Текст книги "Донный лед"

Автор книги: Борис Штейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Арслан Арсланов вернулся к жизни и деятельности не в семь, как сам же распорядился, а в девять, и водители тоже прибыли с опозданием, и от многих несло перегаром: у старухи не обошлось без застолья.

В девять открылась поселковая столовая, поэтому было принято резонное решение позавтракать. Причем Арслан Арсланов задержался, пошел на кухню, с кем-то пошутил, кому-то что-то пообещал и купил прямо на кухне приличный кусок говядины и, усевшись в кабину, подмигнул:

– Ничего, мужики, в тайге мясо будем варить на костре!

Он не терял вкуса к жизни.

Корреспондент Паша ничего не сказал. Водитель тоже ничего не сказал, он вообще не смотрел на Арслана Арсланова, сильно был обижен.

Арслан Арсланов почувствовал напряженность и все легко объяснил. Он сказал:

– Обстановка, понимаешь, получилась.

И, помолчав, добавил:

– Вы меня извините, мужики, я, конечно, поросенок, но обстановка, понимаешь, получилась.

Одним словом, тронулись где-то в одиннадцатом часу, причем ближе к одиннадцати. К тому же ринулись под провода, хотя этого можно было избежать. Дело в том, что существовала дорога через летное поле, нужно было только договориться с администрацией аэропорта и провести колонну в определенное время через летное поле. Чего-чего, а договариваться Арслан Арсланов умел. Он сел на бензовоз и поехал в аэропорт. И он действительно договорился, ему разрешили провести колонну прямо сейчас. Однако водители не приняли всерьез это предприятие Арслана Арсланова, они вообще уже не принимали его всерьез и стихийно, без команды двинулись через поселок. Когда Арслан Арсланов вернулся из аэропорта, вверенной ему техники у нефтебазы уже не оказалось, колонна уже вгрызалась в поселок, причем на опущенной до упора и все-таки направленной непосредственно в ясное морозное небо стреле экскаватора вертелся, как акробат, помощник экскаваторщика помозок, он поднимал, раздвигал, отводил и переводил себе за спину нависшие над улицами провода.

Арслан Арсланов молча шагал рядом и курил сигарету за сигаретой. Ему опять, в сущности, нечем было распоряжаться.

Километрах в двадцати пяти от Нижнего колонна остановилась у новенького бревенчатого моста через речку Ухта.

Было около трех часов, над тайгой стояло высокое ясное солнце, речка уже встала, голубой лед был присыпан ровным слоем рассыпчатого снега. С тех пор как навели мост, никто не топтал снег на речном льду. Только заячьи следы пересекали речку наискосок и уходили в тайгу.

– Косой прошел, – сказал Арслан Арсланов столичному корреспонденту Паше, – эх, жаль, некогда сейчас, а то бы мелкашку в руки – и пошел!

Корреспондент ничего не ответил. Он смотрел на тягач "Фаун" и гадал, выдержит ли этот деревянный мост груженный экскаватором трейлер.

Бензовоз и самосвалы уже перебрались через мост, а "Фаун" остановился метрах в двадцати, братья-водители выпрыгнули из кабины и стали совещаться.

Арслан Арсланов имел твердую инструкцию от Зудина: трейлер с экскаватором через мост не пускать. Нужно было наладить брод, для чего бульдозер "Интер" должен был поломать лед, натолкать к урезам реки грунта, разровнять его, соорудить пологий съезд и пологий въезд. Экскаватор должен был съехать с трейлера и, буксируемый тем же "Интером", форсировать речку вброд.

Но, видимо, Арслан Арсланов слушал инструктаж невнимательно, и не то чтобы он не усвоил зудинских наставлений – он их усвоил, но настойчивость, с которой Зудин наставлял его в этом вопросе, он как-то не воспринял. Поэтому, когда братья Шмелевы и бульдозерист Лекарцев, по прозвищу "Икряной", стали его уговаривать и доказывать, что мост выдержит, он дрогнул. А когда ему объяснили, что и так из-за него сколько времени потеряли и что трус в карты не садится, Арслан Арсланов, который стремился как-то возродить утерянный авторитет, махнул отчаянно рукой и разрешил:

– Валяйте!

