Текст книги "Помяловский"
Автор книги: Борис Вальбе
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Б. Вальбе
ПОМЯЛОВСКИЙ
«Я любил радоваться на сильнейшего из нынешних поэтов-прозаиков – на Н. Г. Помяловского. Это был человек гоголевской и лермонтовской силы. Его потеря – великая потеря для русской поэзии, страшная, громадная потеря».
Н. Чернышевский
«Возможно, что Помяловский «влиял» на меня сильней Лескова и Успенского. Он первый решительно восстал против старой дворянской церкви, первый решительно указал литераторам на необходимость изучить всех участников жизни, нищих, пожарных, лавочников, бродяг и пр.».
М. Горький
ДЕТСТВО
«Где нам в барство лезть, не тем пахнет, да и жизнь-то была у нас не барская, друг друга
Н. Помяловский.
1
Для того, чтобы знать поэта, – говорил Гете, – надо знать его страну.
Страна, в которой родился Помяловский, это – Россия 30-х годов, это Петербург Николая I и Бенкендорфа. Петербург, в котором задыхался и трагически погиб Александр Сергеевич Пушкин.
На Малой Охте – окраине этого казенного, каменного Петербурга – родился Николай Герасимович Помяловский.
До 100-летнего юбилея Н. Г. Помяловского неизвестна была дата его рождения. Только в 1935 году удалось найти метрическую книгу церкви Марии Магдалины на Малой Охте. В этой книге под № 25 указано:
«У диакона Герасима Помяловского и жены его Екатерины Алексеевой родился сын Николай – 11 апреля 1835 года. Восприемники: Литвин, Александр Евтихиев, диакон Успенской церкви, что на Сенной, и Комарова, Варвара Николаевна, жена столоначальника СПБ. Духовной Консистории».
Детство и отрочество Николай Герасимович провел на Малой Охте. Помяловский-писатель вспоследствии создал удивительные типы охтенских поселян, показал их оригинальный быт и нравы, яркий колорит этой своеобразной вольницы, вскормленной Малой Охтой. Любовь к Малой Охте осталась у Помяловского на всю жизнь. Он ее опоэтизировал в своей неоконченной повести «Поречане». О ней он трогательно всегда отзывается в своих письмах.
Охта – по утверждению историков – происходит от эстонского одноименного слова, означающего «запад, закат, конец». В применении к Охте происхождение этого названия объясняется тем, что Охта – самый крайний, западный, из правых притоков Невы.
В 1721 году по указу Петра, осуществлявшего свой план кораблестроения, в устье Невы и Охты было построено 216 домов для набора плотников. Был послам офицер на Белоозеро, на Вологду, в Шуйский городок, в Каргополь, на Устюг и на Холмогоры, для набора 432 вольных плотников, которые «были обыкновенны к судовой работе».
В мае 1723 года Петр получил донесение о выполненном наборе вольных плотников, которые и зачислены были в ведение партикулярной верфи. Вольные плотники были освобождены от всяких податей и налогов с обязательством выполнять в необходимых случаях адмиралтейские работы при оплате «противу других вольных плотников по 3 руб. 50 коп. в месяц». В их владении оставлены были дома и огороды. Были им обещаны выгоны и земли, «сколько следует по указу и писцовому наказу», но это обещание долго не было выполнено.
Охтяне не могли заниматься хлебопашеством. Зато у них были отличные пажити. И охтенки завели у себя голландских и холмогорских коров, снабжая столицу молоком и молочными продуктами.
Судостроение, столярное мастерство и скотоводство стали основными промыслами охтян. Женское население на Охте всегда превышало мужское и отличалось свободолюбивым, независимым характером.
