Текст книги "Виктор Вавич (Книга 3)"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

–

* Совсем другое (лат.).

– Хорошо, а этот дух не политика, то есть не делает политики? – Санька сразу испугался, не глупость ли, и сейчас же решил – а все равно, так и надо, пусть хоть глупость.

И сразу увидал – Таня глядела на него от окна и руку подняла к подбородку.

– А вы знаете, – и Ржевский сморщил губы и глядел на папироску, когда, знаете ли, читаешь "приговор приведен в исполнение", у каждого... да у меня хотя бы! – тут вот тошнота холодная... Да у большинства...Это, знаете ли, тоже – дух! И тоже свою политику делает. – И скучным вздохом Ржевский пустил дым в сторону.

– Да, – крикнула Таня, – а они переступают через это, и это четырежды! – в сто раз политику делает. Да, да! да! – и Таня стукнула рукой по роялю.

– Я ведь был прокурором, – говорил вполголоса Ржевский, – в Киевском округе. И по обязанности пришлось. Публично это устраивали. А он просил меня, чтоб я стал, чтоб ему меня видеть и чтоб я глядел на него до последней минуты, и я обещал, разумеется. И он глядел, держался за меня глазами, не отрывал взгляда, вот как железные пруты протянуты... Прогвождено... Он не слышал, как читали, да и я ничего не слышал и только глядел. Белое лицо, борода как не своя стала, и одни глаза, и из глаз все в меня входило, что в нем делалось. Палач саван накинул. Я дышать перестал и все глядел ему в глаза, то есть туда, где должны быть глаза, и не мог отвести. А-ф-ф! – Ржевский отряхивал голову, глядел в пол.

Таня положила локти на рояль, смотрела в угол.

Ржевский встал, прошел к трюмо, бросил в пепельницу окурок.

– Ну, Господь с ним. Слушай, скажи, пусть нам чай устроят. – Ржевский прошелся по комнате.

– А мы в винт играем, – полным вздохом сказала Таня и вышла, глядела прямо в двери.

– Да, понимаете, – вполголоса говорил Ржевский, шагая по паркету, что ж мы-то можем? Ну, пусть один, два, три! Ну, пусть тысяча. Пусть с дрекольем, хоть с мечами. Умеем. Гладиаторы пусть все. Ну а что, скажите... Ну, что бы вы думали, – вдруг громко заговорил Ржевский, встал перед Санькой, крепко распер в стороны ноги, – ну, явился Спартак, скажем! Пусть победил бы. Так ведь на другой же день, – Ржевский весь перегнулся к Саньке, – завтра же гладиаторы-то эти сидели бы на скамьях в цирке и смотрели бы, как господ сенаторов рвут звери. Уверяю вас! Нет – скажете? Вернейшими наследниками были бы этого порядка. Поручусь!

– Возможно, что началось бы с этого, – сказал Санька, чтобы начать говорить, потому что бледное лицо, и глаза, и борода как не своя – все стало внутри, как доска, и душно становилось молчать и думать.

– Не только что возможно, а я вам поручусь! – и Ржевский снова заходил. – Не людей убивать, а порядок, и убивать его в мозгах людей.

"Если б Танечка стояла и я б ей глядел, глядел в глаза", – думал Санька и глядел на рояль, на то место, где стояла Танечка.

– А вот каким способом, – и Ржевский развел руками, – но, во всяком случае, не тем, что по канату через Ниагару. Что ж она чай-то?

– Нет, простите, я пойду, – и Санька поднялся.

– Таня, Татьяна! – крикнул в двери Ржевский. – Ну, видно, запропастилась. Душевно рад, что с вами познакомился, – и Ржевский улыбался и очень сильно жал Саньке руку.

В передней сам подал пальто.

Саньке хотелось скорей к себе в комнату, он бегом слетел с лестницы.

Санька хотел скорей запереться в своей компате и наглухо, побыть одному, и оно придет, то, что было в парке и всю дорогу, и все выйдет верно, и опять будет дышаться втрое шире груди, как тогда. И Санька бегом спешил вверх по лестнице. В прихожей стал быстро срывать с себя шинель. Что-то там говорят в столовой, пускай, Бог с ними. И вдруг Саньку дернуло всего: Танечкин голос!

– ...rien qu'une provocation! – кричала Танечка. – Je suis sure... pour les idiots que des conspirateurs, sapristi, commissaire de police lui disait*, той дуре...