Тем более что мост совсем был свеженький, бревнышки одно к одному, и держался он на четырех плотной кладки бревенчатых быках, и поблескивал белизной на солнышке. Очень верилось, что мост выдержит. Но мост проломился. Проломился он – и это счастье! – не на середине, а у берега, на крайнем быке, и бык проломился и скособочился. Сначала "Фаун" бодренько побежал с трейлером по мосту, и казалось, что все будет в порядке, но стоило задним колесам трейлера въехать на мост, как мост под ним провалился. Потому что на задние оси была самая большая нагрузка. Правые задние колеса ушли в провал, и трейлер сел в этом месте на раму. Экскаватор накренился назад и вправо, но крен был не очень большой, и экскаватор удержался на трейлере и не упал в реку.

– Ну, мужики, – сказал Арслан Арсланов, обращаясь, скорее всего, к самому себе, – молите бога, чтобы ветра не было. – Он встряхнулся, подобрался весь, в нем появились энергия и воля – то, что делает руководителя руководителем. Прежде всего Арслан Арсланов распорядился наладить оттяжку и бульдозером сдерживать экскаватор, чтобы он не свалился. Затем распорядился завести и разогреть двигатель экскаватора и экскаваторщику приготовиться сползти с трейлера на дорогу. Сам же на "Магирусе" поехал обратно в Нижний, в сопредельную мехколонну за помощью. Он скоро вернулся, сказал, что выпросил еще один бульдозер, и в скором времени действительно прикатил бульдозер. Это был "Каматсу", махина мощнее "Интера", снабженная, правда, не двумя стальными зубьями, а одним, но зато еще более тяжелым. На "Каматсу" тоже завели оттяжку, и так, одерживаемый двумя оттяжками, экскаватор благополучно сполз на землю.

После этого два бульдозера – с двух сторон – довольно быстро наладили брод, и экскаватор форсировал водную преграду, согласно инструкции.

Тем временем около моста собралось несколько машин, образовалась обыкновенная дорожная пробка. Пока не стали налаживать брод, пробки не было, потому что машины объезжали мост по льду. Теперь же лед был проломлен, раскрошен, его унесло течение. Таким образом, Арслан Арсланов в глазах затормозивших у моста водителей был глуп, туп и кругом виноват: он сломал мост и сломал лед, и оправдания ему не было. Все это и было ему выкрикнуто в выражениях, соответствующих ситуации, климату и шоферскому темпераменту.

Арслан Арсланов, однако, не растерялся. Он поговорил с бульдозеристом Лекарцевым, по прозвищу "Икряной", бульдозерист понял его с полуслова. Он стал заваливать проломленную часть моста грунтом. Между тем начало смеркаться, день, стало быть, заканчивался, второй день пути, а колонна прошла едва ли четверть дороги.

Приходилось ждать, пока "Икряной" Лекарцев закончит свою нелегкую работу: без бульдозера трогаться в путь было опасно.

Тогда Арслан Арсланов сказал:

– Привал.

"Магирусы" съехали с дороги – за речкой был пологий съезд, а сам Арслан Арсланов стал собирать сушняк для костра. Столичный корреспондент Паша, словно обрадовавшись возможности быть чем-то полезным, стал усердно ему помогать, и скоро недалеко от "руководящего" "Магируса" заплясал аккуратненький костерок. Арслан Арсланов приспособил над огнем котелок, натопил в нем снег и побросал туда куски говядины.

Вскоре от костра потянуло дурманящим запахом мясного варева, и водители, распознав, в чем дело, укрылись от искушения в своих кабинах, доставали, у кого были, хлеб и консервы.

Столичный корреспондент Паша был человеком бескорыстным и по-пионерски компанейским. И когда он понял, что сейчас, на глазах усталых и обозленных нелепыми неудачами механизаторов его персонально будут потчевать ароматным, сваренным на костре мясом, он почувствовал очень сильное неудобство. Такое сильное неудобство, что впору было бы отказаться, причем не просто отказаться, а сказать при этом какие-то сильные слова, так сказать, в переносном смысле хлопнуть дверью. Но Паша был в то же время человеком мягким. Из тех, что вообще не способны хлопать дверьми – ни в прямом, ни в переносном смысле.

