Текст книги "Донный лед"
Автор книги: Борис Штейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
– Пожалуй, верю, – серьезно сказал следователь. – Пожалуй, верю. И все-таки позволю задать тебе, друг мой, один вопрос, на который ты, вернее всего, мне не ответишь или ответишь неточно. Однако же я задам его хотя бы для очистки совести.
– Че еще за вопрос? – проворчал Толик и насупился еще сильней.
– Недостача большая была? – просто спросил следователь.
И, так как Толик сразу не ответил, повторил тем же учительским, разъясняющим тоном:
– Большая была недостача?
– Не, – сказал Толик, прикрыв в задумчивости глаза, – не. Небольшая да, была, а большой не было. Ну че там: пара полушубков...
– Пара? – переспросил следователь.
– Ну, три, – уступил Толик, – унты там давал одному...
– Все? – уточнил следователь.
– Ну! – энергично кивнул Толик. – Так я че, я бы уплатил, знамо дело...
– А скажи, друг мой Толик, – вопросил следователь, – записан ли ты на абонементе очень даже неплохой библиотеки нашего славного поселка Северный?
Поскольку Толик не знал слова "абонемент", он сначала диковато взглянул на следователя, потом, сообразив (он вообще-то был сообразительный!), ответил:
– Не. Не записан в библиотеке. Не успел.
– А зря, – сказал следователь, согласно кивнув головой, – зря, друг мой Толик. И вот почему. Во-первых, книжки читать – дело не только полезное, но и интересное, советую попробовать, когда будет свободное время. Во-вторых, будучи читателем библиотеки, ты бы знал, что за утерянную, скажем, книгу библиотека взимает в десятикратном размере. А почему? А потому, что цена книги сегодня фактически очень высока: книг не хватает. То же самое можно сказать и о полушубках. Как цена полушубков по ведомости обозначена?
Ишь как вывернул, черт долговязый, из-за угла! Но делать нечего, надо отвечать, и Толик ответил:
– От шестидесяти до восьмидесяти...
– А сколько за него дадут на толкучке в Красноярске? Или в Иркутске? Или еще ближе – в Улан-Удэ?
Ну, положим, этого Толик мог просто не знать и, стало быть, недоуменно пожать плечами. Он и пожал недоуменно плечами и сказал удивленным голосом:
– Не знаю...
– Знаешь, Толик, знаешь, – возразил следователь, – двести, двести пятьдесят, а то и триста. А, Толик? Вывод, Толик, напрашивается?
Толик молчал.
– Не отвечаешь? Можешь, конечно, не отвечать, поскольку у нас просто вольная беседа двух вольных собеседников. Но у меня теперь к тебе, Толик, вот такой простой вопрос. Как поживает Цапцын? Помирился ли он с женой, или все живет бирюком в новом доме? Кстати, достроил ли он его? А?
Эти слова произвели на Толика странное действие. Во-первых, Толик встал со стула и несколько раз в волнении прошелся по комнате. Во-вторых, он стал рассматривать следовательское лицо сбоку, потом с другого бока, потом уставился глаза в глаза и спросил в сильном волнении:
– Так это ты, че ли, тогда ночевал?
– Я, я, – успокоил следователь, – а кто же!
– Ни себе хрена, – пробормотал Толик, – чувствую, где-то видел, а где хоть убей!
– Неудивительно, друг мой Толик, – пояснил следователь, – ибо был ты в состоянии, близком к нирване, вполне во взвешенном состоянии.
Толик помолчал минуту, соображая, что это за нирвана такая, а сообразив, заявил даже с некоторой обидой и достоинством:
– Я, между прочим, памяти никогда не теряю. И соображения. Но ты был тогда с бородой. Зачем сбрил?
– Баловство это, друг мой Толик, борода – баловство одно.
– Ни себе хрена, – опять пробормотал Толик и спросил осторожно: – Ну и че я трекнул тогда че, че ли?
Следователь загадочно развел руками.