–

* ...всего лишь провокация! Я уверена... для идиотов конспираторов, черт возьми, пристав ей говорил... (фр.)

И голоса заглохли и хлопнули двери.

"В гостиной теперь!" – Санька вбежал в гостиную.

Танечка стояла красная, Анна Григорьевна сидела на диване, подняла на лоб брови и снизу глядела на Танечку.

– Вот-вот! – Танечка шагнула к Саньке. – Вот только я пошла тогда, понимаешь, сказать чаю, с черного хода какая-то дура принесла записку – вот эдакий, – и Танечка размахнула руки, – рапорт. Понимаешь, – Танечка горячим шепотом обращалась только к Саньке, – Надька пошла к своему увриеру, а там все готово и засада. Уверяет, что пристав ее отпустил как Кудрявцеву – это по ее дурацкой – уверена! – фальшивке. Убеждена, что дурацкая. И теперь думает, как спасать Филиппа этого. И будет, дурища, ходить по всем своим, такие вот, может быть, корреспонденции рассылать. За ней стаей сейчас шпики. Десяток! Дюжинами послали. Дурища! Ах, дурища несчастная!

– Что же делать? Что делать? – шаталась в тоске Анна Григорьевна.

– Что делать! Теперь вот "что делать"? – Танечка обеими руками показывала Саньке на Анну Григорьевну. Показывала, как союзнику, и Санька горел всем лицом навстречу Танечке. – Да поймать и этапом куда-нибудь, да к черту на рога – "вдеревнюктетке", не знаю! На необитаемый остров. А она же всех провалит, идиотка. Да-да! Идиотка! – крикнула в голос Таня прямо в лицо Анне Григорьевне.

– Знаю, знаю... – с болью шептала Анна Григорьевна. – Ну, найти, найти!

– Как ее найти? Ты можешь ее найти? – Таня глядела Саньке в лицо и так глядела, как своему совсем, как будто ближе сестры, ближе жены, все, все такой можно сказать. Саньке казалось, что душа его выступила наружу из груди, и вот тут вся перед ним, и пусть Таня возьмет, руками прямо возьмет, как пакет, пусть даже не посмотрит, а просто, не глядя, на ходу. – Найдешь ты, что ли? – крикнула Таня.

И Санька испугался, что сейчас отвернутся, и поспешил со словами:

– Башкин разве!

– Ах да! – вскинулась Анна Григорьевна. – Башкин!

– Башкины за ней и ходят! – и Санька браво глянул на Таню.

– Ходят-то, положим, не Башкины... – тихо сказала Таня и посмотрела вниз.

Вдруг оба глянули на Анну Григорьевну. Она тихо плакала, почти беззвучно, с платком у лица, сгорбилась по-старушечьи – устроилась плакать надолго.

Санька сделал шаг, не знал, как Таня, но Таня мигом стала на колени, у Анны Григорьевны поймала руки.

– Слушайте, мусенька, миленькая, мышенька моя, – и она легко обхватила старуху за шею, – честное слово, сегодня же найдем Надьку и упрячем в дебри, в деревню! Жудженька, миленькая! Я папе скажу, папа все для меня сделает! – и Таня прижала лицо и целовала седой висок, ухо, как целуют маленьких, помногу, часто. – У папы есть такие знакомые, он сделает, честное слово!

Анна Григорьевна мокрыми глазами смотрела на Танечку, смотрела, как ребенок, не знала, не решалась утешаться.

– Мусюнечка! – и Таня, смеясь, поцеловала Анну Григорьевну в нос.

Анна Григорьевна улыбалась. Санька сидел рядом, он гладил мать по спине, по затылку и встречал Танины ласковые, нежные руки – только не нарочно! ни за что! – и крал, кусочками крал нежность, и какое может быть горе, если всегда такие руки! И Санька гордился, что, может быть, мама думает, что это его Танечка. Ну, хоть немножко. Его Танечки руки.

Танечка встала. Анна Григорьевна смущенно глядела все еще с улыбкой Тане в лицо. И вдруг платком, что держала в руках, стала обмахивать Танину юбку на коленках и смеялась маленьким смешком – почти счастливым.

– А за вашей квартирой следят. Имей в виду,– сказала Таня, когда Санька подавал ей кофточку.

– Имею, – сказал Санька. Таня стояла у дверей боком к Саньке, глядела внимательно в глаза, сторожко, с думой. Протягивала медленно руку.

