Текст книги "Наука побеждать"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Это было одновременно прощание с теми, кто остаётся в кают-компании и приказ нам, офицерам батальона, следовать за ним.

– Штабс-капитан Зенцов, – обратился майор к командиру первой роты, когда мы вышли из кают-компании, – фельдфебель Боев ещё служит у вас?

– Так точно, – кивнул тот.

– Как только батальон вернётся в расположение, пусть явится ко мне.

– Есть.

Расположением батальона называлась жилая палуба, очень похожая на ту, в которой мы обитали на «Гангуте». Именно туда, ориентируясь по новым надписям на табличках со стрелками, должны были вернуться наши солдаты. В расположении нас уже ждала большая часть батальона, лишь несколько взводов ещё конвоировали британцев по приказу подполковника Панкаршина в трюм дредноута. Исключения не сделали даже для обслуги паровой машины, приводившей его в движение. Это были весьма колоритные личности – голые по пояс, в одних форменных штанах, давно уже не белого цвета, перемазанные и всклокоченные, как черти, которых только из пекла вытащили.

– Фельдфебель Боев по вашему приказанию прибыл, – браво щёлкнул каблуками здоровенный детина в идеально сидящем мундире и запачканных порохом перчатках.

– Собери из батальона таких же, как ты, опалённых, – сказал ему Губанов, – человек сто. Вы мне понадобитесь.

– Есть, – коротко кивнул тот – Разрешите идти?

– Ступайте, – сказал майор. – Вы мне понадобитесь через четверть часа. Вам хватит?

– Вполне.

Опалёнными войной звали людей, у которых от пролитой в сотнях боёв крови совершенно отмирает совесть. Они, следуя приказу, зарежут младенца или сотворят ещё что похуже. Им всё равно, убивать или нет, для них просто нет подобного выбора. Только такие солдаты и могли выполнить приказ – и перебить весь экипаж дредноута до последнего человека.

– Поручик Суворов, – обратился ко мне майор, – мы с вами проконтролируем фельдфебеля Боева.

– Разрешите спросить, господин майор?

– Спрашивайте, поручик.

Я помолчал с полминуты, собираясь с мыслями и формулируя вопрос. Однако всё, чего смог от себя добиться звучало весьма жалко:

– Почему я?

– Потому, – ответил мне майор, – что из тебя, Серёжа, может выйти отличный командир. Но для этого ты должен понять одну истину войны. А именно, война – это тяжёлая и грязная работа, которую мы выбрали для себя сами.

– Как же так? – удивился я. – Грязная работа…

– А вот так, – с напором произнёс он. – Не стоит воспринимать её, как красивое действо, вроде парада, как разумел войну наш покойный император Павел Петрович. Для нас, солдат, война – это работа и только работа. И часть её – столь грязная и жестокая, как та, что нам придётся выполнить сегодня.

– Господин майор, – отвлёк нас от разговора молодой поручик в старинном мундире ландунгс-команды.

– Что у вас?

– Я слышал, вы резню в трюме учинить собираетесь. А людей у вас для этого маловато будет.

Офицеры ландунгс-команд «Гангута», оказавшиеся с нами на борту дредноута не участвовали в военном совете. Не потому, что к ним относились как ко второму сорту – не до того сейчас – они руководили обыском британского левиафана. Лучше них в недрах его никто не разбирался – и теперь на каждый взвод солдат, шнырявший по дредноуту, приходились один офицер или унтер из воздушной пехоты и пара солдат.

– И что же, поручик? Я что-то не очень хорошо вас понимаю.

– Мы, офицеры, солдаты и унтера, предлагаем свои услуги в этом деле, – сказал поручик. – Мы все хотим отомстить британцам за смерть Булатникова и его людей!

– Отчего же? – поинтересовался майор Губанов.

