Текст книги "Пламенеющий воздух"

Автор книги: Борис Евсеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ворох сомнений. Рыжий шпион

Тима я, Тима! Эх, Тима, Тима я…

После поездки в Пшеничище и беседы с майором Тыртышным стал я задумываться еще чаще.

Что-то в романовской истории шло не так, как надо. Я переворошил собственные действия, перетряс скрытые от посторонних глаз, изрисованные закорючками, испещренные ругней страницы моего русского бунта – и ахнул! Ничегошеньки от бунта и не осталось!

Мне, конечно, давно было известно: малые города старорежимны, косны, жизнь в них затягивает, как речной ил, делает граждан тусклыми, остылыми. Но вдруг это не городок Романов так на меня подействовал, а сказки про эфир, которого, может статься, не было и нет?

Захотелось ясного, точного и притом постороннего взгляда на происходящее. В дурацкой надежде на проясняловку позвонил я в Москву Надюхе. Куроцап еще не вернулся, а Надюха мне по телефону нахамила.

Раздосадованный, набрал я было Рогволденка, но вовремя номер скинул. Сволочь он, Рогволденок! И, как пить дать, мое незавидное положение использует, чтоб зауздать покрепче. Да и блогерский донос писал он, а не кто-то другой!

Кризис доверия к самому себе вырос передо мной, как провинциальный официант на пороге гостиничного номера. Кризис помахивал салфеточкой, фальшиво лыбился, требовал незаслуженных чаевых и дополнительной платы за наводку на места отвратительных проказ и противозаконных удовольствий, которые якобы могут способствовать очищению моего сознания…

Тут я спохватился. Что за буря в стакане воды? Жрачки – навалом. Над головой не каплет. Так что – бунтуй не бунтуй, а придется быть веселеньким, современненьким, придется лакействовать и обманывать себя дальше!

Тима, я Тима! Эх, Тима, Тима я…

Наговорил тут всякого-разного и почувствовал себя дико неловко.

Затуркал меня совсем Рогволд Кобылятьев! Занегритосил, сволочь! Собственное направление мыслей было мною в Москве под его руководством потеряно. От такой потери лживое «ячество» наружу, как флюс, и поперло. А уж от «ячества» завелось в мыслях про эфир и про нашу жизнь что-то чужое, непереваренное: у Лелищи стибренное, Женчиком близ крутых лестниц навеянное…

Но тогда – вдруг понял я – не от моего, пусть и лукаво-хитрющего лица следует дальше вести разговор в этой истории!

Сахарная патока про городок Романов, вкрадчивая брехня про «науку» влипли в губу, как тоненькая шкурка от сливового варенья.

А тогда к чертям ее, эту шкурку! К чертям все двоедушное и для пишущего выгодное. Я отмою свое негритянское лицо! Я перестану думать о том, что выгодно другим!

Вот потому-то говорить от первого лица я сейчас кончаю…

От такого решения сразу почувствовал себя уверенней. Картина города и мира стала чище, правдивей. Ушел на цырлах ложный столичный пафос, налегла томительная, но и сладкая романовская грусть!

И теперь я уже не обнюхиватель чужих мыслишек, не оценщик уксусных дамских истерик! Не рассвирепевший от обрывчатости мира монтажер, склеивающий порванные пленочки бытия и с гадливостью выкидывающий громадные мотки подпорченного материала!

Теперь я – это другой!

Я хочу слышать, как фраза ломает жизнь. Не моя фраза! Фраза, возникающая прямо из Хода Вещей, из плеска эфира.

Хочу слышать, как рачья кожура жизни хрустит и дробится под крепкими челюстями этой фразы! Как сама жизнь делается при этом иной.

Но легче справиться с жизнью, чем с крутой и норовистой фразой. Легче совладать с судьбой – чем с историей про эту судьбу!

Да и не вытянуть одному такую историю! Нужны помощники, возникающие из самой материи текста.

Конечно, я и сам – с остервенением и восторгом – мог бы свести все подлинное и неподложное в некое подобие целого. Смонтировал бы на пять баллов. Но не буду. Хорош жадничать! Надо передать оценку действительности – как того и требует реальный закрут – другому рассказчику. Может, Женчику, может, директору Коле. А то и Леле! Или, в крайнем разе, Кузьме Сухо-Дросселю. Передать, обозначив только начала и концы, обозначив, как все шло до того поворота, когда майор Тыртышный…

Стоп! Нашел!