– Ну, будь... – порывисто сказала Таня, сильно притянула Саньку за руку, прямо в губы крепко, с порывом, поцеловала, закрыв глаза. Повернулась и вмиг толкнула дверь, захлопнула.

Был уже второй час ночи. Виктор сидел перед своим письменным столом, подпер виски руками и глядел на белый лист – как? Как его писать? – и Виктор отхлебнул из стакана холодного чаю.

– Так-с! – сказал Вавич, выпрямился, достал папироску. Курил, хмурился для мысли. Лист смирно лежал на красном клякспапире.

"Знать бы, поедет она к нашим или не поедет? – думал Виктор про Груню. – Нарасскажет там с три короба".

– Да ну, черт! – сказал вслух Вавич и схватил перо.

"Милая и дорогая мамаша, – быстро писал Виктор, – я так занят сейчас, прямо по горло дел и всяких оказий, что даже не знаю, поедет ли Груня к вам. Может быть, поедет, а может быть, не поедет".

Вавич наклонился совсем над бумагой. – И действительно – черт его знает? А эта: вам тут не в отдельном – сволочь! – кабинете! А тот обрадовался и ну водку хлестать. Дорвался. При всех говорит. Дурак, что пошел! – и Виктор стукнул по столу и свалил пепел на лист. Мерзость какая еще, – сдувал Виктор пепел, – все равно сволочь, и теперь начнут все под бока садить и тогда... – и представилось, что снова в Московский перевели, а там уже покажут... А вот к черту!

"Я думаю, что к черту, – написал крепко Виктор, и брызнуло перо, – со всей этой службой и не только что на почту, а мне никакой чести не надо, я могу конторщиком на товарной станции, мне все равно на какой труд божий. И тебя бы посмотреть, как это чудо с тобой такое, прямо понять не могу, и с Грунечкой тогда очень просто, что все ладно будет. Она в сомнении каком-то сейчас, даже непонятно. А евреи некоторые бывают, я даже сам видел, прямо как русские, и даже не обижаются, сами говорят – я жид, и смеются. Бывают славные. И крестятся некоторые, так что совсем как русские, и даже своих жидов ругают. И с Тайкой это все, может быть, даже к лучшему. Я приеду и решим. Поищем должность".

Виктор положил перо, чтоб передохнуть. И представлялось, как приедет, и мама на ногах, и потом старик вдруг видит в штатском... Да, потом по городу – в чуйке какой-нибудь... и все знают, что был квартальным. Выгнали, скажут. Чем больше уверять, больше смеху. А как она тогда-то, с бомбой когда: сумасшедший, что ты делаешь! Бежала, небось, за мной. Надо сделать, сделать что-нибудь, – и Виктор заерзал на кресле и сжал рукой подлокотник. Поймать какого-нибудь, самого отчаянного. Все бегут за углы, а Вавич, вот, пожалуйте! Прет и никаких. Тот пулей ляп! – промах, а тут цап его за шиворот, раз! и об землю, как щенка, – и потрескивал под рукой подлокотник. Ах, ох! – нет-с, ни ах, ни ох – а к черту-с!

– Сумасшедший!

– Ладно-с, знаем вас, сударыня-с. Баста! Пожалуйте-ка того: ухожу. Куда? К чертям-с. – И Виктор злыми глазами обводил комнату.

– Медаль дадим.

– Благодарствуйте! – и Виктор поклонился – совершенно пронзительно.

Полицмейстер к себе на квартиру: Да что вы? Почему? И эта, конечно, тут, смотрит собачьими глазами.

– Поговоримте.

– Мы не в отдельном кабинете, о чем говорить-с, сударыня-с? Виктор долго глядел в штору, и Варвара Андреевна плакала виновато, просительно. И головкой этак вперед.

– Надо было раньше думать! – громко сказал Виктор.

Тускло глянуло письмо со стола. Будто не он писал. Порвать? Виктор сгреб в кулак верх листа. Пустил. Расправил. Кинул в ящик стола. И быстро стал раздеваться.

Вот оно

САНЬКА в бачках, в пенсне с черной тесьмой, в черной, в шикарной черной шляпе, в штатском элегантном пальто сразу почувствовал, что он уже не он, не Санька, и что в этом надо, неутомимо теперь уж надо делать то, для чего это все. Как вот если б в солдатах и сразу одели бы в форму. И Саньке казалось, что он в чем-то сидит, вроде кареты или ящика, и смотрит оттуда из окошечка, как из бойницы. Санька даже другим, совсем незнакомым голосом позвал извозчика. А холодок внутри как встал, так и держался крепко в одном месте, и теперь надо в этом проехать этот путь и лишь бы скорей кончилось. Он будто ехал с ледяной горы и уж оттолкнулся, и начался разгон, и шибче, шибче летит, и уж теперь не удержать, и уж только держись крепче и жди. "На крайний случай застрелюсь", – и Санька рукой потрогал карман: тяжело и твердо лежал браунинг. Серьезно. Нахмурившись.

