Текст книги "Виктор Вавич (Книга 3)"
Автор книги: Борис Житков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Житков Борис Степанович
Виктор Вавич (Книга 3)
ВИКТОР ВАВИЧ
Роман
КНИГА ТРЕТЬЯ
Велосипеды
В ОТДЕЛЬНОМ кабинете в "Южном" – и дверь на замке, и штора спущена Виктор сидел на диване. Расстегнул казакин, и стала видна рубашка – белая в розовую полосочку. Через стол в рубашку глянула Женя, прокусила конфету, и сироп закапал на платье.
– Ой, все через вас! – крикнула Женя и привскочила со стула. Сеньковский схватил в комок салфетку, стал тереть, больше тер по груди, нажимал с силой.
– Хы-хы! – Болотов с края стола давился куском, держал обе горсти у рта, раскачивался. – Как вы... того... с женским полом... по-военному.
– Э, а то не так бывало, – Сеньковский бросил под стол салфетку, сел, – а то... – он погрозил Жене пальцем, – мы и пришпилить умеем.
– Пришпилить! – и Болотов совсем сощурился. – Озорник, ей-богу!
– Гвоздиками! – и Сеньковский присунул лицо к Жене. Женя глянула и перевела по скатерти взгляд на Виктора. Виктор взялся за ус. – Жидовочек! крикнул Жене Сеньковский. – И жидов тоже. Ух, погодите, мертвым позавидуете! – И Сеньковский застукал пальцем по столу.
– Я жидовка, чего с жидовкой возитесь? Шли бы себе до русских. А что? Еврейка слаще?
– Конфета, скажите! – и Вавич выпятил губу.
– Может, горчица? – и Болотов налег на стол и глядел то на Сеньковского, то на Виктора. – А? – И вдруг один зароготал, откинулся, закашлялся. – Тьфу!
– Не! – и Болотов хитро сощурил глаз. – Не! Теперь вам повадки не будет. Теперь и мы поумнели. Жиды друг за друга – во! Огнем не отожжешь. А мы теперь тоже – союз! – И Болотов вскинул сжатым кулаком и затряс в воздухе. – Союз! – Болотов встал. – Союз русского народа! Православного! Болотов грузно поставил кулак на стол и вертел головой. И вдруг ляпнул пальцами по столу как скалкой: – Наливай! Витя! Наливай распроклятую. И ей, пусть пьет. Хочь и подавится.
Виктору пришлось полстакана.
– Требуй еще! – кричал Болотов. – А вы бы, прости вашу мать, – Болотов махал пальцем чуть не по носу Жени, – сидели бы вы смирно, ни черта бы! Целы были бы. А то забастовки! Ну? Несет он? – крикнул Болотов в двери. – А то я одного екатеринославского хохла спрашиваю, как, спрашиваю, забастовка у вас-то была? А он говорит, такую, говорит, забастовку зробили, говорит, что ни одного жида не засталося. Ни одного, говорит... Вот это молодец сразу две приволок, – Болотов стукал ладошкой в донышко, выбивал пробку.
– Куда? Куда? Стой! – Сеньковский ловил Женю. – Ну, садись! Подругу? Пошлем. Звони! – кивнул он Виктору, а сам давил Жене пальцы. Женя рванулась, юркнула вокруг стола, села Виктору на колени, ухватила под мундиром рубашку.
– Чего он мне пальцы выкручивает? Нина, Нина! – кричала она: в дверях стояла высокая блондинка, тяжелая, с густо намазанными бровями. Брезгливо отвела вбок крашеную губу. Подняла плечо.
– За царя, отечество и веру православную! – возглашал Болотов и, стоя, глотал водку из стакана. – Тьфу! – сплюнул Болотов и помотал головой. Бо-же, царя... – затянул Болотов. – Встать, встать, все встать! Боже, царя хра-ни! и! – и водил рукой, будто кота гладил. Оркестр за стеной сбавил голоса, Виктор тянул тенором, не попадал. – Ура! – крикнул Болотов. Он, стоя, ткнул вилкой в селедку, будто ударил острогой. – Во! И я пошел! Пошел, ребята, не могу. Дай поцелую! – и он тянул к себе через стол Вавича. – Гуляйте. А что? Дело молодое, а супружница в последнем интересе. Пошел я!
– Только ты, Сеньковский, смотри... – Виктор шатнулся и ткнул плечом Сеньковского. – Вместе гуляли и не лягавить! – Виктор остановился на мокрой панели и поднял палец. Сеньковский глядел через плечо.
