Текст книги "Шторм"

Автор книги: Борис Старлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Техник пожимает плечами.

– Ладно, – ворчит Кейт, раздраженно кривясь. – Спасибо.

Молнар кивает и неуклюже, на манер человекообразной обезьяны, выходит из кабинета.

Сообщение по-прежнему на экране. Кейт читает его снова.

"Уже две, мисс сыщица, а вы, похоже, так и не приблизились к тому, чтобы меня поймать. Честно признаюсь, должен сказать, что, с учетом вашей репутации, ожидал от вас большего. Пожалуй, правду говорят: человек хорош настолько, насколько хорошо он справился с последним делом".

Над текстом на нее бесстрастно взирает иконка "Ответ автору".

Она выбирает ее мышкой и, не утруждая себя заглавными буквами, начинает набирать текст.

"мы знаем о вас все, человек-змей, вы страдающая личность, вам понятно? в каком бы аду вы ни пребывали, вы там по собственному выбору, потому что туда вас поместили ваши решения, и вы могли бы – можете – выбраться оттуда прямо сейчас, стоит только захотеть. Но вы не решаетесь, потому что путь из ада кажется вам чересчур опасным, пугающе мучительным и невероятно трудным. Вы остаетесь в аду, потому что вам кажется, будто там легче и безопаснее, и вы предпочитаете такой путь".

Ее палец зависает над иконкой "отправить". В следующее мгновение, с ощущением того, что ныряет в пустоту, Кейт нажимает кнопку мыши. И начинает ждать.

"Что я делаю?"

"Стараюсь поймать его, подловить, выманить, заставить раскрыться. Получить хоть какой-то ключ к пониманию того, что он собой представляет и где находится".

Только бы он ответил. Она ждет его ответа, как влюбленная женщина ждет звонка от возлюбленного.

"Что я делаю?"

Снова звучит сигнал поступления почты.

Он ответил?

"Далек и труден путь из ада к свету".

Смысл ответа ясен. Он намерен пройти путь собственного искупления. Ред прав. После убийства последней жертвы он избавится от безумия и исчезнет.

Кейт снова смотрит на экран.

"Где ты? Где ты сидишь? Где прячешься за виртуальными щитами? Как ты выглядишь? Кто ты?"

Она раздраженно тычет в кнопку выключения, и экран компьютера гаснет.

* * *

Когда Ренфру возвращается в дом Лавлока, Холройд ждет его у входной двери.

Они поднимаются в кабинет Лавлока, где Холройд указывает на экран компьютера и отступает назад, чтобы дать главному констеблю возможность посмотреть. Очередное электронное письмо, также отправленное из "Укьюхарт" и удаленное из папки "Исходящие".

"Я ценю ваше желание направить груз на аукцион как можно скорее, но слишком многие люди работают здесь допоздна, что делает вечер буднего дня совершенно неприемлемым. Идеальным сроком представляются ближайшие выходные. Я проверил здание на три последующих воскресенья и выяснил, что оно пусто. Воскресенье 16-го было бы подходящим. Если начать в семь или восемь вечера, можно быть уверенным, что мы закончим в темноте, что является дополнительным позитивным фактором в обеспечении безопасности.

Сегодня я получил звонок от Джи Джей, одного из перспективных покупателей. Он проявил некоторую небрежность и использовал слово "Уилберфорс" в открытом разговоре. Наверное, стоит снова подчеркнуть всем клиентам необходимость никогда не использовать это слово, даже среди нас".

Ренфру резко вскидывает взгляд на Холройда.

– Это все? Полный текст?

Холройд кивает.

– И никак нельзя определить, кто был отправитель?

– Нет. Ясно, что из аукционного дома "Укьюхарт", но не больше.

– Вы показывали это мистеру Бошаму?

– Пока нет.

Ренфру читает снова. Там все, как и раньше. Никаких ошибок.

Из всего этого следует, что делом детей занимался "Укьюхарт", аукционный дом. Их собирались выставить на аукцион. Лавлок говорил об усыновлении, но кто слышал об усыновлении через торги?