Чемодан был небольшой, кожаный, заграничный. И Санька совсем будто и не был тут – кто-то другой за него, вот этот, с заграничными манерами, и даже говорит как-то в нос. Сам без него, без Саньки, спрашивает:

– Проводник! Место номер одиннадцать. Это где же?

И в этом человеке в холодке где-то замер Санька и ждал, что будет с этим человеком – в пенсне, в замшевых серых перчатках.

Прошелся по коридору вагона. Осталось пять минут до отхода. Санькины часы у этого человека, как украл точно. Рядом в купе – офицер. Штабс-капитан... Пехотный. И сердце туго стукнуло. Несколько раз всего, и опять что-то прижало под ложечкой, будто корсет. Тормозной кран сразу увидел, вот он, с красным наконечником. С папироской прошел на площадку другой. И пломбочка на шпагатике. Он третий в своем купе. Две дамы, одна с ребенком. Девочка лет шести. Девочка уселась, уютится, одевает мишку плюшевого, что-то приговаривает и взглядывает по-картиночному кокетливо на молодого человека в пенсне.

Три звонка. Вот они ударили – внутри стукнули, никогда так звука не слышал – как удар изнутри. Знал уж, не слышал, что поезд свистнул. Тронулся. Санька совсем сжался там внутри, сощурил глаза и замер. А тот, другой человек остался будто совсем пустым и один.

Пошел на площадку. Офицер курил в проходе. С площадки еще раз взглянул: да, стоит. Через десять с половиной минут мостик – осталось восемь с половиной. Фонари реяли в окне, и что за места – как чужие. Поезд шел полным ходом. Надо переложить браунинг из брюк в пальто. Осталось – и на часах, как и в уме, – ровно столько же, будто в голове часы, и стрелка стукает секунды в черепе. У молодого человека дыхание стало, и в тот же миг:

Гуррах! гуррах! – мостик.

И рука дернула ручку крана и не чуяла, как рвался шпагат. Зашумело, завизжало под низом. Осаживало поезд. Надо в коридор. Офицер шагает к той площадке. Выскакивают из купе.

– Что такое? Что?

Уж много народу в коридоре. Надо к офицеру. Фу, дыхания мало. Ну, все равно, все взволнованы, дама в дверях купе, девочку схватила за руки. Почему-то все к той площадке – проводник вон проталкивается к этой, где кран. Успеть можно. И уж на площадке и уж быстро, молнией, рука толкнула ручку крана на место, стоя, как была. Уже толпа на площадке. Трудно выбиться туда, к офицеру. Поезд стоит, кажется.

– Господа? Пропустите, не толпитесь в тамбуре, – и проводник с фонарем над головами тискается к дверям.

И вдруг окрик, резкий, оттуда, снаружи, из темноты. И все равно слышен за говором и через дверь – командный:

– Не выходить никому. Стрелять будем. За сопротивление взорвем поезд!

И сразу все смолкли на площадке. И слышны крики за дверью, там на воле голоса:

– Пятый сюда!

И вдруг крик возник в коридоре.

– Да что за сволочь! Непременно буду стрелять!

Санька рванулся в коридор.

Офицер колотил ногой в дверь купе. Две дамы хватали его за руки.

– Умоляю! Они взорвут! У меня ребенок! – И девочкин крик поверх голосов. Какой-то мужчина кричит:

– Вы не один, вы не имеете права! Не отпирайте, не отпирайте купе.

Уже плотная толпа сперла офицера. Офицер, красный, кричит, ревет:

– Проводник! Проводник!

"Не пустят, не пустят проводника, и все равно там защелка".

– Шинель мою подайте! – офицер локтями расталкивает пассажиров.

– У него револьвер в шинели, – кричит кто-то впереди Саньки. – Вы никакого права...

Нет проводника, не идет. Санька прошел на площадку. Проводника не было. И от дверей все отсунулись.

– О! Слыхали – два выстрела, – шепотом сказал пассажир возле Саньки и осторожно приподнял палец. – Господа, – громче сказал уже, – лучше сядем по своим местам.

