Текст книги "Виктор Вавич (Книга 3)"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Никого нет? Гостей нет?

– Я одна, одна! – зашагала к нему Анна Григорьевна. – Семен Петрович.

Башкин шел, тихо стукал, озирался.

– Анна Григорьевна! Вы ничего не знаете? – Башкин говорил шепотом. Пройдемте к вам, я с поезда, на даче живу. Идемте, идемте, – шептал Башкин.

Он взял Анну Григорьевну за руку. Рука Башкина дрожала, и он крепко зажимал руку Анны Григорьевны.

– Сядемте, – все шепотом говорил Башкин. Плотно запер дверь. – Не зажигайте, так довольно света. Он сел против Анны Григорьевны.

– Вы знаете, ваш сын арестован. АннаГригорьевна вся дернулась вверх и как от боли закусила губу.

– И очень скверно арестован, – Башкин не мог смотреть на это лицо, глядел вбок. – Его арестовал квартальный на улице, и у него в кармане нашли револьвер. – Башкин слышал, как мелко тряслось кресло под Анной Григорьевной. – Это ничего, ничего! – говорил умоляющим голосом Башкин. – А квартальный, Вавич, что арестовал его, говорит, что револьвер, – еле слышно шептал Башкин, – с убитого городового.

Анна Григорьевна вдруг схватилась руками за виски, пригнула голову к коленям и тыкалась головой в колени и стукала об пол ногой в отчаянном такте.

– Что ж это? Что ж это? Что ж это? – все громче и громче повторяла Анна Григорьевна.

– Анна Григорьевна! Нельзя! Нельзя! – вдруг крепко сказал Башкин, почти крикнул. Он толкнул в плечо Анну Григорьевну. – Надо сейчас же действовать, действовать!

Анна Григорьевна раскрытыми сумасшедшими глазами смотрела на Башкина.

– Ведь сейчас же, ночью, могут сделать обыск. Надо все, все в его комнате пересмотреть. Сейчас же! Анна Григорьевна встала.

– Боже, Боже! – говорила она и быстро шла с Башкиным в Санькину комнату.

– Дуняша! – крикнул Башкин в кухню. – Никого кроме барина не впускать! Я буду просматривать, а вы складывайте обратно, – шептал Башкин.

– Боже! Боже! – повторяла Анна Григорьевна. Она стояла посреди комнаты, давила ладонями виски, расставив вбок локти.

Башкин зажег обе лампы в Санькиной комнате. Он выдергивал незапертые ящики стола, судорожно быстро перебирал, пересматривал.

– Укладывайте! – командовал шепотом Башкин. И выдергивал другой ящик.

Анна Григорьевна с раскрытыми настежь глазами укладывала аккуратно вещи – ручки, кисточки, стеклянные трубочки – и дышала все с тем же:

– Боже! Боже!

Башкин обезьяньей хваткой перекидывал книги на этажерке. Он дошел доверху: поверх книг, завернутая, толстая. Он схватил, сунулся к столу, к лампе, быстро рвал веревочку, отрывал бумагу. Сверху переплет, от Библии, не приклеенный! И руки сразу почувствовали железо. Башкин осторожно оглядывал, приткнулся близорукими глазами.

Анна Григорьевна оставила укладку, глядела, задохнувшись.

Башкин вдруг переложил железную книгу на кровать, осторожно, бережно.

– Что это? Что? – шепотом спрашивала Анна Григорьевна.

– Я унесу! – сказал Башкин.

Анна Григорьевна глядела на него, на дверь.

– Что? Вы боитесь, что сейчас придут?

– Пусть придут! – выкрикнул Башкин. – Я скажу, что я! Я принес. Да! Вот сейчас заверну в бумагу, – Башкин сдернул синий оберточный лист с письменного стола, – вот! – Он обернул на кровати в бумагу железную книгу. – Вот! и надпишу: Семена Башкина. Прямо распишусь, подпись пусть будет!

Башкин схватил из поваленного стаканчика цветной карандаш и надписал красными буквами – С. Башкин и расчеркнулся.

– Вот, пожалуйте! – он двумя руками осторожно показывал Анне Григорьевне. – Это же бомба! – сказал в самое ухо Анне Григорьевне Башкин. – Я в прихожей положу под стол. Да! И шляпой своей собственной накрою сверху.

Анна Григорьевна молча поворачивалась за Башкиным.

Анна Григорьевна стояла, все глядела на Башкина, когда он вернулся из прихожей, и что-то шептала неслышно.

– Что? Что? – Башкин наклонил ухо.

– Это, наверно, тот оставил... сегодня один заходил без него.

– Я унесу, унесу! Дальше, дальше! – Башкин бросился к постели, отгибал матрац. – Господи! – говорил Башкин. – Господи! Почему у меня, у меня именно, нет матери. Нет, нет матери, – Башкин порывисто откидывал подушки. – На миг, на один миг чтоб была, я все бы отдал, чтоб вот теперь, теперь была б, у каждого прохвоста есть, вот сейчас бы. Нет, нет! Вы ему мать, и вам в десять тысяч раз лучше, чтоб я с десятью бомбами попался, чем он с одним револьвером. Нет, нет! Не то! Не для этого. Не для этого! – почти крикнул Башкин и бросил на кровать Санькин сюртук. – Со мной ничего, ничего бы не было. – Башкин сидел на кровати и говорил, захлебываясь. – Я бы об ней думал бы, вы знаете, мне эту ночь она снилась, как умирала, закрыла глаза и не дышала, а я бросился – мама! и она встрепенулась и схватила меня за голову и прижала губы поцелуем и – рот уже трупный, а я пересиливаюсь и целую, а она меня зубом единственным укусила в губы. Страшно больно, – я проснулся. Башкин поднял к губе руку.

– Кончаем, кончаем, – вскочил Башкин. Он бросился перебирать полотенца. – Все! Все! – говорил возбужденно Башкин. – А ему грозит военный суд. И он, может быть, вас тоже ночью укусит в губу.

Анна Григорьевна в столбняке глядела на Башкина.

– Анна Григорьевна! Вы, вы, вы! верите, что я ваш друг? Анна Григорьевна медленно поднимала, протягивала руки. Башкин взялся за ручку двери. Анна Григорьевна протягивала к нему руки – Башкин вытянул вперед голову:

– А Варька! Варька-то! полицмейстерша проклятая, знаете? Живет с Миллером, – шепотом, ясным раздельным шепотом сказал Башкин, – знайте!

Он вышел. Анна Григорьевна не могла двинуться с места.

Анна Григорьевна у себя в спальне на коленках стояла в полутемной комнате, и святой Николай-чудотворец все держал с иконы руку – будто отстранял – нет, нет, не проси! А она сплела пальцы и до боли выворачивала их друг об друга и била сплетенными руками об пол:

– Яви, яви чудо! Молю! Ну молю же! Жизнь мою возьми, возьми! возьми! и Анна Григорьевна стукала лицом об пол.

Дуня на цыпочках вошла в столовую и, не звякнув, поставила бурлящий самовар на стол.

– Умоли! Умоли его! – шептала Анна Григорьевна, шатала в тоске головой, и скрипели сдавленные зубы. – Умоли! Она знала, – в этот миг муж там, у генерал-губернатора.

– Умоли! – и Анне Григорьевне всей силой хотелось, чтоб вышла душа с этим вздохом, вышла бы жертвой, и опустил бы святитель неумолимую руку.

Так-с

– ЧТО же вы этим хотите сказать? – генерал Миллер глянул строгим и рассудительным взглядом на Тиктина. Глянул грудью со строгим Владимиром у воротника, аксельбантами, приличными, аккуратными, и спокойной звездой. Достойно и прямо стояли пиками две мельхиоровые крышки чернильниц по бокам. И серьезная лампа деловым зеленым уютом поддерживала ровный уверенный голос.

Андрей Степанович набрал в грудь воздуху, глянул на громадный кабинет, и в полутьме со стены глянул в ответ большой портрет великого князя Николая Николаевича, в рост; глянул сверху, опершись белой перчаткой на палаш.

– Да я ведь не возражаю, что принципиально вы, может быть, со своей точки зрения абсолютно правы, – Андрей Степанович умно нахмурился. – но ведь вы же допускаете тысячу случайностей, – Тиктин серьезным упором глянул в голубые блестящие глаза, – случайностей, которые могут привести к роковой несправедливости.

– Простите, – прилично и твердо зазвучал в огромной комнате круглый голос, – я военный и сам тем самым ставлю себя в зависимость и постоянную да-с! – Миллер положил руку на стол, мягкую, с крепкими ногтями, и перстень с печатью на синем камне, – постоянную подсудность военному суду. Я сам ему вверяю себя. Каким же образом я могу...

– Но ведь студент не военный! Простите! Вы скажете, что военное положение и все должны... Но ведь надо же принимать во внимание и молодость и всю ту атмосферу,– Тиктин нагнулся через стол, – из этих же людей выходят деятели, государственные...

И Тиктин увидел на себе взгляд, как с ордена, со звезды – прямой, достойный, твердый и блестящий тем же блеском, и все сразу с генерала смотрело теми же глазами. Тиктин отряхнул волосы, – ведь это же учащийся! и Тиктин встряхнул рукой над столом, и звякнула запонка в крахмальном манжете – дерзко немного. И вдруг вспомнил, как Анна Григорьевна рыдала в прихожей – "ведь его повесят, Саню нашего повесят, задушат же! Андрюша!"

– Ведь это не военные даже суды! нет! – Тиктин поднял голос. – Это военно-полевые суды, когда все, всякая жестокость замаскирована спехом, совершенно ненужным, которому нет оправданья! Чтоб прикрыть расправу и месть, что недостойно государства. Ведь не война же на самом деле, – Тиктин встал.

– Простите, – твердо сказал Миллер, как будто крепкий, жесткий кирпич положил, и стали слова в груди у Андрея Степановича, – простите! Не война! А как вы полагаете: можете вы гарантировать мне безопасность, если я хотя бы вас сейчас решусь проводить домой. Сейчас выйдем, и я с вами пешком дойду до вашего дома? Вернусь ли?

Тиктин молчал. Он стоял все еще с прислоненной к груди горстью.

– Так-с. А что же вы требуете, чтоб мы были ангелами? Простите, еще не наступило Царство Божие, чтоб ангелы могли управлять государством, – Миллер откинулся на спинку стула, он вытягивал средний ящик стола. Тиктин глядел на ящик.

Миллер вытянул из ящика толстый трос, заделанный крепко с конца проволокой.

– Вот это вам понравится? Так вот этой штукой они – ваши дети – я боюсь верить, – расправляются с нами. И без всяких судов, – Миллер встал и крепко в кулаке держал конец троса под лампой. – Это отобрано у одного,– и Миллер назидательно кивал головой. – А то – бац – и готово! Это в каком суде я приговорен, позвольте справиться?

Миллер стоял с тросом, смотрел в глаза, молчали минуту.

– Так что вот видите, – и Миллер сел. Трос положил на письменный стол поверх аккуратных бумаг. – Я вам гарантирую все от меня зависящие меры соблюдения законности, но если судебное решение... слушайте, – и Миллер заговорил глубоким голосом, – вы же не требовать пришли, чтоб я совершил беззаконие? И если этот человек ваш сын?.. У каждого, знаете ли, есть или был отец... – Миллер отвел руку и слегка шлепнул по ляжке. – Ну, будем надеяться, что все это недоразумение, – живо заговорил Миллер, выступил из-за стола, протягивал руку.

Подумайте

ПЕТР Саввич взял тихую привычку по воскресеньям заходить в городе в чайную. И водочку малым ходом уж подавали ему по знакомству в чайничке. И чаем даже подкрашена "для блезиру". И Петр Саввич спокойно, с улыбкой, помешивал ложечкой – не в кабаке, не в кабаке, упаси Бог! Увидит кто. И без того разговор, и отламывал потихоньку бубличек, жевал, не торопясь. Людей смотрел, люди в блюдечки дуют, дуйте, дуйте, милые. Вот двое парней зашли, эти уж помоложе – и местов уж нет. – Позвольте присесть? – Ну как не позволить? – А пожалуйста, с дорогой душой. Чаю пареньки спрашивают хватит места, да, Господи, я и пойду скоро. И вот один говорит чего-то.

– Чего это? – и Петр Саввич улыбается, наверное по-смешному что. И тот, что пониже, чернявый:

– Слушайте. У вас сидит один политический. Петр Саввич огребал скорей улыбку, еле собрал лицо в хмурость.

– Ну-с... не один, – сказал Петр Саввич и поскорей допил стакан.

– Так вот: нужно сделать полет. Не бойтесь, никто ничего знать не будет. Вы можете, он сидит в третьем корпусе. Скажите, сколько вы тысяч хотите.

– Это что то есть... тысяч? – и Петр Саввич уперся из-под бровей глазами в чернявого.

– Господин Сорокин, – говорил ровным голосом чернявый, – мы вам можем за это дать так, что вы вовсе можете уехать, хоть за границу, и мы даем вам паспорт, и можно жить, где хотите и как хотите. Можете в деревне себе малый маентех справить, ну, домик. Вас все равно выбросят со службы, это мы знаем, – и все говорит и наливает чай, и варенья спросил тот, что повыше, русая бородка. Петр Саввич молчал, сердито глядел в глаза чернявому.

"Черт их, кто такие", – думал Петр Саввич, вспомнил, что револьвер-то оставил, висит на гвозде на белой стенке, кобура на ремне.

– Вы будете совсем свободный человек и дочери можете помочь. Понимаете – в случае чего. У ней ребенок будет. А зять ваш...

Петр Саввич вдруг дернулся:

– Это как то есть зять!

– Не кричите, а можно тихо и весело все говорить. Зять ваш мерзавец, вы же к нему даже в гости...

Петр Саввич вдруг замотал вниз головой – хмель вышел было, а сейчас наплыл в голову, Петр Саввич покраснел, вспотел даже – шатал опущенной головой, бормотал:

– Вот и люди знают – подлец он, подлец он есть. Святое слово ваше подлец.

– А вы ее можете к себе взять! – басовито заговорил что с бородкой. Нет! И самому-то скоро в сторожа, что ли, ведь выкинут, через месяц, ну два, – выкинут. Вот уже в общую казарму перевели, небось?

Петр Саввич плохо слушал, что говорил с бородкой. Он глядел в сальные пятна на скатерти и думал, как бы этак, верно ведь, пришел этак к зятю: "А ну, Грунечка, может, ко мне? Погостить? А ну, собирайся-ка". Он – "что? куда?" – "К отцу! Погостить!" Почему нельзя? Очень даже просто. А потом назад – а ну-ка! Зови, зови! Беречь не умел, а ну-ка шиш, вот эдакий, – и Сорокин сложил толстыми пальцами шиш и крепко стукнул по краю стола.

– Не хотите? – спросил чернявый. – Вы испугались?

– Я испугался? – вдруг выпрямился Петр Саввич. – Это я-то? А пусть его идет ко всем шутам. Скажи, квартальный, генерал какой!

– Если согласны, то сколько? – чернявый навел глаза, и Петр Саввич заморгал бровями, чтоб собрать ум.

– Пять тысяч хотите?

Петр Саввич вдруг повернулся боком на стуле, хлопнул тяжелой ладошкой по столу.

– Десять!

Он глядел в сторону, все еще моргал бровями и выпячивал губы.

– Слушайте, ребятки, – вдруг наклонился к столу Петр Саввич, он улыбался, и глазки сощурились как на солнышке, – давайте вы мне, ребятки, одну тысячку... да нет! Просто хоть пять катерин мне дайте, и я вам что-нибудь другое. Мне много не надо, не дом строить. А? Ей-богу! Нет? Ну так я пойду!

И Сорокин хотел подняться. Чернявый прижал его руку к столу.

– Выйдете после нас. И подумайте. Завтра в шесть вы можете быть в парке. Мы вас найдем. Только ежели вы чуть что... Ну то-то, вы знаете, конечно, с кем тут есть дело.

И чернявый вдруг улыбнулся белыми зубами и так чего-то ласково.

– Подумайте, – говорит, – вы старый человек, а товарищ наш молодой, и ему, может, придется... Ну так вот, – и он трепал Петра Саввича за руку, и Петр Саввич, сам не знал с чего, все улыбался, пока они расплачивались. И муть рябила в глазах, и все люди будто на ходу через частокол – мельтешат вроде.

– Не придет он, – говорил Алешка дорогой из чайной.

– А если спросит десять тысяч, где возьмем? Ты Левку спрашивал? – Кнэк шагал аккуратно через лужи, глядел под ноги.

– Левка говорит – тысяча, пай мой, я не идейник, я говорил, что иду на дело, а заработаю – еду учиться, в Цюрих, что ли.

– Грузины уже уехали?

– Вчера уехали. Все, понимаешь, уехали домой.

– Ведь не можно, не можно, чтоб за пять этих тысяч вешали человека, прошептал Кнэк. – Не можно, не можно! Я все одно дам ему знать, что товарищи работают для него. Завтра надо, чтоб были еще пять тысяч.

– У его отца спросить? – вдруг остановился Алешка. – А вдруг старик совсем не придет? Кнэк дернул его за рукав.

– Не стой! А где та книга, что ему дали? То надо узнать досконале.

Варенька

АННА Григорьевна сама открыла двери, она глянула на мужа. Андрей Степанович сдержанным взглядом водил по стене, снимая крылатку.

– Ведь его же повесят! Повесят! – крикнула Анна Григорьевна и тряхнула за плечи Андрея Степановича. – Саню, Саню, моего Саню!

И вдруг она быстро стала хватать со столика шляпу, перчатки, сдернула с вешалки пальто.

Анна Григорьевна почти бежала по городу, толкалась о прохожих, сбегала на мостовую, чтоб без помехи, скорей, скорей, спотыкалась. Люди на нее оглядывались, глядели, кого она догоняет: Анне Григорьевне не приходило в ум взять извозчика. Совсем запыхавшимся голосом она кричала через стекло дверей унтер-офицеру в парадной генерал-губернатора:

– Впустите, голубчик, впустите.

Солдат шатался за стеклом, вглядывался в лицо.

– Кто такая? Кому?

– К Миллеру! Тиктина! Скорее, голубчик, – и она мелко барабанила пальцами по стеклу, как бабочка крыльями.

Солдат пошел. Анна Григорьевна видела, как седой камердинер с галунами слушал солдата, как пошел.

– Господи, помоги! Господи, помоги! – шептала громко Анна Григорьевна. Парные часовые по бокам, у будок, смотрели молча, недвижно. Анна Григорьевна в тоске вертела головой, терлась плечом о стекло. "Идет, идет! Слышно, идет". Унтер-офицер сбегал по ступенькам.

– Не приказал принимать! – крикнул солдат через двери и, сморщив брови, глядел на Анну Григорьевну.

– Пустите! Пустите! – закричала Анна Григорьевна, и она старушечьими кулачками забила в стекло.

– Держи! Держи! – крикнул унтер. Часовой шагнул и, придерживая винтовку, отгреб рукой Анну Григорьевну от дверей.

– Пустите! – вырывалась Анна Григорьевна. Короткий свисток круто дернул сзади, и вот уж кто-то сзади обхватил за талию, тянет назад квартальный.

– Я не уйду! Не уйду! – и Анна Григорьевна вырывалась, шляпка трепалась на голове, волосы лезли в глаза. Анна Григорьевна отбивалась, а он оттаскивал, оттаскивал.

– Сударыня, не скандальте! Ну-ну, не скандалить, ей-богу, в участке ночевать будешь, верно говорю.

– Пусти, – рванулась Анна Григорьевна. Но квартальный уж свистнул, и дворник подбегал от ворот.

– Отведи, отведи! – И дворник крепко и больно взял Анну Григорьевну за локоть, толкал плечом.

– Пошли-пошли-пошли! – приговаривал дворник.

Анна Григорьевна перестала рваться, она семенила ногами, покорно шла перед дворником, он вел ее по мостовой, вел уже второй квартал.

– Ну-ну, ступай, бабушка, а то будешь враз за решеткой. Иди! Иди! дворник подтолкнул Анну Григорьевну и пустил. Сам стоял, смотрел, куда пойдет старуха.

Анна Григорьевна долго шла по мостовой, потом ступила на тротуар. Она на ходу прибирала волосы, заправляла их под шляпку. Зашла в какой-то подъезд, поправила на себе пальто. Вышла. Пригладила прическу перед витриной магазина. На углу села на извозчика.

– На Соборную площадь, – ровным голосом сказала Анна Григорьевна.

"Как, как ее по отчеству?" – Анна Григорьевна вдруг дернула за пояс извозчика:

– Стой!

Анна Григорьевна соскочила.

– Сейчас, я в магазин, жди! – она проюлила сквозь прохожих в книжный магазин, знакомые приказчики кланялись. – Адрес-календарь, ради Бога, скорее.

Ей совали, – сейчас закрываем, мадам Тиктина, – без пяти одиннадцать.

– Андреевна, Андреевна!! – шептала Анна Григорьевна на ходу.

Но Анна Григорьевна уж летела к выходу. У полицмейстерского дома Анна Григорьевна остановила извозчика.

Городовой прохаживался у освещенных дверей. Анна Григорьевна неспешной походкой шла к дверям.

– Голубчик! – окликнула самым гостиным, самым дамским голосом городового Анна Григорьевна. Городовой бойко подшагнул.

– Голубчик! Доложи Варваре Андреевне, что госпожа Тиктина, – и Анна Григорьевна тыкала вниз серебряным рублем. Городовой быстро спрятал рубль в руке.

– Не могу-с от дверей отлучаться, извольте сами позвонить, пройдите наверх.

"Дождь, дождь! – обрадовалась Анна Григорьевна. – Когда я шла сдавать первую часть фонетики – дождь, и как счастливо вышло", – и вспомнилась на миг мокрая панель на Десятой линии и волнение, когда не чувствуешь походки, и Анна Григорьевна поднималась по ковровой лестнице. Нажала звонок. Перекрестилась.

– Варвару Андреевну можно видеть? Доложите, Тиктина. – тихо сказала горничной Анна Григорьевна.

Горничная ушла. Анна Григорьевна огляделась и быстро перекрестилась еще раз. И в тот же миг горничная из дверей сказала:

– Просят. Пройдите за мной.

Анна Григорьевна шла по незнакомым натертым полам и по мебели, по буфету хотела скорей узнать, какая, какая она, эта полицмейстерша; она носом тянула запах этой квартиры, и беспокойный запах духов слышала Анна Григорьевна в коридорчике – горничная стукнула в дверь.

– Войдите! – здоровый, кокетливый голос, и точно то же, что говорил голос, Анна Григорьевна увидела.

Хорошенькая румяная женщина с веселым любопытством глянула с диванчика. Она даже не привстала, а снизу рассматривала Анну Григорьевну во все глаза, ждала сейчас интересного.

– Садитесь! – хлопнула Варвара Андреевна по диванчику рядом с собой. Это вы мать того студента, что Вавич арестовал? Ну рассказывайте, рассказывайте, – и полицмейстерша усаживалась поудобней. – Слушайте, это правда, что он убил Сороченку, городового Сороченку? – и полицмейстерша вытянула вперед сложенные губки, будто сейчас скажет "у"!

Анна Григорьевна, задохнувшись, смотрела, секунду молчала и вдруг бросилась на пол на колени.

– Господи, если вы женщина, если есть у вас сердце, женское сердце... Я ведь мать, клянусь вам всем, что есть дорогого, кровью моей клянусь – он не убийца, мой сын не убийца, он никого не убивал, клянусь вам, чем хотите, – и Анна Григорьевна сдавила руки, прижала к груди, хрустнули пальцы.

Варвара Андреевна откинулась назад и блестящими любопытными глазами глядела, что будет дальше.

– Нельзя, нельзя, чтоб сына моего... – задыхалась Анна Григорьевна, пове... повесили. Нет! Этого не может, не может быть, – и она сложенными руками ударила по коленям Варвару Андреевну. – Варя! Варенька!! – вдруг вскрикнула Анна Григорьевна, на миг испугалась: порчу, кажется, порчу, а все равно! – Никогда, никогда, – мотала головой Анна Григорьевна.

– Нет, нет, – сказала вдруг Варвара Андреевна, – садитесь, садитесь, я боюсь... вам нехорошо станет. – Она потянулась к звонку.

– Не надо! Умоляю! – схватила ее за руку Тиктина и прижала эту руку к губам, со страстью всасывалась в нее поцелуем.

– Садитесь, садитесь, – не отрывала руки Варвара Андреевна. Другой рукой она подталкивала старуху под локоть. – Ваш сын юрист? Он что же...

– Нет, нет, он естественник, он хороший, милый мальчик. Он учится, говорила, перебивала себя Анна Григорьевна, вся в слезах.

– Мальчик? А он-то героем каким тут. Вообразите, – перебивала Варвара Андреевна, – он так тут рассказывал, будто кавказского абрека схватил. А револьвер?

– Нет... нет! – мотала головой Анна Григорьевна. – Не револьвер...

– А, может быть, он выдумал револьвер? – вдруг вскинулась всем лицом Варвара Андреевна. – Подложил! Подложил! Нет! Серье-о-озно! – пропела Варвара Андреевна. Она за плечи повернула к себе Тиктину, глядела ей в лицо. – Ведь мо-о-ог! Он наха-а-ал!

Анна Григорьевна ничего не понимала.

– Нет, нет. Он скромный...

– Да не сын, а Вавич, Вавич, квартальный! И он дурак. Ах, дурак! А я знаю, а я знаю! – вдруг вскочила с дивана полицмейстерша, она топталась, вертелась по ковру, пристукивала ногой. – Знаю! – и хлопнула в ладоши.

Анна Григорьевна следила за ней, за радостью, искала глазами помощи в вещах – они, чужие, упористо стояли на своих местах и улыбались с хозяйкой. У Анны Григорьевны бились губы и не выходили слова, она хотела снова стать на колени. А полицмейстерша вдруг схватила ее за голову, нагнулась и быстро заговорила в ухо.

– Да... есть, есть... – бормотала в ответ Анна Григорьевна, кажется... наверно, наверно, браунинг.

– Только тсс! – подняла мизинчик полицмейстерша. – Только сегодня. Сейчас! – Она глянула на фарфоровые часики на полочке. – Ой, без четверти, после двенадцати ходить нельзя. Городового... Нет! У меня есть пропуски, Настю, моя Настя с вами пойдет. И только, – таинственным шепотом заговорила Варвара Андреевна, – только тихо, тихо и оберните, лучше в коробку. Нет! В картонку, как шляпу! и бумагами, бумагами! – она месила руками в воздухе, затыкала бумагами.

Анна Григорьевна убитыми глазами с мольбой ловила взгляд полицмейстерши, а она что-то лукаво думала и водила глазами по обоям.

– Ну, а сын мой, сын... – прошептала Анна Григорьевна.

Полицмейстерша вдруг глянула в глаза старухи и на миг остыла улыбка. Она быстро наклонилась и крепко поцеловала в щеку старуху.

– Все, все будет хорошо, честное слово, милая. Замечательно. – И Варвара Андреевна лукаво засмеялась. – Только идите, идите! – заторопила Варвара Андреевна, она подхватила под локоть Анну Григорьевну, поднимала ее с диванчика, нажимала звонок. – Настя! Настенька! Ку-ку! Ку-ку! – кричала в двери Варвара Андреевна.

На пружинах

– РУЧАЮСЬ вам,– говорил Ржевский Наденьке, – чем угодно ручаюсь, что за нами никто не следит.

Ржевский плотней уселся на сиденье пролетки и плотней взял Надю за талию. Надя повернулась к нему, мазнула перьями шляпы по лицу.

– Виновата!

– Это в порядке. Смотрите, какая вы шикарная дама. Да нет! С таким солидным кавалером! – Ржевский, смеясь, подкинул вверх подбородком. – А там, в пути, шляпку эту за окошко. Это в чемодан и простушкой. К доктору Кадомцеву. Там подводой двенадцать верст. Сестрой в больницу. И прошу – под своим именем. Пожалуйста. Вас все равно ни одна собака там... А потом... уляжется, знаете. И передачи и письма – не беспокойтесь.

И у Наденьки стало на минуту спокойно на душе. И все у него выходит как-то кругло, обкатано, как вот голос у него – ровный и катится спокойно, округло.

Пролетка мягко подскакивала на резиновых шинах.

– Но вы меня простите, – Ржевский чуть придвинул лицо к Надиному уху, – ну неужели вам нравятся эти люди? Нет, нет, я понимаю, даже при разности культуры – в разбойника можно влюбиться, каким-нибудь, черт возьми, пиратом увлечься, ей-богу... даже тореадором. Но ведь тут же...

Наденька резко повернулась, завернула голову, глядела в глаза:

– Разве вам противен, что ли, рабочий класс! Пролетариат? Наденьке вдруг стало противно, что она успокоилась на тот миг, что она пользуется услугами этого адвоката с бархатами в голосе.

– Да, милая, – и Ржевский мягко и осторожно придавил талию, – ну, скажем, рабы. Класс? И есть же свои классовые рабские неприятные черты. Да-да, от рабства, мы же говорим про классовые... Ну а если б это классовое вам нравилось, – налево, извозчик! – крикнул Ржевский, – нравились бы вам рабы, так неужели вы старались бы, чтоб их не было.

– Рабства! Рабства! – крикнула Наденька.

– Ну, так слушайте – ведь без рабства и рабов бы вам не найти.

– Они бы изменились.

– Так я не знаю, понравились бы они вам тогда, ведь вы же рабов любили, а от них бы ничего не осталось – классового-то, что вам было... Да-да! К вокзалу! – опять крикнул Ржевский. – Я ведь вас провожаю до Ивановки, непременно, непременно, – шептал Ржевский на перроне, и Наденьке опять стало покойно, и руке было легко и мягко под ручку с Ржевским.

В купе Ржевский постелил Наденьке плед.

– Таня вам там конфет положила, давайте угощаться. – Наденька достала конфеты.

– Пожалуйста, – Ржевский ловко держал перед Надей коробку. – Да-с, говорил Ржевский, поглядывая на дверь, – вам, может, конечно, нравится героизм борьбы...

– Да оставьте! – Наденька раздраженно бросила коробку на столик. – Они борются, да, за дело пролетариата.

– Не так громко,– сказал вполголоса Ржевский, – да, конечно, борются за свои интересы. За свои интересы борются все – и правительство и мои клиенты. Надежда Андреевна, вы не сердитесь на меня, если я такой необразованный, – и Ржевский так искренне и прямо поглядел на Надю, что вдруг мелькнули Танины глаза, и Наденька улыбнулась, даже сконфузилась, отвернулась, раскрыла коробку, сунула в рот конфету.

Ржевский с детской гримасой глядел на Надю.

– Ну, ну! – весело сказала Надя. – А кто же не борется за свои интересы, своего класса? – Надя сама не ожидала, что выйдет с такой добродушной насмешкой.

– Да вот интеллигенция, к которой я не смею, конечно, себя причислить, – наклонился к Наде Ржевский, – умирает за интересы чужого класса.

– Она не класс! – присасывая конфету, совсем налегке говорила Надя.

– Ну и не рабочий же класс? А если никакой, так могла бы и не бороться и не лезть в петли. Поезд тронулся.

– Мы вдвоем? – оглядывалась Надя.

– Билеты куплены, но пассажиры не поедут, – улыбнулся Ржевский. Слушайте, в конце концов можно даже и бороться за то, чтоб класс перестал быть классом – какие же классы при...

– Слушайте, это папа вам велел агитировать меня или это Танечкина затея? – и Наденьке самой понравилось – так у ней насмешливо, по-дамски, вышло.

– Вот что, ведь мне скоро выходить. Билет у вас до самого конца, а выйдете на разъезде за Павловкой. И этот Кадомцев – чистейшей души старик. Вот интеллигенция уже коренная – тридцать пять лет в трущобах и талантливейший хирург. И жена из учительниц каких-то или фельдшериц... Ну, я собираюсь. Ну, дайте вашу ручку.

Наденька держала, тянула к себе руку, чтоб Ржевский не поцеловал. Ржевский не выпускал из своей.

– Подводу всегда достанете, торгуйтесь, это совсем придаст натуральности.

Наденька слушала, и Ржевский незаметно наклонился и поцеловал руку.

– Ну, успеха, – он помахал шляпой в дверях купе.

– Отвратительно, отвратительно, – шептала Надя, когда поезд катил дальше. Она сдернула шляпу, пыталась открыть окно, затолкала ногами под сиденье: к черту! К черту. – Котик такой, ах, скажите, – громко под шум вагона говорила со злобой Наденька и затискивала манто с черным кружевом в чемодан, – ноту в горле перекатывает: рабство! рабы-ы! – передразнивала Наденька.

Она села в угол, к стенке, плотно, гвоздем. Узлом скрестила руки, кинула ногу на ногу, нахмурилась со всей силы, чтоб избавиться от досадного чувства, что вот как барыней какой тогда на пружинах пошатывалась перед Ржевским.

"С ним там черт знает что, может быть, делают, – выговаривала Наденька в уме сердитыми словами, – а тут извольте..." Наденька выпрямилась на диване – "вернуться, к черту все!" – она вскочила на ноги. Вспомнила, товарищи, большие, главные даже, сказали: провал – вон из дела, в другой город. Наденька в тоске делала два шага к двери и назад, сильно вдавливала каблуки в линолеум.

– Вы любите рабо-очий класс? – передразнила Наденька. – Еще спорила с ним! Дура! Дура! Дура! – ударяла Наденька кулачком об столик.

Матрац

"НАДЗИРАТЕЛЬ Московского полицейского участка Александр Васильевич Воронин" – еле прочел Вавич на дверях на темной лестнице. Никогда Вавич не бывал у Воронина: лестница крутая, узенькая и перила как острожная решетка. От грязной лампочки с потолка ржавая муть – какая помощь? Вавич хотел повернуть назад. И вдруг тоска, глухая, ровная, накрыла душу, будто небо серое сверху, и сырой ветер катит навстречу, и грязная дорога под ногами и впереди, и без конца впереди, и дождик поплевывает – все равно и придешь в невеселое место.

"Позвонить, что ли?" – Виктор поднял руку, держал на кнопке.

"Еще попрекать станет", – думал Виктор и обозлился на Воронина, и звонок позвонил – сам не заметил, как ткнулся палец, со злости, что ли.

– Да не ори, Сашка! – слышал Виктор за дверьми голос Воронина. – Да тише ты.