Я вдруг понял, кому можно передать рычаги управления беспристрастными оценками действительности! Понял, от кого можно – если надо, то и по суду – требовать настоящей, а не поддельной объективности.

Страшно торопясь, набрал я номер майора Тыртышного. Тут же последовал ответ: «абонент в сети не зарегистрирован».

Тогда я кинулся на улицу, рассчитывая связаться с майором по дороге.

Однако набрав сообщенный Тыртышным номер раз восемнадцать, слышал я все тот же ответ.

В раздражении набрал 02.

– Дежурный слушает.

– Мне… Мне майора Тыртышного… Срочно!

– А кто его спрашивает?

– Это его информатор, – соврал я.

– К сожалению, Виль Владимирович с сегодняшнего дня в отпуске. Может, с нами потолкуете?..

Я отключился.

Не зная, что делать дальше, не желая выпендриваться перед самим собой или идти на службу, пошел я к автобусной остановке и встал зачем-то в хвост очереди. В хвосте, от отчаяния, плюнув на бунт и мысли о нем, решился-таки на крайность. Уговорил себя еще раз продаться Рогволденку. С потрохами! Решил продать ему саму темку и на эту темку повесть или эпопею для него написать. И тогда – гуляй, эфир, по белу свету!

«В последний раз продамся, – уговаривал я себя. – Только разок еще! Пусть эта тварь перед камерами премиальными поизворачивается, поотвечает невпопад на вопросы. Все равно главного про эфир я ему не скажу, а сам он не допрет, не уцепит. А я… Как владеющий тайной рукописи, а значит, владеющий кобылятьевской душой, я исподтишка и в охотку понаслаждаюсь. Чем? Да хотя бы тем, что…»

Как обкуренный, стал я блуждать взглядом по людским лицам, уныло-весело-уныло бликующим на остановке.

Хвост очереди слабо волновался. Люди ждали автобус давно.

В самом углу автобусного загончика, вжавшись в новенькую стенку из оргстекла, читал газету какой-то мужик. Он читал газету так, что ни лица его, на макушки, ни даже волосочка…

«Рыжий! Из экспресса!» – взвизгнул я про себя, и вся дальнейшая история приобрела другой оборот: соблазнительный, невероятный! Потому что ни для самого себя, ни для Рогволда Кобылятьева я бы не решился написать то, что будет изложено ниже.

Подошел автобус. Я сделал вид, что сажусь. Рыжий, теперь уже только наполовину прикрытый газетой, выступил из тупичка…

Тут я с ним как следует и познакомился.

То есть я сперва оттащил Рыжего подальше от остановки и враз – откуда только силы взялись – схватив за грудки, прижал к стене.

– Савва тебя послал? – зашипел я ему в подбородок. – А может, Рогволденок?!

– Какой Савва? Какой Вогвол…

Я придавил рыжего сильней.

– А ты знаешь, что у меня майор полиции здесь в друганах? Тыртышный ему фамилия. – Я на всякий случай назвал фамилию подлинную. – Мы с ним тебя вмиг расколем! Говори! Для кого шпионишь?

– Пустите, больно же-э-э, – неожиданно заблеял Рыжий. – Я ничего такого… Я товговый агент… Ну ховошо, товговый шпион я. И что? Тут у них эфив в… в… в вазливе… А может, веселящий газ. Пустите! Я честный человек, а что шпионю – так за конкувентами глаз да глаз нужен!

Рыжий обиженно, но и гордо тряхнул головой. Волосы его при этом чуть съехали на сторону. Стало ясно: торговый шпион нацепил парик.

Это разочаровало, а потом рассмешило. Я-то уж было представил Рыжего агентом ФСБ или даже организации похуже. А он всего-навсего…

– Так ты не за мной в экспрессе… Ну в поезде – не за мной следил?

– Очень надо.

Тут – осенило:

– Так я тебе, пожалуй, помогу эфиром разжиться. Только – услуга за услугу. Идем в гостиницу, там скажу!

В гостиничном номере я, не говоря ни слова, вколол Рыжему (он опять нацепил парик) в лацкан пиджака работающий жучок-маячок и показал ему небольшой экран-телефон со спецсигналом.

– Скажи что-нибудь, – предложил я ласково и отошел с телефоном в сторону.

– Да идите вы…

Тут же на экране спецмобильника отразился нехитрый текст, секунду спустя проклюнулся и звук.