Он просто смотрел мимо Арслана Арсланова, и щеки его пылали не столько от костра, сколько от стыда и негодования. Арслан же Арсланов был абсолютно в своей тарелке: ему нравилось быть начальником и быть гостеприимным хозяином, и он нимало не смутился, когда увидел Зудина. Зудинский "уазик" с трудом перевалил через насыпанный на месте пролома бугор, Зудин вышел из машины и быстро подошел к костру.

– Васильич! – радостно воскликнул Арслан Арсланов, делая гостеприимный жест. – Милости прошу к нашему шалашу. Сейчас ложку принесу.

И осекся.

Он осекся, потому что Зудин смотрел на него посветлевшими от бешенства глазами, и только присутствие столичного корреспондента удерживало его от подкатывающих к горлу уничтожающих слов.

Зудин сказал только одно слово. Он сказал, презрительно прищурив глаза:

– Пиж-ж-жон!

– Васильич!

Но Зудин, резко повернувшись, уже шагал к дороге, маленький, прямой, непримиримый.

– Васильич, подожди!

Арслан Арсланов догнал его в три прыжка, зашагал рядом, что-то объяснял, наклоняясь, – Зудин не реагировал. Он подошел к своей машине, что-то сказал шоферу, тот пулей выскочил на снег и, хлопнув дверцей, побежал собирать механизаторов. Через десять минут "уазик" и бензовоз, набитые людьми сверх всяких норм, двинулись обратно в Нижний – обедать. Корреспондент уехал с ними. Остались только Арслан Арсланов и водитель "руководящего" "Магируса" – охранять вверенную технику.

Столичный корреспондент Паша больше к Арслану Арсланову не вернулся.

ВАГОНЧИК СЕНИ КУЛИКОВА

– Чай будешь? – спросил Сеня. – С пряниками, сегодня брал, свежие.

Нина пожала плечами.

Сеня понял это как согласие и достал из-за занавесочки кружки. Занавесочка закрывала большую хозяйственную полку, подвешенную над столом в кухонном тамбуре. И полка, и занавесочка – все это было делом рук несчастного Сениного друга Лехи.

С тех пор как Леху увезли на лечение, Сеня сильно стал тосковать. У Варьки он с того памятного дня ни разу не был. Больше того – Сеня всячески избегал встреч с Варькой, потому что ему было стыдно. Как-то он не так повел себя в тот вечер, когда вернулся ее нежеланный муж. Как следовало себя повести в той щекотливой ситуации, Сеня и сейчас не сумел бы сказать, но в том, что он тогда так безропотно ретировался, можно сказать – слинял, – в этом было что-то унизительное.

Варькин муж долго в поселке не задержался. Попросил у Варьки денег Варька все отдала, что были, – и опять отправился куда-то ловить удачу. Об этом рассказала Сене Нина, незаконная сожительница Арслана Арсланова. Видимо, Нина всегда чувствовала эту свою незаконность, она старалась ни с кем в мехколонне не встречаться, сидела вечерами безвылазно в арслановском вагончике и, если хозяин отсутствовал, читала книжку, шила или слушала "Спидолу". Поэтому Сеня очень удивился, когда увидел Нину на пороге своего вагончика.

– Нина? – спросил он, не скрывая удивления. – Ты чего?

– Рыжего не видел, Сеня, а? Рыжий потерялся.

– Не видел, нет, да ты заходи, заходи, гостем будешь.

Нина зашла.

Села на табурет и беспомощно всхлипнула.

– Да ты чего, Нина?

– Арслана нет, и Рыжий потерялся! Совсем одна!

– И я один, – усмехнулся Сеня, – вот и потолкуем. Чай будешь?

Рыжего вообще-то Сеня знал, он его видел раза два или три. Рыжим звали большого пушистого кота – кот был именно этого самого цвета.

– Рыжий, Рыжий, – Нина мечтательно прикрыла глаза, – я же его из Свердловска привезла.

– Из Свердловска? – удивился Сеня.

– Из Свердловска. Самый верный мой кавалер. Сколько, Сеня, мужиков меня бросило, а Рыжий никогда не изменит. Вот только сегодня сбежал куда-то.

– Придет, – успокоил Сеня, – кошки, они приходят.

– Придет, – согласилась Нина.

Сеня резонно хотел спросить: а чего же, мол, прибежала с поисками, если знаешь, что придет, но не спросил. Пришел человек к человеку – чего здесь спрашивать!

Он разлил чай и надорвал кулек с пряниками. И опять похвалил:

– Свежие, сегодня брал!

