Текст книги "Плевенские редуты"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Свой дом – только на втором этаже шесть комнат – чорбаджи [2]2
  Так болгары называли своих богачей, прислужников турок.


[Закрыть]Жечо Цолов построил на окраине Систово. Поставил очень высокие ворота – знак зажиточности, значимости.

Сразу за оградой шли земельные угодья Жечо: виноградники, огороды.

Все началось с того, что в молодости приказчик Цолов обокрал своего хозяина, владельца магазина, и открыл собственное дело. Затем по расчету женился на перезрелой дочери ростовщика Калчо Гюрова, когда же тесть умер – присвоил его сбережения, замурованные в стене. За последние годы чорбаджи удалось захватить общинные земли, лучшие пашни, а бывших владельцев перевести на испольщину. Теперь у него было сорок буйволов, шесть лошадей. Он удачно утаивал средства, собранные на содержание училища и церкви; входя в совет из чорбаджи, не брезговал пользоваться кассой городских доходов, отдавать деньги в рост, беря по триста – четыреста процентов; удачно перепродавал розовое масло.

В селе Царевец, с тридцатью избами, Цолов был властелином. Когда вначале, еще до откупа, турецкие сборщики налогов наезжали туда с жандармами, Жечо зазывал сборщиков к себе, чтобы напоить, накормить, заручиться расположением. Позже он сам, с не меньшим рвением, стал собирать налоги.

…Собственно, резкой грани, где бы кончалось Систово и начинался Царевец, не было. Ближе всех к городу стояла изба огородника Ивайло Конова, а затем шли дворы его односельчан.

Своему единственному и любимому сыну Марину Жечо Цолов постарался дать хорошее образование. Сначала нанял ему гувернера-англичанина, мистера Коллинза, но выгнал его, как только тот попросил прибавку к жалованью. Затем к ним домой стали ходить частные учителя. Позже Марин поступил в единственную в Болгарии Габровскую полную гимназию и, наконец, в стамбульское миссионерское училище «Robert Kollege».

Жечо безмерно гордился тем, что отпрыск его знал турецкий, французский, английский языки. В мечтах он видел Марина миллионером, ведущим международную торговлю.

Считая себя просвещенным человеком, Цолов даже подписался на газету «Прогресс», выходящую в Истанбуле на болгарском языке, и вполне соглашался с ее статьями, призывавшими к широкому сотрудничеству с Портой.

* * *

Марин проснулся часов в десять утра, подошел к окну, стремительно поднял жалюзи, и яркое солнце затопило просторную спальню, заиграло в зеркале, на белых дутых шарах кровати.

Из кухни доносились запахи вкусной домашней пищи. Слышал, что сегодня будут барашек с рисом, суп с клецками и слоеный пирог со сливами. Отец – любитель поесть, у него в доме самые отменные сыры, а прохладные винные погреба уставлены бочками.

Юноша вышел на балкон. Заливались щеглы и маленькие серые славки, розовели толстые стволы айвы. Внизу прогуливались зобатые индейки, виднелись хозяйственные пристройки в виноградных лозах, фонтанчик неподалеку от огромного орехового дерева, а правее – дубовые ворота под узким навесом из густо-красной черепицы.

Что ни говори, а хорошо в отчем доме!

Он развел руки, словно обнимая все это. Вяло напряглись жиденькие мускулы горожанина.

Марин только что окончил колледж, и после недолгих каникул у отца ему предстояло ехать в плевенский конак [3]3
  Турецкая городская администрация.


[Закрыть], на работу переводчиком: набираться жизненного опыта.

Мысль, что придется служить туркам в этом проклятом конаке, портила ему настроение. Он пытался и не мог закрыть глаза на происходящее в Болгарии. Турки установили поголовный налог с мужчин – бедели – за освобождение от воинской повинности. Его взимали даже с новорожденных и увечных. Налог с крестьян – йошур – отнимал половину урожая всех культур. Крестьянин не имел права свезти с поля хотя бы один сноп, пока сборщик налогов их не пересчитал. И потом еще всеобщий подушный налог – быдень-парис, его брали за три года вперед.

«Могучая сень», как величала себя Порта, придумывала то антихолерный карантин, то налог за ракию, соль, табак, паспорт, налог с неженатых и вступающих в брак, на пчел, очаги, починку дорог, лишь бы выколотить деньгу; дошли до того, что у святых на иконах появились… фески, а суды не принимали свидетельства христиан против турок.