– Пошли! – и он дернул Виктора за рукав. – Зюзя! Под фонарем стал.
– Ты за Женю на меня не обижайся, – Виктор икнул.
– Да с Богом, вали. Не жалко.
– Нет, не то "не жалко", – Виктор опять остановился, он толкал Сеньковского. – Нет, ты той не налягавь... – Виктор старался поймать глаза Сеньковского. – Ва-Варе... она, я говорю... не любит, чтоб с такими...
– Боится, чтоб не занес чего, – и Сеньковский мазнул глазами через Викторовы глаза. Повернулся, оставил Виктора.
Коротко позвонили четыре раза. Санька вскочил и пошел отворять. Он еще прихрамывал простреленной ногой. Больше по привычке уже, а еще больше для дорогой памяти. Но горничная уже отворила, и в двери просунулось сперва колесо велосипеда, легко вздрогнуло на пороге на упругой шине, и следом протиснулся человек с черными глазами – одни глаза эти и увидел Санька. Глаза ясно, твердо вошли в Саньку, и на миг Санька отшатнулся. Потом глаза отпустили, и Санька увидел, что человек небольшого роста и очень хорошо одет. С тоном одет, а не франтовато. А вон тоже с велосипедом, Подгорный Алешка.
– Здорово! Можно? – и Алешка двинул свой велосипед по коридору.
– Прямо, прямо! – Санька сторонился, давал дорогу. Подгорный завернул к Саньке в комнату. Санька вошел, запирал дверь за собой и все глядел на нового человека. А тот аккуратно и прочно устанавливал свой чистенький велосипед у Санькиной этажерки.
– Знакомься! – Алешка перевел дух. – Кнэк.
Кнэк быстро сдернул перчатку – какая перчатка! Как масленая, подал руку. Ручку! Но крепкая какая! И придавил по-железному.
– Садитесь! – Санька пододвигал стулья.
– Вот дело, – начал Алешка и глянул на Кнэка.
– Дело очень важное. – Санька всем ухом бросился на этот голос, скорей разгадать. С акцентом. С каким? И очень аккуратно выговаривает, как печатает. – Важное и спешное к тому же. – Кнэк полез в карман мягкого пиджака, вынул конверт. Санька не сводил глаз – толстый конверт. Кнэк двумя пальцами вытащил черный железный квадрат. Он был с четверть дюйма толщины. Кнэк легко, как бумажный, за кончик протянул его Саньке. – Видите, тут сверлили. – Кнэк мизинцем указал на углубление посредине – легкая щедринка. – Сверло не берет. Он гартованый, каленый значит. Возможно, его возьмет какая есть кислота? Вы химик.
Алешка поглядывал на Саньку и ловил на коленях пальцы в пальцы.
– Ну, одним словом, – гулким полуголосом договорил Алешка, – это шкап несгораемый. Нужно обвести вот такую дырку, – Алешка начертил в воздухе пальцем квадрат, – и сроку четверть часа. Вот и скажи, попробуй и скажи: можно кислотой или не возьмет она?
Санька смотрел то на стальной квадрат, то на Алешку, и каждый раз, как проволоку, пересекал взгляд Кнэка.
"Вон он Кнэк", – думал Санька и краснел. Про Кнэка давно слышал от Алешки. В первый же раз, как Алешка пришел вдруг в штатском, с русой бородкой. Теперь он Сергей Нехорошее.
Санька в ответ на свою красноту нахмурился и старался сделать солидное ученое лицо, вглядывался в щедринку на стали – пригнулся совсем.
– Хорошо. Испытаю. Есть, конечно, вероятие. Кнэк встал.
– Вам три дня достанет? – и он тряхнул Саньке руку и держал в своей, глядел в глаза. Санька мотнул головой. Кнэк выпустил руку.
– Я очень рад вам, – сказал Кнэк и уж поднял на дыбы велосипед, чтоб повернуть в комнате.
Танечка поднималась по лестнице к Тиктиным. На площадке молодой человек с велосипедом дал ей дорогу, прижался к стене и легко взмахнул вверх переднее колесо.
– Merci, – сказала Танечка и глянула боком глаза – другой, большой, поднял весь велосипед, как будто замахнулся им на Таню. Таня пригнулась и сделала быстрых два шажка.
– Не от вас двое, – спросила Саньку Танечка, – с велоси педами?
– Нет... – и Санька улыбнулся конспиративно.
– От вас, – и Таня медленно кивнула головой.