Нина улыбнулась:

– Тарелочка есть?

– Есть.

Сеня достал.

Нина пересыпала пряники в тарелку – не все, а сколько нужно к чаю, остальное убрала за занавесочку.

– Так уютнее!

Сеня посмотрел – действительно уютнее. И он сказал:

– Действительно...

Отхлебнув чай, Сеня спросил:

– А ты в Свердловске чего делала?

– В Свердловске-то? А летала. Стюардессой была.

– Ни себе чего! – удивился Сеня. – А чего ж ты это...

Сеня сделал неопределенный жест, который следовало понимать примерно так: дескать, чего ж ты – имела такое хорошее положение в жизни, а променяла его на неинтересную работу в складе электротехнических материалов и на сомнительное положение любовницы тоже довольно сомнительного человека.

Видимо, так Нина его и поняла, потому что ответила, не уточняя вопроса:

– А это, Сеня, долгая история...

И горько как-то рукой махнула.

Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять, что Нине хочется, чтобы ее еще порасспрашивали, и Сеня покорно спросил:

– Какая же история?

Нина опять всплеснула горестно рукой и сказала:

– Такая, Сеня, история, что и рада бы кого винить, а некого. Кроме себя и винить некого.

Она машинально пожевала пряник, глотнула горячего чая.

– Ну, летала. Муж у меня был, тоже летчик, только военный, старший лейтенант. А я хорошенькая была, сейчас-то полиняла, а была красивая.

Сеня внимательно посмотрел на Нину. Высокая, стройная, лицо чистое, носик аккуратный, хорошенький, рот небольшой, губы пухлые, яркие без краски. А главное – волосы, пышные, длинные, белые как снег. Наверное, кислотой травленные, но – красиво. Нет, она и сейчас красивая, что там говорить зря.

И Сеня сказал, наморщив нос:

– Да нет, ты и сейчас красивая, чего говорить зря.

– Сейчас что! – возразила Нина. – Сейчас я сама себя не ощущаю. А тогда... Знаешь, Сеня, тебе это, может быть, не интересно, но есть такое правило: женщина выглядит так, как она сама себя ощущает. А я, Сеня, ощущала себя красавицей! Я свою красоту чувствовала, и было мне от этого счастливо. И была я, Сеня, звонкая и пела все время. Но знаешь, Сеня, нам всегда мало. Нам мало, что нас, например, муж любит, души не чает. Нам нужно, вот когда мы себя ощущаем, нам нужно тогда всеобщее поклонение. Нет, нельзя сказать, что я мужа не любила...

Она задумалась, как бы споря сама с собой, и подтвердила:

– Любила я его, почему же, любила. Но если я чувствовала, что кому-то нравлюсь, я с какой-то жадностью старалась понравиться еще сильней. Я, Сеня, ни о чем таком не думала: изменить мужу, сойтись с кем-нибудь – нет, совсем нет! Но – как это правильнее выразиться – принимала ухаживания до последнего момента, до критического. И совесть моя была чиста – и перед своим мужем, и перед женами моих поклонников. Знаешь, Сеня, меня мать так воспитала. Я красивой была девочкой всегда, училась хорошо, и как-то мать так меня воспитала, что я с детства чувствовала себя царевной. И так мне, Сеня, всегда было... все мной восхищались... Я к этому привыкла. Сначала взрослые – как ребенком, потом мужчины – как женщиной... А муж – он скромный был парень, виделись мы редко: то у него полеты, то у меня. Квартирка была двухкомнатная в Свердловске.

Она опять задумалась.

– Нет, мы хорошо жили, почему же. Весело, в общем. Знаешь, Сеня, у нас такая конторская книга была, "бортовой журнал" мы ее называли. Мы в этой книге друг с другом переписывались. Ну, у кого что произошло, кто где был, что купил там... И встречи назначали, сообщали свои графики. Ну и шуток много в этой книге получалось, не то чтобы их специально выдумывали, а так, было в этом, Сеня, много юмора...

Она опять замолчала задумчиво и некоторое время пила чай, погружаясь в прошлое.

– Красивая была жизнь, – сказала она с силой. – И жизнь красивая, и я была красивая. Выхожу в салон: "Граждане пассажиры, экипаж свердловской авиагруппы..." А граждане пассажиры смотрят, глаз не отрывают... – Она зажмурилась, на щеках выступил легкий румянец, и нельзя было с уверенностью сказать отчего: то ли от горячего чая, то ли от воспоминаний.

