Текст книги "Пламенеющий воздух"

Автор книги: Борис Евсеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Homo aetherons

Внезапно все кончилось.

Рядом с упавшим хлопотал Трифон.

– …что за день сегодня такой канительный? Сначала Пенкрата оторвало… Теперь вы наземь шлепнулись. Хорошо, в лесу подстилка мягкая. Держите таблетку. Под язык ее, под язык! Мобилка не отключилась? – тараторил как-то слишком восторженно обычно мрачноватый Трифон.

Приезжий ошалело помотал головой: он взлетал? Или таким странным образом кружилась голова?

Кое-как взгромоздясь на пень, москвич проверил мобилку: запись продолжалась.

– Ну и ладушки, – Трифон тоже уселся на место, – полежали на земле – и дальше, дальше!

Внезапно на краю поляны затрещал кустарником лось. Живой, крупный. От боков его шел едва заметный пар.

Тут же стало ясно: не лось – без рогов – лосиха. За лосихой почти впритирку – сперва его видно не было – брел, спотыкаясь, слабоногий лосенок. У лосенка на лбу – не прямо, а сбоку – светилось молочное, с неровными краями, пятно.

Лосиха с лосенком тяжело дышали. Они сразу заметили людей и в нерешительности остановились. Вдруг лосиха фыркнула и резко повернула в сторону. Лосенок – за ней.

– Вот и мы так, – Трифон развеселился сильней, – нюхнули настоящего эфиру и в лес, в кусты!

– А тогда зачем нам сигать в кусты? Вернемся, а? И вы, Трифон Петрович, к работе возвращайтесь. Глядишь, все наладится. Может, Москва в дело вмешается, оценит, поможет…

Двинулись дальше. Трифон долго молчал и так сильно углубился в лес, что приезжий забеспокоился.

– Да вы не бойтесь. Я не Сусанин, вы не поляк! А только надо нам еще в одном местечке побывать. От него пять минут до Волги. Там другая моторка, моя собственная.

– Скоро холода, Волга замерзнет. Как туда-сюда мотаться станем?

– Ну вы-то зимой чаи в конторе гонять будете. Если, конечно, к себе в Москву не свалите.

– А вы как же?

– Я… Да что мы все о нас с вами? Я ведь так и не успел сказать главного.

– Достали вы с этим главным. И так голова кругом идет.

– Достал и буду доставать! Поэтому повторяю: выход у человеческого сообщества только один – стать эфиром!

Приезжий на секунду остановился.

– Да, так! Стать мыслящим, телесным, – но вместе с тем и воздушным, легчайшим, не имеющим привязки к одной только матушке-России или к одной только Земле – эфиром!

– Вон оно как…

– Вы не поняли. И Земля, и Россия – они, конечно, останутся. Так же, как останется та или иная форма тела. Ее, кстати, можно будет менять. Не то чтобы совсем по своему усмотрению… Но, думаю, менять будет позволено! Причем по ходу жизни, а не как у этих… Ну, которые голым темечком в бубен стукают и все время перевоплощений ждут… И во всем этом – никакой фантастики! Просто забота о будущем. Земля перенаселена. Тела наши в старости нам тягостны. Вокруг слишком много зла, гнусностей, предательств. А тут – раз! Все стало легким, эфирным! Очистилось и умягчилось. Зло вместе с телом – отпало!

– Ну вы, Трифон Петрович, даете…

– Да, да! Мировое зло приходит через тело! Тело не нужно уничтожать, как раньше – помните? – монахи уничтожали плоть… Или индуисты: практикой иссушения тела – тапас это у них называется – доводили себя до полного почти исчезновения… Все это лишнее! Тело просто следует сделать эфирным! Слить его в одно целое с мировым эфиром и околоземными эфиропотоками! Вот тогда-то и можно будет сказать: старый мир ловил меня, но не поймал! Вот тогда – и потухшее солнце не страшно.

– Не могу представить, какой-то бред…

– А вы представьте. У меня на службе вы это обязаны себе представлять! Ну же! Смотрите: тело мое и ваше – коростой, бинтами кровавыми отслоилось! Предательства за спиной остались. Душе нашей с эфирным телом в тысячу раз легче стало! Умаялась ведь душа с телом капризным! И то ему подай, и это: пороков побольше, ощущений покруче! Адреналина – лоханками в сердце! Бульбочек алкоголя – дикой россыпью на язык!..