– "Если начать в семь или восемь вечера, можно быть уверенным, что мы закончим в темноте, что является дополнительным позитивным фактором в обеспечении безопасности", – вслух, громко зачитывает экранный текст Ренфру. И обращается к Холройду: – Как по-вашему, что это значит?

– Полагаю, что в темноте снижается риск быть замеченными.

– Точно. А это, в свою очередь, свидетельствует о намерении предпринять некие действия, которые было бы желательно сохранить в тайне.

Правда, этому можно найти объяснение. Лавлок только что сказал, что намеревался выправить детям нужные документы по прибытии их в Шотландию. Скрытность операции всегда можно объяснить отсутствием нужных бумаг.

Ренфру читает сообщение в третий раз, и на сей раз в глаза ему бросается незнакомое слово.

"Он проявил некоторую небрежность и использовал слово "Уилберфорс" в открытом разговоре".

– Как вы думаете, что означает слово "Уилберфорс"? – спрашивает Ренфру.

– Скорее всего, имя. Единственный Уилберфорс, который приходит на ум, это Уильям Уилберфорс, политический деятель, который...

Холройд замирает. Ренфру заканчивает предложение за него:

– Политический деятель, добившийся отмены рабства.

Рабство.

Кажется, будто с экрана сочится квинтэссенция зла. Торги живыми людьми. Торги как торги, с возможностью для покупателей ознакомиться с товаром, но только без какого-либо документального оформления всех пяти лотов. Никакой регистрации, никаких кредитных карт, никаких каталогов, номеров, указаний на источник происхождения. Человеческие жизни, выставленные на продажу.

Ребенок, растерянно моргающий в ярком, режущем свете. Лица, рассматривающие его, словно диковинное животное в зоопарке. Голос человека, ведущего торги и выкликающего цифры. Ребенок не понимает его, тогда как говорит этот человек следующее.

– Пять тысяч. Пять пятьсот. Шесть. Шесть пятьсот. Шесть семьсот.

Некоторые из людей, наблюдающие за ребенком, периодически поднимают руки с табличками, на которых изображены цифры.

– Кто больше! Новых предложений нет! Раз. Два. Три... Продано!

Ребенок вздрагивает, когда аукционист ударяет молотком. Его уводят в заднее помещение, куда за ним является мужчина в костюме. Он произносит какие-то слова, которых ребенок не понимает.

Ренфру потирает лоб. Было время, когда Абердин экспортировал в Германию чулочные изделия, потом стал вывозить полотно и гранит в Готенбург и Амстердам, далее настал черед рыболовной продукции, а там и нефти. И вот теперь здесь торгуют детьми.

Из дома Лавлока на Куин-стрит доставляют двенадцать коробов документов, к разборке и сортировке которых удается приступить только в седьмом часу. Возня с бумагами – дело скучное, рутинное и, особенно в такую жару, весьма утомительное, но приходится попотеть. Фрэнк, которого Ренфру по пути обратно в полицейское управление посвятил в суть дела, впрягается в работу наравне со всеми, и именно ему удается найти то, что требуется.

Листок фирменной почтовой бумаги "Паромных перевозок". На нем, почерком Лавлока, одно за другим пять слов.

"Дувр. Фолкстон. Гулль. Ярмут. Пул".

Все паромные порты.

А ниже заглавными буквами: "ДЖЕЙСОН Д".

* * *

Ренфру направляет офицеров к дому Джейсона, но его там нет, и куда он делся, неизвестно. По полицейским участкам распространяется фотография и словесный потрет Джейсона, однако почему этот человек объявлен в розыск, не разъясняется. Зато подчеркивается, что факт его поисков до поры не подлежит огласке.

Потом главный констебль направляется в камеру, где по обвинению в покушении на убийство и в ожидании решения по другим пунктам, касающимся нелегального ввоза в страну иностранных граждан, содержится Лавлок, и информирует его о том, что полиция выяснила суть так называемой "гуманитарной" миссии. Им известно о аукционах по продаже малолетних рабов, известно, кто являлся исполнителем этих преступных планов, и, в свете этих новых открытий, Лавлоку вряд ли приходится рассчитывать на какие-либо послабления в тюрьме.

