Текст книги "Плевенские редуты"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Неужто повторится трагедия Крымской кампании?! И будут сведены на нет реформаторские усилия в армии, давшиеся огромной ценой изнурительной борьбы и нервного напряжения. Чего стоило только ввести всеобщую воинскую повинность!

Конечно, многое еще не успели сделать. Надобен авторитетный Генеральный штаб для наведения высшего стратегического порядка. Надо научиться сочетать огонь и движение. Вот формула в условиях дальнобойного турецкого оружия! И проводить тактику разжиженных атакующих стрелковых цепей с вливающимися в них резервами. Окапывание, перебежки… Огневая подготовка атаки. А до врага добираться перекатами. Не шагать плац-парадно, отбивая такт. Именно перекатывающиеся цепи, рассыпной строй. Поиски «мертвого пространства» возле бруствера, во рву. Это солдатская, но мудрая тактика. Они дошли до нее ценой большой крови…

Увы, армия еще не окончена исполнением. Неужели опять провал? Милютин вскочил, заметался у дерева.

Царь все продолжал глядеть в подзорную трубу.

Вдали виднелись серовато-желтые дымки от выстрелов, зловеще клубился огнем адский котел. Внизу, под холмом, дым опускался на осеннюю траву. Низко нависло серое дождливое небо.

Сначала, и довольно долго, никаких сведений с места боя не поступало. И хотя адъютанты сновали челноками, картина представала какая-то противоречивая: докладывали то о потерях огромных, то о ничтожно малых. То будто Зеленогорские редуты прочно взяты Скобелевым, то что они отбиты турками. Адъютант главнокомандующего, князь Оболенский, посланный узнать, в чьих руках все же Кованлык и Исса-апа, отсидевшись в овраге, принес ложную весть, что турки снова отобрали укрепления.

Уныние и тревога охватили царя и всех, кто был рядом с ним.

В это время и появились хорунжий Дукмасов с Суходоловым.

* * *

С молодым казачьим офицером разговаривал сначала царь, потом главнокомандующий. Царь, расспрашивая о подробностях боя, сокрушенно качал головой, сочувственно похмыкивал.

Услышав просьбу Скобелева прислать подкрепление, неопределенно сказал: «Надо подумать. Время еще есть… Разберусь». И почему-то вяло похлопал хорунжего по руке, выше локтя. Почувствовав под пальцами сильные мускулы, с завистью подумал: «Как молод. Если уцелеет, ему еще жить и жить».

Великий князь Николай Николаевич громыхнул:

– А где подкрепление взять?

Хотя прекрасно знал, что недалеко от Скобелева стоят на-изготовке сорок два батальона. Просто ему в это время припомнилось: однажды, на отдыхе войск, когда среди них появился Скобелев, его приветствовали криками «ура!», как царственную особу. При этом воспоминании Николая Николаевича передернуло:

«Шарлатан… Ему бы ротой командовать. То ли дело генерал Гурко».

Среди свитских шли пересуды и шепоты о Скобелеве: «опять авантюра», «хочет выманить подкрепление, чтобы лично прославиться», «выдает желаемое за сущее», «отдать резерв, чтобы остаться ни с чем», «Главная квартира может оказаться в опасности».

К ночи генерал Зотов – с круглым, бабьим лицом в темных очках, отчего походил на сову – передал Дукмасову записку для Скобелева: «Укрепитесь на занятой позиции. Держитесь до невозможности. Подкреплений не ждать, их у меня нет».

Он писал так, хотя тоже знал о резерве в сорок два батальона. Считал пустым посылку поддержки, полагая, что у Османа, в общем, войск в два с половиной раза больше, чем было в действительности.

Хорунжий, получая пакет, пытался по лицу генерала угадать: когда будет помощь? Но лицо Зотова словно укрылось за темными стеклами очков. Ох, не к добру это все. Да и чего ждать от квашни?

Дукмасов, спрятал на груди пакет, отдал честь, повернувшись кругом, поспешил к своему коню.

– Подметнут? – не выдержал Суходолов, нарушая субординацию.

– Поехали назад, – ответил хорунжий, садясь в седло, и повел коня крупной рысью.

Всю дорогу он молчал. Только у казачьей заставы на требование назвать пропуск бросил:

– Картечь.

И молча продолжил путь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

С темнотой бой не прекратился, а лишь утих. Правда, после дневной канонады, когда только с русской стороны било не менее четырехсот орудий, теперь казалось, что наступила тишина, хотя ружейная стрельба продолжалась.