Все это унижало, озлобляло жителей страны и бесконечно продолжаться не могло. Ничего подобного не было во Франции, Англии, историю которых Марин достаточно хорошо знал.

Конечно, об этих мыслях отец не должен был даже догадываться.

Турки считали его своим человеком, отдали на откуп сборы налогов, разрешили носить феску с длинной кистью – свидетельство особого доверия.

И разве не замечал Марин, сколько систовцев глядели исподлобья, с презрением и ненавистью, проходя мимо их дома. Это задевало его.

Учась в Истанбуле, Марин как-то попал в частную султанскую библиотеку. Раз в году в нее допускались все желающие, но любая запись там каралась смертной казнью; разрешалось только читать. В этой библиотеке Марин обнаружил неброскую на вид книжку в бумажном переплете. Называлась она «Коммунистический манифест». Странно подействовала на него эта книжка. Внутренне против нее все восставало, но к ней и тянуло – перечитать и запомнить, чтобы позже яростно опровергнуть.

В другой библиотеке, в городе, он как-то перечитал заграничные газеты шестилетней давности с описанием Парижской коммуны. Конечно, его симпатии целиком и полностью были на стороне версальцев, хотя коммунарам и не откажешь в смелости, решительности. Но ни в природе, ни в обществе равенство невозможно. Столяры и кузнецы не способны управлять государством, могут привнести только хаос и беспорядок, как это сделали наши доморощенные повстанцы весной прошлого года. Другое дело – английская революция! И особенно Оливер Кромвель…

Умывшись, Марин спустился вниз, позавтракать. Он прошел через комнату, где стояло пианино, угнездился камин-джамас, как называли его болгары, застыли стулья с высокими спинками, кресла в чехлах, деревянные шкафы у стен.

Марин задержался у овального зеркала в ореховой раме, подправил прическу. Сходство с покойной матерью было явным. Отец – от этого никуда не денешься – из плебеев, круглолиц, с маленькими глазами, а у матери – тонкое, интеллигентное лицо, он бы сказал, породистое.

Вот только угнетали остатки проклятых прыщей на лбу и на щеках. Что он только не делал, стараясь извести их! Держал лицо над паром, втирал миндальные отруби, по совету одной старухи вытирался после умывания нижней рубашкой, чтобы перешли прыщи на спину, – ничего не помогало!

В кабинете отца Марин, не без удивления, заметил в шкафу, наполненном по преимуществу книгами религиозного содержания, собрание сочинений Фаддея Булгарина, недавно переведенное на болгарский язык. Марин усмехнулся. Было совершенно очевидно, что эта весьма сомнительная драгоценность приобретена отцом из-за роскошного переплета.

Нет, позже Марин подберет себе настоящую библиотеку, а возможно, издаст собственную книгу стихов. О Болгарии, свободной от зеленой тряпки.

В столовой чинно выстроилась венская мебель, с потолка, спускалась люстра. «Все болгарское выветрилось из дома почти начисто, – с горечью подумал Марин, – разве что осталась вот эта медная посуда на полках у стен».

На столе Марина ждал приготовленный молодой мачехой завтрак, прикрытый белоснежной салфеткой. Мать умерла от злокачественного малокровия три года назад, отец очень скоро женился на хорошенькой бесприданнице, и теперь та заискивала перед взрослым пасынком, всего на пять лет младше ее.

Большие настенные часы пробили полтакта. За желтой тюлевой занавеской на окне виднелись черешни.

Грузно ступая и неся впереди себя огромный живот, в комнату вошел отец. Он встал рано и, конечно же, успел побывать на ковровой фабрике, в мастерской, где изготовляют котлы.

Увидев сына за столом так поздно, Жечо нахмурил белесые брови, просипел:

– Долго нежишься!

Но, решив в первый день приезда сына не докучать замечаниями, сел за стол напротив, налил себе в кружку молока с густой пенкой. Пальцы рук его обросли кустиками волос, казались измазанными кирпичной пылью. Издали донеслась канонада.

Жечо встревоженно повернул к окну плоское лицо. При этом его большие, в щетине, уши словно бы подвернулись немного вперед, а белая шишка за ушами напряглась.