Помяловский с большим юмором подчеркивал «вольный дух» своих земляков, их образованность и эмансипацию женщин, что выделяло, по его словам, Малую Охту как «дивное местечко, славный уголок земли». Н. Г. Помяловский любил приглашать своих друзей на Малую Охту. В одном из его писем к Я. П. Полонскому мы читаем:
«Хорошо на Охте, погода благодатнейшая, ночи чудные, на кладбище соловьи прилетели, под носом Нева, с затылка речка, только на дворе некрасиво – бревна, дрова, щебье, старые бочки – ну, да зачем на двор смотреть. Квартира довольно большая и хорошенькая, как фонарь, – в одной комнате шесть окон». Старожилы Малой Охты и поныне гордятся теми местами поселка, которые связаны с именем Помяловского. Они знают уголки, где писатель любил удить рыбу; они охотно вспоминают о различных шалостях, которые проделывал живой и задорный мальчик вместе с бойкой и веселой малоохтенской детворой.
Мальчик Помяловский целые дни проводил или на берегу с удочкой в руках, или на местной тоне, где между тонщиками у него были взрослые приятели, любившие здорового, бойкого и любознательного мальчика. Вольный дух рыболова, охотника или, как сам Николай Герасимович любил выражаться, дух «помяловщины» был привит писателю с детства. По различным воспоминаниям «произведениям самого Помяловского, имеющим автобиографический характер, нетрудно установить это.
2
Помяловский, как и многие другие выдающиеся представители революционной демократии 60-х годов (Чернышевский, Добролюбов), происходил из русской духовной семьи. Отец его был дьяконом кладбищенской церкви Марии Магдалины. До последнего времени ни один биограф Помяловского не имел никаких материалов об его отце. Нам посчастливилось найти в 1936 году в клировых консисторских ведомостях, хранящихся в ленинградском областном архиве, материалы, которые хотя и скупо, но все же дают некоторое представление о жизненном пути Помяловского-отца и его семьи, а также о Малоохтенской церкви, где он состоял дьяконом с 1835 года до своей смерти в 1851 году. В 1835 году ему было 31 год – стало быть рождения он 1804 года. В конце 1850 года он еще фигурирует в клировых ведомостях, обычно писавшихся его рукою, причем почерк у него был такой же, как у сына, но более ясный; его ведомости отличаются от всех прочих ведомостей этой консистории четкостью почерка и грамотностью. Герасим Никитич Помяловский умер от чахотки на 47-м году жизни, оставив большую семью – восемь человек детей.
После смерти Герасима Никитича заступивший его место дьякон Леонтьев платил семье своего предшественника 100 руб. 80 копеек серебром в год, «а именно вдове Помяловской до поступления ее в должность просфирни по 14 рублей 40 копеек серебром; и шестерым детям ее, каждому по 14 рублей 40 копеек серебром: дочерям до выхода их в замужество, а сыновьям до определения их на казенное содержание в училище».
В послужном списке отца Помяловского обращает на себя внимание прежде всего пункт об исключении его из философского отделения семинарии, во-вторых, тот факт, что всю жизнь он оставался дьяконом, хотя был сыном священника, отлично грамотным и основательно знавшим церковную службу. Постоянный священник церкви Марии Магдалины Яков Феодорович Троицкий, происходивший из провинциальной дьяческой семьи, был менее грамотен, чем Герасим Никитич. В специальной графе консисторских ведомостей («кто как знает чтение, пение, катехизис, кто сколько в год говорил проповеди») о Герасиме Никитиче Читаем:
«Чтение, пение, таинства знает хорошо». Поведения «скромного» – явление очень редко отмечаемое среди духовенства того времени. Между тем это «скромное поведение» неразлучно с Герасимом Никитичем во всех ведомостях за все годы его службы. Со слов Николая Герасимовича известно, что отец его не был пьяницей. Есть также графа, из которой видно, что он никогда не был судим и оштрафован. Исключение Герасима Никитича из философского класса семинарии несомненно находится в связи с его «скромным» поведением. Скромное поведение и исключение из семинарии Помяловского отца станет понятнее, когда мы познакомимся с пребыванием его сына в семинарии, с его ненавистью к царившему здесь варварству и деспотизму. В семье Помяловских не чувствовалось обычного в тогдашних духовных семьях деспотизма. Отец был добродушный, миролюбивый, с детьми обращался сравнительно ласково.
Николай Герасимович оставил очень мало воспоминаний о бытовом укладе родительской семьи. Пробел этот, правда, не трудно восполнить по его художественным произведениям, носящим автобиографические черты. В рассказе «Данилушка» он так описывает семейную обстановку: «Вот глубокая осень. Отец обошел свои гумна и нашел, что всего-то у него вдоволь. Он рад и спокоен. Данило принес первую клюкву. Кипит самовар на столе. Анна качает Люльку; мать стучит спицами; Петруха мастерит какую-то штуку долотом; отец добыл Четьи-Минею и начинает читать о Георгии Победоносце и св. великомученице Варваре. Бывают во всяком более или менее добром семействе тихие, мирные вечера, когда в воздухе веет благодать и кротость; всех посетило лёгкое расположение, нет ни хохоту, ни крику детского. Это не счастье, которое волнует кровь, это – чудные часы жизни, после которых не остается ни утомления, ни пустоты в душе, это – поэзия семейной жизни! В такие минуты, ребенок, утомившись игрой, положит голову на руку; взор его углублен, и не угадать, сознает ли он себя или не сознает. Самовар шумит и свистит; раздается мерная октава [отца]. Данило, забравшись в угол, слушает сказания о великих чудотворцах. У него замирает сердце и, в патетических местах, дрожит слеза на реснице, и потом долго мечтается ему о такой святой и блаженной жизни и представляется уже ему, что вот и его ведут к Диоклетиану, и он читает «Верую», и проводят его через все роды казней и мучений, мечтается ему, что все это он перенесет и переможет, и будет святым». В этой обстановке, как можно видеть, преобладают два начала. Начало мирной трудовой жизни, дружно спаянной семьи и обычные в семье духовенства сказания и предания, полные церковных суеверий, расслабляющей мистики и варварской мифологии. Образ отца, однако, всегда окутан в воспоминаниях Помяловского ласковостью и добротой.
Маленький Николай выделялся в свой семье способностями к разному изобретательству: то кораблик сделает, то с лихим хлыстом удочку, то запустит змея с разными невиданными белендрясами и трещотками, то выдумает диковинные тенета для птиц. Каждый день он придумывал все новое и новое, поражая своими изобретениями семью, гордившуюся даровитым мальчиком. Но в таких семьях, как семья Помяловского, дети редко остаются в сфере игр и потех, учебников и занятий. По свидетельству самого Помяловского он рано включился во все тяготы семейных работ, – то лошадь сводить на водопой, то помочь отцу около дома, в огороде, в саду, в рыбной ловле, то понянчить маленького брата, то спеть с отцом на клиросе. Все это развивало раннее чувство самостоятельности в мальчике.
Путешествовать через рвы и болота, на целый день со скудным завтраком уноситься в легкой лодчонке и пускать с длинным хлыстом лёсы – это стало любимым занятием мальчика Помяловского. Вскормленный береговым ветром, мальчик изучил окрестные овраги и ручьи, помнил все надписи на плитах и крестах местного кладбища. Описывая воспитание Данилушки, Помяловский подчеркивает, что никакой учебник, никакая ботаника и зоология не научат тому, чему научит ребенка природа.
«Ни один городской мальчик, —говорит Помяловский о герое своего рассказа Данилушке, – не видывал картины такой, какие видывал Данило. Никому учебник не говорил так много, как Даниле говорила мать-природа. Да он и сам был дитя природы. Ему не преподавали по рецептам изучать сначала арифметику и грамматику, потом средне-учетные науки. Он всему учился сразу – и логика, и практическая философия, и языки, и вера, и сельское хозяйство, и география на тридцать верст в окружности, и право, на сколько оно известно в деревне, – все ему известно, все он черпает не из мертвых книг, а прямо из жизни, из природы. И зато навеки останется в сердце его все, что он почерпнул из этого естественного источника».