– Месть, сударь, – резко бросил морской пехотинец, – дело святое! Нас, воздушных пехотинцев, считают отребьем, да мы, по сути, отребье и есть. Я, лично, угодил на «Гангут» за растрату казённых денег. Мне предложили выбор – или каторга или солдатчина или воздушная пехота, правда, с сохранением звания. Но Булатников был не из таких. Мы поначалу почитали его блаженным – сам в воздушную пехоту пошёл, хотя, как говорят, мог бы служить и в лейб-гвардии, восторженный такой, дурачок, в общем. Но потом… Он ведь письма писал, в военное ведомство, да и на высочайшее имя. Ответов, правда, не получал, но не это важно. Булатников единственный изо всех нас пытался хоть что-то изменить. За это его уважали. Все воздушные пехотинцы «Гангута». И теперь нет от нас пощады британцам! Мы за Булатникова всех горло порвём, как говорил подпоручик Зериани из «диких» частей. Он к нам за кровожадность угодил. Не щадил ни своих, ни чужих.

– Вот оно как… – протянул я.

– Всё ясно, – сказал, как отрезал Губанов. – Помощь вашу принимаю. Собирайте людей и отправляйтесь в трюм.

– Есть, – ответил поручик, так и не представившийся нам.

К трюмному помещению, где держали пленных британцев, вёл длинный коридор, показавшийся мне тогда бесконечным. Я стоял перед дверьми и провожал глазами шагающих солдат. Опалённых войной с одинаковыми ледяными глазами и бойцов ландунгс-команд «Гангута» в мундирах петровских времён.

Войдя в трюм, мы выстроились в три шеренги. Три сотни солдат с мушкетами против почти пяти пленных, сбившихся в кучу в дальнем углу. Среди них были офицеры, на коленях вымаливавшие милость, сулившие златые горы, по крайней мере, я так думаю, но были и те, кто стоял, высоко подняв голову и с презрением глядя на нас. Они одёргивали ползающих по полу товарищей, правда, те, в большинстве своём, не обращали на них внимания или отмахивались, бросали злобные реплики и продолжали умолять. Кто на английском, кто на ломанном русском или вполне сносном французском.

– Огонь весь шеренгами, – начал командовать майор Губанов. Он страшно изменился в лице – побледнел до почти мелового цвета, губы плотно сжаты, по виску катится капелька пота. – Дать три залпа. Выживших добить штыками. – Он снова замолчал на несколько секунд, а затем вскинул руку и не своим голосом выкрикнул: – Пли!

Дальнейшее помню весьма смутно. Треск мушкетных залпов, пороховая вонь, крики боли, лёгкий перезвон примыкаемых штыков, стук каблуков по палубе… Очнулся я уже за пределами жуткого трюма. Мимо вновь шагали солдаты, правда теперь их мундиры были залиты кровью. Я же стоял у дверей и отчаянно боролся с позывами к тошноте. Коридор был не просто бесконечным, нет, он, казалось, тянулся и тянулся, а по нему шли и шли сотни – нет, тысячи! – солдат и среди них ухмыляющиеся британцы в красных мундирах, простреленных и истыканных штыками. Но вот наваждение сгинуло, последний солдат прошёл через другие двери и майор Губанов захлопнул их. И тут я не выдержал.

Рвало меня долго и мучительно. А когда я, наконец, разогнулся, первым, что увидел, был майор, протягивающий мне платок.

– Благодарю, – с трудом сказал я, принимая его и вытирая лицо. – Значит, не выйдет из меня офицера?

– Отнюдь, – покачал головой майор Губанов. – Ты повёл себя весьма достойно. То, что стошнило, это нормально. Ты – человек молодой, не успел ещё душой зачерстветь. А вот то, что ты, Серёжа, крепился до тех пор, пока солдаты не пройдут по коридору, и не показал им своей слабости, лучшая тебе аттестация.

(из рапорта полковника Энтони Брукса члена экипажа дредноута «Беллерофонт», руководившего операцией по захвату дредноута «Гиппогриф»)

После обнаружения в трюме «Гиппогрифа» тел убитых матросов и канониров, а также солдат, расквартированных на его борту, я приложил все усилия к поиску чёртовых русских, сотворивших это. Мои солдаты, казалось, перевернули весь дредноут, но заглянуть в десантные шлюпки никто не додумался. Быть может, потому, что до того никто не прятался в них, ведь расположиться внутри каждой могло не более взвода, а русских на борту «Гиппогрифа» никак не могло быть меньше пяти-шести батальонов. Выходит, они набились в них, как сардины в бочки. Также меня смутил тот факт, что на десантной палубе постоянно дежурил пост – полувзвод солдат во главе с лейтенантом. Как выяснилось несколько позже, русские без шума перебили их незадолго до десантирования и подменили своими людьми, которые и сбросили шлюпки. Дрались они до последнего, и никого из них в плен взять не удалось.