– Хорошо, что ты едешь в Плевну, – сказал он и, вытащив из кармана клетчатый платок, трубно высморкался, – русские джанибеты [4]4
  Мерзавцы (тур.).


[Закрыть]могут появиться здесь.

Жечо помолчал, снова прислушался.

– Запомни мои слова: деньги делают человека человеком, благородным челеби, эфенди. Имеешь их – тебе и почет и вожжи в руки.

Марин промолчал, но внутренне был вполне согласен: он не раз видел, как должники заискивали перед отцом, кланялись ему, называли благодетелем. Но тут же вспомнилось и другое: как плевал с презрением в сторону их дома тот крестьянин, что живет в крайней хате села.

Словно угадав его мысли, отец продолжал:

– А если какая-нибудь нищая шваль, как этот шелудивый пес Ивайло Конов из Царевца, захочет камень в руки схватить, то выложишь несколько монет перед Мехмед-пашой, и его зал тип быстро утихомирят сволочь! Ты слышал о семье джелепчиев [5]5
  Торговцы скотом – прасолы (тур.).


[Закрыть]Чалыковых? Захотели – и сменили пашу. А какой дворец построили в Филиппополе!

О миллионерах Чалыковых Марин, конечно, слышал. Они прибрали к рукам почти всю торговлю скотом в стране, монопольно отправляли в Константинополь огромные партии овец, кожи, рога. Их овчары сопровождали многотысячные стада на зимовку во Фракию.

Ну, еще бы не слышать и о главном джелепчие Чалыкове, у которого в подчинении находились вооруженные охранники скота, одетые в особую форму, мясники, пастухи, счетчики.

Не понимая, для чего завел этот разговор отец, Марин сказал:

– Конечно, слышал…

– О-о-о, это ум! Ты думаешь, богатые болгары не нужны султану? – Он привычно покосился на большой портрет Гамида над камином: если, не дай бог, придут русские, его сразу же надо снять. – Еще как нужны! Мы здесь опора султанского порядка. Без нас все расползлось бы. На одном кнуте да ятагане не удержишься. А перед богатым болгарином любой турецкий чиновник на цыпочках ходит, ждет от него выгоду. И свои лебезят, выю гнут… Будь послушен, Марин, и я сделаю тебя всесильным.

Марин внутренне напрягся: «Ну, я уж как-нибудь найду применение капиталам».

– А пока я написал письмо эфенди Чиракоолу в Плевну – передашь ему… Он поможет твоему продвижению по службе… И жилье можешь там не искать. Я предупредил знакомого-негоцианта, – отец любил при случае ввернуть иностранное словечко, – господин Филиппов охотно поселит тебя в своем доме… На большее не рассчитывай. Живи на свое жалованье…

* * *

Во второй половине дня Марин решил пойти в город, пофланировать. За воротами он встретил высокую, с прекрасным цветом лица, молодую крестьянку, не однажды и прежде приносившую в соседний дом фрукты. У нее золотистые волосы ниже плеч, ломкая талия, высокие сильные ноги. Марин уже познал в Истанбуле женщину, и даже не одну. Но те были продажны – оруспу, а эта будоражила воображение своей неиспорченностью, безыскусственностью. Дитя природы. В свои прошлые приезды Марин пытался заговорить с девушкой, но она не желала знакомства и тем понравилась ему еще больше. Стороной Марин узнал, что она – дочка должника отца Конова и зовут ее Кремена.

– Здравствуйте, знакомая незнакомка, – вкрадчиво произнес Марин и приподнял светлый котелок над головой. В летнем костюме французского покроя он чувствовал себя изящным, стройным, неотразимым.

Но и на этот раз девушка прошла мимо, не ответив, и скрылась в воротах соседнего дома. «Дикарка, – сердито подумал Марин, – знала бы ты, что перед тобой завтрашний миллионер. Еще будешь гордиться, что он остановил на тебе внимание».

На главной улице оживленно. Несколько болгар сгрудились недалеко от часовни, у забора, на котором гвоздями прибиты два картонных листа.

На одном из них Марин прочитал:

«Фирман Султана Гамида к оттоманским населениям и к европейским державам, от 26 апреля 1877 г.

…Европа, которая в интересах человеколюбия… трудилась с жаром и постоянством, чтобы отвратить эту грозную случайность, без сомнения имеет право решить, на которое из двух государств должна пасть ответственность за войну и за бедствия с ней сопряженные.