– Ну от нас. Пускай от нас, а что? – Саньку забавляло, что Таня не узнавала Алешку.
– Ничего. Один, поменьше который...
– Глаза? Да? – и Санька закивал головой – угадал, дескать.
– Нет, не глаза, а просто он очень красивый. Лицо замечательное. Не видала таких.
Санька отошел, будто к пепельнице, и хромал больше, чем всегда, увереннее.
– Нога ж у вас не болит? – и Таня обернулась навстречу Анне Григорьевне. – Понимаете, Анна Григорьевна...
– Хочу и хромаю, – говорил Санька и волок ногу в двери, чиркнул с силой спичку, закурил. – Кому какое дело?
Он прошел к себе в комнату, громко придвинул стул, сел за стол и стал держать в руке тяжелый кнэков квадрат. Щурился на него. Подул. Таня не шла. Он слышал голоса в столовой – завтракали! Санька опустил квадрат в карман тужурки и вышел в переднюю, натягивал шинель и слышал Танин голос:
– ...да нет, просто так и напечатано: для охраны городового – пять человек из жителей данного квартала. Не данного, а как-то там...
Санька надел шапку и толкнул ногой дверь.
Таня слышала, как Санька захлопнул входную дверь.
– Глупо, – тихо сказала Таня и поглядела в окно.
– Что вы говорите? – Анна Григорьевна заглядывала в лицо Тане.
– Глупо, говорю, вот сказано, – Танечка оживленно заговорила, – что вот кто же кого охраняет: городовой население или население городового?
– Неужели так и сказано?
– Да-да-да! Так и напечатано, – и Тиктин вышел из дверей кабинета.
– Мое почтенье! – он шаркнул Тане и отмахнул вбок рукой с листом. В другой сверкнуло пенсне. – Стойте, – он приподнял и тряхнул пенсне.
Таня глядела на Тиктина, и Анна Григорьевна повернула голову. Гребень выскакивал, и она подхватила рукой затылок.
Тиктин сел против Тани, разгладил перед собой лист.
– Что такое? – Анна Григорьевна тянулась, перебирая в прическе шпильки.
– Pardon! – Андрей Степанович прикрыл лист рукой и посадил пенсне на нос. – Какая б куцая ни была конституция, – строгим голосом начал Тиктин, но она сейчас единственный несомненный факт
– А городовые с охраной? – и Танечка прищурилась на Андрея Степановича.
– О городовых мы сейчас поговорим, – лекционным тоном произнес Андрей Степанович и отмахнул со лба волосы. – Так вот-с.. – он прихлопнул по листу, – и эту конституцию надо использовать. Для этого около выборов должна быть построена организация, партии иначе говоря, избирательные партии, – нажал голосом Тиктин, – с определенной программой, принципами и так далее. Теперь прошу внимания!
Тиктин снял с листа руку и поправил пенсне
– Это проект пока. – Глянул поверх пенсне на Таню – Вот-с Самодержавность народа Нет! виноват: Правовое самодержавие народа
Воля народа,
Cчастье его,
Свет и свобода
Прежде всего
Бальмонт... Когда обеспечены основные права гражданина и этим поддерживается законность в государстве, народоправство делается правовым. Самодержавие народа в издании им для себя законов, то есть во власти зако-но-дательной, – Тиктин глянул на жену, на Таню.
– Ну-ну! – и Таня стукнула каблучком под столом
– Законы, которые определяют форму правления, права властей, учреждений, их обязанности и взаимные отношения называются основными или конституцией. Она устанавливается на долгое время, и все остальные законы должны вытекать из нее. Таким образом, всякое свободное, – громко прочел это слово Тиктин, – государство должно быть правовым, а следовательно, и кон-сти-ту-ционным
И он хлопнул ладонью по листу
– Хорошо, хорошо, а дальше! Дальше-то что?
– Свобода слова! И печати, – Тиктин ткнул Таню глазами, – является прямым следствием признания свободы совести
– Слушайте! Перейдемте туда, – сказала Анна Григорьевна, – а то здесь сейчас накрывать будут
– Нельзя минуточку? – досадливо сморщился Тиктин.
– Ведь смотри сколько, – Анна Григорьевна поддела пальцем листы
– Эх! Ну ладно! – Тиктин сбросил пенсне, подобрал листы и, не глядя ни на кого, прошел в кабинет, запер за собой дверь.
– Ну, я пойду! – и Таня встала. – Спасибо, только что пила. Честное слово.
