Текст книги "Бабушка"

Автор книги: Божена Немцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Я иду прямо из Кладска, там набирают рекрутов; дядя опасается, что и меня завербуют; как только я воротился домой, он послал меня в Чехию в надежде, что здесь легче укрыться. Мне удалось благополучно перебраться через горы, и вот я тут как тут.

– Спаси господи, только бы тебя здесь не забрали! А что говорит твоя мать?

– Я еще не видел ее. Пришел в два часа ночи и не хотел будить старушку. Лягу, думаю, себе, на травку под Мадленкино окошко: она ранняя пташка – повидаюсь с ней и пойду домой ... Взял и лег на зеленую перину. Не даром о тебе говорят на селе: еще жаворонок не поет, а уж Мадленка траву несет! Едва рассвело, гляжу, ты уж косишь. Я видел, как ты у колодца умывалась и волосы расчесывала, едва удержался, чтоб не подбежать, да ты стала молиться, и я не захотел тебе мешать. Ну, а теперь отвечай, любишь еще меня?

Вот какие речи он повел. Как же мне было промолчать, что люблю?... Ведь мы с малых лет любили друг друга, и никогда никого другого у меня и в мыслях не было. Поговорили немножко, и Иржи побежал домой, а я отправилась сообщить отцу о его приходе.

Отец был человек умный. Он остался очень недоволен тем, что Иржи появился у нас в такое опасное время. «Не знаю, – сказал он, – избежит ли он белого мундира. Сделаем все возможное, чтоб уберечь парня. А вы помалкивайте, что он здесь».

Не могу сказать, чего у Новотной было больше – радости или горя. Ведь Иржик уже состоял в рекрутских списках и спасся только тем, что никто не знал, где он находится. Три дня прятался бедняга в сене на чердаке. Днем сидела с ним мать, а под вечер проскальзывала к нему и я – потолковать о том, о сем. Я так за него боялась, что весь день ходила, как потерянная, а про офицера и думать забыла и не раз попадалась ему на глаза. Он и вообразил, что я смилостивилась, и давай петь старую песню; я ему болтать не мешала и гнать не гнала, особливо так смело, как прежде: меня удерживал страх за Иржика. А его мы так хорошо запрятали, что, кроме родной матери, моих родителей и меня, никто и не догадывался, что он в деревне. На третий день вечером иду от Иржика домой, вокруг тихо, темно: засиделась я на чердаке. Вдруг загородил мне дорогу офицер. Он выследил, что я по вечерам хожу к куме, и затаился у сада. Что было делать? Я могла бы закричать, но, зная, что Иржику на чердаке слышно каждое громкое слово, молчала, боясь, что он себя откроет. Понадеялась на свои силы. А как увидела, что от офицера добром не отделаешься, пустила в ход кулаки. Не смейся, девушка, не смейся: не гляди, какая я теперь ... Хоть ростом была невеличка, зато ловкая, и руки мои, привыкшие к тяжелой работе, были тогда ой какие крепкие! ... Отлично бы я с ним управилась, если бы не начал он, разъярившись, кричать и браниться. Ну и выдал себя. Вдруг, как молния, кинулся к нему Иржик и схватил за глотку . . . Заслышав ругань, он выглянул из слухового окошка, узнал меня в темноте и сейчас же соскочил вниз. И как только не разбился!... Да разве он думал об этом: его не удержал бы и пылающий костер!...

– Не дело, сударь, нападать ночью на честную девушку! – крикнул Иржи.

Я умоляла и просила его подумать, что он делает, но он, весь дрожа от злости, зажал офицера, как в клещах. Все же, наконец, Иржи внял моим уговорам.

– В другое время и в другом месте я бы с вами иначе поговорил, а сейчас не до того. Слушайте и зарубите себе на носу: эта девушка моя невеста, и если вы не оставите ее в покое, беседа у нас пойдет по-другому!... А теперь – убирайтесь вон!

И он перебросил офицера через забор, как перезрелую грушу, а меня обнял и говорит: «Помни обо мне, Мадлена, передай привет матери. Будьте здоровы, а мне нужно немедля удирать, не то меня схватят. За меня не бойтесь: я знаю здесь каждую тропку и наверняка доберусь до Кладска, а там уж найду, где спрятаться. Приходи, прошу тебя, на богомолье в Вамбержице, там мы и увидимся».