В своё оправдание хочу заметить, что хоть я и приказал своим подчинённым найти русских, если они спрятались на борту «Гиппогрифа», однако они слишком сильно шокированы резнёй, которую те учинили.

Когда же десантные шлюпки были сброшены – это оказалось неожиданностью, как для меня, так и для флотских офицеров, занявших мостик «Гиппогрифа». Также выяснилось на борту дредноута нет ни единого орудия, которое могло бы уничтожить десантные шлюпки. Но ведь до того никогда не возникало и необходимости в подобных орудиях.

Я лежал на нагретой солнцем земле и смотрел в небо. Небо над Кадисским заливом. Шлюпки вполне удачно были сброшены. За редким исключением, вроде той, в которой сидел я. Радовал, хоть и не сильно, тот факт, что в этой шлюпке не было никого из моего взвода.

Проследив за посадкой всех солдат и унтеров взвода, я понял, что места мне уже не осталось. Передав командование Кмиту, я отправился к соседней, на ходу пожав руку поручику из Новгородского гренадерского, что со своими людьми оставался прикрывать нас и должен был в нужный момент запустить механизм сброса шлюпок. Он отлично понимал, что им не пережить этого злополучного дня, наполненного кровью и смертью. Я втиснулся внутрь шлюпки, не имевшей ничего общего с тем, к чему мы привыкли обозначать этим словом. На самом деле это была стальная коробка, явно предназначенная для гораздо меньшего количества народа. Мы простояли в ней несколько часов, хотя, скорее всего, прошло куда меньше времени, но для меня, как и для многих, оно тянулось словно патока. Это было настоящей пыткой. Стоять почти без движения, стиснутым плечами дюжих гренадер, дышать – почти нечем, от жары по спине то и дело бегут струйки пота. Но самым страшным испытанием была неизвестность. Быть может, прямо сейчас распахнутся створки дверей шлюпки и на нас обрушится шквал свинца. Даже когда шлюпки были сброшены и ненадолго повисли между небом и землёй, неуклонно набирая скорость, устремившись к земной тверди, у меня проскочила предательская мыслишка: «А вдруг с нами решили не возиться – и попросту сбросили в море».

Потом был удар о землю, затем ещё один и ещё. Вот тут-то я понял, что что-то идёт не так. Шлюпку подбросило в воздух, закрутило вокруг своей оси – створки распахнулись и я, как и многие солдаты, стоявшие в ней, вылетели из неё. Мне повезло. Меня швырнуло в воду довольно далеко от берега. Я отчётливо видел тела солдат и офицеров, разбившихся о прибрежные камни, и тех, кто пытался выбраться из десантной шлюпки, стремительно погружающейся воду.

Сражение при Трафальгаре ещё шло, хоть и подходило к концу, и в воде плавало изрядное количество обломков кораблей. Уцепившись за один из них, я привязал себя шарфом и отдался на волю волн. Где-то вдали гремели пушечные залпы, корабли Вильнёва и Нельсона продолжали сражение. В небе оно также было в самом разгаре. Казалось, над Кадисским заливом повисло громадное облако сизоватого дыма, скрывшее сцепившихся воздушных левиафанов. Я не знал, кто выигрывает сражение на море и небе, однако хорошо осознавал, для меня оно закончено.

Шли часы. Битва закончилась. И в небе, и в море. Солнце закатилось за горизонт, небо затянули тучи – и грянул шторм, такой страшный, какого я не знал до тех пор. Я вцепился в спасительную доску, что было сил, обняв её так крепко, что казалось она вот-вот затрещит, и неустанно молился о спасении. Я не слишком религиозный человек, в церкви бываю только по праздникам, однако в ту страшную ночь мне оставалось уповать лишь на Господа Бога. И Он уберёг меня от пучины морской. Меня вынесло на берег ближе к утру. Я ещё нашёл в себе силы отвязаться от деревяшки и пройти несколько десятков шагов прочь от берега моря, чтобы не быть смытым обратно. А потом рухнул без сил.