Приезжий москвич на минуту прикрыл веки. Только что прервавшийся полет кленового соплодия снова представился ему в подробностях.

– Ладно, валяйте дальше, рассказывайте, – улыбнулся он внезапно…

Засмеялся и Трифон:

– Значит, представили? Так вот. В эфирном состоянии все злобноватые желания тела, все, что мешает стремительному полету и чистому познанию, – отпадет. Государства! Великие китайские стены! Крепости! Колючая проволока! Границы с квартирными переборками – все растворится в эфире…

– А вот здесь точно – дурью повеяло!

– Дурь – не моя епархия. А то, что рассказал, – не теория, а предзнание и предслышание. Вы меня сбили… Я про что говорил?

– Про то, что государств и квартирных переборок не надо.

– Ага. Правильно. Все будет прозрачно, но где надо, будет слегка и прикрыто!

– Что вы, ей-богу, как Путин с Медведевым: прозрачно – открыто, открыто – прозрачно…

– Все именно так и будет, и сущность человека при этом не пострадает. Зато избавимся от лазаретов и травматологов, и всякие психологические бодрилки, ну хотя б ваши негритянские книжки, не нужны станут…

– Про книжки уже доложили?

– Как без доклада! Мы своих работников лелеем, мы их самих, а также книжки, ими написанные, но не ими подписанные, изучаем.

– Как млекопитающих?

– Вы дальше слушайте. Гнусное и грубо-телесное из нашей жизни уйдет, и сразу все поменяется. Мысли и заботы другими станут. Потому как – ни дистрофии, ни старости! Ни любви несчастной, ни шекспировских драм! А любовь в эфире, – Трифон зажмурился, – она другой будет: юной, лучезарной, без потуг, без надсады. Скажу даже: без тяжести половых рождений эта любовь будет происходить! Все кто желателен – я имею в виду новых эфирных людей, homo aеtherons – все ваши и мои потомки из мысли рождаться станут! В крайнем разе – из кусочка эфирной плоти. Помните Еву из ребра? Вот какие рождения к нам возвратятся. И не надо будет трансвеститом становиться, не надо будет о противоположном поле тужить-горевать!

– А я хочу! Я буду тосковать о женщинах!

Трифон вздохнул, как вздыхают о чем-то далеком: неглубоко, спокойно, с печальным призвуком счастья.

– Повезло вам с ориентацией… А я, признаюсь, хотел когда-то пол сменить. Так допекло мужиком быть. Но это ого-го когда было! Ветер эфирный от этой гадости в сторону отволок… И полетела моя трансвестиция кувырком в мусорное ведро! Ладно, хватит об этом.

– Нет, почему же. Про это как раз надо! А не хотите вы – я расскажу. У меня в Москве знакомый есть: срано-поганый, знаете ли, такой писателишко. Рогволд Кобылятьев. По прозвищу – Сивкин-Буркин. Я его Рогволденком зову. И вот что я про него перед отъездом узнал. Это как раз про любовь. Так вот: странной любовью он отечественных дам-детективщиц вдруг полюбил! Полюбил и смертельно им завидует. Жена его по секрету мне и шепнула: так завидует – пол решился сменить!

– Да ну!

– Вот вам и ну. Сказал жене: «Я, конечно, запросто могу вообразить себя женщиной. Мне это – плюнуть и растереть. Но воображать себя такими страшилищами, как эти распиленные пополам, а потом неправильно собранные – карликовый бюст и широченный таз, широченный бюст и ужатый тазок – но воображать себя Дарьей Устецовой и Марьей Допустимовой – сил моих нету. Поэтому – стану красавицей Рогволдиадой! И попробуй, дура, сказать, что это не круто».

Жена, понятное дело, в плач: ей-то самой как при такой смене полов быть? А Рогволденок: все, мол, предусмотрено – у нас с тобой женская любовь будет, и даже слаще, чем теперь!

– Ладно вам врать, – Трифон опять засмеялся, – ладно посыпать рану перцем… Но вообще-то хорошо, что посыпали! И мысль мою ваша историйка стопудово подтверждает… Раз уж не из-за любви, а из-за славы на такое антибожеское дело идут, значит, без эфирного состояния тел никак не обойтись… Но мне бы закончить, а?

– Валяйте.