Рыбкой
ВИКТОР качнулся и толкнул Фроську.
– Спит? Свет, говоришь, горит? Фроська сдергивала рукава шинели.
– Папаша? Какой папаша? А! Приехал?
Виктор раскидистой походкой пошел по коридору, повернул лихо ручку, распахнул дверь, шагнул и качался, держась за ручку
Петр Саввич сидел у Груниной постели, подобрал ноги под стул и аккуратно переплел руки на груди
Он минуту глядел на Виктора и молча, с улыбкой кивал головой
– Здрасс-сте – Виктор все еще боялся отпустить дверь Петр Саввич поднялся и протянул обе руки, зашагал к Виктору
– Здравствуй, здравствуй! По письму по твоему прикатил! – он положил Викторову руку к себе на ладонь, а другой прихлопнул с размаху. Сунулся поцеловаться. Но Виктора качнуло назад. Поцелуй не вышел Груня спускала ноги с кровати В желтом капоте Исподлобья глядела на Виктора, на отца.
– Откуда же? – и Петр Саввич выпустил Викторову руку – Гуляли? – и шаг отступил назад
– Чай пить будешь? – Груня смотрела в стену на ходу
– А непременно, не-непременно. Очень рад. С начальством, – сказал Вавич, когда Груня вышла, и моргнул бровями.
– Да-да, – говорил Петр Саввич торопливым голоском, – знаю, знаю. Это уж как же Не откажешься тут. Тут уж конечно. Куда деться?
– Хочешь служить, – вдруг громко вышло у Виктора, – и другим хочешь дать служить, – Виктор с закрытыми глазами наклонил голову, – так уж, – и он вдруг строго глянул на старика, – не отказы-вайся! – и Виктор помахал пальцем перед носом у Петра Саввича. Даже чуть хлопнул по кончику. Служить надо уметь, – говорил Виктор в столовой, откинулся на кресле. И вдруг глянул на Груню. Груня тяжелыми глазами глядела из-за медного чайника с того конца стола. – А чего? – Виктор подкинул подбородком на Груню. Теперь, голубушка, уметь надо. А не шляпой... какой.
Петр Саввич покачивался на стуле и тер в такт коленки. Он глядел на Виктора и мигал меленько.
– Пей да ложись, лучше будет, – сказала хмуро Груня, – наслужился. Груня запахнула крепче желтый капот, встала, вышла из комнаты.
Петр Саввич поднял брови и чуть дернулся головой за Груней и скорей замигал на Виктора. Нагнулся.
– Женщины не понимают, – прошептал Петр Саввич.
– А чего там? – громко говорил Виктор. – Очень просто. Вон пять человек городового охраняют, а я один... один хочу. – Виктор сел в кресле боком. – А почему охрана – понятно: запросили городовых-то! Ах, грабят! Ах, режут! Ой, гевалт! – кричал Виктор. – Что? Не вкусно? Пожалуйста – вот вам городовые, так умейте беречь. А то бьют, как баранов, на каждом углу, а все смотрят. Когда вот жидов стали бить, так "ой-вей, где городовой?" Городовой пусть ото всего... ото всего народа пусть заслонит, – и Виктор растопырил руки. – А когда городовых стреляют, так это так и надо! Кто ж за городового-то! – орал Виктор.
Он встал. За спиной Фроська затворила дверь из коридора.
– Спит как бы, быть может, мешали, – сказал Сорокин шепотом.
– Спать? А сейчас спросим! – и Виктор криво застукал в дверь – к Груне.
У Груни было темно.
– Мешаем? Спать, спрашиваю, мешаем? – громко, с треском спрашивал Виктор.
Никто из темноты не ответил.
– Как угодно-с! – Виктор повернул назад, дернул дверь. Дверь отскочила назад, возился, запирал. А тут Петр Саввич все шепотком:
– Да и мне с дороги... того, ко сну, что ли, вроде. Виктор еще раз дернул дверь:
– Как угодно-с.
Он сел на свое место. Петра Саввича не было.
– Как угодно-с, – сказал вполголоса Виктор один в столовой и вытащил толстую папиросу "Реноме". И звенело в ушах.
– А и черт с вами, – громко сказал Виктор в пустой комнате, подцепил двумя пальцами графинчик, опрокинул горчицу и пошел к себе. Свет так и оставил гореть. – Пожалуйста, не мое это дело.