– Ого! – заинтересовался Рыжий. – Это что ж? Можно кому-то нужному такую штуковину впендювить?

– А то. Вот тебе второй жучок-маячок. Впендюривай кому хочешь, но только из «Ромэфира».

– Уж я знаю кому!

– Значит, договорились? Ты тут в Романове и за мной приглядишь, и других послушаешь. Только ты жучок ни на минуту не выключай. Мало ли чего. А за это для твоей фирмы… Как она, кстати, называется?

– «Мив эфива»! – исполненным величия жестом представил фирму Рыжий.

– А за это ровно через две недели обещаю достать для твоей фирмы баллончик с новейшим средством: с парфюмерным эфиром. Идет? – честно и дружелюбно глянул я в глаза Рыжему.

То, что я в глазах его увидел, не воодушевило.

Ему, как и мне смертельно надоела и московская, и романовская жизнь.

Он, как и я, хотел сменить обстановку, «сбросить» тему, обмахнуть с кончиков губ пыльцу примелькавшихся персонажей, отшвырнуть привычные способы шпионско-промышленной обработки жизни!

– Идет, – после паузы ответил Рыжий.

И тогда я вколол другой жучок-маячок себе в трусы. А Рыжему еще раз бегло объяснил, как Саввиной спецтехникой пользоваться.

Рыжий ушел, пообещав пробыть в Романове ровно две недели.

Забегая вперед, скажу: Рыжий оказался толковым малым. И агентом – хоть в МОССАД!..

Но жучки-маячки решили только полдела. Оставалось мое собственное нутро, с которым в непривычной обстановке справиться я никак не мог.

Идя в «Ромэфир», я еще раз объяснил самому себе, кто я есть и зачем здесь обретаюсь.

Получалось нескладно: приехал в Царево-Романов, чтобы начать самостоятельную работу, изменить житье-бытье. А сам только и делаю, что цепляюсь за старое, приукрашиваю жизнь и ее заглаживаю. Хотел бунта, а пекусь лишь о том, чтобы не загреметь в полицию. Даже не смог горделиво соврать Тыртышному про Болотную площадь: мол, я там был, мед-пиво пил, по усам текло и все такое прочее…

Но ведь я не заглаживатель житьишка! Я распространитель сладкого соблазна! И соблазн этот называется просто: рассказать мир, как историю. И таким образом мир вторично овеществить!

Мир ведь, как ветер. Не поймаешь дуновение вовремя – пиши пропало!

Тут размышления пришлось прервать.

В «Ромэфир» влетела асимметричная Леля:

– Женчик-птенчик ждет тебя у второй лестницы. Только не вздумай, прохвост, выкинуть позавчерашний фортель!

Часть II. ЛОВЛЯ ВЕТРА

Трифон

Левая сторона Волги – Борисоглебская – в тумане. Правая, Романовская, освещена солнцем. Сизая туча зависла над рекой. Но туча небольшая, она скоро уйдет.

Двое – женщина и мужчина – бегут дворами и уступчатыми лесенками вниз, к реке. Осень, листва, золотые пустотинки… И сладковатый запах прели: словно разломили гигантскую раковину, раскрылись створки перламутровой гнили, и порхнул из створок пьянящий, порочный, но и нежно ласкающий, миазматический дух.

Вдруг откуда-то сбоку истошный крик:

– Убё-ё-о-гли!

Слабое «ё-о-о-о» сносит эхом к воде.

Женщина и мужчина меняют направление движения. Не взбираясь на ближайшую из лесенок, они прямо с обрыва по кочкам, по траве кубарем скатываются к воде.

Суетясь, ищут лодку. Лодки нет.

Вдруг из-за длинного высокого причала выскакивает дюралька с навесным мотором. Ручку допотопного мотора с надписью «Вихрь» держит человек в армейском ватнике. Человек улыбается в редкую – по моде последних лет наполовину выщипанную – бородку.

Лодка утыкается носом в песок. Туча сползает на юг. Выходит солнце. В бороде у лодочника вспыхивает с десяток солнечных капель.

Человек в лодке – Трифон. Трифон Петрович Усынин, известный романовский ученый, доктор наук.

Трифон щурится на солнце и еще с лодки кричит:

– Так и нырнул бы! Прямо в одежде! Да уж ладно… Ну хоть бороду побрызгаю. – Он с наслаждением набирает алюминиевым черпачком воду, льет ее, брызгаясь, себе на голову.