– Слишком близко мы к роковой черте подошли. За ней, – если не обретем эфирного тела, не станем эфирными людьми – перенаселение, столпотворение и скотомогильники без крестов. В общем, распад полный. И главное – времени ни черта не осталось. Опаздываем! Может, уже опоздали…

– Это почему это опоздали?

– А потому. Человек – именно сейчас, именно сегодня – перестает быть человеком. Количество упырей, мутантов, вырожденцев, трансвеститов – удвоилось, а то утроилось. То есть сегодня уже 40–50 процентов человечества составляют люди, негодные для перехода в эфирное состояние! Плюс те, кто отягощен наследственными и своими собственными грехами. Грехи наши – они потяжелей ато́много ядра будут!.. А тут еще – особый «сорт людей» проглянул: мусорные люди. Грубо сработанные, первично-хламовые… Как вам точней сказать? В общем: сорно-грязевые! Это потомки тех, кого Господь Бог для первого опыта слепил из некачественной глины, и которых забыл или же поостерегся одухотворить. Вот они нутром и окаменели. И потомкам передают каменную плоть, вместе с каменеющей душой… Вспомните гнусности всех без исключения, – а не только наших русских – революций, вспомните невиданные военные жестокости. Ну вы сами подумайте: кто их творил?

– У меня от ваших теорий – опять голова кругом. Давайте сядем.

Но Трифон приезжего не слушал, он шагал вперед все стремительней, говорил все запальчивей:

– Вы на Ниточку вашу гляньте! Она же эфирная, светится! Значит, предчувствует дальнейшее эфирное существование. А гляньте вы внимательней на Пенкрата: грязь клокочущая и сажа комковатая у него внутри! А кстати, теперь и снаружи: вся морда, говорят, у него под скафандром почернела… Да вы поймите! Выход у мира действительно один – всем пройти первичную, а затем и вторичную… Словом, пройти внешнюю и внутреннюю обработку эфиром. То есть стать эфирными людьми полностью! Не эфирозависимыми, каких мы после Селимчикова свинства тут наблюдаем, а людьми эфира! А уж дальше – воскресение и бессмертное существование!.. И это все реально – потому что таков Замысел Творца. И наука, наконец, к разгадке великого Замысла приблизилась.

– А если наука ваша ошибается?

– Бросьте! Все продумано, все проверено. Ведь и в трансвеститов долго не верили. А теперь увидишь – на забудешь… В прошлом году в Испании вдруг из погребка винного – двое страшил на каблучищах. Жопами крутят, груди выставляют. Морды бритые, в глазах озлобление, локоны, как змеи, до земли… Но подбородки-то квадратные, но пальцы – токарно-слесарные! Я от них, как от кошек саблезубых: шасть на проезжую часть! А тут машина. Чуть Богу душу не отдал…

– А как же этот… как его… Федоров? Он вроде по-другому обо всем этом говорил… И с воскресением из мертвых, с восстановлением земного тела во время воскресения как быть?

– С воскресением, действительно, вопрос сложный. Но думаю, так… Как эфир является промежуточным звеном между Богом и человеком, так и пребывание в эфирном теле является промежутком между жизнью-смертью на земле и воскресением…

– А Федоров?

– Федоров Николай Федорович нам тоже сгодится. Но коренную поправку в его теорию внести придется! Вот она: наше «общее дело» есть эфирное дело! И соединиться – как мечтал Федоров – молекулам и атомам в тела отцов возможно будет только в том случае, если тела эти эфирными станут! Чтобы ясней – всех усопших мы только через переход в эфирное состояние сможем восстановить. Живи Федоров сейчас, он бы вам то же самое сказал… Но ведь многие из усопших давным-давно в эфирном виде пребывают! Иногда мы их присутствие физически ощущаем. Возьмите этого вашего прозаика великолепного… Ну «Усомнившийся Макар»… Ну Платонов же! Так и кажется, берет он метелку пахучую, метелку эфирную и все наши дурацкие параграфы и установления, все ненужные для вечной жизни крючки и загогулины – скидывает вниз и выметает. Выметает и скидывает! И чище именно от его эфирной метлы становится, а не от мочиловки прокурорской…

– Ладно. От тела и от нашего государства вы, Трифон Петрович, отказались. А семья, она-то как?