Я вот теперь лежу и смотрю на небо, с которого совсем недавно с таким грохотом рухнул наземь.

Глава 8, В которой герой встречает старых знакомцев и знакомится с испанскими герильясами

Сколько часов кряду прошагал я по равнине, не знаю. Первым делом я избавился от мундира, неизвестно за кого меня могли принять. Время такое, сначала стреляют, а потом узнают – в кого. Пускай меня могли принять за дезертира, объясниться с комендантом французского гарнизона я смогу, а если попаду к испанцам – Бог даст, выкручусь.

С такими мыслями шагал я по испанскому бездорожью, совершенно не представляя, где нахожусь. Быть может, меня вовсе занесло в Португалию, к британцам и их союзникам. Если узнают, что я русский, мне конец. Слух о резне на борту дредноута, скорее всего, уже облетел всё побережье, меня прикончат без разбирательств. Придётся полагаться на моё французское произношение. В гимназии учителя мне говорили, что оно у меня весьма хорошее, надеюсь, для британцев сойдёт и моего русского – как говорят в Европе, славянского – акцента, никто не заметит.

Вечер застал меня в пути. Есть хотелось страшно, но добыть пропитание было нечем. «Гастинн-Ренетт» я сохранил, а вот лядунка промокла насквозь и патроны в ней к стрельбе были непригодны. Слушая завывания своего желудка, я пристроился к стволу высохшего дерева. Говорят, от голода люди ремни едят и сапоги, надо будет поискать в округе какой-нибудь источник воды, размочить кусок ремня и попробовать пожевать. Хоть какая-то пища. Но всё это – завтра. Завтра.

Я смежил веки и тут же провалился в тяжёлый сон. Снились мне британские солдаты. Я стоял с ними плечом к плечу в тесном трюме, на голову, грудь, живот мне стекала густая, чёрная кровь, мундир медленно пропитывался ею. Я вдыхал густой, тяжёлый воздух, текущий в грудь, словно мерзкая патока. Сделав очередной тошнотворный глоток, я вздрогнул от того, что меня ткнул под рёбра какой-то британский офицер. И проснулся.

Надо мною стояли пятеро солдат в синих мундирах во главе с сержантом.

– Проснулся, парень, – сказал мне по-французски сержант – седоусый ветеран. – Недалеко же ты убежал.

– Я не дезертир, – ответил я.

– А кто ж ты, парень? – беззлобно рассмеялся ветеран. – Сидишь под деревом без мундира, зато в форменных штанах и рубашке, и при ремне с полусаблей и пистолетом.

– Не дезертир я, сержант, – сказал я. – Я – офицер Российской армии. Мой полк был расквартирован на борту дирижабля «Гангут». Мы принимали участие в битве возле мыса Трафальгар. Наш дирижабль был сбит. Мне удалось спастись. – Я решил не упоминать о нашей эскападе на британском дредноуте. – Ночь я дрейфовал, привязавшись к доске, день шёл по берегу. Искал людей.

– Интересный рассказ, – задумчиво протянул ветеран. – И говоришь ты как-то странно. Ну да не мне про это думать. Пошли, парень. Только саблю давай сюда и пистолет. В Уэльве с тобой будут паладины разбираться.

– Паладины? – удивился я, поднимаясь на ноги. Солдаты окружили меня и повели примерно туда же, куда я и сам шагал.

– Испанцы, – сержант оказался человеком словоохотливым и болтал с явным удовольствием. – Самые настоящие фанатики. Нацепили белые мундиры с крестами – и теперь никто им не указ. Король Жозеф, брат нашего Императора, не хочет ссориться с церковью и закрывает глаза на то, что творят порой паладины. Вот и нам командир приказал даже не смотреть в их сторону лишний раз. А паладины заняли пол-Уэльвы и запретили нам входить в кварталы, где они расквартировались. Командир же и в ус не дует, как будто так и надо. Нет. Оно, конечно, ему видней, но нельзя же так. Что бы делали эти паладины без нас, простых солдат. Кто ходит в рейды за провиантом? Гусары Жехорса. Кто обходит ближайшие деревни и борется с бандитами Годоя? Мы, солдаты. А что делают паладины? Сидят в крепости Уэльвы и форте – и носу оттуда не кажут.