Сеня представил Нину в элегантной летной форме, с высокой прической. Действительно, наверное, хороша была. Куколка. Как на рекламе.

– Компании, конечно, были, я пела еще к тому же. И мной, Сеня, восхищались. Как было хорошо! Ну, и ухаживали, конечно. Влюблялись. И я, знаешь, Сеня, относилась к этому безответственно. Безответственно! Это я теперь понимаю, что безответственно, а тогда думала, что так и надо. То есть если кто-то, например, в меня влюблен, и я получаю от этого удовольствие. И я о нем-то не задумывалась, я просто была уверена, что раз мне удовольствие, то все этому радуются. А не все, Сеня, радовались. Были такие, что переживали. И очень даже. Но мне это, Сеня, было не интересно. Один мне, Сеня, однажды сказал так: "Для тебя, говорит, жизнь – как котлета по-киевски: берешь за косточку и кушаешь". Глупо, наверное, но почему-то запомнилось.

А один раз я, Сеня, сорвалась. Был у нас один в управлении... Ну, так не скажешь, что очень красивый. Но... гордый какой-то. Ни на кого не смотрел. Ни на кого. И хмурился всегда. Молчит и хмурится. Другой острит, выкладывается – и ничего, на него ноль внимания. А этот посмотрит раз – и все, готовчик. Вроде как Печорин или печальный демон, дух изгнанья. Я как с ним поближе познакомилась, все больше Лермонтова читала. Находила что-то для себя. В общем, Сеня, поломал он меня. Знаешь, жизнь была для меня вроде как игра. А он условий игры вроде как не признавал. Ну и... И все. И легкость кончилась. И кончилось, Сеня, счастье. Я где-то читала или рассказывал кто-то, что в Голливуде, например, кинозвездам не разрешается замуж выходить. Чтобы если она звезда, то она бы, как это точнее выразиться, условно принадлежала всем. То есть каждый мог бы о ней мечтать. А так она принадлежит мужу – уже не интересно. А что – может, и правильно. Как думаешь?

Сеня пожал плечами: может, так, а может, нет, с какой стороны подойти.

– В общем, Сеня, был у меня целый мир, и сузился он в булавочную головку... Ну, первая узнала его жена. И представляешь, прибежала к начальнику с чемоданом. "Вот, говорит, моего кобеля шмутки, отдайте ему и скажите, чтобы домой больше не являлся". Скандал. Это мне потом уже все рассказали, а я не знала – в рейсе была. Значит, скандал. Ну, тут начальник, замполит, то да се, мирить начали. А она, язва, говорит: "Мириться, говорит, согласна, но пусть, говорит, мой в присутствии, говорит, женщин, и особенно в присутствии этой куклы, – меня, значит, – просит прощения, причем стоя на коленях. Иначе, говорит, не согласна, возбуждаю дело о разводе". А это пятно. Ее давай уговаривать, чтобы, значит, не на коленях. Все же он в управлении, руководитель, кто его после этого слушать будет! Ну, уступила. Это мне все потом уже рассказали. А так я ничего не знала. С рейса возвращаюсь – меня к начальнику. Прихожу – там уже кворум полный. Все же любопытно. Мой Печорин и говорит: "Прошу, говорит, у своей жены прощения при всех и при вас, говорит, Нина, за то, что, говорит, с вами ей изменял". А вид у него жалкий, хвост поджал, как побитый пес, своей держиморде в глаза заглядывает. Эх, ты, думаю, печальный демон, думаю, дух изгнанья... И так мне, Сеня, гадко тогда стало: на что польстилась – на самоварное золото. Мне бы плюнуть ему под ноги, да уйти да дверью хлопнуть... Но я, Сеня, не резкая по натуре. И я просто вышла потихоньку, без всякого жеста.

Моему старшему лейтенанту тоже, видно, доложили. Домой прихожу, "бортовой журнал" открыт, там последняя запись: "Вернусь через месяц, желательно, чтобы к этому времени твоего духу тут не было". И потом кривыми буквами, видно, уже наспех: "Эх, ты!"