Лавлок молчит.

* * *

Кейт отправляется домой, проведя сорок пять минут с отцом и Ренфру, вылившими на нее целый ушат информации. Чувствует она себя так, будто голова ее полна воды. Ей хочется, чтобы все поскорей закончилось – тогда она возьмет недельный отпуск и всю эту неделю проведет со своим сыном.

Кейт понимает: как судоходной компании "Паромным перевозкам" пришел конец. По правде сказать, ее финансовое положение и так было довольно шатким, а как только правда об "Амфитрите" выйдет наружу, крах станет неминуем. Кто захочет пользоваться услугами фирмы, занимающейся нелегальной поставкой в Шотландию малолетних рабов из России? Кто поставит на кон свою репутацию, чтобы попытаться спасти и возродить компанию?

На оба вопроса ответ один. Никто.

Кейт мысленно возвращается к истории, которую ей рассказали в прошлом году. Один из самых крутых арестантов в Шоттсе подобрал раненую, повредившую крыло малиновку. Он выходил птичку, заботился о ней и частенько разгуливал, посадив ее в нагрудный карман. Малиновка стала его гордостью и отрадой.

Однако один из охранников, сославшись на тюремные правила, запрещавшие держать каких-либо домашних животных, сказал заключенному, что от птички ему придется избавиться. Заключенный возражал, охранник стоял на своем. День был жарким, как сегодня, и работали все электрические вентиляторы. Поняв, что охрану не переубедить, арестант подошел к ближайшему вентилятору и бросил малиновку туда: она погибла мгновенно.

Все ужаснулись, включая строгого охранника.

– Я думал, ты любил эту птицу, – сказал он.

– Я и любил, – ответил заключенный. – Но раз ей нельзя быть со мной, пусть не достанется никому.

Именно так обстояло дело с Лавлоком и "Паромными перевозками". Компания была его любимым детищем, и ее полный крах был для него предпочтительнее спасения ценой смены владельца. Лавлок и "Перевозки", заключенный и малиновка. Самолюбивый и упрямый человек, пестующий больное создание не только с любовью, но и с нетерпеливой ревностью собственника.

Из машины Кейт звонит Бронах.

– Привет, это я. Как там Лео?

– Нормально.

– Говорил он что-нибудь насчет сегодняшнего утра?

– Совершенно ничего.

– Насчет того, почему раскапризничался?

– Ничего.

– Ничего так ничего. – Пауза. – Тетя Би, а можно, он останется у тебя на ночь?

– Опять? Ты в порядке?

– Угу. Просто я очень устала от всего этого. Я хочу... ну, ты понимаешь.

– Да уж понимаю.

– Ты ангел. Я позвоню тебе завтра.

Она заканчивает звонок и сразу же набирает номер Алекса.

– Ты можешь ко мне заехать? – спрашивает она.

– Конечно. Прямо сейчас и приеду.

Он готовит ужин для нее, и все это время она разговаривает с ним, причем не только не по делу, но и вообще, почти бессвязно – просто озвучивая те или иные мысли, хаотично посещающие ее голову. По правде, так для нее не так уж важно, что за столом напротив сидит именно он, – она могла бы исповедаться фонарному столбу, лишь бы слушал. Когда же от усталости и всего прочего Кейт обессиленно умолкает, он обходит стол и крепко обнимает ее.

– Как прошел твой вечер с ребятами? – спрашивает она.

– Было забавно.

– Ты рассказывал им обо мне?

– Конечно.

– Со всеми пикантными подробностями?

– Не глупи.

– Бьюсь об заклад, что рассказывал.

– Не рассказывал.

– Но об этом хотят знать все парни, не так ли? Какова она в койке, как себя ведет, стонет или кричит, подмахивает или нет, и все такое?

– Я сказал им, что мне с тобой очень хорошо, вот и все. Не знаю, с чего ты это все взяла: на самом деле парни не задают друг другу таких вопросов. Женщины, когда сплетничают между собой, бывают куда откровеннее, чем мужчины. Вот ты, например, наверняка рассказываешь своим подругам куда больше, чем я.