Это было в конце минувшей зимы. Следователь Владимир Михайлович Корев ехал из Усть-Кута в Северный. Ехал он на попутной мехколонновской машине, вез его Коля Родимов. У Коли, однако, было задание заехать попутно в Нижний, в сопредельную мехколонну, завезти отгруженный для них ящик с тормозными колодками. Дорога, хоть и зимняя и морозом подправленная, все же нелегкая: где ветки приходилось рубить – под колеса, где песочек подсыпать (ковш песочка везли с собой предусмотрительно). Одним словом, в Нижний приехали глубокой ночью, когда сопредельная мехколонна безмятежно спала, даже не подозревая о радостном сюрпризе в виде ящика с тормозными колодками. Предстояло дожидаться утра и, стало быть, определиться на заслуженный отдых. Тогда Коля Родимов и вспомнил про Цапцына.
– Есть тут один, – сказал он. – Летом от жены ушел, стал дом строить. В основном отстроился, однако. Один, места много. Может, на полу придется, но в тепле.
Следователь Владимир Михайлович усомнился тогда, удобно ли среди ночи вторгаться, но Коля успокоил его, сказав, что удобно, что с Цапцыным раньше вместе работали, был он тогда водителем, но – пил, и права у него отобрали. Теперь работает мотористом в дизельной, вроде все нормально у него, кроме семейного вопроса, но тут никто никому не судья.
Выбора не было, и они пошли. Дом у Цапцына оказался крепким, пятистенным, с трудом верилось, что человек – не бригада, не строительная организация, а человек, частное лицо, ухитрился возвести в столь короткий срок такое серьезное сооружение. Но Коля рассказал, что Цапцын – мужик здоровый, семижильный, к тому же мастер на все руки, к тому же браконьерит понемногу и под омулька, а то и под козлика, так что помощники, если в случае чего, всегда найдутся.
Следователь Владимир Михайлович думал, что долго придется стучать, пока добудишься, но ошибся. Стучать не пришлось вообще, потому что на дверном косяке в сенцах красовалась голубая кнопка звонка. Коля нажал, и в доме, неожиданно напомнив о цивилизованном квартирном уюте, мягко возник колокольчик, пропев немудреную мелодию из двух нот: динь-дон!
И дверь сразу открыли.
Цапцын не спал. Он, оказывается, был не один. На полу, привалившись к стенке, сидел, покуривая папироску, пьяный Толик. Он смотрел в топку плиты на затухающие угли. Цапцын тоже был пьян, но держался бодро, был шумен и приветлив. Он обнялся с Колей, широким жестом пригласил в дом Владимира Михайловича и, сказав, что сейчас наладит ужин, послал Толика в подпол за картошкой. Цапцын был высок ростом – не ниже Владимира Михайловича, но, не в пример Владимиру Михайловичу, широкоплеч, костист, жилист. Одет он был в тренировочные брюки, шерстяные носки и тапочки и в теплую нижнюю рубаху.
Когда Толик не без труда справился с поручением и извлек из подпола ведро картошки, Цапцын всем дал по ножу, и вчетвером быстро начистили большую кастрюлю, Коля накидал в плиту дровишек, а сам Цапцын принялся разделывать омулей.
Владимир Михайлович осмотрелся. Дом был не вполне готов, но с первого взгляда можно было определить, что строился он добротно и любовно. И старательно настеленный и зашпаклеванный пол, и кокетливые подоконники, и аккуратный жестяной лист перед топкой – все говорило о том, что к делу тут прикладывались не только руки, но и душа. Большая комната, "зала", была, в сущности, уже готова: потолок побелен, подоконники и дверной косяк тоже побелены, оставалось обои приклеить да дверь навесить. Обои, причем уже частично были приклеены, а частично приготовлены, – отмеренные по длине, с аккуратно обрезанными кромочками куски лежали деловой стопочкой. Следователь Владимир Михайлович легко представил себе, как два мужика с завидным усердием делали эту, в сущности, скорее женскую работу, как прервались на ужин и как пьянка остановила их дальнейшую полезную деятельность.
За ужином выпили немного – чудом уцелевшие остатки, – и тут Толика повело на красноречие, даже, можно сказать, на хвастовство, и он стал хвастать Цапцыным, какой Цапцын мужик независимый, взял ушел от бабы и, пожалуйста, отстроился, потому что он на все руки мастер и потому что Толик ему помогает. И, между прочим, Толик хвастанул тогда. Он такие слова произнес, бахвалясь:
– Крыша у него знашь кака? Рубероид! Я дал. И че надо – Цапцыну всегда дам, потому что Цапцын – человек!