– У-фф! Залезайте, поехали!

Женщина взбирается первой.

– Ой, я, кажется, подол намочила. Видели, Трифон Петрович, как они за нами кинулись? А это наш новый сотрудник: его зовут…

– Знаю, знаю!

Через пять минут на другой стороне Волги, загнав моторку меж двух таких же дюралек, Трифон говорит:

– Ты, птенчик, валяй к зондам. Валяй, валяй с миром… А мы на метеостанцию. По дороге и потолкуем. А ты, Женчик, на станцию потом возвращайся, перекусим.

Женчик-птенчик согласно кивает.

Двое мужчин направляются к метеостанции.

Станция – полузаброшенный пионерский лагерь. Всего-то – двухэтажный корпус и три-четыре развалившиеся беседки по краям. Постройки стоят на окраине города, в глухом, удаленном от шума и гама месте. Обсажены кряжистыми ивами. Заросли бурьяна – по самые окна.

Метрах в шестистах от станции, прямо на маковке невысокого волжского холма – еще один, двухэтажный новый домик. Рядом размером с крону десятилетней яблони – зонд. Выкрашен в царственный пурпурный цвет. Зонд едва заметно подрагивает от ветра. Тут же вкопаны длинные столбы с металлическими подносами на верхушках. Есть еще какая-то диковинная бетонная тренога высотой метра в четыре, с продолговатым ящиком, укрепленным на ней.

«Подносы» смахивают на кормушки для гигантских птиц. Ящик зеленый на треноге – точь-в-точь как для армейского оружия: для карабинов, а может, и для переносных зенитно-ракетных комплексов «Игла».

– …про эфир вам тут уже всякого, наверно, наплели, – слышится ясней и ясней голос Трифона. – Так я толочь воду в ступе не буду. Никаких экскурсов в историю! Просто вы должны усвоить: эфирный ветер в миллион раз сильней, продуктивней и, к сожалению, опасней ветра обычного.

– Все это я понимаю плохо. Я чайник, лох. Короче, не из вашей оперы!

– Знаю, знаю… Так вот. Ветер эфира идет не рывками, не волнами, – он перемещается странным манером и с неслыханной скоростью. Он – там, а потом сразу – здесь! Но при этом эфирный ветер умудряется оставаться вязким газом. Только запомните! Эфир – это сущность и состояние мировой материи, а не какой-то пар и туман. В общем, эфир – quinta essentia! Пятая сущность. Так когда-то называли эфир греки. А эфирный ветер – результат мирового, всюду сущего эфира… Греческим Богом – я имею в виду, конечно, Бога тайного, а не всяких там витринных властителей – был Бог-Эфир, Бог-Апейрон…

– Да ну?

– В христианстве тоже есть упоминания об эфире. Но сам эфир, как и сам Господь Бог, в руки никак не дается. Так что, кроме как за эфирный ветер, – нам и зацепиться пока не за что.

– Так чего и цепляться?

– Есть чего! И, как раз в связи с вашим дурацким вопросом, сообщаю последнюю новость: все, что происходит вокруг нас, – чушь и пустота! Видимость и тлен! Потому что в мире нет ничего, кроме вихрей…

В штанах нежно бурлит мобильник. Трифон с досадой его отключает, потом смеется.

– Улетел наш с вами эфир! И разговоры о нем тоже. Ладно. Теория – потом. Сейчас – практика…

В полузаброшенном с виду доме все оборудовано и устроено по высшему разряду. Сразу ясно: дом умышленно закамуфлирован под разрушенный, чтоб никто не позарился.

В комнате, выходящей окнами на холм, прибрано, светло. Кроме компьютеров на стене – огромная старинная, со зверушками и диковинными человеческими фигурками, карта звездного неба, северного его полушария.

Особо – разными цветами – выделено Созвездие Льва.

– Все, что надо, вам объяснит Женчик. У меня просто времени нет. И вообще: я скоро могу отсюда улетучиться…

Трифон закуривает. Дым от сигары – плотный, едкий. Приходится сразу же проветривать.

Помолчав, Усынин говорит:

– Я, знаете ли, бросил курить. Но сигарами иногда балуюсь. Так вот. Проект наш мне очень, очень дорог. А ваше личное в нем участие может оказаться бесценным.