Санька прошел в свое купе. Дама прижимала девочку, бледная, жала ее изо всех сил.

– Они будут ходить по вагонам. Ничего, ничего, золотце мое, они нас не тронут, они не трогают девочек, солнышко мое.

– Нет, нет, не будут, – вдруг заговорил Санька, он гладил спину девочки, – не будут, милая.

– Вот и дядя говорит – дядя не даст девочку. Девочка всхлипывала и вздергивала плечами.

– Не дам, не дам, – и Санька боялся дальше говорить, голос сбивался, рвался, подпрыгивал, еще пустить себя прятаться за эту девочку, и тогда все, все лопнет. Санька слушал, существом ловил звуки снаружи.

Рядом с дверью толпились мужчины, и кто-то повторил хрипло:

– Мы вам не позволим... не позволим. Пожалуйста, арестуйте... Потом, пожалуйста... Пожалуйста... Санька вышел в проход, к площадке. Прежний пассажир перегородил рукой.

– Не ходите, – шептал он с дрожью, – ей-богу, все может быть. В уборную? Кажется, занято.

Скорей, скорей! Санька боялся, что еще минута, полторы, и не выдержит, откроет дверь и ноги унесут вон, дальше, дальше.

– Ломают, ломают. Железо,– шептал пассажир. – Дайте папироску, не знаю, не знаю, где свои дел. Ух! – перевел дух пассажир.

Вдруг Санька услыхал тонкий свист – долгий и потом отрывисто. И в вагоне погас свет.

"Уходят! Как, как теперь?" – Санька ходил на ощупь по кусочку коридора, от офицера до пожилого пассажира – он прошел одиннадцать раз.

– Да я в уборную! – и Санька прошел мимо пожилого. Уборная была заперта. Санька вышел в тамбур.

– Псс! Псс! – звал пассажир.– Не зажигайте спичек. Вы дальше от окна, – он кричал осиплым шепотом.

– А может, никого уж нет, – сказал Санька, проклятый голос становился как свой, прежний. Открыл наружную дверь. Он слышал, как завозил ногами вслед за ним пассажир. Санька спрыгнул со ступеньки. Темной стеной стоял поезд, и только впереди у паровоза краснела земля.

"Вот оно какое!" – Санька глядел, как молчал черный поезд в степи. Готово – и возврата нет. И вдруг страх ворвался сразу во все суставы. Саньку ноги дергали с места.

– А ведь в самом деле, черт его... – Санька узнал голос офицера – он грузно прыгнул на насыпь. – Вы здесь?

– Тише, – шептал Санька. Он слышал, как над ним в дверях вполголоса говорили:

– Я все равно не поеду, я пешком назад пойду, все равно черт знает что.

– Да тише! Христа ради.

Вдоль поезда двигался фонарь.

Санька видел, как в темноте офицер нагнулся, шагнул за буфера. Наверху хлопнули дверью. Санька отошел несколько шагов под откос. Стало видно, что идет проводник с фонарем.

– Фу! Мы думали, они! – крикнул офицер.

– Мы думали – они! – говорил Санька – пусть голос дрожит, у всех дрожит.

– Проводник! – кричал офицер.

Пассажиры начали спрыгивать и сразу кучей голосов, охрипших, сбивчивых, хлынули на проводника. В других вагонах хлопали двери. Санька несколько секунд потолкался и сделал два больших шага в темноту. Он делал их легко по прелой траве и вот быстро, быстрее, и отдал ноги страху, и страх нес его по степи вдаль, все равно, дальше, дальше.

В два часа ночи Санька, уже в студенческой форме, тыкал ключом в парадную дверь, не попадал, пошатывался – очень кстати и шатает, как из кабака приплелся, – Санька оглядывал улицу, пока вертел ключом. Ночной сторож мирно шагал по пустой мостовой. Сторож поровнялся, взглянул, повернул назад.

– Что, дождя завтра не будет? – спросил, не выдержал Санька. Сторож запрокинул голову:

– Не, не должно.