– Не просветите меня, сержант, – осторожно поинтересовался я, – что тут у вас происходит?

– А ты, парень, не шпион часом? – с подозрением спросил сержант. – Хотя ничего особо секретного я тебе не расскажу. Про восстание Годоя в Уэльве и окрестностях каждая собака знает. Самый богатый помещик из местных, Годой его зовут, он вроде как побочный родственник бывшего испанского консула или как его там, поднял восстание против Жозефа. Он собрал себе небольшую армию из дезертиров и бандитов, во главе с неким Кастаньосом и держит Уэльву осаде. Люди Кастаньоса шныряют по округе, запугивают других крестьян, так что городу в самом скором времени грозит голод. Вот уже вторую неделю на одной рыбе живём. Лишь два или три крестьянских подворья, что расположены ближе всего к городу, ещё платят оброк, остальные – давно переметнулись к Годою. За эти последние нам то и дело драться приходится с наёмниками Кастаньоса. Вот и сейчас мы в дозоре, обходим округу, ищем разбойников и прочую шантрапу. Этих в последнее время развелось много, очень много. Бандиты, дезертиры, вроде тебя, парень.

– Я не дезертир, – скучающим голосом сказал я. Похоже, переубедить сержанта не удастся, но я не собирался признавать себя дезертиром.

– А мундир твой где? – вполне резонно спросил он.

– В воде сбросил, – окрысился я. – На дно он меня тянул.

– Ловкий ты, выходит, малый, – от души рассмеялся сержант. – Мундир сбросил, а ремень поясной на тебе как остался? И кобуры? И перевязь с лядункой? Иди, скажешь, новые нашёл? Прямо на берегу!

Хохот сержанта поддержали остальные солдаты. Я же густо покраснел. Вот ведь дурак! Ничего получше придумать не мог.

– А ещё, парень, – наставительно продолжал ветеран, – когда тонут, первым делом сбрасывают сапоги и ножны с оружием, те слишком сильно ко дну тянут. Куда сильней мундира, да и избавиться от них проще.

– Верно, – склонив голову, повинился я. – Я избавился от мундира. Народ сейчас из-за войны нервный, могли бы и застрелить прежде чем разбираться.

– Ты и мундир сохранил, – неожиданно заявил сержант. – Вон он у тебя в скатке на поясе, верно?

– Верно, – не стал отрицать я.

– Сейчас жарко, – бросил мне ветеран, – но как к Уэльве подойдём, надень его. Тогда получится, что мы не дезертира ведём, а офицера-союзника сопровождаем. – Он подмигнул мне и шутливо отдал честь.

Знал бы этот пожилой сержант, имени которого я даже не знал, что этими словами спасает мне жизнь.

Мы прошагали несколько вёрст. Я успел хорошенько проголодаться, но виду не подавал. Оставалось надеяться, что Уэльве меня всё же накормят. Но до города нам добраться было не суждено. Лёгкие всадники в зелёных мундирах с ружьями наперевес вылетели из-за поросших кустарником холмов.

– К бою! – скомандовал сержант. – Без приказа не стрелять!

– Верните мне саблю! – крикнул я ему.

– Как же, – отмахнулся от меня ветеран, – чтоб ты меня ею в спину ткнул! Ищи дурака!

Спорить с ним было бесполезно. Как всё же глупо выходит. Принять смерть здесь, в мелкой междоусобной стычке, пережив незадолго до этого грандиозное морское и воздушное сражение. Вот ведь ирония судьбы! Правда, мне было тогда не до смеха. Всадники открыли огонь, первым делом сразив сержанта, и солдаты, потерявшие командира, тут же бросились бежать. Но от лёгких конников далеко не убежишь. Кавалеристы быстро догнали их и пустили в дело сабли. Не прошло и минуты, как с ними было покончено. И всадники вернулись ко мне. Я бегать не стал. Глупо. Да и выжить можно, лишь оставшись на месте. Мундира на мне нет, оружия тоже, может, за пленника примут.

Так оно и вышло. Ко мне подъехал командир кавалеристов и спросил у меня:

– QuiИn es?