Ну я и задала лататы. Я тогда еще гордая была. Теперь бы... Да что зря говорить. Уехала на БАМ. Слыхал, наверное, такая пословица есть: "БАМ все спишет".

Сеня кивнул: слыхал эту глупую пословицу.

– А ведь ничего, Сеня, не списывается. Ничего, Сеня, не зачеркнешь. Да и кто я здесь? На складе запчасти выдаю. Вот сгину завтра, пропаду, сквозь землю провалюсь – и никто и не вспомнит. Тут таких – накладные подшивать только свистни!

– Ну что ты, – возразил Сеня, – каждый свое дело делает, из этого понемногу все и складывается. Я тоже – велика ли фигура? Слесарничаю понемногу, и ничего – не унываю. А?

– Ты, Сеня, – это особая статья. Ты хоть бы и вообще не слесарничал человек нужный, может даже необходимый, здесь.

– Чем же я такой уж здесь необходимый? – удивился Сеня.

– Тем, что с тобой поговорить можно и ты поймешь.

Тут Сене вдруг стало обидно. Ему стало обидно, потому что выходило, что сам-то он, как Сеня Куликов, как, в конце концов, мужчина, вроде бы и не существует. Так, отдушина.

И он сказал:

– Что ты обо мне, Нина, понимаешь? Может, я тебя слушаю, а сам ножки твои разглядываю.

– Да ну, – Нина слабо улыбнулась и махнула рукой, – брось ты, Сеня, разглядываешь! Которые разглядывают, я, Сеня, тех за версту чую. Опыт, Сеня, есть. А ты слушаешь, Сеня, и жалеешь. Жалеешь ведь, Сеня, а?

Сеня покраснел и ничего не ответил. Да и что тут ответишь? Жалко бабу. Что жалко, то жалко...

– Ну, поехала я, – продолжала Нина. – Взяла Рыжего и поехала. Этот Рыжий у меня, он, знаешь, Сеня, умный! Как собака. Кто-то говорил мне, что кошки умнее собак, только к человеку не подлаживаются. А Рыжий подлаживается! Он мне друг. Один раз выручил даже. Где я работаю, там начальник передвижной электростанции здорово на меня виды имел. Действительно разглядывал все время. Вагончик мне выделил на отшибе – через тайгу идти. Ну, однажды задержались на работе, иду домой, он провожает. Рыжий следом крадется. Он летом со мной на работу ходил. Ну идем, разговор не клеится, начальник молчит, сопеть начинает. Так и знаю, сейчас кинется, потом будет оправдываться, что голову потерял, себя не помнил. Ну, кидается, схватил клешнями – не отвертеться. А тут Рыжий с дерева как сиганет на него! Ну, неожиданно! Он испугался, отпрянул, ну и дальше все – момент упущен. Не скажешь же, что сначала потерял голову, потом нашел, потом кота прогнал и снова потерял!

Она помолчала.

– Трудно мне было, Сеня, со своей внешностью! В аэрофлоте внешность это был плюс. А тут, наоборот, минус. Я сначала кокшей хотела на катер. Тут у СМП свой катер по Байкалу ходит. Думаю, не летать – так плавать. Пошла, договорилась, им кокша нужна. Капитан говорит: добро, оформляйся. А жена его как меня увидела, говорит: только через ее труп. А она у них в СМП в кадрах работает, кадровичка. И – ни в какую. А она в этом СМП сто лет работает, еще с Тюмени. Конечно, с ней посчитались: я им кто? Не взяли.

– А Арсланов-то тебя где нашел? – спросил Сеня. И пожалел, что спросил. Грубовато как-то получилось. Даже можно сказать, не грубовато, а просто грубо.

Но Нина ответила охотно. Никакой такой грубости со стороны Сени не усмотрела.

– У Вари нашел, у вашей комендантши. Ну и... Знаешь, он в особенности сначала такой внимательный был, такой заботливый.

– А теперь? – спросил Сеня.

– Теперь тоже ничего, но по-другому все. Теперь у меня есть обязанности. Я должна то, другое, постирать, приготовить, накрыть на стол. Ну и... все остальное. Нет, все это мне не трудно, но я, Сеня, не человек, понимаешь. Я – тень несамостоятельная. Тоска...

Она вздохнула.

– А уйти? – спросил Сеня.

