтобы нас унять, но, заметив мой жест, успокаивается.

– Встретимся в столовой, – говорю я ему, прежде чем захлопывается дверь в туалет.

То, чем он там занимается, так жалко и так очевидно (кокаин? или он по крэку?), и мне становится стыдно того, что ему на все наплевать и что он с такой легкостью выводит меня из себя.

Он сидит напротив меня в темной столовой, курит сигареты.

– Тебя там что, не кормят? – спрашиваю я.

Он не смотрит на меня.

– Теоретически – кормят.

Он поигрывает палочкой для коктейлей. Я допиваю оставшуюся воду «Эвиан». Он тушит сигарету и закуривает другую.

– Ну… всем весело? – спрашивает он. – Что происходит? Почему я здесь?

– Он вот-вот помрет, – говорю я, надеясь, что к его обдолбанной пустой башке, раскачивающейся передо мной, прорвется частица реальности.

– Нет! – в ужасе говорит он, и на какую-то миллисекунду я не готов к этому выходу эмоций, но затем он произносит: – Как тонко подмечено, – и я уже стыжусь своей реакции.

– Где ты был? – настаиваю я.

– На местности, – говорит он. – Я был на местности.

– Где ты был? – спрашиваю я снова. – Поточнее.

– Я же пришел, – говорит он. – Разве этого не достаточно?

– Где ты был?

– Ты давно маму навещал? – спрашивает он.

– Не об этом речь, – говорю я, не позволяя ему сбить меня с толку.

– Хватит меня допрашивать, – говорит он со смехом.

– Хватит делать вид, что ты меня не понимаешь, – отвечаю я без смеха.

– Решай вопрос, – говорит он.

– Нет, Шон. – Я показываю на него пальцем, все серьезно, не до шуток – Это ты будешь решать вопрос.

Один из помощников моего отца заходит в пустую столовую и шепчет мне что-то на ухо. Я киваю, по-прежнему не спуская глаз с Шона. Помощник уходит.

– Кто это был? – спрашивает он. – ЦРУ?

– Что ты принял? – спрашиваю я. – Кокс? Метаквалон?

Он снова поднимает на меня глаза и с тем же презрением смеется, передразнивая:

– Кокс? Метаквалон?

– Я положил тебе семь штук на счет. Где они? – спрашиваю я.

Проходит медсестра, и он разглядывает ее, прежде чем ответить:

– Там же. По-прежнему там же.

Наступает трехминутное молчание. Я продолжаю смотреть на часы, думая о том, чем сейчас занимается Эвелин. Она сказала, что спит, но я слышал приглушенную музыку на заднем плане. Я позвонил Роберту. Никто не подошел. Когда я перезвонил Эвелин, у нее работал автоответчик. Лицо Шона выглядит таким же. Я пытаюсь вспомнить, когда он возненавидел меня, когда я ответил на его чувство тем же. Он поигрывает еще какое-то время палочкой для коктейлей. У меня урчит в желудке. Ему нечего мне сказать, а мне, в конце концов, с ним и вовсе не о чем разговаривать.

– Что ты собираешься делать? – спрашиваю я.

– О чем это ты? – Он прямо-таки удивлен.

– Я говорю, работать собираешься?

– Не у отца, – говорит он.

– Ну и где же тогда? – спрашиваю его.

Это честный вопрос.

– А ты что думаешь? – спрашивает он. – Есть предложения?

– Я тебя спрашиваю, – говорю ему.

– Потому что?.. – Он поднимает руки вверх, держит их мгновение в воздухе.

– Потому что следующий семестр ты уже не вытянешь, – ставлю я его в известность.

– Ну, кто тебе нужен? Адвокат? Священник? Нейрохирург? – спрашивает он. – Ты-то чем занимаешься?

– Как насчет сына, каким его хотел видеть отец? – спрашиваю я.

– Думаешь, ту штуковину это хоть как-то колышет? – отвечает он со смехом, показывая большим пальцем в коридор, громко хлюпая носом.

– Он был бы рад узнать, что ты уходишь оттуда, назовем это так, в «академический отпуск», – говорю я.

Рассматриваю другие варианты, тактики пожестче.

– Знаешь, его всегда расстраивало, что ты прошляпил все футбольные стипендии, – говорю я.

Он сурово смотрит на меня, не прошибешь.

– Так.

– Что ты будешь делать? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит он.

– Куда поедешь?

– Не знаю.

– Куда?

– Не знаю. В Юту! – орет он. – Я поеду в Юту! В Юту или в Европу. – Он поднимается, отталкиваясь от стола. – Я больше не буду отвечать ни на один из твоих дурацких вопросов.

– Сядь, Шон, – говорю я.

– Меня тошнит от тебя, – говорит он.

– Это ничего не меняет, – говорю. – Теперь сядь на место.

Он не обращает на меня внимания и идет по коридору мимо палаты отца, мимо остальных палат.

– Я возьму лимузин, поеду к отцу домой, – говорит он, ударяя по кнопке лифта.

Вдруг раздается сигнал, и двери открываются. Он заходит, не оглядываясь.