Цапцын тогда, словно вмиг протрезвел, рявкнул на Толика, заткнул ему хвастливую глотку и стал компанию размещать на ночлег. Сам с Колей лег на раскладушке, а Владимира Михайловича уложил с Толиком на дорогом, но уже замусоренном ковре возле плиты. Следователь Владимир Михайлович профессионально запомнил этот разговор; что к чему, он еще не знал – ехал только должность принимать, но впрок запомнил.
Отдых Владимира Михайловича той ночью не был безмятежным. Толик спал неспокойно. Он что-то бормотал во сне, мычал, то закидывал ногу на Владимира Михайловича, то шарил по тощей следовательской груди.
Сейчас Толик испытующе смотрел на следователя, а следователь разводил руками, слабо улыбаясь, и Толик понял, что ничего следователь ему не расскажет, при себе оставит до случая, и от этого огорчился.
И тогда следователь задал Толику совсем неожиданный вопрос.
– Толик, – сказал он проникновенно, – ответь мне, если можешь, искренне. Не из каких-нибудь побуждений, а из собственного любопытства спрашиваю. Если представить, что пожара не было и вся твоя база цела-невредима – раз. И что тебе сказали: все, что на базе находится, твое. Твоя собственность неподотчетная – и стройматериалы, и полушубки, и унты, и шапки, и все прочее – твое. Что бы ты со всем этим сделал?
– Понарошку, че ли? – с сомнением спросил Толик и поднял светлые кустистые брови.
– Понимаешь, – с горячностью заговорил следователь, стараясь заразить Толика азартом игры, – представь, как будто так и есть, закрой глаза и представь. Твое, понимаешь, твое.
Толик добросовестно зажмурил глаза и спросил:
– Мое?
– Твое, – подтвердил следователь.
– Ясно, – усмехнулся Толик, – мое.
– Ну и что ты с этим всем сделаешь?
– Толкну, – не задумываясь, ответил Толик.
– Так, – кивнул головой следователь, – а в мехколонну ничего не дашь?
– Не, – сказал Толик, – не дам. Мое, дак. Мехколонна государственная. Ей государство дает.
Толик подумал и добавил, размышляя:
– Ну, который друг, подарю че надо, не жалко.
– А куда деньги употребишь? – спросил следователь с большой заинтересованностью.
Толик ответил с необычайной живостью:
– Е-карэмэнэ! Пропью! – И пояснил: – Пропью и прогуляю! В город поеду, в Улан-Удэ, с буряточками прогуляю.
– А может быть, у тебя есть какие-нибудь другие желания? добросовестно поинтересовался следователь.
– Не, – твердо ответил Толик, – каки таки желания? Не, других нету.
– Ладно, – как-то вяло сказал следователь, – это ведь так все, шутка. И задал последний вопрос: – А сколько тебе, Толик, лет?
– Сорок два, – ответил Толик, пожав плечами. – А тебе?
– И мне сорок два, – задумчиво ответил следователь, – и мне, друг мой Толик, сорок два. – И, посмотрев на часы, проговорил расслабленно: – Ладно, иди, Толик, ко мне тут должен ваш главбух прийти, я просил, с цифрами, сколько чего сгорело и на какую сумму.
Уходя, Толик сказал на всякий случай:
– Так что я не жег базу, меня видели.
– Не жег, не жег, – согласился следователь, – до свидания.
Когда раздался деликатный стук бухгалтера Якова Александровича, следователь сидел расслабившись, вытянув под столом длинные ноги. После беседы с Толиком он ощущал усталость, как после тяжелой физической работы.
Когда вошел Яков Александрович, Владимир Михайлович поднялся и вышел из-за стола, протянув обе руки для приветствия.
– Яков Александрович, дорогой, – говорил он при этом, – ради бога, извините, что побеспокоил, оторвал от дел. Мог бы просто зайти к вам в бухгалтерию, но хочется поговорить спокойно с глазу на глаз, а у вас людно и суетно...