Эти страницы говорят о лучшей стороне детства Помяловского, но жизнь мальчика прежде всего омрачалась близостью церкви и кладбища, где мальчику приходилось наблюдать обряды погребения, слышать вечный плач горюющих родственников и причитающих вопленниц.
Во главе с маленьким Помяловским детвора играла по целым дням в похороны и отпевание.
Достаточно увидеть удручающий пейзаж малоохтенского кладбища, чтобы представить себе, как он должен был подавлять воображение впечатлительного мальчика.
«Вообрази теперь, – говорит один из героев Помяловского, Череванин[1]1
Череванин – герой повести «Молотов».
[Закрыть],—хотя ту картину, которую я чаще всего видел с детства… Положат тебя на стол, под стол поставят ждановскую жидкость, станут курить ладаном, запоют за душу хватающие гимны – «житейское море», или «что это за чудо», «как мы предались гниению», «как мы с смертью сопрягались». Соберутся други и знакомые, Станут целовать тебя, кто посмелее в губы, потрусливее в венок… Дальше. Что же дальше? Захлопнут гроб крышкой и завинтит ее вечным винтом вечного цвета мастер гробовщик Иван Софронов, и опустят тело в подземное жилище… Могила… Что такое там? Я уже вижу, как идут, лезут и ползут черви, крысы, кроты. Веселенький пейзажик…» Устами Череванина Помяловский говорит о том тягостном впечатлении, которой сопровождало его в детстве, расслабляя «вольный дух» поречанина. Кроме того, Малая Охта наделила Помяловского горьким недугом, от которого впоследствии так безвременно он и погиб. Страшно читать его признание в письме к Я. П. Полонскому:
«Первый раз пьян я был на седьмом году. С тех пор до окончания курса страсть к водке развивалась крещендо и диминуендо».
Развитию этого недуга, как видно, особенно способствовали кладбищенские игры и праздничные гулянья на Охте. Пьяный разгул, бесшабашность, звериная удаль кулачных боев, обжорство на поминках по усопшим, непристойные рассказы местных юмористов, – все это не могло не наложить своего отпечатка на сознание предоставленного самому себе впечатлительного и бойкого мальчика.
Вместе с тем празднества откладывали в сознании его и другие впечатления. Сытые петербуржцы, приплывающие со снедью на яликах и ялботах, и ободранные, истощенные нищие, слоняющиеся в поискам гроша или корки, – этот резкий контраст не прошел мимо сознания Помяловского-мальчика и зародил впоследствии проблему «несчастного люда» в творчестве Помяловского-писателя.
ГОДЫ УЧЕНИЯ
«Их ломали в бурсе, гнули в академии».
Аполлон Григорьев
«Семейная жизнь теперь казалась ему полным блаженством, выше которого нет на свете; бурсацкая – царством бесконечных мучений. Он усиленно всматривался в черную бездну, которая легла между той и другой жизнью…»
Н. Помяловский
1
Первоначальной грамоте Помяловский научился дома. Учил его отец по Четьи-Минеям и другим церковным книгам, как принято было учить тогда в семьях духовенства. Посещал он также месяца четыре какую-то грошовую школу на Малой Охте. Родители мудрить особенно не стали. Дорожка, мол, уготована сыну одна: быть Николаю либо дьяконом, либо священником. Так испокон века шли поколения Помяловских к священнослужительству.
На восьмом году жизни мальчик был отдан в приходское Александро-Невское духовное училище. Отправке в бурсу предшествовали всякие торжественные приготовления. Мать, не по обычному ласковая, часто тоскливо вздыхала. Отец стал дарить грошики для копилки. Полунамеком заговаривал о розгах. Дескать, порят там, чорт их побери, знатно! Один сечет, да два держат: один за ноги, да один за голову… А то, бывало, и секут-то двое… с одной стороны, да с другой стороны. Худая это штука».
Мальчик начинает строить планы, как избежать этой секуции.
– Я убегу, тятька!
– Нет, не убежишь! Там солдат стоит у ворот!
– Так я с дороги убегу!