Приезжий москвич делает удивленное лицо. Трифон это замечает и, гася сигару, чуть более нервно продолжает:

– Да, бесценным! Людей мало, каждый на счету. Поэтому все политбеседы проведут с вами другие. А я спрошу вас вот о чем. Вы когда-нибудь имели сверхчувственный опыт?

– Какой-какой?

– Сверхчувственный. Вижу, что нет. Тогда – опять к практике. Как у вас в смысле находок? Деньги, ну хотя бы монеты десятирублевые, часто находите?

– Вообще не нахожу.

– А нужную страницу в книге с какого разу открываете?

– Мне книги читать ни к чему. Я, знаете ли, сам их пишу.

– Это жаль. Я вот, к примеру, из волн эфирного ветра научился вылавливать разные полезные образы. Причем – в редких, правда, случаях – образы эти достаточно плотные. Не какой-то мечтательный морок! То ветер вербочку иерусалимскую занесет, то с кладбища уральского, играя, табличку закинет…

Трифон встает, разминает ноги, потом руки.

В движении его кряжистость превращается в атлетизм, а ширина плеч навевает мысли о добром и скором окончании всех дел. Устремляясь вместе с телом вперед, кругло-простоватое лицо делается по-настоящему пытливым. Длинноватый и немного смешной, с кончиком в виде крохотного прямоугольничка, нос говорит не о праздном любопытстве, а о том, что нос этот можно воткнуть, как штекер, в любой разъем.

Борода Трифонова не похожа на запущенные бороды ученых из фильмов. Она умело подстрижена, облепляет лицо с изящной небрежностью, и, словно у дикаря, доходит до внешних уголков глаз.

– Вы учтите: если переуставить глаз, можно научиться видеть не только образы и предметы – даже сам эфирный ветер. Эфирный ветер – сродни сну! Но сну особому: двигательно-моторному. Такие сны – с моментальным, но хорошо осязаемым забросом в неизведанные места, с легким полетом и тяжелым, драматическим возвращением – посылались, наверное, каждому. Вам, думаю, тоже. И хотя природа снов не разгадана – непредсказуемостью движений они во многом подобны эфирному ветру… А уж чего только в этих – подобных снам – эфирных потоках не проносится! Однажды целый город пролетел. Пролетел, знаете, и рассыпался. Но затеси после себя оставил. Вот, гляньте.

Трифон сбрасывает пиджак, закатывает рукав выше локтя и показывает правую руку. На плече тремя вспухшими кровавыми рубцами, сантиметров по десять каждый, горит знак или символ, отдаленно напоминающий греческую «альфу».

– Вы… Вам же в больницу надо!

– Я тоже сначала так думал. Лечить, бинтовать… Но рубцы эти сильно нам пригодились. Они, словно кости у ревматика! Приближение особо мощных эфирных вихрей лучше любых приборов чувствуют. Только это не все…

Трифон лезет в стол, вынимает обломок дерева.

– А это, прошу любить и жаловать, обломок старинного корабля. Да что там корабля – ковчега! Да-да. Я возил в Москву, и там возраст обломка определили быстро: 6000 лет. Как раз – время потопа. А вот еще…

Усынин вынимает из стола, подбрасывает на ладони и подает приезжему небольшую статуэтку.

Статуэтка блескучая, наилегчайшая, выплавлена из синеватого металла и по виду напоминает голого с головой собачьей человека. Область паха прикрывает чуть бугрящаяся металлическая повязка, и поэтому окончательно понять, мужчину или женщину изображает статуэтка, невозможно.

Приезжий пожимает плечами. Трифон встряхивает головой.

– Но это все ранние и случайные находки. Когда стали заниматься небесной археологией вплотную… А не только горная и равнинная археология существует. Есть и небесная! Во всяком случае, я ее так для рабочих нужд прозвал… Так вот, когда занялись небесной археологией вплотную, когда сумели запустить один из вихрей эфира в заданном направлении – а только один слабенький вихорек подманить и сумели – вдруг из него выпала и по земле побежала… Вы думаете кто?

– Овца-ца-ца-ца! – без раздумий выцокивает языком приезжий.

– Дались вам всем эти овцы! Никак без шуб романовских обойтись не можете. Не овца! Выпала и по земле побежала – сгущенная струя эфира. Как расплавленная платина, с розовым отсветом она была! Как черт знает что!.. Побежала и ушла в Волгу! Это и была quinta essentia, пятая сущность. Такая, какой ее греки и латиняне представляли, даже круче…

Трифона внезапно начинает ломать и корчить. Лицо его напрягается, темнеет. Приезжему даже кажется: сейчас рассказчика вывернет наизнанку и он по-старинному широко и криво, как деревенская баба, зарыдает.