…Россия, после тщетных усилий ослабить и унизить Оттоманскую империю подчинением ее чужеземной опеке, приступает ныне к удовлетворению оружием своей честолюбивой политики.

Она найдет на пути своем целый народ, вооруженный для охранения своего домашнего очага…

Нападающий на Турцию есть враг также христианских населений, как и мусульманских… Он осмеливается заявить, что вооружился для покровительства христиан. И это в ту самую минуту, когда конституция, самая полная, какую только может пожелать свободная страна, провозглашает принцип равенства…

…В век просвещения, цивилизации и справедливости великая держава внесла в соседственную империю меч и огонь… Вся нация, сомкнувшись вокруг Султана, уверенная в торжестве справедливейшего из всех дел, готова сражаться за свою независимость.

Да ниспошлет Аллах успех правому делу!»

Марин усмехнулся: «Самая полная конституция… принцип равенства…»

В прошлый приезд домой он видел собственными глазами, как начальник систовского конака Мехмед-паша приказывал болгарам целовать дуло его ружья. Мехмед пировал со своими чалмоносными дружками и, тыча ружье в губы покорно склонявших головы людей, кричал:

– Райя! Стадо!

Для «просвещения народа» они выпускали полицейскую газету «Едирне».

Нет, эта жизнь с хомутом на шее даже для него невыносима!

На втором листе, датированном 1 мая 1877 г., болгарская экзархия в Царьграде призывала болгар, находившихся под скипетром османов, молиться о даровании победы оружию султана:

«Всевышний бог, который все на свете совершенно устраивает и который мудро управляет судьбами человечества… соизволил по непостижимому своему помыслу поставить уже столько веков тому назад наш народ под могущественную власть оттоманских государей.

Апостольские заповеди предписывают иметь повиновение к установленным властям. Берегитесь, как огня, злонамеренных и зломыслящих людей, кои могут появиться среди вас, стараясь посеять смуты и раздоры.

Отечески и пастырски увещеваем… добровольно, ревностно и самоотверженно помогать Султану… молиться денно и нощно о здравии и благоденствии его…

Филиппопольский Панарет.

Доростольский и Червенский Григорий.

Самоковский Доситей».

За спиной Марина раздалось фырканье, и чей-то молодой голос насмешливо сказал:

– До чего благоразумны святые отцы экзархии!

Марин оглянулся. Перед ним стоял молодой человек приблизительно его возраста с шоколадным цветом удлиненного лица. Из-под слегка растрепанных темных бровей пытливо глядели густо-серые глаза. Черного блеска волосы круто вились. На нем аккуратный костюм человека, желающего скрыть свою бедность, но наметанный глаз модника мгновенно отметил дешевизну материала, портновскую провинциальность, неумело завязанный галстук.

– И скажем прямо – елейны, – поддержал разговор Марин, удивляясь не присущей ему откровенности, и с опаской поглядел по сторонам: в Болгарии развелось полно шпионов из своих же. Над страной нависла тень казематов Диарбекира и страшного малоазиатского города Боли, куда отвозили закованных в кандалы болгар.

– Будем знакомы, – протянул руку юноша, – Стоян Русов.

– Марин. Вы систовец?

– Нет, я приехал из Плевны в гости к тетушке и через неделю возвращаюсь домой.

– Какое совпадение! – обрадованно воскликнул Марин. – А я отправляюсь туда на службу… – Марин немного, едва заметно заикался, скорее, это даже походило на растягивание слов.

Чиркнув спичкой, он раскурил тонкую душистую папиросу, спохватившись, протянул пачку:

– Вы курите?

– Нет, спасибо…

Рядом с ними два горожанина – внешне похожие на чиновников – обсуждали воззвание экзархии.

– Между прочим, – тихо произнес один из них, – наш Мехмед-паша успел унести ноги. «Мне нужен для здоровья климат Истанбула», – объяснил эфенди, уезжая.

Артиллерийская канонада словно бы приблизилась, походила на дальние раскаты грома.

– А земли свои ага продал по дешевке Жечо Цолову, – сказал другой болгарин, и Марин порадовался, что не назвал новому знакомому своей фамилии.

Но в это время вмешался третий систовец в дорогом костюме с золотыми, от часов, брелоками на животе.