Он зажег свет у себя и стал пристраивать на стол графинчик, и вдруг письмо. Нитяным незнакомым почерком адрес. А черт с ней – просительница. Виктор сел в кресло. А как она, Женя-то! На диване ловил, а она рыбкой раз! раз! Наши не могут, наши коровы.
– Хоть дои! – сказал вслух Виктор. – Доить впору. – И вспомнил, каким весом прошла Груня в желтом капоте. – А ты рыбкой, – шептал Вавич. И вдруг страшно стало, что Сеньковский разболтает. А не от нее ли письмо? А вдруг? И Виктор схватил конверт и быстро вскрыл.
Ровными паутинными буквами крупно записан лист.
"Дорогой Виктор, Витя, дитя мое родное. Не удивляйся, это мама тебе пишет. У нас несчастье. Я встала, а Тая слегла. Да и не слегла даже, а хуже того, в больнице она сейчас в земской, в психиатрическом, во втором женском отделении. Я хожу каждый день – пять верст туда, знаешь. И кто говорит нервное, кто – психическое на почве потрясений. У нас в театре избивали статистиков и даже гимназистов, безобразная у нас полиция, и Тая была в театре, чуть не сгорели все, только ее спас, помнишь, музыкант Илья Соломонович господин Израильсон. И теперь я не знаю, что будет. Отец не знает, что я тебе пишу. Ужас, что тут было. Всех воров из тюрьмы напустили на людей, и много невинных жертв. И он теперь твоего имени слышать не может. А она, говорят, все этим музыкантом бредит, а он еврей, да и кому нужно сумасшедшую и даже больную милую мою, дорогую мою, Таечку мою бедную. Он очень хороший, и я его всем русским нашим в пример, и мы должны за него век Бога молить. Один доктор, Герасимов, может, помнишь, старичок, говорил, что, может быть, все пройдет, если ей замуж выйти. Что бывало такое. У нежных людей даже просто от любви бывает такое, а потом проходит, если все хорошо. Меня к ней сейчас не пускают, я ее раз издали видала, милую мою, бедную. Ах, Витя, был бы ты с нами, может быть, всего бы этого не было Целую тебя, родной мой, крепко. Может, ты бросишь это и сюда куда-нибудь, хоть на почту, он простит. Он ведь какой хороший у нас.
Твоя мама.
Какое исцеление-то мое горькое".
Виктор запыхался, пока читал письмо. Он оглянулся опасливо, не видал ли кто. На цыпочках вышел в столовую, погасил свет, запер дверь на ключ и снова стал читать, чтоб лучше расслышать буквы.
Канавка
САНЬКА обгородил воском канавку на стальном квадрате. Канавку в виде буквы Т. Спросят – оригинальная доска на двери, выжигаю буквы. В канавку налил царской водки. И вздрагивала рука, когда лил, в голове виделось: ночь, потайные фонарики, шепотом, и страшно, а им все равно, и чья-то воля держит, и нельзя уйти, ноги дрожат, как тогда на лестнице в медицинском. И не уголовщина, конечно, не уголовщина, коли Алешка. Именно потому и не уголовщина, что прожигать. У воров специалисты-взломщики, отмычники. Да почему непременно меня попросят? Не решусь отказаться. Санька ясно представил, как Алешка скажет: поможешь, что ли? И непременно равнодушно придется сказать: отчего ж, можно. Ведь из трусости только можно отказать, потому что, наверное, на революционные цели.
И Санька и надеялся и боялся, что с кислотой ничего выйдет. Санька прождал пять минут и смыл кислоту. Смерить, сколько за пять минут проела. Никто не подошел к вытяжному шкафу, никто не глядел, с чем возился Санька.
Было утреннее время, никто еще не приходил, и только служитель Тадеуш полоскал новые колбы под краном и тихо пел. И веселое такое пел, короткими кусочками. Санька подошел к большому окну, разглядеть, смерить, высоко, поверх всех домов, видно и неба сколько, будто первый раз увидал. И облака клубом идут, по-весеннему, прут небом лихо, стаей. И небо за ними веселым глазом мелькнет – скроется. А Тадеуш мазурку наладил какую-то.
Мувье паненка,
Цо те разбендзе.
И в Саньку лихой дух вошел.
Нех поховаюць,
Ксендза не тшеба!
И Санька совсем веселым разбойником глядел и щурился в канавку, будто нож отточил и пробует. И на облака глянул, как на товарищей, и подтянул Тадеушу:
Нех поховаюць,
Ксендза не тшеба!
Проело мало, на три четверти миллиметра. Санька завернул квадрат в фильтровальную бумагу, сунул в карман, запел под Тадеуша:
С этим не вышло,
Другим пособим!