– Вот, правильно, семья! Она, без сомнений, останется! Основные сгустки эфира – как раз сгустками семьи и будут! Но семья – не домостроевская, не принудительно-исправительная! Другой она будет. Свободно-безденежная, без тягостных глыб недвижимости, без грызни за наследство! Где ж тут место злу? Где желание отравить богатого дядю и похоронить прежде времени бабку с дедкой? Вот нас учили: где добро, там обязательно зло. А зачем нас так учили? Чтобы иметь под рукой запасные вагончики для зла! Чтобы его постоянным присутствием оправдывать и свои, и чужие безобразия. Но в наступающей эфирной реальности такого не будет. Просто ни в интернете, ни в проповедях пока никто об этом не сообщал.

– И вы нас, Трифон Петрович, – сарказму приезжего не было предела, – решили покинуть? Чтобы к эфирному ваньковалянию втихаря прибиться?

– Я не Иван-дурак и не Емеля из сказки. А трудов мне и в мире эфира хватит. Но трудов – для головы, не для пролетарских рук-кувалд! И со станции – да, я хочу уйти! Может, сдвиги появятся. Незаурядные замыслы всегда мешают осуществить заурядные люди. Они на метеостанции и в «Ромэфире» как раз преобладают. Может даже, они кем-то наущаемы… Вы заметили этот промельк?

Трифон остановился и с тревогой полуобернулся назад. Потом прямо в ухо приезжему зашептал:

– За нами лось топает… Не лось – лосяра! Вы не оглядывайтесь… Анти-эфир – в простонародье анчутка – он ведь разные обличья принимает!

– Да это просто сохатый свое семейство ищет!

– Очень нужно ему. Ладно, скоро узнаем.

Трифон недовольно – как тот лось – фыркнул, еще быстрей пошел вперед, а говорить стал и вовсе обрывисто.

Приезжий за Трифоном едва поспевал.

– …да! Резкие изменения. Неожиданные! Никем не предусмотренные. Еще лучше – всеми отвергаемые! Только они подтолкнут к нужным решениям. Я точно еще не знаю, что вытворю. Но это будет неожиданно! После неожиданных действий – легче продолжать борьбу.

– За власть бороться станете?

– За эфир.

– А нельзя как-нибудь без борьбы, а? Партии, прелиминарии, думские коалиции… Как они осточертели. Прямой дорогой к могиле ведут. То есть, я хотел сказать – к войне гражданской толкают…

– Насчет могил и партий – не поспоришь. А без борьбы – можно. Есть еще один путь к эфирному человеку: нестяжательство! Только вы, пожалуйста, нестяжательство с непротивлением – не путайте. И не думайте, – а я спиной чую: думаете, думаете! – что нестяжательство – это только религиозный путь. Нил Сорский, Вассиан Патрикеев и все такое прочее… Самый что ни на есть мирской! Однако нестяжательство – путь долгий, на века. А вот если мы, при вашей, кстати, помощи, уловим эфир сейчас… Вот же он струится! Вот пролетает сквозь нас! Как мельчайший дождь: со второй космической скоростью, а потом тише, тише…

Приезжий забежал поперед Трифона, остановился, приложил руку козырьком ко лбу, повертел головой из стороны в сторону, потом руку убрал, показывая: никакого эфирного дождя не вижу.

Трифон с досады крякнул, но сдержался:

– Поймите: мир эфира – сама естественность…

– А между прочим… Я тут недавно журнальчик «Эфирный мир» в Москве видел. На столе у одной секретарши. Только там все больше про косметику… Смешная перекличка выходит. Но хрен с ним, с журнальчиком. Я-то во всех ваших раскладах к чему? Зачем позвали, зачем битый час по лесу водите? Я – чайник, лузер, ламер или как там еще! Чем я-то помочь могу?

– Сами, конечно, не можете. Но через ваше посредство – существенную помощь оказать нам могут… Приедет Селимчик – разъяснит подробней.

Деревья стали редеть.

Слева обозначился крутой спуск. За ним – обрыв. Мелькнула Волга, и пароходная сирена вдалеке опять зазвучала.

Получалось: Трифон и приезжий москвич все время ходили по кругу…

Куда дальше?

Приезжий после разговора в лесу вернулся к Ниточке взбудораженный, с новыми, ему самому не слишком ясными мыслями.

Как-то по-другому, исподлобья, взглянул он и на Колю с Лелей. Говорить с ними стал осторожней, обдуманней.