– У меня нет времени для подруг.

– Ну и хорошо.

Она смеется в его шею.

– Я помою посуду, – говорит он.

– Это что-то новенькое. До сих пор всех моих знакомых мужчин в дрожь бросало при одном упоминании о "Фэйри".

– А мне это дело нравится. Оказывает терапевтическое воздействие.

Он подходит к кухонной раковине, окропляет зеленым моющим средством груду тарелок, громоздящихся там, как тела, по которым он шел на "Амфитрите", – и тонкой струйкой, чтобы не разбрызгивалась, пускает воду. Кейт подходит сзади и обнимает его за талию. Он ощущает на шее ее дыхание.

– Спасибо, что приехал, – говорит она. – Я рада, что ты здесь.

Алекс отклоняется назад, к ней, давая ей возможность потереться носом о его подбородок.

– Кое-кто сегодня утром не брился, – говорит она.

– Сегодня суббота. Кое-кому не было в этом нужды.

Он снова подается вперед, закрывает кран и начинает оттирать одну из тарелок. Она запускает правую руку ему под рубашку и нащупывает брючный ремень.

Он поворачивается к ней лицом. Его руки в мыльных пузырьках.

Потом, в спальне, они вновь и вновь занимаются любовью, расслабляются, приваливаясь в полудреме друг к другу, снова отдаются желанию и опять сливаются воедино. Время растворяется, окружающее исчезает, есть лишь они двое, составляющие единое целое.

Когда Кейт наконец возвращается к действительности и открывает глаза, светящиеся стрелки будильника показывают без четверти три. Именно в такое время, проснувшись как-то ночью, она не обнаружила рядом Алекса.

На сей раз он здесь: накувыркался и дрыхнет без задних ног. Простыня рядом с ней ритмично поднимается и опадает.

А вот у нее как раз сна ни в одном глазу. Кейт приподнимается, тянется через Алекса и шарит в темноте, пытаясь найти... да что угодно, лишь бы это помогло снова заснуть. Ее пальцы пробегают по прикроватному столику, задевают аптечку, будильник – и наталкиваются на какой-то холодный, металлический предмет. Она берет предмет и подносит к груди, вертя в руках. Резиновые кнопки, пластиковый шнур. Алексов пишущий плейер. Кейт находит наушники, засовывает себе в уши и на ощупь, благо она самая большая, нажимает кнопку "Воспроизведение".

В ее голове громко звучит голос Алекса:

"Я буду слушать эту запись каждый день, и она поможет мне примириться с тем, что произошло на борту "Амфитриты". Мне нечего бояться. Ужас исчезнет, не сразу, со временем, но исчезнет. – Пауза. Дыхание. – Я сообразил, что дело неладно..."

Кейт судорожно тычет в кнопку, пока воспроизведение не прекращается. Она вырывает наушники из ушей, перекатывается и бесцеремонно трясет Алекса за плечо. Тот издает три или четыре невнятных, хрюкающих звука, пока наконец не поворачивает к ней голову.

– Что это? – спрашивает Кейт.

– Ты о чем?

Она тянется и включает свет. Алекс крепко зажмуривает глаза.

– Что ты делаешь?

– Что это такое? – спрашивает она, указывая на плейер.

Он слегка приоткрывает глаза и сонно бормочет:

– Мой плейер, что же еще? Разве он похож на что-то другое?

– Вижу, что плейер, я не о том. Что в нем за запись?

Алекс еще в полусне, а потому отвечает не подумав:

– Та, которую мне велела сделать эта женщина, психолог.

– Что за психолог?

Поняв, что сболтнул лишнего, он мгновенно стряхивает сон. Но уже поздно.

– Что, на хрен, за психолог, Алекс?

Он вздыхает.

– Я побывал у психолога.

– Зачем?

– Хотел, чтобы кто-то беспристрастно и непредвзято оценил мои ощущения. Мне подумалось, что разговор с человеком нейтральным, непричастным к этой истории поможет мне выработать правильный взгляд на все произошедшее.

– Правильный? Скажи лучше, бредовый. Что, вообще, за собачью чушь вбили они тебе в башку?