И захотелось на улицу, новым духом всех оглядеть. Стукнул дорогой Тадеуша по плечу:
Другим пособим!
– А нам кто пособлять будет? – смеялся Тадеуш, тряс мокрые руки.
Санька бежал по внутренней лестнице и стукал кулаком по перилам все под мазурку:
Hex поховаюць,
Ксендза не тшеба!
Санька круто поворачивал на последней площадке, не глядел на встречного, и тот вдруг положил ему на плечо руку. Санька с разгону пролетел две ступеньки и все еще пел в уме:
Ксендза не тшеба!
А это Кнэк.
– Я к вам.
Санька все собирал брови в серьезный вид.
– Вы начали. А не надо уже. Уж иначе и очень легко. Спасибо.
– Да я тут уж... – Санька полез в карман. Кнэк мягко придержал Санькину руку.
– Не беспокойтесь. – Кнэк стал сходить с лестницы. Они уж были в дверях. – Скажите Башкину, – Кнэк на миг глянул Саньке в глаза, – что я его убью, где встречу: на улице, в церкви, в театре. Скажите ему, что товарища Короткова повесили. Этой ночью.
Кнэк приподнял шляпу, очень мягкую, ласковую такую шляпу.
Санька смотрел, как Кнэк улыбался, очень вежливо и так открыто, и Санька был рад, что вот такой, и с каким доверием, с каким уважением, и в то же время понятно, что не надо вместе идти.
"Это вот настоящий, настоящий", – думал Санька и шел, как тогда из гимназии с выпускным свидетельством, и улыбался – вежливо и снисходительно всем прохожим. "А он убьет, наверно, так и трахнет на первом же углу этого Башкина... – И на миг запнулось дыхание. – Повесили одного". – Санька хотел перевести себя на давешнюю песню, не мог вспомнить.
Санька шел сбивчивыми ногами, чуть не толкнул даму. Подошел к витрине, глядел на выставленные подтяжки и хмурился, не видя. Вошел в чужой двор, отыскал уборную, оглянулся и быстро швырнул в дыру стальной квадрат.
– А нет, так займи! – кричал Наде Филипп. – У старухи поди займи. Ну чего стоишь? Что тебе трудно полтинник спросить?
Полтинник этот на водку. Филипп не допил, а еще полбутылки , даже меньше, осовеет, будет только плеваться по углам и харкать. Мычать и харкать. А потом сразу повалится спать и папироски не потушит.
– Филя! Голова болит? – Наденьке хотелось, чтоб с ласковой жалобой сказал, что болит – ведь, наверно, болит. Наденька накинула на голову шаль.
– Да иди ж ты! – Филипп обернулся, сморщился.
Надя вышла – на сырой темный двор, на веселый ветер – торопливый, замашистый. На ветру побрякивала пустая кляшка на соседских дверях. Наденька стукнула.
– Не заперто, входи! Кто? – и морщится в темноту старуха от плиты и крепко пахнет жареным луком.
– Добрый вечер, – у Нади простой ласковый голос.
– А что надо? – старуха в сковородку смотрит и мешает, скребет ножиком.
– Полтинника у вас не найдется до завтра? Старуха и не повернулась.
– ...до утра, – прибавила Надя. – Нету, может быть, – говорит Надя сочувственным голосом и даже двинулась идти.
– Почему нема? Есть в мене полтинник. И рубль есть. – И все ковыряет ножиком. – А не дам! – и повернулась всем лицом. – Краля!
– Так и скажите, что...
– А как тебе говорить? Ты кто есть такая? Лахудра! Наденька повернулась, не сразу открыла, возилась с щеколдой.
– Иди, иди, жалейся своему хахарю! Тьфу! Лук через тебя, шлюху...
Наденька хлопнула за собой дверью.
– Ты мне побросайся чужими дверями! Забастовщики!
Наденька, не помня ног, шла по коридору. Два голоса бубнили в комнате. Наденька с размаху распахнула дверь. Филипп на ходу обернулся:
– Ну?
Гость смотрел со стула на Надю с любопытством.
– Я не могу! – и Надя кинула срыву шаль на кровать.
– Тьфу! – Филипп с силой плюнул, как стукнул об пол. Надя схватила шаль, бросилась вон.
– Да стой ты! – кричал вдогонку Филипп. – Чего ты?