– Куда? – удивилась Нина. – Куда, Сеня, деться? Земля большая, а деться некуда. Я думала, думала и вот что поняла: с внешностью и без специальности – только по рукам. А чем по рукам – лучше уж быть в одних руках.

– У тебя же есть специальность, – вдруг загорячился Сеня, – есть же, чего ты бесишься?

– Какая специальность? – спросила Нина совсем убитым голосом.

– Что значит какая? Бортпроводница – вот какая! Ты это дело любишь, знаешь, чего тебе? Ну в Свердловске, допустим, не заладилось у тебя. Так ведь городов же много. Аэрофлот у нас какой! А?

– А правда, Сеня, – встрепенулась Нина, – может, попробовать?

Она заглянула Сене в глаза – вопросительно и даже просительно, словно именно от Сениного ответа зависела ее судьба.

– Только куда деваться – прописки нигде нет, комнаты нет...

Она задумалась.

– Вот к сестре если... У меня, Сеня, в Улан-Удэ сестра живет, примет. Попробовать?..

Она вдруг быстро собралась и стала прощаться. И уже в дверях попросила:

– Так если Рыжего увидишь, скажи.

– Ладно, скажу, – буркнул Сеня, накидывая крючок.

...А через час пришла Варька.

Она пришла с узелком и заявила:

– Белье сменить. Ты сам не идешь, не идешь, думаю – нехорошо, на грязном спишь.

– Ладно... – Сеня насупился, – сам бы пришел.

– Ну, не пришел же... Давай стаскивай грязное-то.

Сеня нехотя направился к постели. Меньше всего ему хотелось трясти при Варьке свои несвежие простынки.

Варька, словно поняла его, сказала, улыбнувшись:

– Ладно, не надо сейчас, завтра на склад притащишь.

А Сеня насупился еще сильнее. Голос у Варьки был на редкость певучий и волновал Сеню независимо от того, что именно говорила Варька. Сеня стеснялся этого своего волнения и поэтому хмурился, отворачивался, бурчал что-то сердитое.

Тут Варька подошла к Сене, тронула его тихонько за рукав и спросила так задушевно, как, наверное, никто никого не спрашивал. Она спросила:

– Ну чего ты, Сеня, ну чего ты?

Она стояла возле Сени в распахнутом полушубке, пуховый платок был развязан, едва-едва держался на затылке, глаза у нее были большие, продолговатые, красивые, одним словом. К тому же на левом веке Сеня увидел крохотную синюю жилку, он наклонился и поцеловал эту жилку. Варька стояла, не шелохнувшись, держась за Сенин рукав. Сеня поцеловал и правый Варькин глаз, потом опять левый, потом опять правый. А Варька все стояла, покорная, как школьница, все держалась за Сенин рукав, послушно прикрыв глаза, и потом, когда Сеня все-таки прекратил это свое занятие, постояла еще немного с приоткрытыми глазами, глубоко и шумно вздохнула и, ничего не сказав, ушла.

Сеня помотал головой, как бы сбрасывая наваждение, потом схватил веник и принялся убирать свое жилище. Помыл кружки, минуту поколебавшись, помыл и пол. Вымылся сам под рукомойником, постелил чистое и улегся с книжкой. Но чтение не шло. Сон не шел, и чтение тоже не шло. Шли какие-то видения почему-то деревня, в которой родился, хоть он мало ее помнил. Увидел вдруг себя пацаном, сидящим на возу с сеном и понукающим лошадь. Вот он сидит на сене, держит вожжи, и у него упала шапка. То ли ветерок, то ли он сам неловко повернулся – упала шапка на землю, а Сене не слезть. Его на сено сажали на покосе, а на усадьбе с сена снимали, а самому ему не слезть. И вот маленький Сеня ревет, вперед не трогается, а ревет, и ревет он до тех пор, пока не появляется на дороге большая, добрая старуха с клюкой. Она поднимает Сенину шапку и клюкой подает ее наверх, и Сеня, распластавшись на животе, дотягивается.

И еще одно видение – как лошади задали корм, и она жует, а Сене никто ничего пожевать не дал, и он плачет. Смотрит на жующую лошадь и плачет. И тут какой-то мужичонка тщедушный достает из кармана хлеб в тряпице и отламывает кусочек Сене, и Сеня ест. Откуда-то в этой деревне появляется Варька и кормит маленького грудью, и пахнет, пахнет парным молоком. И под этот пригрезившийся запах, как под первую свою колыбельную песню, Сеня уснул крепко, даже можно сказать – сладко, потому что во сне он причмокивал губами.

На третий вечер приехал Арслан Арсланов. Он пришел к Сене и спросил, едва поздоровавшись:

– Где Нина?

Арсланов был простужен, кроме того он выглядел усталым и каким-то обескураженным.

– Где Нина? – спросил он и сел, расстегнув полушубок, на табурет, и закурил, привалившись к стенке вагончика.

– Нет Нины, – сказал Сеня, – нет ее. Уехала.

– Как уехала? – не понял Арсланов.

– Так, уехала. В Улан-Удэ. К сестре. Рассчиталась на работе и уехала.

– Так, – сказал Арсланов, криво усмехнувшись, – уехала, значит.

И замолчал. И долго еще молчал, ничего не говорил, курил, заплевал сигарету, поискал глазами пепельницу, не нашел, сжал окурок в кулаке, засунул кулак в карман, но так и ни слова не произнес, только голову опустил, думал о чем-то.

Сене стало не по себе от этого молчаливого присутствия, потому что разглядывать человека, когда он погружен в переживания, было неловко, отвернуться же и не смотреть на него тоже было как-то нехорошо, и, не зная, что делать и куда деваться, Сеня лег. Он лег на свою койку, свесив ноги в теплых войлочных тапочках, и заложил руки за голову.

Наконец Арсланов поднял голову и проговорил с горечью:

– Где у людей благодарность, слушай, а?

Что можно было ответить на такой общий вопрос?

Ничего нельзя было ответить, Сеня ничего и не ответил, он молча разглядывал потолок.

– Нет, – с силой сказал Арслан Арсланов, – нет у людей благодарности! Нет!

Тут Сеня решил – будь что будет! – высказать Арслану Арсланову все, что он думает по этому поводу, а думал он, что Нина сделала правильно, что положение ее при Арсланове было унизительным, что Арслан Арсланов никогда не задумывался о Нининой судьбе, что жизнь ее была безрадостной и бесперспективной, и поэтому нечего считать себя благодетелем, когда ты обыкновенный эгоист.

Он так и начал говорить, произнес зазвеневшим по-юношески голосом:

– Я лично считаю, что Нина сделала правильно...

Слова застревали у него в горле, потому что он волновался.

Но Арслан Арсланов совершенно неожиданно махнул рукой:

– Ай, при чем здесь Нина, понимаешь? Женщина пришла, женщина ушла – о чем говорить!

– А кто же при чем? – изумился Сеня. – Если Нина ни при чем, кто же при чем?

– Зудин при чем, – пояснил Арслан Арсланов и добавил: – Козел, понимаешь!

– Не понимаю, – сказал Сеня, потому что он действительно ничего не понимал.

– Выговор мне объявил, – с большой обидой сказал Арслан Арсланов, – в приказе! Ночей, понимаешь, не сплю, себя не жалею – и выговор! Два года был хорошим, а тут сразу за один день, понимаешь, никудышным!

Сеня молчал. Но Арслану Арсланову и не нужно было, чтобы он поддакивал. Он так уверен был в своей правоте и в черной неблагодарности Зудина, что все это не требовало подтверждения.

Ему просто нужно было высказаться, и он высказывался.

– Ну, не повезло, – продолжал он, – мост поломали, но экскаватор удержали, в исправности – все нормально.

Он закашлялся. Кашель был глухой и жесткий – такой кашель бывает в самом начале простудного заболевания.

– Вот, – откашлявшись, проговорил, почти простонал Арслан Арсланов, здоровье отдаю, понимаешь...

– А что случилось-то? – поинтересовался Сеня.

– Ай, ерунда случилась, – серьезно сказал Арслан Арсланов. – Мост через Ухту знаешь? По мосту поехали, мост немножко не выдержал... Я все сделал: взял экскаватор на оттяжку, второй бульдозер раздобыл, спас, понимаешь, технику... А мне – выговор. И знаешь почему? У него гордость заело. Какая-то зараза сказала: "Мост имени Арсланова". И пошло: один, другой, третий. Зам. управляющего звонит: когда, говорит, мост имени Арсланова отремонтируете? Ну, он чего-то отвечает, а сам побледнел, как... Заело его. И выговор врезал, понимаешь...