– Что вы, Владимир Михайлович, – вежливо отвечал на эти деликатные слова Яков Александрович, – что вы, что вы! Надо так надо, я же понимаю. Пожалуйста, располагайте мной безо всяких угрызений совести. Вот, пожалуйста, я заготовил справку по перевалочной базе. В общем, не так уж много: на четыре тысячи шестьсот без учета стоимости складских помещений. Ее, в сущности, почти разгрузили за год...
– Спасибо, дорогой Яков Александрович, спасибо. А как вы расцениваете, велика ли была недостача?
– Так ведь, Владимир Михайлович, не ревизовали, только собирались, так что утверждать не могу. Знаете, бухгалтеры народ точный: или есть данные, или нет данных.
– Так уж никаких данных нет, а, Яков Александрович?
– Официальных данных, Владимир Михайлович, нет, а вопрос вы задаете серьезный, и отвечать на него следует ответственно.
Следователь улыбнулся ласково, можно даже сказать, что он с любовью посмотрел на главного бухгалтера и произнес следующие убедительные слова:
– Дорогой Яков Александрович! Вы даже представить себе не можете, как я ценю вашу щепетильность. Поскольку по роду своей работы мне довольно, к сожалению, часто приходится беседовать с гражданами скорее нечестными, чем честными, ваше болезненное чувство ответственности за свои слова мне особенно по вкусу. И вы, раз у вас нет данных, разумеется, не отвечайте на мой вопрос. Но может быть, совершенно случайно вы, будучи на еще не сгоревшей перевалочной базе, проверили выборочно наличность некоторых наименований и составили для себя предварительное, может быть, весьма приблизительное резюме... И поскольку у нас с вами не допрос свидетеля, а в общем и целом частная беседа... А, Яков Александрович?
– Откуда вам это известно, Владимир Михайлович?
– Любопытствую, Яков Александрович, согласно функциональным обязанностям – любопытствую.
Тогда главный бухгалтер Яков Александрович сказал:
– Примерно полторы тысячи... Примерно так. Но очень приблизительно. Но если вы думаете, что это он сам... Его видели, он в заежке ночевал...
– Спасибо, Яков Александрович, спасибо, я это просто к сведению. А насчет Толика мне известно: он не поджигал. Но ведь, Яков Александрович, кто-то поджег, а?
– Поджег какой-то мерзавец, что говорить!
– А кто, Яков Александрович, – не спросил, а будто подумал вслух следователь, – а кто мог быть заинтересован в этом пожаре?
– А черт его знает, – недоуменно пожал плечами Яков Александрович, черт его знает кто!
Помолчали. Потом следователь спросил осторожно:
– А каково положение Зудина сейчас, на ваш взгляд?
Но если следователь спросил осторожно, то главный бухгалтер отвечал с еще большей осторожностью. Он развел руками и сказал неопределенно:
– Да как вам сказать!
– Я-аков Александрович, – укоряюще протянул следователь. – у нас же разговор приватный, неофициальный, однако не буду скрывать, весьма нужный... А?
– Неважное положение, – нахмурился Яков Александрович. – Если говорить откровенно, на волоске висит.
– А вы лично как к этому всему относитесь?
– Видите ли, у Зудина я вижу по крайней мере три достоинства как у руководителя: он честный, энергичный и знающий дело человек.
– А в чем же дело, почему на волоске?
– Ну, главное – то, что он напролом всегда двигает. По сути часто прав, а по форме... С начальством на ножах. И в мехколонне многих против себя восстановил.
– Кого именно?
– Из начальства – заместителя управляющего. Последнего – это по вопросу детсада. Но он тут, Зудин, исключительно прав. Я это почему особенно знаю моя жена уже назначена заведующей садиком, так что ей ситуация известна. Короче, отстроили садик на сто сорок человек, а в тресте велели половину отдать под жилье, причем в мостоотряд... Одним словом, Зудин не послушался, и этого ему, конечно, не простят.
– А из подчиненных?