– А куда же с дороги пойдешь?
– А в разбойники…
Но эти беседы о розгах все же не западали глубоко в душу мальчика. К моменту поступления Николая в бурсу братья его Павел и Владимир были уже «старыми» бурсаками. Они учились в том же приходском Александро-Невском училище. Старший брат Павел, прозванный в бурсе носатым, славился своей физической силой, к тому же он был неразлучным другом и товарищем главного коновода бурсы Силыча, перед которым все трепетали. Таким образом, братья, защищенные собственной физической силой, а еще больше дружбой с богатырем бурсы, Силычем, застрахованы были от диких издевательств и затрещин. Поэтому в их рассказах бурса, выступала своеобразной вольницей. Стать «бурсаком с ног до головы» казалось мальчику очень заманчивым и романтическим. Николая очень увлекали рассказы братьев о бурсацкой жизни, играх, проделках, борьбе с начальством.
Все же в день отправки в бурсу, когда все оделись по-праздничному и священник приступил к молебну Козьме и Дамиану, мальчику стало страшновато. Он воспринял все, это как соборование, а не как молитву об «умудрении яко Соломона». Священник напутствовал мальчика назиданием учиться, слушаться старших, почаще молиться, и тогда умудрит господь стать большим человеком. Отец тоже наказывал терпеть да терпеть, «чем больше вытерпишь, человеком будешь».
Мать, по обыкновению, заливалась слезами, сокрушаясь, что ее слабенького сына, ее красное солнышко «вконец ощиплют, окаянные».
2
В тот день, когда на Помяловского надели сюртучок вместо обычной детской рубашки и повезли в бурсу, он был необычайно счастлив. Увидев во дворе бурсы играющих бурсачков, он нетерпеливо простился с отцом, рванулся к своим будущим сотоварищам, уверенный в предстоящем ему радостном содружестве. Играли здесь в разные игры – в лапту, масло, отскок, свайку, рай и ад, казаки-разбойники, краденую палочку и т. д. Все это показалось новичку страшно интересным и занимательным. Тем скорее хотелось ему войти в гущу детворы равноправным сочленом.
Но бурса имела свои традиции. Волчьи нравы царили в этих питомниках, предназначенных для подготовки будущих «христовых пастырей».
В книге о «приходском священнике Александре Васильевиче Гумилевском» любопытно описание, как подлекарь бурсы встречал детей, пришедших впервые за справками о приеме в эту школу.
«Вместо доброго приветствия, – рассказывает автор этих воспоминаний, – подлекарь встретил детей такой руганью, что и в кабаках бурлацких навряд ли можно услышать что-нибудь подобное. Покоробило детей площадное приветствие подлекаря – этого питомца бурсы, но делать было нечего».
Все это было еще ягодками в сравнении с тем, что происходило в самой бурсе, что и испытал на своей собственной спине Николай Герасимович. Новичка в бурсе должны были прежде всего «смазать». Таким приветствием был встречен и Помяловский. Какой-то верзила, великовозрастный бурсак неожиданно с размаху зажал, при общем хохоте, лицо новичка в свою грязную лапу. Вслед за этим мальчика «посадили в бутылочку». Игра эта начинается с того, что непосвященному новичку дают шапку, обещая, что, если он потрет ею свое лицо, он очутится в бутылке. Наивный мальчик трет шапкой свое лицо при общем смехе товарищей, приговаривающих: «входишь в бутылочку, лезешь в нее, сел в бутылочку» и т. д. Затем подают мальчику зеркальце, и он не узнает своего лица, черного, как у трубочиста. Тут он догадывается, что шапка была вымазана сажей. Не успеет новичок очнуться, как к нему подходит цензор[2]2
Ученик-второкурсник, которому поручалось наблюдение за Младшими бурсаками.
3
Духовные школы в России преследовали также и общеобразовательные задачи. Но латынь была средоточием всех ее курсов. Сословный характер этих школ заключался в незыблемой их традиционности и строгой замкнутости. Они были предназначены прежде всего для детей духовенства.