– Ждете своего Ивана? – зло спросил он. – Ждете московцев?

– Не зайти ли нам в кафе? – поспешно предложил Марин Русову.

– С удовольствием, – откликнулся Стоян, и они, оживленно разговаривая, пошли к кафе на площади.

4

Через Дунай Константин Николаевич переправился у селения Калу-Гермек с помощью рыбака. Затем путь от Видина до Никополя проделал на коне, вдоль реки. На Фаврикодорове порыжелая от солнца красная феска, турецкие шаровары, буроватый плащ, торба сбоку. Внешне всадник вполне сходил за торговца-косту, скупающего мелкий скот.

Константин Николаевич сделал крюк к селу Царевец – турки называли его Текир – мимо монастыря святой Богородицы. Въезжать в незнакомый город ночью Фаврикодоров посчитал неразумным – и громко застучал ручкой плети в дверь крайней избы. Судя по всему, здесь жил небогатый болгарин.

– Эй, гяуры, открывай! – продолжая тарабанить, кричал по-турецки Фаврикодоров.

Где-то сонно залаяла собака, всполошенно закричал петух. В окне засветилась лучина, и дверь приоткрыл немолодой болгарин в нижнем белье и с вилами в руках.

– Чего тебе? – сурово спросил он ночного пришельца.

Тот сделал вид, что не понимает по-болгарски, и потребовал.

– Коня накорми… Постели… Спать буду, спать! – совал в руки болгарина поводья, показывал, кладя голову на ладонь, как будет спать.

Хозяин хаты Ивайло Конов, тяжело вздохнув, покосился на ятаган за широким поясом у незваного гостя и повел коня под навес во дворе. Возвратившись двумя минутами позже, бросил на циновку подушку, пробормотал мрачно:

– Ложись, чтоб тебе не встать!

Фаврикодоров улегся, спрятав под подушку французский шестизарядный револьвер «Лефоше». Прикоснулся кончиками пальцев к граненому стволу, звездочкам на барабане. Вскоре стал притворно похрапывать.

В соседней комнате зашептались, молодой девичий голос успокаивал:

– Ничего, баща [6]6
  Отец (болг.).


[Закрыть], потерпи еще… Скоро русские придут.

– Сил нет, Кремена…

Пропели вторые петухи.

Фаврикодоров проснулся рано утром, едва зарозовела заря. С порога разглядел владения Конова: изба покрыта соломой, низ выложен камнем. Небольшой сад обнесен плетнем.

Хозяин, мужчина лет сорока восьми, прибирал двор. На болгарине – куртка из домотканого сукна, широкие, подпоясанные красным кушаком шаровары; несмотря на теплынь – барашковая серая шапка, а на ногах – белые носки и опанки из полотна.

Дочь хозяина – Кремена, в грубом сукмане-сарафане поверх вышитой рубашки, с простеньким браслетом на запястье правой руки, несла на коромысле воду из колодца в избу. Была девушка светловолоса, зеленоглаза, сильна и на постояльца глядела с неприязнью. У нее лицо с тем легким загаром, что встретишь только у сельских девушек, словно бы солнце к матовости осторожно прибавило негустой коричневый тон.

Фаврикодоров решился. Когда отец и дочь вошли в комнату, он оказал на чистейшем болгарском языке:

– Русский я… Вы меня не бойтесь. – Достал нательный крест, поцеловал его: —Клянусь богом!

Ивайло оцепенел от неожиданности, вобрал голову в плечи. Кремена же поверила сразу и просияла.

– Ох, дядечко, поскорее бы подлых прогнали! На улицу выйти нельзя – турки грабят, насильничают. Да вы погодите, – спохватилась она, – я вмиг яичницу с салом приготовлю.

– Свиней-то турки не трогают, – пояснил Ивайло.

Через несколько минут они втроем сидели за столом. На нем появились брынза, пшеничный хлеб, домашняя колбаса. Фаврикодоров расспрашивал:

– Турок в Систово много?

– Не более пяти таборов [7]7
  Батальонов (тур.).


[Закрыть], – охотно отвечал Конов, – у низамов [8]8
  Солдат (тур.).


[Закрыть]лагерь здесь, недалеко от нас.

– А батарей сколько?

– Одна. На скале у Дуная… «Золотой» ту батарею они прозвали. Когда ее англичанин строил, в земле нашел старую золотую монету.