Прежде чем я успела опомниться, он исчез. Я тотчас побежала к Новотной рассказать обо всем, что случилось, а потом пошла к нашим. Все мы словно голову потеряли от страха: малейший шорох нас пугал. Офицер тотчас разослал солдат по всем дорогам. Он не знал Иржика и думал, что он из другой деревни и его где-нибудь схватят. Но Иржик благополучно ушел.

Я опять стала избегать офицера. Он же ничего лучше не придумал, как пустить обо мне нехорошие слухи. Но меня ведь все знали, и из его наговоров ничего не получилось. К счастью, скоро пришел приказ, чтобы войско отошло назад: пруссаки перешли границу. Из этой войны ничего не вышло, и крестьяне прозвали ее «пирожной войной». Тогда смеялись, что солдаты поели в деревнях все пироги и разошлись по домам не солоно хлебавши.

– А что сталось с Иржи? – спросила Кристла, жадно слушавшая рассказ бабушки.

– До самой весны мы о нем ничего не знали; в это беспокойное время все норовили сидеть дома. Жили, как на иголках. Пришла и весна – все нет вестей. Отправилась я, как обещала Иржику, на богомолье. Шло туда много знакомых и родители меня им поручили. Наш вожак много раз бывал в Кладске, знал там каждый уголок, вот батюшка и велел ему проводить меня до места.

– Зайдем-ка к Лидушке, отдохнем малость, – сказал он, когда мы добрались до города. Мы вошли в маленький трактирчик предместья. Лидушку навещали все, кто шел из Чехии;она из наших мест. В то время в Кладске еще говорили по-чешски . . . Люди всегда рады повидаться с земляком. Лидушка встретила нас с распростертыми объятиями, повела в свою горницу.

– Прошу вас, присаживайтесь, я сейчас вернусь, принесу вам винного супу, – сказала радушная хозяйка и вышла.

Сердце у меня екало не то от радости, что свижусь с Иржи, не то от страха при мысли, не случилось ли с ним чего за это время. Вдруг слышу, здоровается кто-то с Лидушкой, а голос знакомый. Она в ответ: «Идите в горницу, Иржик, там у меня богомольцы из Чехии».

Дверь быстро отворилась, и вошел Иржик; глянула я да так и обмерла, словно громом меня ударило. Иржик был в солдатском мундире. В глазах у меня потемнело. Подал мне Иржи руку, обнял и со слезами сказал: «Видишь, несчастливый я человек, Мадленка: едва научился ремеслу, едва избавился от нелюбимою дела, и вот опять хомут нацепили. От огня убежал, а попал в полымя. Забрали бы меня в Чехии, так хотя бы своему императору служил, а теперь тяни лямку для чужого».

– Да как же случилось, что тебя забрали? – спрашиваю.

– Эх, любимая, молодо-зелено . . . Не поверил я дяде, не послушал его советов, когда убежал от вас. Одолела меня тоска, места себе нигде не находил. Раз в воскресенье, несмотря на его увещанья, пошли мы с товарищами в трактир. Пили, пока не опьянели, а вербовщики тут как тут.

– Негодяи! – перебила его Лидушка, явившаяся с похлебкой. – Был бы Иржик в моем трактире, ничего бы с ним не случилось... Я все их штучки знаю. Вот твой дядюшка небось ходит только к Лидушке . .. Каждому человеку положено разум иметь, да что поделаешь, коли у молодежи его подчас не хватает. Не горюйте, Иржик, – вы такой молодец, а наш король любит рослых солдат и не даст вам долю ходить без капральского чина.

– Да уж там как хочешь, а сделанного не вернешь. . . – возразил Иржик. – Мы спьяна себя не помнили, вот и одурачили нас вербовщики. Когда протрезвились, то уж и я и мой верный друг Леготский были солдатами. Я думал, что решу себя жизни, да вот жив остался. Дядя тоже немало сокрушался и, наконец, решил, что уж если нельзя ничего изменить, то надо попытаться улучшить мое положение. Пошел он к генералу и упросил оставить меня здесь и поскорей произвести в капралы. Да еще . . . Ну, об этом после! ... Не грусти, я так рад, что вижу тебя! . . .