Внешние распорядки этой школы в период 40-х годов были такие же, как в глубокую старину. Правда,
[Закрыть] с вопросом – «видал ли он Москву». На отрицательный ответ цензор дает обещание ее показать. Он схватывает голову своей жертвы, стискивает ее своими ладонями, приподнимая новичка в воздухе, при душераздирающих его криках. Другой верзила тут же приказывает новичку спросить у ученика первой парты волосянки. Не. успев спросить, мальчик получает «волосянку»: ему вцепляются в волосы и нещадно рвут их и треплют. Визг жертвы порождает общий смех и удовольствие.
Но этим не закончился злополучный первый день бурсы. Тут было обливание холодной водой и разбойничий удар в спину, от которого с мальчиком едва не случился обморок. И в довершение всего от смотрителя училища он получил пять ударов розгами как «снисхождение» на первый раз. В тот же день новичок услышал от товарищей про изощренно-садическую порку, которая носит особое название «на воздусях». Все эти издевательства обычно назывались в бурсе «шлифовкой».
Если к этой «теплой» встрече прибавить еще впечатление от внешней обстановки бурсы, то сразу станет очевидным, как велико должно было быть разочарование мальчика. Огромная комната с промерзшими насквозь углами, стены в чернобурых полосах и пятнах, в плесени и ржавчине, пол, посыпанный песком или опилками, потолок, готовый обрушиться и наспех подпертый деревянными столбами, это – класс. В нем парты, черная доска, стол и стул для учителя. Вешалка, на которой висят шинели, шубы, накидки, перешитые из материнских капотов, отцовских подрясников. По всему этому тряпичному сброду ползает изрядное количество паразитов. Промозглый, прогорклый, сырой и холодный воздух, вонь и копоть – сгущают атмосферу этой ужасной комнаты. Так выглядел «вертоград науки», который должен был дать «плоды обильные», согласно резолюции Александра о духовных школах.
3
Духовные школы в России преследовали также и общеобразовательные задачи. Но латынь была средоточием всех ее курсов. Сословный характер этих школ заключался в незыблемой их традиционности и строгой замкнутости. Они были предназначены прежде всего для детей духовенства.
Внешние распорядки этой школы в период 40-х годов были такие же, как в глубокую старину. Правда, в жизни духовных школ в XIX веке начинается новая полоса, связанная с реформами графа Протасова.
Историки духовной школы в России приводят обычно отзыв Екатерины II о том, что к началу ее царствования «архиерейские семинарии состояли в весьма малом числе учеников в худом учреждении для наук и в скудном содержании». В этих школах не было подготовленных учителей. Определенной программы здесь не существовало, курсы были смешанные. Отсюда вытекал недостаток положительных знаний, исключительное господство латыни, преобладание формализма и схоластики. Обучали здесь таким знаниям, которые не могли иметь никакого применения в жизни.
Над реформой духовной школы трудились многие деятели и сподвижники Александра I, в их числе был М. М. Сперанский. Были учреждены, кроме духовных академий, духовные семинарии. Петербургская семинария помещалась в Александро-Невской лавре. Здесь же было и Алекеандро-Невское духовное училище. Помещение семинарии и училища было из рук вон плохое.
В 1836 году с назначением графа Протасова обер-прокурором св. синода, начинаются реформы духовных учебных заведений. Протасов хотел было приспособить их курс к практическим потребностям. По его мысли будущий сельский священнослужитель должен был обладать познаниями из медицины, агрономии и т. д. На деле все это свелось к увеличению часов на изучение фрунтологии и шагистики, а русской грамоте уделялось так мало времени, что семинаристы продолжали выходить из школы в большинстве своем безграмотными.
Еще при Екатерине было обращено внимание на безграмотность низшего духовенства. Началась насильственная вербовка не только малолетних, но, по выражению Помяловского, бородатых «детей» из сельского духовенства, чтобы учить их в бурсе письму, счету и церковному уставу. Эти дьяки и пономари, разлученные с своими приходами, попадали в обстановку розог, холода и голода.