Присланные князем Имеретинским, по просьбе Скобелева, две сотни Владикавказского полка подоспели как нельзя вовремя. Стройные, ловкие, в черных коротких папахах, осетины словно соскользнули с высоких седел, отважно ринулись в бой, на ходу извлекая винтовки из мохнатых чехлов, подтыкая под ремни для кинжалов длинные полы серых походных черкесок с костяными газырями.

Внутри редута, очистив его от трупов, поставили меж жестяных патронных ящиков два орудия.

Чтобы как-то упрятаться от огня – в сторону неприятеля редуты были кое-где открыты, – солдаты складывали впереди себя хворост, дерн, трупы убитых товарищей, выгребали землю манерками, поломанными ружьями, пальцами.

Небольшую команду Горталов отправил за водой. Смельчаки с манерками в руках сбегали с редута к Зеленогорскому ручью, набирали воду и под бешеным – к счастью, слепым – обстрелом приносили ее товарищам. Другую команду Горталов послал за ящиками с патронами. Один из них сломался на гребне, и солдаты набили патронами подсумки, остальные ящики втащили в редут. Гибли от пуль и те, кто носил воду, и подносчики патронов.

Все валились с ног от усталости, и, чтобы не уснули, Горталов то и дело поднимал остатки роты, равнял, пересчитывал. Полусонные, они толклись на липкой земле, но при первой же возможности опять опускались на нее и погружались в беспамятство.

Скобелев со штабом своего отряда расположился в логу, у подножия Зеленых гор, между редутами и гребнем, где стояла русская артиллерия. Михаил Дмитриевич не смыкал глаз третью ночь. Он знал, что и сейчас не заснет – это было просто невозможно, но захотелось хотя бы полежать, расслабить тело.

Опять заморосил дождь. Волнами шел туман.

Справа, шагах в трехстах от взятого редута, то вспыхивала, то замирала ружейная перестрелка, словно пыталась тоже уснуть накоротке, но, спохватившись, встряхивалась.

Скобелев расстелил бурку на влажной земле у основания дерева, подложил под голову ящик от патронов и с наслаждением вытянулся.

Пахло размокшей корой, влажным порохом. Недалеко, за перелеском, натужно ухал сыч.

Почему-то захотелось курить, хотя вообще-то не курил.

– Дай, Алексей Николаевич, папиросу, – попросил своего начальника штаба майора Куропаткина, сидящего неподалеку на земле.

Куропаткин молча протянул папиросу, спичка отсырела, не сразу зажглась. Ее огонь на мгновение выхватил из темноты грязное лицо Скобелева со слипшимися бакенбардами, прожженный ворот шинели, смуглое широкое лицо майора.

Спичка, прочертив дугу, упала в лужу.

Скобелев жадно, так, что закружилась голова, втянул дым. Подумал о Куропаткине: «Прекрасный исполнитель, разумен, хладнокровен, лично храбр, а… душа штабного писаря. Боится взять на себя ответственность, а тем более рискованное решение. И все же я этого офицера люблю. Могу с ним откровенно говорить обо всем… Как красиво под ним сегодня убили коня».

Пуля попала кабардинцу в лоб. Конь медленно подогнул передние ноги, словно давая возможность хозяину стать на землю, а затем рухнул.

«Ни разу, – с завистью подумал Скобелев, – подо мной так красиво не убивали коня».

Послышался странный шум: кто-то, тяжело дыша и постанывая, полз на них. Неизвестный человек вплотную приблизился, сел рядом со Скобелевым, сказал простуженным, прерывистым голосом, видно, приняв его за своего брата рядового:

– Вот так, бедолага, и жисть нам кончать: травой в поле брошенной… Искромсали – и подыхай!

От солдата пахло кровью, сырой землей, нечистой одеждой. Не спрашивая разрешения, он вытащил из пальцев Скобелева папиросу:

– Дай-ка курну, третьи сутки без курева. – Затянулся глубоко, закашлялся. – Духовитый табак, не мужичий, – подивился он, – где достал?

Не получив ответа, сам высказал догадку:

– Не иначе от начальства перепало, мать его… Когда надоть редут грызть, дак «вперед, соколики, вперед, родимые». И мы безотказные: ногтями окапываемся, на свинец лезем. А в резерв отведут – начальство все в морду хлобыстнуть норовит…

«Но ведь иногда и надо стукнуть», – нахмурился Скобелев, ища оправдание себе, своим, порой диким, выходкам.

– Патронов дали мало, враз порасстрилювали, – хрипел солдат, – сухари гнилые, подметки отвалились, а крынками теми, – приподнял ружье, – только горшки бить. Вот покалечило тебя – и на помойку. Ни бинта, ни лекаря, ни воды… Готовили именинный пирог из солдатского мяса, да не выпекся тот пирог.

Он застонал. Толкнул Скобелева в бок:

– Сдвинься, горемычный.

Скобелев виновато молчал. Поднялся, взял свой ящик-подюловник, отошел в сторону. Здесь, завернувшись в плащ, кажется, спал Верещагин.

Раненый затих на бурке.

– Не трогай его, – попросил Михаил Дмитриевич Куропаткина, ложась на свой плащ.

Уж теперь-то и вовсе не уснуть. «В чем же причина неудач всех наших штурмов здесь? – горестно думал Скобелев. – Может быть, я виноват в больших потерях? И почему я сам не убит? Этот солдат сказал много правды о харче и неразберихе. Но главная причина в том, что колонны наши, разделенные большими расстояниями, вводились в бой мизерными частями, штурм превратился в разрозненные атаки полков и отрядов, никудышной была артподготовка… В одном решительном сражении потерь всегда меньше, чем в нескольких нерешительных. Мы вообще торопились с подарочным штурмом и, принося бесполезную жертву, не все продумали. Зачем приказали мне бить в лоб? Ну, взял. А дальше? Почему не идет помощь? Где проклятый Дукмасов? Почему тупицы-пестуны, точно знающие, в какую сторону им хромать, эти прилепившиеся к штабу ненужности, не шлют помощь? Или все сводится к подлым соображениям, как бы Скобелев их не обскакал? За ревностями, интригами кровь вот таких, как этот, солдат ни во что ставят. А она святая, бесценная! Тысячу раз прав Драгомирсв, говоря: „Не думай о себе, думай о сотоварищах“».

Дождь прекратился, и выглянул рожок луны.

У турок началась нервная пальба: не в атаку ли пошли?

– Что это они за пиф-пафы затеяли? – встревоженно спросил Скобелев Куропаткина, приподнимаясь.

– Сегодня затмение луны, вот и садят но злому дракону. Он, видите ли, пытается погасить небесную лампаду, освещавшую путь пророка при бегстве его из Мекки в пустыню… – спокойно объяснил майор.

– Значит, много у них патронов, – с завистью отметил Скобелев. – Дукмасову пора бы и возвратиться. Болтается, как дерьмо в проруби…

…Верещагин не спал, думал об этом приползшем солдате, о Скобелеве. Василий Васильевич не однажды про себя отмечал, что глаза Михаила Дмитриевича часто меняют оттенки: они желтеют – в настороженности; словно бы разбрасывают зеленые «тигровые искры» – в ярости; голубеют – в игривости; становятся теплыми, темно-серыми – в благодушии, будто падает на них тень от длинных ресниц. А во время болезни, в унынии, смятении духа застывают безжизненно, глядя в одну точку, обретая мертвую глубину.

Сейчас Скобелев, лежа на земле, наверное, вперил остекленевшие глаза в безрадостное, низкое, набухшее дождем и пороховым дымом небо.

– Михаил Дмитриевич! – тихо окликнул Верещагин. Но Скобелев не ответил, вероятно, не мог заставить себя ответить.

Хорунжий появился на рассвете. Соскочив с тяжело дышащего коня, подал пакет. Скобелев, прочитав записку Зотова, молча передал ее Куропаткину. Плечи его задергались. В кровь куснув губу, бешено крикнул начальнику штаба:

– Мы с тобой все резервы!

Вскочив на коня, вонзил шпоры ему в бока, секанул плетью по крупу, погнал к угрюмому редуту, обезумело рвя мундштук.

* * *

Турки повели генеральное, священное, как они его назвали, наступление часа через два. Вынесли зеленое знамя, поставили его рядом с муширом. Первый табор, переодетый в русскую форму, повел офицер во всем белом, «под Скобелева», фигурой похожий на него. Русские в недоумении прекратили стрельбу. Табор, подернутый туманом, оказался в двухстах шагах от редута, когда здесь появился, генерал Скобелев. «Открыть огонь!» – закричал он. Турки, понеся потери, отхлынули, но вскоре, обманно протрубив в рожок отступление, новой волной бросились в ятаганы.

Их отбивали, они снова, с криками «ал-ла!», «ура!», ожесточенно рвались вперед, держа ятаганы в зубах. Позади наступающей цепи мотались турецкие всадники, подбадривая атакующих нагайками. В резервных таборах муллы распевали молитвы, готовя новую волну.

В редуте взорвался поставленный между траверсом и правым фасом зарядный ящик, Куропаткина отбросило шагов на семь, опалило волосы, руки и контузило.

Рукопашная шла уже четвертый час. На Скобелева страшно было глядеть: черный от порохового дыма, в разорванном мундире, он яростно отбивался от наседающих турок.

«Бросили нас, бросили, – не оставляла мысль, – солдат бросили. А я говорил им – верьте мне».

Пена выступила у него в уголках губ, расширенные с сумасшедшинкой глаза не видели ничего, кроме турецких голов, которые надо было рубить.

Турки наконец отступили. Скобелев пришел в себя.

Защищать дальше редут было некому и нечем. После тридцатичасового боя укрепления следовало оставить, отойти к деревне Тученице. Об этом и сказал Горталову. Всхлипнув, виновато добавил:

– Не корю… Честно дрались.

Не вкладывая саблю в ножны, Скобелев приказал:

– Всех раненых, кто идти не может, – уносить.

Пошел с редута, не оглядываясь, сгибаясь под тяжестью плевенского камня на душе, невыносимой мысли, что без пользы потерял столько солдат… Слезы туманили ему глаза. Хотелось упасть на землю и грызть ее, чтобы приняла она его, не сумевшего устоять.

Если бы он оглянулся, то, возможно, увидел бы «коменданта редута» Горталова, стоящего на бруствере в глубоко надвинутом на лоб кепи.

Первый и единственный раз в жизни не подчинился Горталов приказу начальника и вместе с горсткой оставшихся в живых солдат не покинул редут.

Сколько здесь полегло! Нет, не сдаст он добровольно редут, доставшийся такой кровью. Ни за что!

Горталов прислушался. Приближался нарастающий крик: «Ал-аллах, ал-аллах!»– волчья стая нагоняла жертву.

В револьвере на желтом витом шнуре патронов не осталось. По-пехотински неумело держа саблю в руке, Горталов продолжал стоять на бруствере. Вот прямо у его ног появилась голова в феске, и еще, и еще. Горталова окружили десятки турок. Они поддели майора штыками под ребра, под соски. Один штык проткнул ладанку с льняными волосами двухлетнего сына. Поддели и подняли, как сноп, над бруствером.

* * *

Весть о том, что убит его родной младший брат Сережа, оглушила Верещагина.

Был честолюбивый мальчишка, начиненный романтическими бреднями, художник не без задатков. Приезжал к нему в бухарестский госпиталь, и Василий Васильевич сам послал его в Действующую армию «вдоволь наслушаться свиста пуль». Подарил брату свою острую, щегольскую кавказскую шашку, коня, палатку, даже сапоги. Написал записку управляющему канцелярией главнокомандующего – Скалону.

Был честолюбивый, великодушный мальчишка… А он разрешал себе с ним резкости и несправедливости, обращался, как с кутенком.

Последний раз видел братишку в ситцевой, крапинками рубашке под черкеской внаброс. Отчитывал за пустяки. А этот храбрец, получив пять ран, не пожелал отправиться на перевязочный пункт. Мчался в атаку с одной нагайкой в руках… Под ним – связным Скобелева – убило несколько коней.

И вот пал при штурме Плевны…

Отец, с его больным сердцем, не перенесет потерю. Как ему о ней сообщить?

За день до гибели наградили Сережу Георгиевским крестом. Но не успел получить награду. Даже узнать о ней. Третий брат – Александр – в госпитале. А Сережа лежит мертвый на болгарской земле.

Офицер, рассказавший Василию Васильевичу о гибели брата, толком не мог ответить, где именно это произошло. Под Плевной – и все.

Верещагин верхом отправился разыскивать останки брата.

Но где искать? Где? На этом бесконечном кладбище?

Под пасмурным осенним небом раскинулась равнина в сухой высокой траве. Взлетало и вновь садилось воронье. Тоска и тревога разлились вокруг по мертвому полю. Надвигались темно-синие облака на горизонте, словно предвещая новые жертвы.

Полковой священник в лиловой выцветшей ризе, с непокрытой головой, скорбно бубнил: «Вечная память… вечная память…».

Синий дым кадила стлался над плохо присыпанными землей трупами, пропитывался их сладковатым запахом. Виднелись то высунутая из земли рука, то нога. А вот труп на поверхности. Не Сережа ли?

Василий Васильевич подошел ближе. Вырезан крест на спине. Верещагин повернул труп лицом вверх. Нет, другой молодой. Лет двадцати… С отрезанными ушами. На груди, наверное, разжигали костер. Лицо фиолетово-зеленое. На некоторых убитых турках – русские мундиры. Снимали с убитых и натягивали на себя. Вот, без головы, труп санитара с повязкой красного креста на рукаве.

Давил на плечи свинец неба.

Где же останки Сережи?

Меж кустов, на пожухлой траве, трупы, трупы… До горизонта. Словно порубленный лес. Молодой, рослый. И нет братишки. Василия Васильевича затрясло от рыданий.

«Проклятие войне, отнимающей жизнь у таких, как Сережа. Я покажу ее звериный лик. Без ужасов и тем ужаснее, без прикрас и румян. Всеми силами души ненавижу завоевателей прошлого, настоящего и будущего».

Рядом одичалая собака, похожая на волка, остервенело грызла кость. Может быть, Сережину?

Был Сережа – и нет его… Только это мертвое поле, пропитанное русской кровью, и потому вечное.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В Горном Студне царь жил в доме купца Хаджи Никули. Со двора дом был одноэтажным, а на улицу выходил двумя этажами и открытой верандой. Царь сидел сейчас на этой веранде в подавленном состоянии, глядел перед собой, ничего не видя.

Его лицо было еще невыразительнее обычного.

Внизу и напротив стояли карета с телеграфом, палатка с типографией «Военного летучего листка». Заходили и выходили офицеры из ресторана под навесом. Дымила императорская кухня. Музыкальный батальон неуверенно разучивал новый марш, и звуки то взлетали, то падали, как лодки неторопливых, пустых качелей.

Царь нервно, по одному, похрустывал тонкими пальцами, будто хотел вырвать их из ладони. На нем казачья форма из тонкого английского сукна, обтягивающего худую фигуру. Он любил подписываться: «Атаман всех казачьих войск». Эполеты скрадывали вялость плеч, но лежали тоже поникло, и даже Георгий не прибавлял бравости.

Все Александру представлялось мрачным и безысходным, рок неотвратимым. После удачливого форсирования Дуная пришло тяжкое плевенское похмелье.

«Неужели я умру во время этой войны, как умер мой отец на войне Крымской? – с отчаянием подумал он, и его глаза подернулись слезой жалости к себе. – Кто виноват в том, что не взяли Плевну и в третий раз? Неужели предстоит зимовать здесь? Но это ужасно!» Он приложил платок к глазам.

Оркестр, раздражая, заиграл громче.

«Может быть, призвать в помощь либерализм? Дважды Освободитель может позволить себе подобное», – эта мысль показалась ему спасительной, и он оживился. Забрезжил какой-то выход, отодвинулась тень крушения. «А войска до весны можно возвратить на тот берег Дуная, в Румынию, набраться сил и снова пойти походом. Ничего особенного. Еще есть время подумать».

Царь перестал ломать пальцы, приободрился. На веранду вышел его брат, молча сел рядом, скрипнув стулом. Сидел ровно, выпрямив длинную спину, как в седле.

Слуга поставил перед ними на чайный стол самовар и исчез.

Николай Николаевич гладко причесан, подтянут, видно, тоже очень расстроен. Царь с неприязнью посмотрел на его эполеты, длинный унылый нос. Собственно, что умел «великий стратег» Низи, как называли они его в семье? Весь его боевой опыт вмещался в два часа вдали от Инкерманского сражения, за что этот балбес получил Георгия 4-й степени. Упрям, легко падает духом и так же легко воспламеняется. Нечист на руку, трусоват, но любит разыгрывать героя. Еще с детства непроходимо глуп и психически неустойчив. А назначил его главнокомандующим потому, что полагал, война будет легкой и утвердит реноме царской фамилии. Но ведь этому Низи надо бы чувствовать большую ответственность, получая в месяц сто тысяч рублей, не считая фуражных на тридцать лошадей…

– Войска не способны продолжать бой, – с усталой обреченностью сказал царь брату, когда в дверях появился Милютин.

У военного министра седые волосы, дряблая шея.

Двойственно было отношение царя к Милютину. С одной стороны, ему непрестанно нашептывали, что этот генерал-адъютант либерал, демократ, красный и потому стремится к реформам в армии, не достоин доверия.

Но с другой, Александр чувствовал в нем человека ума независимого, человека, кажется, чуждого карьеризму, не расположенного угождать и заискивать. Все это привлекало к нему. К тому же приятно было иметь рядом энциклопедиста, писавшего статьи по механике, астрономии, геодезии, физике, многотомную монографию «История войны России с Францией в царствование императора Павла I в 1799 г».. Граф Дмитрий Алексеевич Милютин много путешествовал, вел курс военной истории в академии, был член-корреспондентом Академии наук и при своем верноподданничестве, конечно же, в якобинцы не выходил. Правда, он как-то сказал царю:

– Надо внушить начальникам войск бережливость на русскую кровь.

На что присутствовавший при этом брат Николай отрезал, по своему обыкновению, довольно грубо:

– С такими взглядами надо сидеть дома у деревенского очага!

…Царь разрешал Милютину заходить к нему без доклада, и сейчас Дмитрий Алексеевич, войдя и услышав: «Войска неспособны продолжать бой», замер в ожидании продолжения фразы, вглядываясь в лицо царя.

Оно потускнело, бакенбарды, особенно там, где они срастались с усами, сильно поседели.

– Надобно признать, что кампания не удалась нам. Приходится отказаться от Плевны, – вполголоса, удрученно сказал царь, – надо отступать за Дунай.

– Ни в коем случае, государь! – остерегающе воскликнул Милютин. – Ни в коем случае! Отходить отсюда – это значит утратить политический и военный престиж в Европе, расписаться в слабости, а ею не преминут воспользоваться наши заклятые враги. Это вызовет, упаси бог, бурю и в России. За зиму болезни скосят наших солдат больше, чем пули… Вмешается Австрия… Турки разграбят Северную Болгарию. Нет, ваше величество, отступать невозможно! Такое решение гибельно!

Во время этой страстной филиппики Николай Николаевич смотрел на Милютина с острой неприязнью, и его тяжелый взгляд словно бы хотел раздавить этого либеральствующего министра.

– Что же делать? – печально покачал головой царь. – Надобно признать, что нынешняя кампания не удалась нам, – по-прежнему обреченно повторил он, и глаза его снова подернулись слезой.

– Но ведь вот-вот подойдут подкрепления, – умоляюще поглядел Милютин.

– Пока эти подкрепления не прибыли, – густым голосом мрачно сказал Николай Николаевич, сидя все так же напряженно-прямо, – я не вижу возможности удержаться под Плевной.

Он потискал пальцы, унизанные кольцами и перстнями. Челюсть у него задрожала. Глядя в упор на военного министра, поднимая себя на дыбы, свирепо прокричал:

– Если вы считаете это возможным, то и принимайте команду, а я, – он посмотрел на царя, – раз я не способен быть воеводой – стану коней разводить!

– Ну, полно тебе, полно, – кротко стал увещевать брата Александр, – разбушевался…

Он неуверенно постукал коленкой о ножны сабли, словно подыскивая, что же сказать еще.

– Мы ведь не ведаем, – пришел на помощь Милютин, будто и не к нему был обращен яростный поток слов главнокомандующего, – в каком положении сами турки. Может быть, они считают для себя невозможным держаться далее?

– Ну, хорошо, – сразу успокаиваясь и уверовав в своего военного министра, мягко произнес Александр, – хорошо, пусть все остается на своих местах. Но все же давайте подумаем… Не будем торопиться… – Он повернулся к брату: – Соберем военный совет.

* * *

Совет собрался часам к семи. Горели свечи в массивных шандалах, зыбкое пламя играло на голенищах зеркально блестящих генеральских сапог. В комнате с низким потолком пахло сухой горячей глиной от натопленных печей.

Царь обрисовал сложившуюся обстановку и почти шепотом – у него на простывшем горле был согревающий компресс – закончил:

– По традициям подобных советов трудной минуты первым будет говорить самый младший среди присутствующих.

Он кивнул помощнику начальника штаба Дунайской армии редковолосому, с вдавленными кругами под глазами, генералу Казимиру Васильевичу Левицкому.

Глядя на суетливо привставшего Левицкого, Милютин с отвращением подумал, что, пожалуй, в русской армии нет фигуры более одиозной, чем это ничтожество с хорошо поставленным голосом. Все знали, что Левицкий пронырливый льстец, готовый ради карьеры шагать по трупам, что он подобострастен к начальству и надменен с младшими. Презирали за чудовищную необразованность, за то, что не было у него ни убеждений, ни принципов, ни войскового опыта.

Милютин обвел главами остальных, сидящих в этой комнате.

А чем лучше непосредственный начальник Левицкого – Артур Адамович Непокойчицкий, крупный казнокрад, прозванный офицерами «Гипсовой маской» за умение многозначительным невозмутимым молчанием прикрывать свою полнейшую бесталанность? Безразличие этой мумии ко всему, кроме личных денежных интересов, было поразительным.

Вон привалился густым эполетом к стене печки командир 14-го корпуса – бурбон Циммерман, ненавидящий все русское, злорадствующий при каждой нашей неудаче. Рядом – командир кавалерийской бригады, племянник царя, женоподобный герцог Николай Максимилианович Лейхтенбергский, никогда не служивший в строю и последние двенадцать лет проживший за границей в увлечении балетом. Да и сам малопочтенный Николай Николаевич не более чем «лихой начальник авангарда». Ни глубокой мысли, ни способности обдумать обстановку, рассчитать наперед. Его решения внезапны, отрывочны, чаще всего истеричны.

Какими посредственностями окружен злосчастный наш государь!

Будь воля моя, военного министра, я бы опирался на таких дельных и знающих генералов, как Столетов, Драгомиров, Скобелев, и – видит бог! – не прогадал бы.

…Казимир Васильевич еще сегодня утром краем уха прослышал о позиции Милютина – не отступать, позиции, кажется, разделяемой царем, и сейчас решил сделать ставку на предложение военного министра, тем более что все знали, он почему-то имел влияние на царя, а предстояло утверждение министром очередного звания ему, Левицкому, и следовало предусмотрительно заручиться поддержкой.

Легким прикосновением пухлой ладони Казимир Васильевич подправил свой едва заметный пробор и сказал сочным баритоном:

– Плевна стратегически слишком важна. Отступать невозможно.

– Абсолютно согласен, – не выдержал Милютин, – надо укрепиться, подождать свежие войска и перейти к блокаде. Хорошо бы вызвать Тотлебена. Шипка стоит достаточно прочно…

– Да-да, укрепиться, – закивал головой царь.

После этого сторонники иного мнения – Зотов, начальник артиллерии князь Массальский – выступали вяло, неубедительно, и царь, подводя итоги, сказал:

– Надо удержаться, господа. Вызовем, пожалуй, Эдуарда Ивановича Тотлебена. Пусть посмотрит, что делать. Решит.

Повернулся к генералу Зотову:

– Вы, кажется, заготовили приказ демонтировать осадные батареи и отправить орудия в Систово?

– Так точно! – встал Зотов;, срывая с переносицы темные очки, которые в последнее время носил постоянно.

– Повремените. Это мы успеем, а сейчас – повремените.

Нераскуренная папироса выпала из его пальцев. Левицкий стремительно кинулся поднимать ее. Царь зашарил рукой по ковру:

– Спасибо, спасибо, я сам…

За утренним чаем Александр и вовсе успокоился, спрашивал у Милютина не без самодовольства:

– Ты видишь, я умею не терять голову?

А сам прикидывал, кого можно будет сегодня же представить к награде. Ну, например, князю Оболенскому следует дать золотую саблю «За храбрость» и повысить в звании. Он так старался, доскакал до самых редутов. Приятно делать – людям приятное.

Надо найти приличный повод и выдать Георгия сыновьям. Мальчики стараются, в лишениях. Пора. И сыну Милютина, и племяннику Циммермана…

Николай Николаевич в этот час обдумывал, когда лучше навестить любовницу. Балерина петербургских императорских театров, неутомимая, огненная Катюша Числова, гастролировала, по его настоянию, в Бухаресте, и следовало сообщить ей о дне своего приезда.

Вспомнив, что и у брата царя – любовница тридцатилетняя княгиня Екатерина Долгорукова, усмехнулся: «Тянет наш род к Екатеринам».