Наденька шла все быстрей, быстрей, стала перебегать перекрестки, а ветер мотал шаль, завевал в лицо, теребил подол, а Надя будто не чуяла ветра, а только крепче била ногой, когда дуло навстречу.
– Ну вот, гляди! – говорил Филипп. – Это я ее полтинник послал спросить, – и Филипп кивнул большим пальцем за спину. – Ну не дала, к другой поди. Скажи, большое дело.
– Нервная вполне, – говорил гость и поворачивал в руках фуражку.
– Не нервная, а хочешь по-нашему, по-рабочему, так и вались уж по-пролетарски. А мы-то? Сами-то? Мы-то, я говорю, как? Понятно не дает, через минуту говорил Филипп, – знают все тут, что я без делов.
В это время дверь входная звякнула, и шаги женские быстрые по коридору. И Филипп и гость смотрели на дверь. Дверь отпахнулась, и старуха-соседка закричала с порога:
– Дверями еще швыряются. Через вас, через вас, сволочей, Гришка мой в остроге гниеть. А через кого? Сманули черти собачьи, а теперь дверями хлопать ей? Да? Ты скажи ей, скажи своей лярве, что я ей, шлюхе...
– Да я тебя, сука... – Филипп рванулся на старуху. Гость поймал за рукав, Филька вывернулся на месте. – Рухлядь твою в смерть!
– Докажу на всех, на всех, кто вы есть, сволочи! – кричала старуха из коридора и звякнула во всю мочь дверью.
Трубочка
КНЭК сидел за столом и весь присунулся к лампе. Он щурился и морщился, разглядывал на просвет трубочку: стеклянную, запаянную трубочку с жидкостью, с круглой пулей на дне.
Он привстал, взял в руки лампу и чуть не спихнул со стола маузер, что лежал на правом краю.
– Не, не годится, Анелю.
Анеля совсем низко присела и глядела снизу то в лицо мужу, то на трубочку.
– Перекалено стекло! Я пускал из рук, с высоты аршина, то не должны быть трещины. От! Смотри! – Кнэк подставлял Анеле трубку и крепким холеным ногтем показывал, где трещинка.
Анеля кивала головой.
– Нет, смотри, вот и другая! – перевел ноготь Кнэк. – Человек идет на смерть – снаряд должен быть вернее смерти. Ты как думаешь, Анелю? А с поднятых рук, пусть и без силы брошу – трубка должна вовсе разбиться. Непременно, наверно. Одна из трех наверно. Как курок. Вот это.
Кнэк положил на стол трубку и быстро взял с подоконника толстую книгу, толстую, как словарь.
– Вот это я упущу сейчас на пол из рук, и тут пять фунтов динамиту, и я не боюсь, что будет несчастье.
Кнэк шагнул на середину комнатки. Он держал снаряд за корешок на вытянутой вниз, руке. Анеля шагнула к Кнэку и крепко положила ему на плечо руку, наклонилась поспешно к нему и отставила вбок легкую ногу. Зажмурила глаза.
– Вот! – сказал Кнэк, и снаряд-книга тяжело стукнул об пол. Анеля вздернула вверх руку. – А если я вот так высоко подыму, – Кнэк нагнулся, поднял снаряд над головою, – и если сейчас брошу, то наверное здесь ничего, ничего не останется.
Анеля серьезными глазами смотрела вверх на книгу, Кнэк бережно положил снаряд на место.
– А все трубки надо отпустить. Это я сам. Ставь чайник, Анелю.
Пусть убивает
БАШКИН из передней уже слышал, что много народа у Тиктиных в столовой: голоса, и поверх всех бьет бас Андрея Степановича:
– Еще раз повторяю... еще раз повторяю...
На звонок высунулись в коридор Анна Григорьевна и Санька. Санька прошел живыми шагами и, как поздоровался, так и взял за руку и повел прямо к себе в комнату. Повернул выключатель, притворил дверь.
Башкин ходил из угла в угол и кланялся туловом в такт шагу. Сморкался.
– Что за таинственности? – сказал Башкин все еще в носовой платок и боком глянул: Санька сидел на кровати, расставил колени и что-то больно уж круто упер локоть в колено и уродовал в пальцах папиросу.
– Да просто... – Санька глядел в пол. – Меня просил вам передать один человек, что он вас при первой встрече убьет. – И Санька на секунду глянул на Башкина. Башкин остановил шаги.
– Убьет? – и брови поднялись и тряхнулась губа.
– Короткова повесили, – сказал Санька, и круто в пол свернулись слова, и Санька засосал папиросу.
Башкин заходил. Заходил быстро, как будто старался дальше, дальше уйти.
– Короткова? Я-то... я-то тут... Я вообще... пусть убивает. Пусть убивает! – крикнул во все горло Башкин над Санькиной головой, крикнул, будто звал на помощь. – А почему ты мне это говоришь? – вдруг на ты заговорил Башкин и заспешил дальше, глядя по стенам. – Пусть он сам придет и убьет. Пусть сейчас придет и пусть стреляет.
Башкин на миг остановился и раздернул пиджак на груди.
– Если ему угодно! Пожалуйста! – Башкин еще скорее зашагал по комнате. – Что ж он хочет сказать? Что я предатель? – Башкин с красными пятнами на лице вдруг стал против Саньки.
Санька помаленьку исподлобья взглядывал через дым папиросы.
– Да? – Башкин шагнул к кровати. – Так почему же он передает такие... такие за... за... замахи такие? Я же, значит, могу и его предать... уж коли в таком случае. Да просто, по-уголовному: убить грозится – хорошенькие... Башкин опять заходил. – Хорошенькие цветочки! Черт возьми... А, однако, значит, он не боится, что пойду и нафискалю.. Даже когда смертью грозятся. Так где же... логика?.. А Корсакова... это еще, может быть, и неправда вовсе. Кто тебе сказал? – Башкин стоял и из угла глядел, прищурясь, на Саньку.
– Ну, одним словом так... – и Санька встал и вышел из комнаты, не взглянул на Башкина.
– Да скажите... пожалуйста... по-жа-луйста! – громко говорил Башкин, выходя в коридор. – Я сам пойду с ним объясняться!
– Здравствуйте! – Башкин кланялся, головой только встряхивал, совсем враждебно встряхивал, но в столовой было шумно, и одна Анна Григорьевна ответила на поклон Башкина.
Какой-то незнакомый Башкину бородатый господин расхаживал по столовой. Башкин нахмурился, с злым лицом пересек столовую, задел плечом незнакомого господина и сел в угол подоконника. Шевелил губами, будто жевал соломинку.
– Так вот народ! – говорил бородатый. – Вот пожалуйте: народ и сказал свое слово, – и он повернул свою бороду к Тиктину и шаркнул, кланялся, рукой отводил, – пожалуйте! Русский нар-род. Не французы. Погромщики, скажете? Специальные?
– Да! да! Специальные! – крикнул Башкин. Андрей Степанович дернулся испуганно, оглянулся за спину. Башкин уже стоял в углу у окна. Все на него глядели. – Специальные! Специальные! – и Башкин вытянул длинную руку над головой Андрея Степановича и тыкал пальцем на гостя. – Знаю, доподлинно знаю, что специально выступили! Снарядили! – выкрикивал Башкин. – Охраняли чуть не пушками! Всю уголовщину. Нечего бородой... то есть головой трясти, у меня документы есть.
– А в деревнях, а в усадьбах? В экономиях? – и гость боком сощурился через очки на Башкина. – Это тоже полиция организовала?
– Передергиваете! – крикнул Башкин. – Шулер, милости вый государь! Что? Не испугался! Стрелять будете? – и Башкин сощурил глаза на гостя. Стреляйте! Пожалуйста! – и Башкин давешним жестом растянул пиджак на груди. Он секунду так стоял и вдруг сел на подоконник.
– Дайте мне яблоко, – сказал он пересохшим горлом. Соседка быстро передала яблоко. Башкин с хрустом куснул, встал и с яблоком в руках, ни на кого не глядя, вышел вон.
Секунду все молчали.
– Он... – хмуро начал Тиктин.
– Он больной, совсем больной, – быстро заговорила Анна Григорьевна, вы его простите. Он совершенно...
Гость через плечо глядел молча на дверь, куда вышел Башкин.
– Оппонент скрылся. Так-с. – Гость вынул папироску. – Возражать, говорил он, закуривая, – выходит, некому.
– Нет, есть. – Андрей Степанович громко положил вилку на стол. – То, что вы говорили...
– Я говорил про язык народа. И в деревнях и в городе – язык один. Вот, вот, – тряс он головой, – это так называемый голос народа! – И он повернулся спиной и зашагал в угол.
– А стражников в деревне разоружают, бьют! – Тиктин говорил это зычной нотой. – Это тоже голос народа? – и Тиктин дернул бородой вверх. – Так вот этот-то голос, небось, умеют заткнуть! – и Тиктин привстал со стула.