– Ну, тоже есть. Письма писали на него... Он зарплату упорядочил, это было необходимо, мы из фондов выходили, да и закон – он ведь обязателен в денежных вопросах... Но опять как-то напролом, да... И главный инженер тут... Зудин ему вроде как бы дорогу перешел... да. Так как-то одно к одному. Пьяницу уволил без месткома. Суд ее восстановил, да еще Зудин теперь алименты ей выплачивает.
– Палей?
– Палей.
– Понятно, Яков Александрович, понятно. А скажите, этот пожар может явиться той каплей, которая переполнит чашу терпения треста в отношении Зудина?
– Может, – согласился Яков Александрович, – да, конечно.
– А кто все-таки больше всех заинтересован в снятии Зудина? Ну, главного инженера снимем все-таки со счетов?..
– Истомин?
Яков Александрович даже мотнул головой, как бы избавляясь от наваждения.
– Неужели Истомин? Нет, все-таки не может быть... А впрочем, черт его знает, он человек злобный.
– Ну, Яков Александрович, – успокаивающим тоном проговорил следователь, – воздержимся от поспешных выводов... Но почему вы сказали злобный?
– Характер такой, Владимир Михайлович.
– А в чем проявлялась эта его, как вы говорите, злобность?
– Да в разном, Владимир Михайлович, проявлялась. Ну вот, например, с Лехой-художником. Они свояки были с Истоминым. Истоминская жена Зинаида у меня в бухгалтерии работает. Ну, а на ее сестре этот самый Леха наш был женат. У нас тут все переплетено в мехколонне, да, наверное, на всем БАМе так... Да. Короче, жена-то от Лехи ушла. Кто там, что там, мне не судить. Но как он, Истомин, сообщил об этом: пригласил Леху к себе, подпоил и фотографию показал Лехиной жены с новым, так сказать, женихом. Жестокость, знаете, иезуитская прямо. Да.
– А что, он сильно пьет, ваш Леха?
– Да уж бывает...
– После того случая?
– После того – особенно, это совершенно определенно.
Они немного поговорили о Лехе, посокрушались, пожалели его сообща, вспомнили мимоходом о Сене Куликове, который возится с Лехой как нянька, потом на Сеню перешли, установили, что парень он сердечный, старательный и что хорошо бы ему, с одной стороны, жениться, а, с другой стороны, перейти в будущем на освобожденную профсоюзную работу. Потом перешли на разные отвлеченные темы, и Владимир Михайлович, между прочим, спросил:
– Яков Александрович, пусть вам не покажется странным мой такой наивный, чтобы не сказать – глупый, вопрос, но я его, с вашего разрешения, задам. Вот представьте себе. Ваш кассир привез деньги для зарплаты. По-моему, где-то более пятидесяти тысяч рублей. Так?
– Так, – кивнул Яков Александрович. – Более.
– Ну и вот. Эти деньги ваши.
– Как – мои? А зарплата?
– Предположим, что зарплата будет выплачена отдельно, из другого фонда.
– Чудно, – пожал плечами Яков Александрович, – ну ладно.
– А теперь, – торжественно провозгласил следователь, – изложите вашу волю. Что вы станете делать с этой суммой?
Главный бухгалтер хмыкнул, потом помолчал, потом опять хмыкнул. Потом заговорил неуверенно:
– Так ведь, Владимир Михайлович, так сразу и не придумаешь, что делать-то. Ну, премии кое-кому, так ведь есть у нас премиальный фонд... да и заработки более чем... – Он засмеялся. – Черт его знает, и не придумаешь. Дело в том, что деньги-то есть у нас. И на стройматериалы, и на оборудование... Купить-то мы можем, да негде. Фондов не хватает. Так что деньги вроде бы и ни к чему эти лишние-то... Да.
Следователь тоже засмеялся.
– Ну при чем тут, Яков Александрович, стройматериалы? Это лично ваши деньги. Не казенные в вашем распоряжении, а ваши. Поняли?
– Что ж тут не понять, Владимир Михайлович. Только этот ваш условный подарок судьбы не вызывает, поверьте, во мне энтузиазма. По моим скромным запросам я обеспечен достаточно. Более того: жена и я – мы зарабатываем больше, чем тратим. Так что... К тому же моя профессия наложила отпечаток на мой характер. Я склонен к порядку, к разумному порядку причин и следствий, взаимосвязей работы, заработка, реализации заработанных денег. Авантюристическое вмешательство в этот порядок в виде предложенной вами условно суммы внесло бы хаос в мою душу, нарушило бы душевную удовлетворенность, как говорят медики, душевный комфорт. Так что я отказываюсь от вашего подарка и сдаю его обратно в банк. Да.
Яков Александрович помолчал, потом, подмигнув, сказал мечтательно:
– Вот если бы во времена туманной юности такой презент, тогда было бы много вариантов...
– А сколько вам теперь лет, Яков Александрович? – спросил следователь.
– Пятьдесят шесть, Владимир Михайлович.
– Я так и думал...
– А вам, если не секрет?
– Какой секрет? Сорок два.
– Я вам тоже примерно ваш возраст и давал.
Они попрощались, и Яков Александрович сказал, уходя:
– А все же Истомин – это не исключено...
А Зудин пришел к следователю перед самым ужином, как обещал, он вообще был человек точный.
– Это дело рук Толика, – заявил он, как тогда на пожаре, – как, что не знаю, но это его дело, подлеца.
– У него же алиби, – удивился Владимир Михайлович, – ты же знаешь.
– Знаю.
– Так как же?
– Ты следователь, ты и рассуди – как же.
Владимиру Михайловичу нравился Зудин. Энергичный, ладненький, небольшого росточка; казалось, он не знает лени, усталости и уныния. Удивляла Владимира Михайловича и какая-то невосприимчивость Зудина к собственным неприятностям. Он подумал, что, если сказать Зудину, что его снимают с работы и завтра с утра ему надлежит сдать дела, он просто взглянет на часы и, не моргнув глазом, перенесет завтрашнюю планерку на сегодняшний вечер.
– Ну че говорить, – сказал он, закуривая, – ничего нового не скажу.
Следователь молчал, потирая лоб.
Потом спросил участливо:
– Снимут тебя?
– Снимут, однако, – кивнул Зудин.
– Ну и...?
– Ну че тут; жаль, работа нравится. Пока не сняли, кое-че успею еще... Вот стенд Арсланов добудет, смонтируем, здорово будет хорошо!
Владимир Михайлович спросил, улыбаясь:
– Слушай, Васильич, ты вообще когда-нибудь нервничаешь?
Зудин пожал плечами: дескать, че тут нервничать, живем и жить будем.
Но, подумав, сказал:
– Нервничаю, как не нервничать. Из-за пожара, например, психую здорово... Это же надо было все завезти. Сперва выбить, а потом завезти. По Байкалу возили через Нижний – здесь еще причала не было. Холодов ждали, потом машинами по зимнику... Хорошо еще, основное на склады успели передать... Нет, психую, – закончил он твердо, кажется убеждая больше себя, чем Владимира Михайловича, и добавил для верности: – Ты этого Толика лучше законопать, а то не знаю, че с ним сделаю.
– А насчет своих-то дел, – спросил Владимир Михайлович, – а насчет своих-то дел не нервничаешь?
– Знаешь, – не сразу ответил Зудин, – тут такое дело. Было мне, однако, лет восемнадцать, когда меня отправили на лесозаготовки на Алтай. Жил я с матерью вдвоем в деревне, в Волгоградской области, трактористом работал в колхозе. И вот председатель посылает меня на Алтай. Каждый колхоз должен был послать по одному человеку. За это район получал строительный лес. Ну и это... Другие председатели бичей наняли и послали как бы от колхоза. А наш меня. Говорит, заработаешь, лесу дам избу подправить. Короче, в бригаде нашей один я оказался чистый. Все остальные разрисованы с ног до головы ранее судимые.
Ну, поселили нас в зимовьшке, дали деляну – работайте. Кого там работайте! Спирт, карты, травля, о работе никто и не думал. Подъемные кончились, приехало начальство леспромхозовское, и всех выгнали под метелку. Без копейки на дорогу. Как я добирался до своей деревни – это надо два чайника выпить, пока расскажешь. Коротко: добирался дней двадцать. И только исключительно на крышах. Сапоги, шапку продал, от милиции бежал, попадал в облаву – в общем, хватил. Домой добрался ночью. Мать спала. Я будить не стал. В кухню зашел. Че было – все поел: борщ, помню, яиц с десяток, не менее... И спать завалился прямо на полу. Мать утром вышла, об меня споткнулась, смотрит – не узнает. Не путается, она вообще у меня не пугливая, лиха не боится, но не узнает. А я черный весь, как папуас: прокоптился на крышах, только зубы блестят. Сел, говорю: мама, не будет нам леса на избу, ничего я не наработал. Ну, тут она меня узнала, обняла, говорит: бог с ним, с лесом, сынок, хорошо, что сам вернулся...
Зудин загасил папиросу, мотнул головой, отгоняя воспоминания.
– Так я это к чему? В этих передрягах я вот какую мысль выловил: работать надо, тогда не пропадешь. Будешь работать – будешь жить. Всегда. И эта простая, по сути дела, мысль руководила мной потом всю жизнь и сейчас продолжает руководить. И можно сказать, что я на всю жизнь в смысле нервов успокоился.
Владимир Михайлович задумчиво кивал головой и сводил на переносице могучие брови, хотя ему не совсем ясна была связь между юношеским приключением и сегодняшним состоянием духа его славного собеседника.
"Ну и что, – думал он, – и не обязательно все должно быть разложено по полочкам. У каждого, – думал он, – свой стержень, своя точка равновесия. И возможно, для постороннего – рядовой случай, рядовая мысль, а для него это нечто определяющее..."
Наступил момент для коронного вопроса, который Владимир Михайлович задавал последнее время почти всем, с кем имел дело. Он сам себе не смог бы ответить, для чего он это делает, только профессиональная интуиция подсказывала, что когда-нибудь, возможно в самом неожиданном случае, выявится польза от этих разговоров. И потом, ему просто было интересно, кто как отвечает. Для себя или для работы? Кто его знает. Границ, в сущности, не было. То, что было просто по-человечески интересно, вдруг оказывалось полезным для работы, и то, что нужно было выяснить по службе, вызывало жгучий интерес.
Во всяком случае, Владимир Михайлович спросил:
– Скажи, Васильич, в порядке, так сказать, условности: сколько тебе лично потребовалось бы денег, чтобы удовлетворить свои самые дерзкие желания.
– Нисколько, – улыбнувшись, сказал Зудин, – мои желания лежат в сфере, в основном, производства. Здесь мне не денег не хватает, а самостоятельности.
– Самостоятельности?
– Если хочешь, полноты власти... И фондов, конечно.
– Скучный ты, Васильич, человек. Неужели у тебя нет личных каких-нибудь желаний, каких-нибудь мелкобуржуазных? Машина? Дача? Какая-нибудь там чертовщина?
– Машина и так будет. Дача мне даром не нужна. Я лучше в зимовьюшке с ружьишком отпуск проведу. Квартира есть в Иркутске. Что еще? Матери посылаю. Отпуск по путевке. Нет, бамовцам чего-чего, а денег хватает. Так что неинтересный твой вопрос... Пошел я.
И Зудин ушел.
Уходя, напомнил:
– Толика тряхни. Его рук дело.
Когда следователь Владимир Михайлович преподнес свои мифические деньги Сене Куликову, Сеня задумался. Был уже поздний вечер. Сеня выглядел нервозно: бессонная ночь не украшает человека. Красные глаза, серые щеки, спутанные волосы... Он прикрыл веки, и Владимир Михайлович подумал даже, что Сеня задремал. Но Сеня не задремал, он думал. Очень может быть, что никто так всерьез не принял эту игру, как Сеня. Сеня вообще был человеком добросовестным, и сейчас, прежде чем ответить, ему нужно было подробно разобраться в своих желаниях и стремлениях.
Вдруг следователь заметил, что Сеня краснеет. Покраснев, Сеня поднял голову и сказал виновато:
– Я не могу ответить на этот вопрос.
– Не знаете? – спросил следователь строго, как на экзамене.
– Знаю, – как на экзамене, возразил Сеня, – но пусть это останется при мне.
Дело в том, что Сенины желания плескались в тихой заводи альтруизма, и заводь эта не терпит постороннего вторжения.
Язык Сенин не повернулся бы сказать, что прежде всего он взялся бы за лечение Лехи. Повез бы в Москву и вылечил гипнозом. Или за границу. Потом Сеня помог бы комендантше Варьке. Что, как – этого Сеня не знал точно. Наверное, прежде всего купил бы ей кооперативную квартиру на Большой земле. И Лехе купил бы квартиру, и Леха женился бы на хорошей женщине, и жил бы, и работал бы косторезом или писал бы пейзажи акварельными красками... И Варька, может быть, вышла бы замуж за самостоятельного человека, хотя с двумя хвостами не так просто, чтобы взяли, но у Варьки квартира была бы, обстановка, сама была бы приодета... А дети – что ж, дети могут быть и в радость. Тем более мальчик и девочка. При мысли о мальчике Сеня улыбнулся, и ему вдруг захотелось увидеть этого мальчика, появившегося на свет божий с его, Сениной, помощью.
Следователь Владимир Михайлович смотрел на Сеню, как он сидит, блаженно улыбаясь, и, кажется, был не очень далек от разгадки Сениных мыслей. По крайней мере, он догадывался, что мысли его были сугубо личного свойства и даже, скорее всего, сентиментального.
И следователь спросил, понимающе улыбаясь:
– Женщина?
Сеня энергично замотал головой, дескать, нет, вы не угадали, товарищ следователь. Какая женщина? В то же время Сене вдруг показалось, что стоит еще немного "поиграть в молчанку", и следователь Владимир Михайлович проникнет в его мысли, и Сеня спросил торопливо, переключая следовательское внимание:
– А за большие деньги можно вылечить от алкоголизма?
Следователь усмехнулся.
– Нельзя?
– Не знаю такого примера. За деньги – не знаю.
Он вытянул длинные ноги и, заложив руки за голову, потянулся.
– Друг мой Сеня, – проговорил он, впадая в свой обычный иронический тон, – позволю себе заметить, что алкоголизм – это самое идиотское заболевание двадцатого века, которое лечится чрезвычайно варварским путем. Методы эти, насколько я осведомлен, вызывают частичное отравление, боль, травмируют психику и, что самое интересное, не гарантируют успеха.
Во всяком случае, статистика крутится где-то возле двадцати пяти процентов или еще менее утешительной цифры. И надо тебе заметить, друг мой Сеня, что никто из указанных двадцати пяти процентов не оперирует деньгами, прежде всего в связи с полным отсутствием присутствия таковых. Поскольку упомянутая болезнь, во-первых, сопровождается, как правило, потерей пациентами общественного положения, что никак не способствует придержанию крупных денежных сумм, недвижимого, движимого и иного имущества, и, во-вторых, подвергается лечению в государственных учреждениях, в большом количестве случаев – принудительно.
Сеня без всякого энтузиазма выслушал эту витиеватую тираду и спросил:
– А гипноз?
Владимир Михайлович выразительно развел руками и спросил, в свою очередь:
– Леха?
– Ну, – уныло подтвердил Сеня.
– Да-а, – протянул Владимир Михайлович, – скверно... Жалеешь его?
Сеня опять сказал обреченно:
– Ну.
И стал рассказывать Владимиру Михайловичу, какой Леха, в сущности, хороший человек, какой он талантливый, и как его обидела жена, и как Глеб Истомин показал ему эту злосчастную карточку.
– Слушай, – спросил после паузы следователь Владимир Михайлович, слушай, а он соображает что-нибудь в те дни, когда пьет? Или ничего не соображает?
Сеня ответил не сразу. Он сначала подумал, а потом ответил, что соображать-то Леха как будто соображает, но как-то не глубоко, но потом ничего не помнит. Вот однажды Сеня гулял с ним, и на сопку водил, и костер они жгли, а Леха ничего потом вспомнить не мог.
– Вот как, – удивился следователь, – говоришь, не помнит?
И внимательно посмотрел на Сеню.
И Сеня поежился от этого взгляда, еще не понимая, что к чему, но инстинктивно предчувствуя недоброе.
Тут следователь встал, вышел из-за стола, подошел к Сене вплотную и спросил, улыбаясь:
– А где был друг твой Леха этой ночью?
Сеню кинуло в жар.