Санька пошатывался по-пьяному на пустой темной лестнице. Пошатывался и дома, один у себя в комнате. Он стал раздеваться, вдруг пошел без сапог в столовую, отпер тихонько буфет, нащупал графинчик. Рука прыгала, когда Санька пил из горлышка. Скорее, скорее. Он выпил все и не чуял водки, шло как вода. Санька лег, не снимая брюк. Потом вскочил. Вынул из брюк браунинг. Огляделся в полутьме. Подошел на цыпочках к шкафу, заложил руку с браунингом на шкаф, подержал секунду, снял. Оглядывал комнату. Сунул браунинг под подушку, разделся и лег. Он положил голову на подушку и вдруг ясно услышал тот самый тонкий, пронзительный свист. Он отдернул ухо от подушки. Кровать опять скрипнула.

Утром Санька, не пивши чаю, прямо из своей комнаты пошел в университет. Санька никогда так не вглядывался в лица – прямо вцеплялся глазами, и хотелось вмиг, одним рывком, ободрать физиономию, узнать – кто? Не шпик? Моментами казалось в людской густоте, что шпики, шпики, как мухи, стаей вьются уже сзади, кругом. Санька замедлял шаг, отходил к витринам. В университете Санька насвистывал повеселее в лаборатории, разговаривал, много разговаривал, и с теми, кого не любил.

"Нет, все же обыкновенно", – и Санька поддавал веселости. Но время шло толчками. Саньке казалось, что уж три, но, наверно, нет двенадцати. Санька выскочил из университета. Но в разгоне веселости прошел два квартала. "Это кажется только, что за мной идут", – но ноги поддавали быстрей, и Санька не оглядывался. На половине лестницы к Ржевским Санька остановился. Прождал минуту – никого.

Танечка завтракала с отцом. Сидела хозяйкой, и Санька не понял, отчего одно Танечкино лицо светит за столом, светит, как в сиянии. Танечка поднялась и незаметно поправила рукой воротничок – это был "цвет", и его первый раз Санька видел на Тане.

Ржевский радушно улыбался, выдернул салфетку из-за борта, здоровался:

– Вот кстати! Садитесь, – он отодвинул стул и давил грушу звонка. – Да чего ж она! Заснула? – и он быстрыми шажками вышел из комнаты.

– Танечка, – выдохнул Санька всем вздохом, – знаешь, мне надо...

Таня глядела в глаза, на секунду затаила дух и вдруг замахала рукой:

– Не говори, милый, не говори никому, и мне не говори. Слышишь?

В это время вошел Ржевский, горничная быстро топала сзади.

– Что же ты прибор-то! Хозяйка! – говорил Ржевский. – Читали нынче в "экстренном"-то! – Ржевский садился, глядел на Саньку.

– Я хозяйка, – сказала Танечка, – и не хочу ни об "экстренном", ни о какой политике, – и Таня стукнула ножом по тарелке, – о веселом, пожалуйста.

Санька заметил, как Танечка поглядывает, как он ест. Четыре надломленных куска хлеба лежали у Саньки под рукой на скатерти.

""Экстренное", значит, знает весь город, каждый человек", – думал Санька. И не замечал, что ел.

"287940"

– НЮХ! Ты мне не ври! Нюх! – кричал Грачек. – Нюхни – вот. – И Грачек сунул красный костлявый кулак прямо в нос Вавичу. Вавич попятился. Они одни были в кабинете Грачека.

– Ты говори, какие у тебя нитки были? Ну? Показалось? А вот тебе небо с овчинку, может, покажется. Знаешь? Грачек прошел к окну, не глядел на Вавича.

– А револьвер его ты зачем к полицмейстеру отнес, а не сразу сюда? Финтики? А может, ты врешь, что номер 287940.

Вавич молчал и глядел то в пол, то с темной злостью взглядывал на Грачека. Грачек смотрел в стену.

– Ну так как же?

– Шел за ним до постового... – Виктор поворачивал головой.

– Слышал. Схватил сзади за руки, ногой упер в зад. Постовой обшарил, и вот браунинг! В кармане, через шинель? – бубнил в стену Грачек. – Унюхал? Что у меня в кармане? Ну? – Грачек хлопнул рукой по шинели. – Гадалка! А кто там еще обшаривал? Никто? Врешь. Знаю. Стой здесь.

Грачек шаркал ногами, вышел. И Виктор слышал, как сказал за дверями:

– Не выпускать! Не входить!

"Пусть, сволочь! – шептал Виктор.– Я самому Миллеру скажу". – И для бодрости громко зашагал по кабинету. Вдруг дверь скрипнула, и голова Сеньковского.