Года три-четыре приходилось пожилым бурсакам постигать грамоту, чтобы опять иметь право дьячить.
Эта насильственная вербовка была разорительна для семьи вербуемого. Плач, вой и причитания сопровождали бородатого школьника. Ненависть и злобу– вот что питал бурсак к «вертограду» науки.
К периоду, связанному с «реформаторством» графа Протасова, налицо была уже иная картина, картина «перепроизводства» бурсаков. Некуда было их девать – не хватило приходов, а к другой работе они не были подготовлены. Период насильственного образования кончился. По новому закону великовозрастных в середине учебы «отправляли за ворота» (исключали). Но по традиции родители продолжали привозить взрослых детей в 15–16 лет и старше. Приходилось ежегодно «отправлять за ворота» по сто и больше человек.
В момент поступления Помяловского рядом с восьмилетними мальчуганами сидели двадцати– и двадцатичетырехлетние верзилы, озлобленные и озверелые от лишений, грязи и еще больше от всей системы издевательств и пыток, практиковавшихся здесь педагогами и начальством, от системы мучительства и садизма.
Эта «педагогия» обусловлена была, разумеется, всем режимом самодержавия и яростно защищалась идеологами и публицистами православной церкви.
Архиепископ Никанор Бровкович, автор «Воспоминаний бывшего альта-солиста», нападая на Помяловского и других авторов, вышедших из духовенства и сатирически изображавших поповщину в быту и обучении, приводит рассказ своего товарища, магистра духовной академии, одно время преподававшего в «бурсе Помяловского». В классе, где было 60 мальчиков, магистру никак не удавалось втолковать «греческую мудрость». Так тянулось до тех пор, пока он не прибег к помощи лозы.
– Да как вздул малую толику, – бахвалился магистр, – одного, другого: э-э-э, гляжу, пошла песня совсем иная! Откуда прилежание, откуда и дарование взялись! И отлично, братец ты мой, дело пошло. А то «вы, да вы» и пустяки выходят». Вообще «вспрыскивание посредством лозы по-староотечески» признавалось самой испытанной системой воспитания.
Однако система «вспрыскивания» совсем не давала таких идиллических результатов («прилежания и дарования»), которыми бахвалились бурсацкие воспитатели. Результаты были воистину трагические. Их изведал на себе Помяловский. О них рассказывают лица, которые далеко не склонны были к «обличениям». Даже в официальных историях духовной школы запечатлены следы варварской жестокости бурсацкого начальства.
Достаточно привести следующий знаменательный рассказ об инспекторе училища (где учился Помяловский), кандидате академии Адриане Колоколове.
Рассказ этот основан на жалобе дьяконской жены Д – вой в семинарское правление по поводу истязания ее племянника Колоколовым. Истязание вызвано было наветом одного из товарищей, утверждавшего, что племянник уговорил его (товарища) украсть у матери 50 рублей. Племянника решено было пытать: пять человек служителей и один чиновник секли мальчика, а инспектор Колоколов стоял ногою на шее своей жертвы; пытка продолжалась более двух часов, 500 ударов получил несчастный мальчик. Тяжело больного его увезли в больницу. Между тем оказалось, что кражу совершил другой питомец. Тетка стала требовать «законного удовлетворения» от семинарского правления. Но вместо этого получила следующее издевательски-садическое решение: ни в чем не повинного племянника после страшной пытки решили перевести в Петропавловское духовное училище, с угрозой об исключении, если будет замечен в подобных поступках. Это был далеко не исключительный случай, а бытовая повседневность тогдашней духовной школы, особенно низшей.
Об этом можно судить по книгам не только Помяловского, но и по другим «бурсацким» воспоминаниям. Знаменитый историк А. П. Щапов в своих воспоминаниях о бурсе писал: «Если бы дети бедных сельских дьячков и пономарей рассказали историю своего воспитания в духовных училищах, они бы открыли образованному свету чудеса физиологии и педагогики в истории воспитания и просвещения молодых поколений в России… Кто-то из знающих хорошо весь удушливый, убивающий процесс бурсацкого воспитания пробежал раз мысленно по духовным училищным бурсам и воскликнул: «Боже мой! и как еще живы эти сердечные остаются». Да, действительно, это – вопросительный физиологический факт».