Коля и Леля почему-то задержались на метеостанции, за реку, в контору «Ромэфира», уезжать не спешили. Хотя заниматься им на станции, и на взгляд Ниточки, и на взгляд приезжего москвича, было абсолютно нечем.

Но Коля с Лелей сидели и ждали. И только когда Коле на мобилку позвонил кто-то едва слышимый – слабо донесся из мобилки вибрирующий тенорок – разом подхватились и от левого берега Волги отчалили.

А уже на следующий день директор Коля со старшим научным сотрудником Лелей и замом по науке Пенкратом начали действовать. Правда, на взгляд засушенного австрияка Дросселя – за ними ревностно наблюдавшего – действовали коряво и невпопад.

Сам Трифон ровно через день после разговора в лесу исчез.

Тут пошло-поехало!

Хотя поначалу-то все шло медленно и даже томительно: второго октября в «Ромэфире» весь день ждали прибытия Селимчика.

Однако Селимчик не прибыл. А ведь накануне, из мобилки покрикивая, уверял: прибудет в срок!

Но, как стало известно уже во вторник, Селимчика нежданно-негаданно задержали в Москве, на шереметьевской таможне.

А еще через день задержанный очутился в тюрьме. Да не в какой-нибудь – в Лефортовской! Как передал Сухо-Дросселю верный человек из Москвы – Селимчика задержали по подозрению в тайных сношениях с террористами.

Таким образом, бумаги папаши Миллера из научного оборота на время выпали. А может, и совсем медным тазом накрылись.

В «Ромэфире» срочно собрали совет. Долго сидели молча. Трифон, как и ожидалось, не пришел. Селимчика было жаль.

Но, когда прикинули еще раз, получилось: Селимчик теперь не особо и нужен. Селимчик указал наследника – Селимчик может сидеть.

– А выпустят – как родного встретим, – подытожил мысли о лефортовском узнике австрияк Дроссель, роняя железные очки на веревочке.

– Все! Включаем в дело наследника. По полной программе!

Крикнув это, директор Коля собрался весело запрыгать по кабинету, но Леля удержала его за руку.

– Ты, Коль, не прыгай, ты послушай, чего скажу! Надо не просто включить в дело наследника. Надо нам самим и как следует прощупать Куроцапа. Я предлагаю написать Савве Лукичу письмо. Содержание письма – мое личное женское дело. Фишка в том, чтобы Савва сюда, в Романов, прибыл… А там – поглядим!

– Так ведь Трифон второй день глаз не кажет. И до этого всякие заявления делал. На кой нам Куроцаповы денежки и сам Куроцап, если смысл научной деятельности утерян? Ну проведем главный эксперимент. А если он не даст искомого результата?

– Денежки, Кузьма Кузьмич, всегда пригодятся. А особенно Куроцаповы. Кому как не бухгалтеру это знать. Вы новый бизнес-план составьте – и наслаждайтесь покоем.

– А я, господин Пенкрат, не желаю лишних денег! Лишние деньги – путь в СИЗО! Оставьте денежную приманку недоросткам! Меня на фу-фу не возьмешь. Вы мне смысл дальнейшей работы – на время отсутствия основного разработчика проекта – укажите!

– Ну, смысл… Смысл этого дела и в моей голове сидит неплохо. Не только в Трифоновой…

Только что выписавшийся из больницы Пенкрат скинул капюшон, крепко и уверенно постучал себя по лбу костяшкой пальца.

Звук, однако, вышел тупым, глуховатым…

* * *

Савве Лукичу взгрустнулось. То ли годы, то ли утомление капиталами, то ли просто стих нашел.

А тут еще письмо неизвестной блудницы: наш с тобой, Савва, сынок в городе Романове дурня ломает! Собак гоняет и овец считает, а ни к какому настоящему делу не приспособлен. Хоть годами – уже к сорока вышел!

Смутная надежда, посетившая Куроцапа на вечере у Максима Ж-о, вдруг снова шевельнулась внутри.

Неужто правда? Неужто блудный сын к блудному отцу возвращается? Двое блудных – в тоске пустыни!..

В последние три-четыре месяца Савва Лукич стал сильно склоняться к Библии, еще сильней к Евангелию. Не столько к самой религии, сколько к отдельным речевым оборотам и образам священных книг.

Библейско-евангельские образы перетекали в современную жизнь легко, встраивались в русскую мысль преотлично, многое в жизни высветляли, а кое-что так даже и проясняли окончательно.