– Это не чушь. Она сказала, что у меня посттравматический синдром, вызванный стрессом, и что я с этим справлюсь.

– А почему ты мне ничего не рассказал?

– Потому что знал, как ты на это отреагируешь.

– Но ведь у нас с тобой был уговор! Мы условились, что будем говорить об этом только между собой.

– Я знаю.

– Получается, что меня тебе недостаточно, так, что ли?

– Кейт, успокойся.

– Не указывай, что мне делать, хренов обманщик!

Кейт соскакивает с кровати и бежит в ванную. Алекс лежит на спине, сетуя как на ее иррациональность, так и на собственную глупость, – угораздило же его вообще припереться сюда с этим чертовым плейером! Спустя некоторое время он устало спускает ноги на пол и идет за ней.

Она свернулась клубочком у ванны и выглядит несчастной и беззащитной. Голова опущена, колени прижаты к подбородку, руки обхватывают голени. Алекс опускается на корточки рядом с ней.

– Малышка, прости, – говорит он. – Возвращайся в постель. Мы поговорим об этом утром.

Она не отвечает. Он начинает гладить ее по голове. Никакой реакции. Он кладет руки ей на плечи, но его прикосновение не вызывает отклика.

– Уходи, Алекс, – говорит Кейт, не поднимая головы. – Просто уходи.

* * *

На этом жизнь в рыбацком поселке для него заканчивается. Он пытается продать дом и, хотя покупателей на него, с учетом разыгравшихся в нем событий, так и не находится, все равно перебирается в Абердин. Уже не мальчик, он устраивается в публичную библиотеку. Работа однообразная, по большей части нудная, но зато его опьяняет свобода. Каждый новый день он встречает с восторгом человека, вышедшего на волю после долгого заточения в темнице и впервые увидевшего солнце. Собственная квартира, собственная жизнь. В большинстве своем люди воспринимают это как должное, но для него все в новинку. Словно он заново родился на свет.

У него море возможностей для чтения. Каждый вечер он берет домой книгу и поутру, приходя на работу, возвращает ее уже прочитанной. Чем меньше он сообщает о себе, тем менее вероятно, что коллеги узнают что-то о его предыдущей жизни и поймут, насколько он зелен и наивен.

Из своей скорлупы он выходит медленно. Товарищи по работе знают его как человека спокойного и сдержанного, на самом же деле все обстоит несколько сложнее. Он не распускает язык, пока не понимает, как "это" делается, – а под "этим" подразумевается жизнь как таковая. Правила социального общения для него в диковину, и молчание служит ему защитой.

Люди, с которыми он работает, не представляют собой ничего особенного. Чем больше он с ними общается, тем меньше, как и они, понимает себя. Мелкие душонки, занятые своей никчемной жизнью, сводящейся к пустяшным интригам, сплетням и переживаниям по поводу продвижения по службе. А главное – все они глупцы. С каждым днем он проникается к ним все большим презрением, о чем они даже не догадываются.

На одной из первых для него рождественских вечеринок помощница библиотекаря, перебрав, подходит к нему и говорит, что, когда он только поступил на работу, все гадали, чему приписать его нелюдимость – робости или высокомерию. Теперь, когда он вроде бы начал вылезать из раковины, ясно, что это была робость.

Объяснять ей, что изначальная робость давно сменилась высокомерием, он, разумеется, не находит нужным, бормочет что-то невразумительное и позволяет ей увлечь его под омелу.

Теперь, когда он понял, как "это" делается, все оказывается совсем не трудно. Прав был Шекспир: весь мир театр. Он безукоризненно исполняет свою роль, острым, орлиным взором подмечает все особенности человеческого поведения и быстро усваивает, как и когда следует себя вести. Когда уместно посочувствовать, когда приободрить, когда развеселить или разделить с кем-то веселье.

Самое главное, он теперь знает, как демонстрировать теплые чувства, совершенно их не испытывая. Ибо истинные, привычные ему чувства – это злоба, ненависть и – прежде всего! – презрение. Люди существуют для того, чтобы их использовать, и он их использует. Именно это и приносит ему удовлетворение: видеть, как они танцуют под его дудку, даже не подозревая об этом. Жалкое, безмозглое дурачье.