Я этого языка не знал и потому лишь пожал плечами.

– Держаться за стремя, – на ломанном французском сказал мне тогда командир. – В лагерь с тобой разобраться.

Его люди, тем временем, быстро обобрали убитых и уже были готовы выступать. Похоже, поесть мне сегодня не удастся.

Бежать за конём после основательной пешей прогулки, да ещё и на голодный желудок, очень трудно. Подгоняло лишь то, что всадники-герильясы просто прикончат меня, если отстану, чтобы не возиться. Вообще, хорошо, что сразу не зарубили. Вот и бежал я, держась за стремя, глотая пыль, летящую из-под конских копыт и думая лишь о том, чтобы не упасть. Конечно же, командир герильясов берёг не меня, скорее уж своих лошадей – и не гнал их, что позволило и мне добежать до подворья Годоя. Там всадник остановил отряд и бросил несколько слов своим людям. Один из них положил мне руку на плечо и твёрдо направил в сторону самого большого дома в деревне, более всего похожего на деревянный застянок Шодровичей. По подворью сновали крестьяне и солдаты в самых разнообразных мундирах испанской, британской и французской армий. Они разговаривали на жуткой смеси языков, и каким образом понимали друг друга, для меня было загадкой.

Мой конвоир передал меня, как говориться, с рук на руки, часовому, стоявшему у дверей дома, сказав ему несколько слов по-испански. Тот кивнул и жестом пригласил меня войти, сказав мне по-французски с заметным акцентом:

– Генерал Кастаньос в большом зале на втором этаже.

– Меня не станут конвоировать к нему? – удивился я.

– Зачем? – пожал плечами часовой. – Ты – безоружен, да и наш генерал – лучший воин на всём подворье. Если кто-то захочет напасть на него… – Он усмехнулся. – Мир его праху.

Интересные порядки у этих герильясов. Очень интересные.

Я поднялся по лестнице на второй этаж и вошёл в большой зал без дверей, где за длинным столом сидел генерал Кастаньос. Он был смугл до чрезвычайности, а из-за исключительно чёрных волос казался небритым, хотя, скорее всего, бывалый военный ежедневно скоблил лицо. На нём был белый генеральский мундир с несколькими орденами королевской Испании, на поясе – шпага, отнюдь не парадная, а вполне боевая. В этот момент генерал Кастаньос работал с картой или делал вид, что работает, ибо углы её прижимали к столу кружка, миска с овощами, деревянная вилка и нож.

– Parlez-vous franГais? – спросил он у меня. – O espaЯol? Deutsch?

– FranГais, – ответил я, – und deutsch.

– Я учился военному делу в Пруссии, – сказал мне Кастаньос на немецком, – и лучше владею этим языком. Позвольте представиться. Франсиско Хавьер Кастаньос-и-Арагонес – генерал Испанского королевства. В прошлом. Ныне лидер банды сброда, именующей себя герильясами.

– Сергей Васильевич Суворов – поручик Полоцкого пехотного полка, – представился я. – Разрешите облачиться в мундир?

– Валяйте, – махнул мне Кастаньос. – Как облачитесь, расскажите мне, поручик Суворов, каким образом вы оказались столь далёко от своей холодной родины?

Я быстро размотал мундир, отойдя на несколько шагов от генеральского стола, встряхнул его и надел. Обмотав талию шарфом, изрядно пострадавшим во время моего морского путешествия, я встал по стойке «смирно» и короткими чеканными фразами доложил обо всём испанскому генералу.

– История, – усмехнулся Кастаньос. – Нарочно не придумаешь. Ты что так на еду косишься? Голодный? – Я промолчал, однако взгляд мой был куда красноречивее слов, и генерал махнул мне. – Садись. Я не голоден, а роняющий слюни офицер – самое жалкое зрелище, какое может быть.

Я присел за стол, пододвинув к себе миску с едой. Кастаньос сам подал мне деревянную вилку, и я с удовольствием принялся за еду. О Боже, Господи Боже Всемогущий! Никогда не знал, что самые простые овощи в оливковом масле могут быть такими вкусными. Утолив голод, я отодвинул миску и поблагодарил генерала.

– Ешь ты хорошо, – с усмешкой сказал мне на это Кастаньос, – и язык у тебя подвешен, да и удачлив ты, парень, как сто чертей, прости меня Господи. Остаться в живых после того, как неудачно сыграл из дредноута в десантной шлюпке в море… И по-французски говоришь. Ты можешь мне пригодиться.

– Для какой, позвольте спросить, цели? – поинтересовался я.

– Мне нужны люди для налётов на деревни возле Уэльвы, – ответил Кастаньос. – Вернее, людей-то у меня хватает, а вот офицеров – мало. Ты был поручиком, лейтенантом, если по-нашему, а дам тебе роту французских головорезов. Мне нужно, чтобы вы устроили паладинам и французам, засевшим в Уэльве, вторую Вандею.

Меня словно пружиной подбросило. Я вновь встал по стойке «смирно» и отчеканил:

– Шуаном не стану и c Ecorcheurs Жехорса соперничать в жестокости не намерен!

– Тогда я тебя более не задерживаю, – отмахнулся Кастаньос.

Я махнул рукой, однако пальцы прикладывать было некуда. Тяжёлый кивер я скинул, когда плавал в море, в отличие от сапог. Но не успел я развернуться, как по отмашке генерала сзади на меня кинулся здоровенный детина в чёрном мундире с длинным ножом в руке.

Когда-то, когда мама была жива, а в нашей семье ещё водились деньги, отец выписал мне учителя рукопашного боя. Тощего коротышку-китайца, в незапамятные времена осевшего в нашем городе. Уроки его мне особенно нравились, а ещё больше нравилось мне лупцевать, пользуясь полученными знаниями, моих врагов в гимназии. Не раз ещё мне пришлось воспользоваться наукой старого китайца, пригодилась она и сейчас.

Тело сработало само. Раньше, чем разум успел осознать наличие опасности. Я перехватил запястье черномундирника, вывернул из пальцев нож и, используя его собственные вес и силу удара, бросил его на стол. Миска с остатками овощей полетела прямо в генерала Кастаньоса, брызги оливкового масла попали на белоснежный мундир. Я занёс нож над грудью поверженного в единый миг врага.

– Давай же, парень, – совершенно невозмутимо произнёс Кастаньос. – Прикончи его.

– И доказать тем самым, что я именно тот, кто вам нужен, генерал, – покачал головой я. – Никак нет.

Я отпустил руку малость ошалевшего парня и вернул ему нож. Тот слез со стола, долго смотрел на меня, а затем скрылся в той же нише, закрытой занавеской, откуда выскочил.

– Теперь я окончательно уверился в том, – сказал мне генерал Кастаньос, – что именно тот человек, что мне нужен.

– Быть может, вы всё же объясните мне, генерал, – спросил я у Кастаньоса, – чего от меня хотите?

– Ты, парень, лучше всего подходишь для одного поручения, – ответил тот. – Думаю, паладины в Уэльве и их французские друзья вполне созрели для моего предложения. – Генерал встал и подошёл к большому бюро, установленному в углу зала, вынул из него запечатанный сургучом конверт и передал мне. – Это моё письменное предложение лорду Томазо – главному паладину Уэльвы.

– И в чём оно состоит, если не секрет? – поинтересовался я, забирая конверт и пряча его в карман.

– Если они хотят жрать, – неожиданно грубо сказал Кастаньос, – то пускай проваливают из Уэльвы. И лягушатников с собой забирают. Отныне Уэльва и окрестности выходят из-под власти Жозефа Бонапарта.

– Что за ерунда? – не сдержался я. – Жозеф же растопчет вас!

– Не успеет, – покачал головой Кастаньос, которого ничуть не смутила моя дерзость. – Это будет первым ударом по Бонапарту. Первый толчок колосса. Все должны понять, что ноги у него глиняные.

– И к чему это приведёт? – спросил я. – К новой гражданской войне, – сам же и ответил, – новой крови.

– Именно! – воскликнул Кастаньос. – Именно к новой крови! Я солдат и живу войной. Также и сброд, которым я командую. Сидя здесь, на годоевом подворье, они киснут и разбалтываются всё больше, а удерживать их в узде армейскими методами нельзя. Тут солдат-то меньше половины – да и те бежали от армейской жизни – остальные же просто разбойники, прибившиеся к нам из-за страха перед Ecorcheurs Жехорса. Не будет войны – они или разбегутся или начнут учинять больше безобразий, нежели стерпят крестьяне. И тогда нас даже авторитет Годоя не спасёт. Поднимут нас на вилы – и вся недолга.

Эта неожиданная исповедь удивила меня, однако я выслушал её и испросил у генерала разрешения удалиться.

– Свободен, – кивнул он мне, возвращаясь за стол.

– Только оружие моё верните, – добавил я. – Полусаблю и особенно дуэльный пистолет «Гастинн-Ренетт». Он весьма дорог мне, как память.

– Холодное оружие я могу тебе выдать любое, – кивнул Кастаньос на оружейный шкаф. – Бери что хочешь. А вот с «Гастинн-Ренеттом» сложнее. Кто тебя взял?

– Конные егеря.

– Люди Хосе, – задумчиво протянул Кастаньос. – Пистолет уже, скорее всего, у него. Ладно. Как выйдешь, попроси часового пригласить ко мне лейтенанта Хосе – командира разъезда конных егерей.

– Есть, – ответил я и шагнул к шкафу с оружием.

– Люди Хосе тебя и проводят до Уэльвы, – добавил генерал.

Открыв оружейный шкаф, я обнаружил в нём около десятка шпаг самого разного вида. Я выбрал себе одну, явно старинной работу. Немногим уже шотландского баскетсворда, оставшегося на борту «Гангута», однако существенно легче. Витая гарда отлично защищала ладонь, совершенно не мешая работать кисти. Отличное оружие. Вряд ли Кастаньос расстанется с ним.

– На клеймо посмотри, – иронично сказал Кастаньос, – это Хуан де Торо – этой шпаге больше двух сотен лет.

Я с сожалением поглядел на оружие и уже собрался поставить его обратно в шкаф и выбрать себе что-то попроще, однако генерал Кастаньос остановил меня репликой:

– Можешь оставить её себе. Мне хватает и моей шпаги, а особого пиетета перед ним я не испытываю, как многие мужчины.

– А для чего, позвольте спросить, – поинтересовался я, продевая ножны старинной шпаги через петли оружейного ремня, – вы держите у себя столь впечатляющую коллекцию?

– Эта коллекция Годоя, – ответил Кастаньос, – он обожает холодное оружие. В его комнате не пройти – столько самого разного стоит, лежит и висит. А то, что не влезло, он по остальному дому раскидал – и позабыл. А оружию не гоже пылиться в шкафах, клинок должен пить кровь врагов.

Поблагодарив генерала, я вышел-таки из зала. На выходе из дома я сообщил часовому о том, что Кастаньос хочет видеть лейтенанта конных егерей Хосе, и спустился по крутой лестнице. И тут я понял, что мне нечего делать. Всю свою военную жизнь я, как и гласит известная мудрость, не оставался без дела и не давал скучать своим подчинённым, став командиром взвода. А теперь мне нечего было делать! Оставалось только ждать пока Кастаньос выделит мне сопровождение до города и, быть может, вернёт памятный «Гастинн-Ренетт». Хотя на последнее надежды было мало.

Я прошёл по двору и, решив не уходить далеко от дома генерала, и, видимо, лидера крестьянского бунта Годоя, присел на высокую лавку. Точно такие же стоят и в наших деревнях, да и, наверное, со всех деревнях нашего мира. Их можно найти и в загадочном Китае, и за океаном в Североамериканских колониях Британии. Делать было решительно нечего, так что я принялся изучать подарок генерала. Похоже, Кастаньос весьма легко распоряжается чужими вещами.

Проводив взглядом командира конных егерей, входящего в дом генерала, я понял, что больше не могу сидеть. Слишком уж меня снедало нетерпение. Наконец, моё вынужденное бездействие окончится. Я поймал себя на том, что меряю шагами пространство перед крыльцом генеральского дома под ироничным взглядом часового, привалившегося спиной к нагретой Солнцем стене. Вот только оружие у него пребывало в идеальном состоянии, что говорило о нём, как о солдате лучше всего.