Я подбираю палочку для коктейлей, которую он гнул. Выхожу из столовой и иду по коридору мимо помощников, которые даже не удосуживаются поднять на меня глаза. Звоню Эвелин с телефонного аппарата в коридоре. Она просит перезвонить позднее, напоминает, что сейчас уже ночь. Она вешает трубку, а я стою с трубкой, боясь ее повесить. Вот теперь те двое, что сидят возле двери, заинтересовались, теперь они наблюдают.

Пол

В «Карусели» я разговорился с городским, который для городского, на самом деле, весьма симпатичный. Он работает в грузоперевозках «Холмс» и думает, что Фассбиндер это французское пиво. Иными словами – идеал. Но Виктор Джонсон, который мне никогда особо не нравился и тут вдруг вернулся, в той же алкоголической кондиции, в какой и уехал, продолжает докучать мне вопросами типа «А где же все?», и мне приходится без конца его отшивать. В итоге он удаляется к игровым автоматам вместе с этим поэтом-разоблачителем, который до того, как обрил башку, был очень даже ничего, и строит мне рожи. Я спрашиваю городского, чем он собирается заниматься, когда уйдет из «Холмса» («Проблемы с работой», – сообщает он по секрету).

– Поеду в Эл-Эй, – говорит он.

– Правда?

Я даю ему прикурить и заказываю еще один «Морской бриз» (двойной, беззвучно артикулирую я бармену). Беру городскому еще один стопак «Джека Дэниелса» и пива «Роллинг рок». Еще он называет меня «сэром», как в «спасибо, сэр».

Лиззи, страшила с театрального, подходит, как раз когда я говорю городскому, как великолепен Эл-Эй (не был ни разу), и произносит:

– Привет, Пол.

– Привет, Элизабет, – говорю я, по ходу отмечая, как тупой городской оглядывает Лиз, и, когда он поворачивается обратно к своей выпивке, испытываю облегчение.

Лиз долгое время пыталась затащить меня в кровать. Если это и произойдет, то не сегодня вечером. Она ставила в этом семестре пьесу Шепарда и, в общем, не такая уж и уродина; на самом деле даже довольно симпатичная для «пидорской подстилки», но все же спасибо, не надо. Кроме того, я взял за правило никогда не спать ни с кем с театрального.

– Хочешь познакомиться с моим приятелем Джеральдом? – спрашивает она.

– Это еще что значит? – говорю я.

– У нас есть экстази, – говорит она.

– Это должно меня подманить? – Я гляжу на городского, а затем говорю Лиз: – Позже.

– О’кей, – пищит она и уходит.

Я гляжу на городского, на выражение его лица – оно отсутствует, – на засаленную футболку, драные джинсы, длинные нечесаные волосы, сильное крепкое тело и римский нос – не понятно. Затем отворачиваюсь, надеваю темные очки, изучаю помещение; поздний час, и на улице идет снег, и больше никого не закадрить. Опять смотрю на городского, и он, кажется, пожимает плечами. Почудилось, что ли, – или я и вправду заставил его пожать плечами? Или, может, любой пьяный жест я интерпретировал именно так, как хотел? Если чувак в футболке «Огайо», это совсем не значит, что он из штата Огайо.

И все же я принимаю решение отправиться домой с городским. Я извиняюсь и сначала иду в туалет. Кто-то написал: «Pink Floyd – круто» на стене, и я пишу под этим: «Да ладно, уж повзрослеть пора». Когда выхожу, в очереди стоят Лиззи и Джеральд, актер, которого я видел до этого пару раз. В позапрошлом семестре мы были вместе в пьесе Стриндберга. Джеральд выглядит о’кей: белокурые курчавые волосы, слегка костлявый, отличный костюмчик.

– Я вижу, у тебя там роскошный городской, – говорит Джеральд. – С нами не хочешь поделиться?

– Джеральд, – говорю я, оглядывая его; он, затаив дыхание, ждет. – Нет.

– Ты его знаешь? – спрашивает он.

– Да ну, я не знаю, – мямлю я, вытягивая шею – убедиться, что городской все еще там, где я его оставил. – А ты?

– Нет, – говорит Джеральд, – хотя я знаю его девушку. – И теперь улыбается он.

Наступает длительное молчание. Кто-то вклинивается между нами и закрывает дверь в туалет. Новая песня из джукбокса. Шумит бачок. Я пялюсь на Джеральда, а затем снова на городского. Облокачиваюсь о стену и бормочу: «Дерьмо». Девушка из местных уже заняла мой табурет у стойки. Так что присоединяюсь к Джеральду и этой великолепной Лиззи на выпивку в их кабинке. Джеральд подмигивает мне, когда городской уходит с девушкой, которая села рядом с ним.

– Какие планы? – спрашиваю я.

– Джеральд хочет сходить в качалку, – говорит Лиззи. – Просто посмотреть, конечно же.

– Конечно же, – говорю я.

– Как будет «шабаш» наоборот, Пол? – спрашивает Джеральд.

Я пялюсь в пол, пытаясь найти ответ.

– Шабаш? Не знаю. Сдаюсь.

– «Шабаш», – оживленно пищит Лиззи.

– Как умно, – бормочу я. Джеральд мне снова подмигивает.