– А кто здесь начальник у войск?

– Собака Халиль-паша. Целыми днями слюной брызжет, кричит: «Что за воинов мне прислали?! Ишаки неумелые!». Я от этого шелудивого Кремону прячу. Особенно разорался на той неделе, когда ему приказали один табор отправить в Никополь. «Этот никопольский дурак Адыр-бей, – кричал он, – дай ему даже десять таборов, ничего путного с ними не сделает!»

– А пекаря Ганчо Юрданова ты в городе знаешь? – спросил Фаврикодоров.

Ивайло пожал плечами, Кремена же воскликнула:

– Кто ж его в городе не знает?! Он на площади у церкви живет. В старом доме.

Она подробно описала путь туда и сам дом. Часом позже Фаврикодоров, выезжая из двора Конова, кричал на все село:

– Плохо коня кормил, гяурская свинья! Плетей тебе мало! – А тихо сказал: —Всичко най хубаво [9]9
  Всего доброго (болг.).


[Закрыть].

…Турецкие полицейские гнали улицей отобранный скот, щелкали бичами. Фаврикодоров затрусил по дороге к городу. В лесу подала голос кукушка, обещая долгую жизнь. У въезда в Систово Фаврикодоров обменялся салямом с тучным турком на повозке. Проехали мимо турецкие всадники с винчестерами, в папахах с полумесяцами.

Недалеко от церкви Кирилла и Мефодия, возле можжевельника, растущего здесь как дерево, разведчик привязал коня.

По сторонам булыжной площади стояли каменные склады. Возле них, на столбах, немного выше человеческого роста, насажены керосиновые фонари.

А вот и старый дом, так подробно описанный Кременой.

На его воротах висит черный креп, словно села большая бабочка, распластав крылья. Значит, в доме кто-то умер. Не сам ли Ганчо? Фаврикодорову говорили, что Юрданов пожилой человек.

Городские часы пробили девять раз. На открытой веранде старого дома появился беловолосый болгарин с бурым, словно от ожогов, румянцем на щеках.

Константин Николаевич поднялся к нему по лестнице, спросил по-турецки:

– У тебя форму для хлеба можно купить?

– Для подового?

– Нет, для сдобы. Вот я и торбу взял.

Он глазами показал на торбу, похожую на большую грушу.

– Проходи в дом, – по-болгарски предложил Ганчо.

И уже в комнате, когда они сели за стол с кувшином вина, сказал:

– Здравей! Добре дошъл?

– Благодаря!

В углу, в люльке, опал мальчишка, наверное, внук Юрданова.

Ганчо подтвердил сведения, уже полученные Фаврикодоровым в семье Коновых, но объяснил, где лучше высаживаться русским войскам, как ловчее карабкаться на кручи, где турки построили новые укрепления.

Ганчо говорил медленно – с паузами и прислушиваясь, словно переводя:

– Они думают, что если вы и рискнете, так высадитесь там, где берег пологий. И огонь «Золотой батареи» туда нацелен, и несколько скрытых ложементов там построили. А вы берите ниже, где круча. Будет труднее, да зато вернее. Только запомни, на горе маленькая мельница, в ней караулка турецких низамов. Надо ее сразу брать. Они оттуда будут вести обстрел кручи.

Поговорив еще с полчаса, Ганчо поинтересовался:

– А как ты назад к своим доберешься?

– Вплавь хотел. Коня у тебя оставлю, продай его или пусть меня дождется. Можно?

– Коня оставляй. А вот доплыть трудно, – усомнился Ганчо и задумчиво разгладил седые усы.

– Я в юности часами на воде держался… Много часов, – успокоил Фаврикодоров, хотя мелькнула опасливая мысль о левой руке – не подвела бы.

– Так то в юности, – не желая обидеть гостя, как можно мягче возразил Юрданов, – у меня брат недавно умер. Моложе меня. Казалось, износа ему не будет. А погиб от болей в сердце. – Он помолчал. – Я тебя познакомлю с одним греческим моряком, он доставит куда надо… На челноке.

– Можно сегодня же ночью? – спросил Фаврикодоров. – Дело не терпит.

– Думаю, что можно. Сейчас пойду узнаю, – сказал Ганчо, поднимаясь. – Ждем вас здесь, ох как ждем.