Однажды вечером, как раз перед закрытием библиотеки, выбирая очередную книгу, чтобы взять для чтения на ночь, он просматривает корешки в отделе драматургии и натыкается на томик, выбивающийся из ряда. Его поставили обратно на полку под углом и слишком глубоко, так что он наполовину скрыт соседней книгой. Рука, словно сама собой, берет книгу с полки, и он раскрывает ее.

Эсхил. "Орестея". Трилогия: "Агамемнон", "Хоэфоры", "Эвмениды".

Он открывает книгу и начинает читать вступление.

"Эсхилу было сорок пять лет в 480 году до н. э., когда персы разграбили Афины и разрушили усыпальницы богов на Акрополе. Вскоре после этого он принял участие в войне и сражался на стороне эллинских сил, победивших персов при Саламине и Платеях. Эсхил изобразил эту победу как торжество эллинского начала над варварским в весьма широком смысле, имея в виду и латентное варварство, присущее иным грекам. В этом отношении высокомерие, роднящее местного тирана с захватчиком, навлекает и на того, и на другого неудовольствие богов. В "Орестее" автор оттачивает понятия предостережения и воздаяния, ее доминирующий символ – это свет, идущий на смену тьме. Он знаменует собой переход от дикости к цивилизации, от юности к зрелости: это история перемен, претерпеваемых, когда мы отвергаем прошлое, чтобы встретить будущее".

Он заворожен. Он стоит между металлическими полками и, в то время как еще только ранний вечер и кругом полно народу, жадно склевывает рассыпанные по страницам слова, не обращая ни на кого внимания.

Вступление в общих чертах очерчивает сюжет. Агамемнон, главнокомандующий греческих сил в Троянской войне, женится на Клитемнестре против ее воли. Орест, сын Агамемнона, отправляется в изгнание. Клитемнестра в отсутствие Агамемнона берет в любовники кузена своего мужа, Эгиста. Агамемнон перед началом похода приносит в жертву свою старшую дочь. Клитемнестра с Эгистом умышляют убить Агамемнона. Агамемнон возвращается домой в бурю, вместе со своей возлюбленной Кассандрой. Кассандра, на которую нисходит пророческое видение, отказывается входить в дом. Клитемнестра убивает Агамемнона, когда он выходит из ванны. Эгист всходит на трон Агамемнона. Орест, в отмщение за отца, убивает Клитемнестру и Эгиста.

Он тяжело приваливается к книжному стеллажу.

Впечатление такое, будто древний автор описал всю его жизнь, только действие в книге происходит не в Шотландии, в рыбачьем поселке, а в древней Элладе.

Он и есть Орест, вершащий правую месть, но совершающий ради этого кровавое преступление, пятнающее его и само взывающее об отмщении. Он вершит правосудие, творя злодеяние, ибо в его случае они едины.

Он продолжает читать, и от того, что описывается далее, в жилах его стынет кровь.

После того как Орест убивает свою мать и ее любовника, фурии начинают преследовать его и сводят с ума.

Забросив вступление, он начинает лихорадочно листать основной текст в поисках мест, где говорится об этих фуриях.

За мной, за мной! Вот перед вами след его,

Немой донос безмолвного лазутчика.

Так гончий пес, мчась за оленем раненым,

По капле крови чует, где укрылся зверь...

...Теперь беглец мой где-то здесь поблизости:

Я чую запах. Это – человечья кровь[16]16
  Перевод С. Апта.


[Закрыть].

Они придут за ним.

Теперь он понимает, что следовало бы выдвинуть против матери юридически обоснованное обвинение. Следовало проявить выдержку и уважение к закону. Сколь бы злобной тварью ни была она, зло, содеянное им, намного превосходит даже ее преступление. Фурии явятся за ним, и ему, в отличие от Ореста, не приходится надеяться на суд, не приходится надеяться на спасение. Неизвестно, когда и в каком обличье, но они непременно явятся и, явившись, не выкажут ни малейшего снисхождения.