– Я, видно, и вправду не совсем здоров. Но об этом позже. Идемте на замеры, на маковку. Леля давно там. Женчик, наверное, тоже…

* * *

От слова «дуть» произошло великое – Дух.

От Духа и его дуновений родилось в мире все остальное.

Дух веял, где хотел, но при этом не забывал для веселья тихонько поддувать в музыкальные инструменты.

Дух дул в космическую дуду. Дух играл и пел. А не только ваял, поучал и брюзжал.

От такого дуновения заводился всемирный пляс: пляс Галактик.

Музыка пляса была поразительной! Она кружилась, взлетала и падала, была вроде беспорядочной, хаотичной. Но не хаос, а новая ткань мирового мелоса, творящая за звездой звезду, за жизнью жизнь, вызревала в этой музыке духа!

Фигуры в пляске – а среди пляшущих планет и созвездий просматривались не только ангельские, но и человечьи, и птичьи, и звериные фигурки: барашки с младенческими головами, ослицы, выцокивающие копытцами задних лап, как те дамы каблуками, бородатые козлы в профессорских, наглухо застегнутых костюмах, лошади, танцующие вальс и регги, – фигуры в пляске менялись, а вот дудки Духа, те продолжали едва зримо висеть в воздухе, на своих, навсегда им определенных, местах.

Дудки были разными.

От нежно плюющих в синеву небесных тромбонов до сдавленных страстью фаготов, от мягких лесных рогов до пронзительных корнет-а-пистонов. Прикладываясь по очереди к инструментам духа – пролетавшие фигурки созвездий испытывали, как видно, неслыханное наслаждение: отдудев, они кувыркались и скатывались с небесных косогоров колбасой, а потом, наполнившись в движениях новой энергией, стремглав исчезали…

Вдруг фигурки созвездий и планет ушли полностью. Космический пляс кончился. Все уменьшилось, приобрело человеческие измерения.

И тогда вышел на приволжскую горку дурак.

Дурак был голый, но в колпаке с бубенчиками и притом с влепленным косо в область паха червовым тузом. Дурак поднес к губам инструмент, называемый аморшаль: медную валторну с клапанами.

Дурак заиграл, и музыка его оказалась отнюдь не дурацкой.

Тут же высыпали на поляну перед горкой десятки умных узкобородых старцев, стали, приплясывая, ходить, стали качать головами. Потом, как те запорожцы, пошли вприсядку. А после, как воронежцы и тамбовцы, заплясали «барыню». При этом все показывали на дурака пальцем, восхищаясь им, кричали:

– Господин Аморшаль, господин Аморшаль! Только твоей дурацкой дудки нам тут и не хватало!

Один умный по ходу пляски даже просверлил себе буравчиком дырку в голове. Чтоб мозг лишний вытек. Чтоб можно было, подобно дураку, радоваться уханью аморшаля и диковатому танцу планет.

Но мозг не вытек. Может, и вытекать было нечему.

А дурак, чтобы добавить музыке красоты тембров, полез рукой в раструб валторны-аморшаля. И сперва музыка в раструбе под его рукой завизжала и захрюкала, как свинья, сжимаемая за нежное место, а потом – ничего: выправилась, зазвучала чище, лучше!

И полетела пляска шире, музыка духа зачастила быстрей!

Как та труба архангела, – но не пугающая, а слегка шутовская, только для минут пляски и предназначенная, – продолжала звучать блескучая эта валторна.

Под ее звуки сам Дух стал принимать форму музыкального ствола, с наверченным вокруг диким хмелем планет и созвездий.

А затем Дух стал обретать смысл единого эфиро-звукового потока…

Тут дурак свой аморшаль отложил и запел спертым голосом:

– Зеленое ты мое виноградье…

Глупое и дурацкое становилось умным, нужным! Поэтому господин Аморшаль луженную свою глотку прочистил и продолжил:

– Когда вострубят трубы – встанет столпом травяная земля. И каждый дурак станет виден насквозь. И любой человек будет, как текучее стекло. А дух земли – тот очистится и осветлится, и направит свою струю от Волги строго вверх, к созвездию Льва…

Здесь дурак внезапно смолк, а вихри эфира продолжили соединяться с Духом Вселенной и Духом Музыки.