– Дурак ты! – громким шепотом говорил Сеньковский, он поминутно оглядывался. – Ведь этот старик-то, староста из Петропавловской, сидит у нас в приемной, – Сеньковский оглянулся и заговорил быстрее, – говорит, видел его на Слободке, на колокольню лазал, платы, говорит, планты... а и ты! – Сеньковский высунул язык и вдруг спрятал голову, прикрыл легонько дверь. – Если номер верный, – вдруг снова всунулся Сеньковский, – ты лучше по-хорошему, – и он мигом захлопнул дверь.

Вавич услыхал, как возил по коридору ногами Грачек.

– И придешь обратно, – услыхал Виктор, это Грачек крикнул, и тяжелые шаги затопали к двери. Вошел старший городовой, саженный, на всю полицию один такой.

– Пожалуйте, полицмейстер требует. Распахнул дверь, стал у двери.

– Пожалуйте, – и крякнул в руку.

Вавич сердитыми шагами вышел. Сеньковский топтался у дверей.

– Петухов-то не запускай, хуже будет,– громко сказал вслед Сеньковский.

– Болван, – пробубнил Вавич. Он быстро шел, нахмурясь, глядел прямо вперед, и чужими мелькали мимо стены участка.

– Тьфу! – плюнул Вавич на лестнице.

Городовой поспевал сзади.

"Что ж это? Сопровождает? Как арестованного?" – Виктор сделал вид, что не замечает.

До дому полицмейстера было два шага. Виктор дернул наотмашь дверь на лестницу.

– В канцелярию приказано-с, – сказал сзади городовой.

– Ага! – и Вавич бросил дверь. Дверь хлопнула. Дверь в канцелярию была рядом. Вавич быстро, усиленно деловитым шагом вбегал на лестницу. Городовой пыхтел сзади.

– Прямо в кабинет, – вполголоса приговаривал по дороге городовой и сам постучал в двери.

– Войдите, – круглым голосом выкатил слово полицмейстер. – Ага! – он медленно покивал из-за стола на поклон Вавича. Городовой остался за дверьми.

– Что ж это вы, голубчик, – и полицмейстер откинулся на спинку кресла, упер перед грудью пальцы в пальцы, – что ж это вы давеча рассказывали и этак... героем этаким представились.

– Я... – начал громко Вавич, решительно крикнул: – Я! Но полицмейстер поднял руку.

– Можно? Я тут ключи у тебя забыла, – и Вавич боялся оглянуться на голос Варвары Андреевны. Варвара Андреевна задержалась на ходу, насмешливо глянула на Вавича и сейчас же стала выдергивать ящики в высоком шкафчике колонкой. – Куда я их сунула?

– Выходит, вы все мне тут налгали, – уже покрепче голосом говорил полицмейстер, – ничего вы не унюхали! Да-с! А вас натолкнул старик, господин Фомичев! Ага, знаете!

Варвара Андреевна на миг оглянулась на Виктора.

– ...Староста Петропавловской церкви и содержатель трактира второго разряда. Помолчите! – вдруг крикнул полицмейстер. – Вот, извольте, – уже выкрикивал полицмейстер,– он тут бумагу уже подал, – и полицмейстер тряс толстым листом слоновой бумаги, – вот тут излагает и ходатайство тут, просит о награждении.

Полицмейстер стукнул листом по столу.

– Не тебя, конечно! Постовой мог задержать. Герой!

– Револьвер! однако! оказался! – лаем выкрикивал Виктор.

– Что оказался? – полицмейстер нагнулся вперед. – Что? Сороченки? Убитого? Да? Кто сказал? Номер? Это еще проверим, батенька. Может быть, конечно, – тише заговорил полицмейстер.

– Слушай, – вдруг сказала Варвара Андреевна, – скажи, чтоб поискали, где-нибудь они должны быть. Разменяй мне, пожалуйста, десять рублей, – и она рылась в портмоне.

– Да-с, – полицмейстер совал руку в карман брюк, – а зачем это в Московский понадобилось сдать – довести не мог? Тигра, подумаешь, поймал, полицмейстер доставал деньги, глядел в кошелек, – а револьвер, видите ли, вам понадобилось сдать лично мне, – и он глянул на Вавича.– Как эти фестоны понимать прикажете? – он передавал бумажки Варваре Андреевне. Она заправила их в разрез перчатки, пошла к двери, не глядела на Вавича. – Да! Что это за финтифлюшки, – сквозь зубы заговорил полицмейстер. Он встал и стукал по столу пальцем. – Что? Боялся, что в Соборном отпустят? Что же это? Где слу-жи-те?

Виктор боялся, что могут слезы сами брызнуть, от злости слезы.