К примеру, на все требования современного общества смягчить отношение к гомосекам Савва Лукич отвечал, набухая яростью: Содом и Гоморра!

Это словосочетание поражало сторонников педерастии силой звука, таинственностью последствий, сложносочиненностью туго сжатого – подобно створкам морской раковины – образа. Зачинщики педерастии делались бледно-серыми, защитники – сокрушенно рыдали.

На Пугачиху Савва орал – Иезавель!

Недавние революционные судороги на Ближнем Востоке обозвал длинно и звончато – словно горлышком бутылки по струнам гуслиц проехал: «путешествие евреев к арабам по дну Красного моря, но без Моисеевой головы».

Балерин Мариинки звал упорно дочерьми Лота.

Партийного лидера Зюг-Зюгана – Валаамовой ослицей.

Ну а собственных братьев по стремительному обогащению называл Савва, сердечно замирая: капиталюгами.

Последнее слово ни в Евангелии, ни в Библии не встречалось.

Сперва Савва терпеливо его выискивал, а потом понял: это даже хорошо, что там такого слова нету! Вот и нужно бережно пополнять словарь Священного Писания понятиями, уточняющими и расширяющими – с привязкой к сегодняшнему дню – библейско-евангельскую образность.

Иногда такие слова соединяли древность и современность в нечто слитное, как бы давно задуманное. Быстро осознав силу слияний, Савва стал публично звать друзей по бизнесу – «капиталюги иродовы».

– Куда спешишь, капиталюга иродов? – кричал он в телефонную трубку, отвечая на звонки Роман Аркадьевича или кого-то еще из столпов российского предпринимательства.

– Куда несешься и ты, о Российская Федерация? Куда летишь, запрягши иродовых капиталюг в газпромовский, росгидровский и росвооруженческий кортеж диких «мерсов»?

Языковые эксперименты приятно освежали, отвлекали от печали и сомнений. И вообще: грустил бессемейный Савва недолго…

Письмо блудницы он перечитал дважды. Блудница была переименована в бедную Агарь, а сам Куроцап, недолго думая, стал собираться в городок Романов.

Ехать было решено без всякой помпы.

Однако два-три глянцевых пачкуна и с ними одна гламур-блудница – про поездку узнали, увязались следом.

Тихо рыча на гламур и глянец, Савва в последнюю минуту из поезда-экспресса Москва – Ярославль выскочил, вернулся домой.

А на следующий день, купив фирменный автобус московского футбольного клуба «Локомотив» («им такой роскошный не нужен, все равно играть не умеют и никогда не научатся»), погрузив в него двенадцать охранников, одетых в спортивную форму с прыгающей по спине пумой, и прихватив с собой камердинера Феликса – покатил он в городок Романов.

Получилось, как Савва и хотел: ни пресса, ни телевидение вслед за «глянцевыми» и блудницей (тянувшими соску-пустышку в ярославском поезде) в Царево-Романов за ним не потащились.

С пользой проведя время в автобусе, Савва Лукич весело ступил на романовскую землю.

И вдруг едва не расплакался.

Давно забытое умиротворение малых русских городов, висящее кисеей над приволжской равниной, обволокло Савву нестрашным огнем, а затем обдало речным холодящим туманом.

Вслед за умиротворением и туманом, содрогнувшись всем своим тяжким телом, втянул Савва далекий хлебный дух: дух романовских пекарен.

Хлебный дух насытил сильнее пищи. Чудодейственная романовская грусть пробрала, проняла, а потом напомнила о напрочь забытом!

– Все-то ты, Савва Лукич, по заграницам да по заграницам, – на лету поймал Саввино настроение старый, но вполне себе бодрый камердинер Феликс. И сдержанно прослезился.

– Не плачь, старик! Не плачь, Эдмундыч! Я сам старик. А ты так и совсем уж – гробовой старикашечка. Сейчас купнемся в Волге, сразу тебе полегчает.

– Так ведь октябрь наступил, Лукич!

– Это тебе он, Эдмундыч, на хобот наступил!

Отчество камердинера Савва часто менял. Больше всего его привлекало величественное Эдмундыч. Когда «эдмундить» надоедало, отчество старику он возвращал паспортное – Ильич. Зато Феликса менял на Владимира. Делал это Савва с такой младенческой безыскусностью, что старику камердинеру иногда даже казалось: у него и в самом деле два имени, два отчества.