– Мы утешали друг друга, как только могли. Позднее Иржик свел меня к дяде, который встретил нас очень ласково. Вечером пришел Леготский, славный такой парень. Они с Иржи остались верными друзьями на всю жизнь. Теперь оба в могиле, а я еще небо копчу . . .

– Вы так и не воротились домой, бабушка? Дедушка женился на вас? – подала голос Барунка, успевшая вернуться, но бабушка, погруженная в воспоминания о счастливых минутах свидания со своим Иржи, не заметила внучки.

– Ну, вестимо, ни о чем другом он не хотел и слышать. Дядя выпросил ему дозволение жениться. Ждали только, когда мы пойдем на богомолье. Иржи ушел поздно, а я заночевала у дяди. Добрый был старичок, царствие ему небесное!

Рано утром прибежал Иржи и долго о чем-то совещался с дядей. Потом спросил меня: «Мадленка, скажи откровенно, по чистой совести, любишь ли ты меня настолько, чтобы сносить со мной все невзгоды, оставить отца с матерью? ...» Я отвечаю, что люблю. «Ну, коли так, оставайся здесь и будь моей женой», – сказал он и, взяв мою голову в руки, начал целовать.

Он прежде никогда не целовал меня, такого заведения у нас нет, а тут бедняга, видно, ошалел от радости . . . «Что скажет матушка, что подумают все наши?» – спрашиваю, а у самой сердце так и прыгает, не то от счастья, не то от страха. «Ничего не скажут, ведь они нас любят и не захотят, чтоб я умер с горя». – «Ах, боже мой, Иржик! Да как мы обойдемся без родительского благословения?» – говорю. Иржи ничего не ответил на это; тут вмешался дядя и, выслав Иржи из комнаты, сказал мне: «Мадленка, ты набожная девушка и мне нравишься; я вижу, Иржи будет с тобой счастлив: недаром он так тосковал по тебе. Будь он иным человеком, я, может, стал бы его отговаривать, но ведь он упрям. Если б не я, он бы совсем упал духом, когда его завербовали. Мне удалось его утешить обещанием выхлопотать позволение жениться. Не стану лгать: в Чехию ему ехать нельзя. А если ты вернешься одна к своим, тебя могут отговорить. Когда поженитесь, отправимся вместе в Олешнице, и родители твои не откажут в благословении. А с богомольцами пошлем им письмо. Послезавтра вас обвенчают в полковой часовне. Я заступлю место родителей, пусть это дело будет на моей совести. Погляди на меня, Мадленка, голова моя бела, как снег, неужто ты думаешь, что я способен на поступок, в котором не мог бы дать ответ перед богом?» Дядя говорил, а у самого слезы текли по щекам. Я на все согласилась.

Иржи чуть не рехнулся от радости. Одежды у меня никакой не было, только то, что на себе. Иржи тотчас купил мне юбку, кофту и гранаты на шею, остальное справил дядя. Видали вы мои гранаты, камлотовую коричневую юбку и голубую кофту? Это те самые. Богомольцы ушли, дядя отписал в письме, что я несколько дней поживу у него и приеду с ним вместе. Больше он ничего не сообщил. «Лучше, говорит, сами скажем». На третий день утром была наша свадьба, венчал нас полковой священник. Лидушка была посаженной матерью, Леготский – шафером, его сестра – подружкой, дядя и еще один знакомый из города – свидетелями. Больше на свадьбе никого не было. Лидушка приготовила обед, и провели мы этот день в страхе божием и в радости, вспоминая о родном доме. Лидушка за столом то и дело подтрунивала над Иржиком: «Вас, господин жених, и не узнаешь; это уж не прежний Иржи – лицо так и сияет! ... Да и не удивительно! ...» И другие отпускали шутки, как это водится. Иржи хотел, чтоб я у него осталась, но дядя не соглашался на это до тех пор, пока мы не вернемся с богомолья из Вамбержице и не побываем в Чехии.

Через несколько дней я и дядя уехали в Олешнице. Что тут было, когда наши узнали, что я уже замужем, а Иржик взят в солдаты!... Матушка ломала руки, причитала, что я покидаю ее и еду с солдатом на чужбину; она так плакала, что сердце разрывалось. Но отец, всегда мудрый и рассудительный, сразу порешил. «Теперь уж кончено, – заявил он, – чего они хотели, то и получили. Коли любят друг друга, все вытерпят; ты ведь, мать, тоже покинула для меня своих родителей ... Такова уж участь каждой девушки. Кто ж виноват, что Иржика постигла такая беда. Зато там служба недолгая. Отбудет срок и вернется домой. А вы, кума, успокойтесь. Иржик – умный парень, ему в чужой стороне тосковать не придется, уж он об этом позаботился. Перестань плакать и ты, Мадла: дай бог тебе счастья, пусть с тем, с кем шла под венец, ты бы и в могилу вместе легла». С этими словами батюшка благословил меня и заплакал. Матери наши тоже плакали.

Матушка, всегда такая заботливая, еще пуще засуетилась. «Ну, в уме ли ты, – упрекала она меня, – ни постели-то у тебя, ни одежи, ни посуды, а ты замуж вышла! Во всю свою жизнь не видала я такого непорядка!...» Дали мне хорошее приданое, и, когда все было готово, я вернулась к Иржику и уже не разлучалась с ним до самой его смерти. Кабы не эта несчастная война, может он и сейчас был бы жив. Вот видишь, голубушка, я тоже испытала и радости и горе и понимаю, что такое молодость да неразумие... – закончила бабушка и, тихо улыбаясь, положила свою сухую руку на округлое плечо Кристлы.

– Много вы испытали, бабушка, но все-таки были счастливы: ваше сердце получило то, чего желало. Если бы я знала, что после всех мучений будет и на моей улице праздник, – все бы перетерпела, пусть бы даже пришлось мне ждать Милу четырнадцать лет! – сказала Кристла.

– На все воля божья, девушка. Чему быть, того не миновать. Всякому свой талан. Положись-ка на бога.

– Так-то оно так, да ведь человек не всегда может с собой совладать. Если моего Якуба угонят в солдаты, я не смирюсь! ... С ним уйдет моя радость, с ним потеряю я единственную мою опору …

– Что ты говоришь, Кристла!... Будто нет у тебя отца?

– Есть у меня отец, и хороший, дай ему бог здоровья! Но только он старый и ворчливый. Ему хотелось, чтоб я в этом году непременно вышла замуж, чтоб было кому его заменить. Что я буду делать, если Якуба заберут в солдаты? А за другого я не пойду, хотя бы весь свет вверх дном перевернулся! Работать буду не покладая рук, чтоб тятенька не ворчал, а не поможет – все равно замуж не пойду! . . . Ах, бабушка, вы не поверите, сколько муки я принимаю в трактире! . .. Не подумайте, что я о работе говорю; боже сохрани, я работы не боюсь . . . Да ведь там такие вещи слушать доводится, что противно на белый свет глядеть.

– Разве твоему горю нельзя пособить?

– Да как же? Не раз просила я отца не пускать к нам таких гостей, а он даже замечания им не сделает. И мне говорит: «Болтай, что хочешь, только не груби, не то отвадишь всех посетителей, а ведь это наш хлеб». Нельзя мне быть грубой, неприветливой, а будь я поласковей, каждая пьяная рожа посчитает меня за свою игрушку. Нет уж, не быть мне веселой певуньей, как прежде! Что со мной теперь станется? . . . Кабы проходимцы какие, я бы их живо угомонила, а то ходят к нам управляющий да писарь из замка – с ними не поговоришь. От них-то мне и тошнехонько. Совестно сказать, бабушка, как этот старый козел ко мне липнет. Сдается мне, он во что бы то ни стало хочет спровадить Милу: ведь ему хорошо известно, что я за Милой, как за каменной стеной. Вот он и боится, чтоб с ним не случилось, как с итальянцем. Прикидывается только, будто хочет угодить старосте, который мстит Миле за дочь, а сам, мошенник, о своем интересе думает. Отец мой струхнул, а мать, бедняжка, сами знаете, не жилец на этом свете: больше лежит, чем ходит. Не могу я ее беспокоить. Вот если б у меня был муж, тогда другое дело. Бывало, я скажу Миле, что такой-то позволяет себе лишнее, он если не выставит за дверь, так осадит. Ах, бабушка, вы бы знали, как он любит меня и как я его люблю! ... – И, опустив голову на руки, девушка умолкла.

В эту самую минуту в садик, никем не замеченный, тихо вошел Мила. Его красивое лицо помрачнело, ясный взгляд затуманился, темно-каштановые кудри, падавшие парню на лоб, были сбриты; а щегольская выдровая шапка уступила место солдатскому высокому шлему с еловой веточкой. При виде его Барунка испугалась, а бабушка побледнела и, бессильно опустив руки на колени, прошептала: «Помогай тебе господь! . . .» Когда Кристла подняла голову, Мила протянул ей руку и еле слышно проговорил: «Вот я и солдат. Через три дня меня угонят в Градец...»

Не помня себя Кристла упала к нему на грудь.

15

Встретив на другой день возвращавшихся из школы детей, бабушка первым делом спросила:

– Отгадайте-ка, ребятушки, кто к нам пришел? Дети призадумались. Наконец, Барунка воскликнула:

– Пан Бейер, бабушка! Да?

– Ты угадала. Да еще не один. Сынка с собой привел.

– Ой, как я рад! Бежим к нему! – воскликнул Ян и бросился вперед: Вилем за ним; только сумки на спинах подпрыгивали.

Бабушка кричала мальчикам, чтоб они шли как люди и не неслись как угорелые, но их уж и след простыл. Запыхавшись, вбежали они в комнату; мать приготовилась было выбранить сыновей, но Бейер уже протянул навстречу им свои огромные ручищи, подняв в воздух каждого поочередно и расцеловал в обе щеки.

– Целый год вас не видал; что вы тут без меня поделывали? Как поживали? – спрашивал он густым басом, гулко раздававшимся в маленькой комнате.

Ян и Вилем не сразу ответили; они загляделись на мальчика в возрасте Барунки, стоявшего рядом с Бейером. Это был красивый паренек, очень похожий на отца, с той лишь разницей, что у него был румянец во всю щеку, детские восторженные глаза и не такие огрубевшие, как у отца, руки.

– Ага, вы поглядываете на моего парня. Как наглядитесь, подайте друг другу руки и будьте хорошими друзьями. Это мой Орел! – сказал Бейер, подтолкнув сына вперед; тот без малейшей робости поздоровался с мальчиками. В эту минуту вошла Барунка с бабушкой и Аделькой.

– А вот тебе и Барунка; это о ней я рассказывал, что она первая приходит пожелать мне доброго утра, когда я здесь ночую. Теперь, как слышно, все изменилось. Вы уже ходите в школу, значит и Яник встает вместе с сестрой. Спервоначалу, поди, трудно вам в школе? Не кажется ли тебе, Ян, что лучше обучаться лесным наукам, а? Мой Орлик ходит со мной на охоту в горы и скоро будет стрелять не хуже меня! – продолжал окруженный детьми лесник, то расспрашивая их, то объясняя им что-нибудь.

– Ох, и зачем было вспоминать! ... забеспокоилась бабушка. – Теперь Яник покоя не даст, пока не увидит Орликово ружье.

– Ну и что ж, пускай себе любуется. Иди, Орлик, принеси ружье, ведь оно не заряжено? ... – Нет, батюшка. Помнишь, я последнюю пулю выпустил в кобчика, – отвечал мальчик.

– И застрелил его, можешь гордиться. Иди покажи птицу мальчикам.

Братья весело побежали за Орликом из комнаты. Как ни убеждал Бейер бабушку, что боятся нечего, что Орлик осторожный парень, ружье не выходило у нее из головы, и она пошла следом за детьми.

– Отчего тебя зовут, как птицу? – спросила Орлика Аделька, последовавшая за бабушкой: Ян и Вилем тем временем разглядывали застреленного кобчика.

– По-настоящему-то меня зовут Аврел, – мальчик поглядел на Адельку и засмеялся, – но отец решил звать меня Орлом, и мне так больше нравится. Орел красивая птица. Отец раз застрелил орла.

– Еще бы не красивая! – воскликнул Ян. – Хочешь, я покажу тебе орла и еще много всяких зверей в книжке, которую мне подарили в прошлом году на именины. Пойдем со мной! – Яник потащил Орлика в комнату и стал показывать ему картинки.

Орлику очень понравились нарисованные звери и птицы, даже Бейер с большим удовольствием перелистывал одну страницу за другой.

– Вроде прежде у тебя такой книги не было? ... – заметил он.

– Я получил ее в подарок от барышни Гортензии. Кристла мне подарила двух голубей, лесник из Ризенбурга – кроликов, бабушка – двадцать крейцеров, а папенька с маменькой купили мне костюмчик, – хвастался Ян.

– Везет же тебе, – сказал Бейер, не отрываясь от книги и, увидев лисицу, улыбнулся. – Как живая . . . Погоди ж, рыжая плутовка, доберусь я до тебя! ...

Вилем с удивлением посмотрел на лесника, думая, что его слова относятся к нарисованной лисе, но тот со смехом добавил:

– Не бойся, этой лисичке я ничего не сделаю. У нас такая же в горах есть, – той вот следует прижать хвост: вредная тварь ...

– Ну, Петр ее изловит; перед отходом сюда я вместе с ним ставил капкан, – заявил Орлик.

– Э-э-э, малый, лиса во сто крат хитрее твоего Петра, человеку и невдомек, на какие уловки она может пуститься, особливо если лиса побывала в капкане, вот как эта, которую я подстерегаю. Хотели мы раз приманить ее жареным мясом. Думали, раз, бестия, голодна, непременно попадется. А она, треклятая, что сделала? Отгрызла попавшую в капкан лапу и ушла. Теперь навряд ли удастся ее поймать. Беда и людям мозги вострит, а у лисы разуму не меньше чем у человека, – философствовал Бейер, листая страницы.

– Недаром говорят: хитер, как лиса, – примолвила бабушка.

– Вот орел! – закричали мальчики, любуясь изображением гордой птицы с распушенными крыльями, готовой кинуться на добычу.

– Как раз такого я и застрелил; красив был на удивление ... Жаль, конечно, но что поделаешь, такой случай не всякий день представится. Целил я метко, а в этом вся штука – не люблю мучить животных.

– Вот я то же говорю, – поддакнула бабушка.

– Как у вас рука поднимается на бедных зверушек, я бы никого не могла застрелить! – сказала Барунка.

– А зарезать могла бы? . . . – засмеялся охотник. – Что ж лучше? Когда животное, не чуя опасности, падает с одного выстрела или когда его начнут ловить, пугать, потом хватят ножом, да порой так неловко, что птица улетит недорезанная? . . .

– Не мы режем кур, а Ворша, – оправдывалась Барунка, – они у нее сейчас же умирают: ведь она их не жалеет!

Некоторое время дети еще забавлялись картинками, затем мать позвала всех ужинать.

Обычно дети приставали к Бейеру с расспросами, не случилось ли ему заблудиться в горах, не наткнулся ли он на сад Рыбрцоуля, и о всяком другом. А нынче они, не сводя глаз с Орлика, жадно слушали рассказы об опасностях, которые подстерегали его с отцом на каждом шагу, о застреленных зверях, об огромных снежных лавинах . . . Такие лавины, скатываясь с гор, засыпают целые деревни, так что люди оказываются погребенными в снежной могиле и им приходится выбираться через трубу и расчищать снег вокруг дома.

Все это не страшило Яна. Он только и мечтал, как бы скорей подрасти и уйти в горы к Бейеру.

– Когда ты будешь у нас жить, батюшка отдаст меня ризенбургскому леснику; ведь нужно научиться охотиться и там, где легче.

– Как жалко, что тебя не будет дома! – опечалился Ян.

– Ты не соскучишься, у нас, кроме меня, еще двое ребят: брат Ченек – твоих лет, и сестра Марженка – она тебя обязательно полюбит, – обещал Орлик.

Пока дети, сидя во дворе, слушали Орлика и рассматривали на свет принесенные мальчиком кристаллы, бабушка рассказывала Бейеру о наводнении и обо всех событиях этого года.

– А как поживает семья моего ризенбургского собрата?

– Все здоровы, – отвечала Терезка, – Анушка сильно вытянулась, мальчики ходят в школу на Червеную гору, им туда ближе, чем в город. Удивляюсь, что его самого еще не видно: он сказал, как отправится на тягу, непременно зайдет повидаться с вами. Утром-то он здесь был, приходил сообщить, что в замке получено письмо из Вены. Я уже сбегала в замок и узнала, что Гортензия поправляется, княгиня, может, приедет сюда к дожинкам ( народное название праздника в честь окончания жатвы), пробудет у нас две недели, а потом отправится во Флоренцию. Есть надежда, что муж останется здесь на всю зиму. Говорят, княгиня никого не возьмет из своей свиты. Наконец-то поживем всей семьей подольше!

Терезка разговорилась, чего с ней не случалось в последнее время; давно не было у нее так покойно на душе, как в этот день, когда она получила радостное известие, что муж скоро приедет.

– Слава богу, Гортензия на поправку пошла, – вздохнула бабушка, – случись что, как жалко было бы девушки, такой молоденькой да доброй. Мы все молились за нее, еще вчера Цилька Кудрнова о ней плакала.

– И не удивительно, – заметила Терезка.

Бейер спросил, что значат ее слова, и бабушка рассказала ему о том, как она побывала в замке и как помогла Гортензия семье Кудрновых – само собой, бабушка приписала ей все свои заслуги в этом деле.

– Слыхал я, графиня-то дочь ... – начал Бейер. В эту минуту кто-то постучал в окно.

– Это кум, по стуку узнаю; милости просим! – звонким голосом крикнула Прошкова.

– Ну и злые же языки у людей!... – покачала головой бабушка в ответ на замечание лесника. – Как себя ни поведешь, от напраслины не уйдешь – испокон веков так. Не все ли нам равно, чья она дочь?. ..

В дверях появился ризенбургский лесник; друзья сердечно поздоровались.

– Где это вы запропастились, чего не шли так долго? – спросила бабушка, покосившись на ружье, которое лесник вешал на гвоздь.

– Ко мне пожаловал управляющий. Каков гусь! Снова пришел за дровами: продал свою долю, а теперь хочет получить вперед и подбить человека на мошенничество. Ну, не на таковского напал! Я по его лисьим ухваткам тотчас учуял, что неспроста ко мне заявился. Досталось ему как следует, и Милу я ему припомнил! Жалко парня, да и Кристлу тоже. Я нынче завернул к ним пропустить кружку пива – на нее глядеть страшно. Это все работа ч-ч-ч ... – И лесник хлопнул себя по губам, вспомнив, что при бабушке нельзя кое-кого поминать.

– А что такое с ними случилось? – спросил Бейер, и словоохотливая бабушка рассказала ему, как Мила был отдан в солдаты.

– Так оно и ведется на белом свете: куда ни глянь, всюду горе и страдание, и у великих и у малых. А нет, так человек сам их себе выдумает, – рассудил Бейер.

– Как золото огнем, так человек страданием и печалями очищается от всего нечистого, – проговорила бабушка. – Не узнав горя, не узнаешь радости . . . Душой бы рада помочь девушке, да не знаю, как. Видно, ничего не поделаешь. Завтра, как угонят Милу, еще горше бедняжке будет.

– Стало быть, завтра и угоняют? Что ж так скоро? Куда же его отправляют? – удивился лесник.

– В Градец.

– Выходит, нам по пути, только я с ребятами на плотах, а он пешком.

– В комнату вбежали мальчики. Ян и Вилем стали показывать ризенбургскому леснику застреленного Орликом кобчика, а Орлик сообщил отцу, что они видели сейчас у плотины безумную Викторку.

– Она еще жива? – удивился Бейер.

– Жива, бедняжка, а куда б лучше ей лежать в могиле, – отвечала бабушка. – Слабеть стала, стареть, редко теперь услышишь ее пение, разве только в лунные ночи.

– К плотине-то она, как и прежде, приходит. Уставится в воду и сидит далеко за полночь, – проговорил ризенбургский лесник. – Вчера поздно вечером проходил я мимо, гляжу, она ломает ивовые прутики и бросает в воду. «Что ты делаешь?» – спрашиваю. Молчит. Я в другой раз спросил. Обернулась, глазами как сверкнет, думал, бросится на меня. Нет, отвернулась и опять начала бросать прутики через плотину. Верно, узнала меня или другое что ее отвлекло. Бывает, с ней человеку не сладить . . . Жалеючи подумаешь: скорей бы уж бог прибрал горемычную .. . Но если б я, стоя на тяге, не видел ее сидящей у плотины или не услыхал колыбельной песенки, мне бы чего-то недоставало, я бы скучал, – говорил ризенбургский лесник, все еще державший в руках кобчика.

– Привычка – вторая натура, – заметил Бейер, прикладывая зажженный трут к короткой глиняной трубочке, оплетенной проволокой. Затянувшись несколько раз, он продолжал: – Привыкаешь и к человеку, и к зверю, и к вещам. Вот привык я курить в дороге эту трубку, моя мать из такой же курила. Как сейчас вижу, сидит она с трубочкой на крылечке . . .

– А ваша мать курила? – удивленно воскликнула Барунка.

– В горах женщины, а особливо старушки, курят, да еще как; только вместо табаку кладут картофельную ботву, а коли раздобудут – вишневый лист.

– Не думаю, чтоб это было приятно, – заметил ризенбургский лесник, закуривая разрисованную фарфоровую трубку.

– Вот и в лесу есть у меня любимые места, – продолжал Бейер, – и не хочешь, да остановишься там ... А потому я их полюбил, что напоминают они мне близких людей и связаны навек с радостными или печальными событиями моей жизни. Если б срубили одно деревце или кустик, мне стало бы не по себе. Вот одно такое место: стоит на крутом обрыве одинокая старая ель. Ветви ее с одной стороны свисают над пропастью, в расселинах которой растет папоротник и можжевельник. Внизу по камням мчится поток, образуя водопады. Сам не знаю, как я оказывался здесь, когда душу давила тоска или случалось несчастье. Приходил я туда, когда еще ухаживал за своей будущей женой, думая, что ее не отдадут за меня. Родители-то сперва были против, потом только согласились... Приходил, когда умер у меня старший сынок, когда умерла моя мать . . . Оставив дом, бродил я без всякой цели, не видя ничего перед собой, а ноги сами несли меня в сторону дикого ущелья, к угрюмой ели над пропастью. Как увижу, бывало, поднимающиеся уступами вершины гор, так откуда только берутся слезы и словно тяжесть спадет с сердца . . . Обойму шершавый ствол, и кажется мне, что дерево живое и понимает меня; зашумят надо мной его ветви, и мне чудится, что они печалятся моими печалями и рассказывают о своих.

Бейер умолк. Большие глаза его смотрели на пламя свечи, горевшей на столе, легонькие облачка дыма, выпущенные им, устремлялись вверх, догоняя его мысли.

– Ив самом деле, человеку порой кажется, будто деревья живые, – подтвердил ризенбургский лесник. – Я это по себе знаю. Однажды, несколько лет тому назад, наметил я деревья для рубки. Полесовщик был занят, пошел сам посмотреть, как идет работа. Первой дровосеки начали рубить высокую березу. Ни одного пятнышка не чернело на ее белой коре; похожа она была на красивую девушку. Залюбовался я ею, и тут показалось мне, – смешно даже говорить, а только, ей-ей, показалось, – будто она веточки склоняет к моим ногам, словно обнять собирается, и шепчет: «Зачем ты хочешь загубить мою молодую жизнь, что я тебе сделала?. . .» Тут завизжала по коре острая пила и врезалась в ее тело. Не знаю, закричал ли я, но помню, что хотел помешать дровосекам пилить дальше. Заметив их удивленные глаза, я устыдился, велел продолжать работу, а сам ушел в лес. Целый час бродил я по лесу: меня неотвязно преследовала мысль, что береза просила ее не губить. Когда, овладев собой, я, наконец, возвратился, березу уже спилили. Ни один листочек не шевелился на ней, лежала она бездыханная. И тут охватило меня такое отчаяние, будто я убил живое существо. Сколько дней потом я ходил сам не свой, но так никому и не сказал об этом случае; если б сейчас не зашла о том речь, никто бы и не узнал.

– И со мной случилось нечто подобное, – загудел густым басом Бейер. – Понадобилось мне наловить дичи для замка, и я пошел на охоту. Попадается серна, хорошенькая такая, ножки-словно точеные. Пасется на лесной лужайке, весело поглядывает своими глазками на деревья, на кусты . . . Жалость меня взяла. «Вот дурак, – говорю я себе, – этого только не хватало!» Однако стреляю, а рука дрожит. Попал серне в ногу. Рванулась она и упала. Собака бросилась было вперед, да я ее остановил. Не хотелось подпускать к серне пса. Подошел к ней, а она смотрит на меня такими молящими и грустными глазами, что и передать не могу. Вынул нож и всадил ей в сердце; судорога пробежала по ее телу, и больше она не шевелилась. Я заплакал, и с тех пор ... Ну, чего тут стыдиться ... С тех пор ...