Об этом свидетельствует и С. И. Сычугов, автор «Записок бурсака».
«В нравственном отношении, – говорит он, – бурса искалечила меня». Вспоминая, каким ласковым, правдивым, добрым, доверчивым мальчиком он вступил в бурсу, Сычугов указывает на страшную перемену, происшедшую в нем под влиянием школы. «В ней, – говорит он, – я стал скрытным, хитрым мальчиком, себе на уме, лживым, лицемерным, низкопоклонным, с камнем за пазухой, злым, мстительным».
Сыгучов не мало рассказывает и о розге как универсальном орудии просвещения в бурсе. «Драли нас– через одного палача с двумя обязательными держателями, драли в две лозы, драли слабо и жестоко, драли сухими, драли распаренными розгами, драли, наконец, с прибаутками и шутками, со злостью и издевательством».
Такова была обстановка и петербургской бурсы, того Александро-Невского духовного училища, в котором Помяловский «просвещался» восемь лет.
4
Итак, мечта о бурсе, как о вольном мире дружбы и товарищества, навеянная рассказами братьев, разбилась вдребезги с первого дня бурсацкой жизни. Счастливый случай скоро, однако, избавил Помяловского от издевательств. Узнав его, как брата старших бурсаков Помяловских, местный старожил Силыч взял Николая, прозванного уже Карасем, под свою опеку. Этого достаточно было, чтобы приостановить «шлифовку», которая доводила многих новичков бурсы до умопомешательства и смерти. Слабых своих товарищей бурсаки умели доконать, доводили новичка «шлифовкой» до белого каления. С отчаяния мальчик бросался жалобой к начальству, это еще больше усугубляло вражду бурсаков к новичку, отныне ставшему фискалом. А фискалов мучили беспощадно. Так было с товарищем Помяловского (выведенным впоследствии в «Очерках бурсы» под именем Семенова). Бурсаки замучили его пыткой, специально придуманной в бурсе, так называемой «пфимфой» Варварское изобретение это заключается в том, что горящую вату вводят в широкое отверстие «фунтика», а узкое отверстие вставляют в нос спящему. Густая струя удушливого дыма охватывает мозги жертвы; спящий бросается и мечется в невыносимых страданиях. Все это проделывалось не раз, и мальчиков замертво увозили в больницу. Избавленный от этих «забав», Помяловский подвергался еще более изощренным пыткам «начальствующих лиц» этой бурсы, ее педагогов. Четыреста раз Помяловский испытал жесточайшую порку. Чуть ли не каждый день он стоял на коленях, оставаясь без обеда. Он часто говорил о себе: «пересечен я, или еще не досечен? На сем месте у меня выросла слоновая кожа». В один из первых дней своего прерывания в бурсе, истерзанный пытками до предела, с налитым кровью лицом, со вздутыми на висках и на шее жилами, он уже в беспамятстве с остервеневшем бросился на своих мучителей. Пальцы его, вцепившись в волосы одного из них, закостенели. На шум вбежал учитель. Все отступили. Только Помяловский, вцепившись в бурсака, остался на месте. По приказу учителя новичка без разбора дела подвергают самой жестокой перке «на воздусях». Справа и слева свистят лозы, кровь фонтаном брызжет из тела, несчастного, нечеловеческий крик и вой оглашают бурсу.
Надолго после этого мальчик потерял способность соображать. Эти переживания вызвали страшный душевный надлом. Скоро случайно побывал в бурсе отец. Потоки слез полились из глаз новичка… С острой тоской он вспоминал родное селение, дом с садом, кладбище, семью, домашних товарищей, игры. Мерзость бурсы была прочувствована всеми порами тела.