– Где служите? – шагнул из-за стола полицмейстер, сделал шаг к Вавичу. – Ступайте вон! – сказал, как проплевал, в самое лицо Виктора полицмейстер.

Вдруг Вавич ударил глазами в полицмейстера, как камнями бросил, весь наклонился боком и ногу сзади отставил, в самой вольной, в самой дерзкой позе. Полицмейстер голову назад вскинул, брови прыгнули.

– На точном основании приказа, – и голос у Вавича, как молотком по железу, – его высокопревосходительства генерал-губернатора генерала-от-кавалерии Миллера – отвести в ближайший участок! Найденное при обысках оружие сдавать в канцелярию полицмейстера или в комендантское управление.

А служу я Его Императорскому Величеству Государю Императору Николаю Второму Александровичу. Присягал! – и Виктор круто повернулся и вышел в двери.

Виктор без дыхания прошагал всю канцелярию – к генералу и застрелюсь!

"Ваше высокопревосходительство! Приказ вашего высокопревосходительства в законной точности, и подвергаюсь", – и Виктор видел, как он стоит по-военному, – а он сразу увидит – военный, – и генерал смотрит строго и поощрительно. – И Вавич быстро стукал по ступенькам лестницы, уже взялся за дверь – и вдруг сверху:

– Надзиратель! Вавич!

Виктор хотел уж не слышать, сунулся в двери и взглянул назад: служитель канцелярский с медалями тарахтел каблуками по лестнице.

– Просят назад господин полицмейстер. Просят. – Запыхался, бежал, видно. Виктор шел назад, весь напружился.

– Вы, кажется, обиделись? – полицмейстер улыбался. – А вы садитесь. Да садитесь же, потолкуем. Виктор сел, вертел головой по сторонам.

– Ведь мы на службе иногда и повздорим, без этого нельзя. Не надо все к сердцу. Вы наверно знаете, что этот номер? Как вы записали? – и полицмейстер шарил глазами по столу.

– 287940! – сказал Виктор.

– Да ведь этот номер был у Сороченки? Так это уж кончик. Подумать только – Тиктин и этакое уж знаете... Вавич кивал головой, глядел мимо, в окошко.

Виктор посидел на бульваре. То сидел, ноги расставив, избочась. То крепко скрестив руки, и ноги вытягивал одна на одну. Заходил обедать в "Южный". Спрашивал самое дорогое. Вечером к одиннадцати часам – пришел домой.

– Ждут уж часов с восьми, – шептала Фроська в передней и кивала на дверь в кабинет.

Но дверь уж приотворилась. Сеньковский выглянул в просвет.

Виктор снимал шинель, будто не видел.

– Ага! Что скажешь? – Виктор, стоя, тер руки и глядел строго на Сеньковского.

– Да черт тебя! Три часа тут, чуть не заснул. А супруга твоя... Что, у вас военное положение?

– Не нравится, я ведь не звал, – и Виктор подошел к столу, открыл коробку с табаком.

– Ты не запускай! – шепотом говорил Сеньковский. – Я и не сидел бы здесь, черт с тобой совсем.– Он подошел к Виктору вплотную. – Она велела, чтоб пришел, до часу будет ждать. Слышал?

– Угум? – промычал Виктор и глядел, как набивалась папироса. Набитая папироса отскочила от машинки.

– Merci-c, – и Сеньковский подхватил папиросу.

– Положи! – крикнул Вавич.

– Пулемет какой! – и Сеньковский положил на стол папиросу. – Ты знаешь что? Черт с тобой, я пойду, а ты петухов не запускай лучше, а то – прямо тебе говорю, живо, брат, тебя, – и Сеньковский оскалился и тер в воздухе между ладонями, – фють! – дунул Сеньковский. – Фють и готово.

– Я рапорт подаю генералу Миллеру, – размеренно сказал Виктор и чиркнул спичку.

– Ну и шут с тобой! – и Сеньковский шагнул в прихожую. Виктор слышал, как он сказал: "Не нажгись" – и прихлопнул за собой дверь.

Я унесу

АННА Григорьевна сидела на Надиной кровати и раскладывала на одеяле карты: уж который раз раскладывала на червонную даму, все выходили "дороги", "дороги"... В прихожей позвонили. Анна Григорьевна пугливо дернулась и быстро накрыла карты подушкой. Выглянула в коридор: Башкин стоял, он держал шляпу на уровне лица и шепотом спрашивал Дуню: