Текст книги "Прогулки по Парижу. Левый берег и острова"
Автор книги: Борис Носик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
КВАРТАЛ СЕН-МАРСЕЛЬ И БОЛЬНИЦА САЛЬПЕТРИЕР
Когда доченька моя еще не считала себя взрослой, я совершал ежедневную прогулку на бульвар Сен-Марсель, чтобы забрать ее после занятий из коллежа (нечто вроде неполной средней школы). Квартал Сен-Марсель – один из тех кварталов Парижа, что изменили и облик свой, и характер лишь за последнее столетие – по парижским понятиям, совсем недавно. До прошлого века тут начиная с самых Средних веков селились богатые буржуа, искавшие тишины и покоя. Хотя до центра Парижа, до собора Нотр-Дам или до горы Святой Женевьевы, отсюда каких– нибудь два-три километра, это был, можно сказать, тихий пригород на берегах речки Бьевр и неподалеку от Сены. Чтоб докопаться до более древней истории этих мест, надо копать вглубь, что и делают тут с регулярностью то газовщики, то водопроводчики, то электрики. Газовщики в начале двадцатых годов попутно с укладкой труб вырыли из земли двенадцать каменных саркофагов. Да и раньше здесь не раз находили захоронения, следы большого старинного, III-VI веков, кладбища, наверно, самого большого в тогдашнем Париже – оно тянулось до самой нынешней мануфактуры гобеленов и до улицы Паскаля, что выходит к русской Тургеневской библиотеке, стоящей на былом берегу Бьевра. Но речки Бьевр нынче не видать, ее забрали в трубу, остались только дощечки кое-где: вы, мол, стоите в прежнем русле Бьевра. Речки нет, ну а названия остались старинные. Сен-Марсель (Святой Марсель), как и Сен-Дени, Сен-Мартэн, Сен-Жак, – это все знаки былой парижской набожности. Святой Марсель был парижским епископом в V веке.
Как и многие другие старинные уголки Парижа, квартал Сен-Мартэн был преображен во второй половине прошлого века благодаря деятельности энергичного парижского префекта барона Османа, прорубившего в гуще квартала два широких бульвара – бульвар де л'Опиталь, то есть Больничный бульвар, и бульвар Сен-Марсель. Последний идет от авеню де Гоблен до слияния с бульваром де л'Опиталь уже в двух шагах от больницы Сальпетриер, Аустерлицкого вокзала и Сены. За последние десятилетия квартал совершенно изменил свой облик. Крупнейшая в Париже, связанная с университетом больничная группа Питье– Сальпетриер привлекает медиков и студентов всех уровней – от юных медсестричек до ординаторов. На рю де Сантей разместился филологогический факультет, на улице Пиранделло – Высшая школа химических наук, на бульваре де л'Опиталь – Высшая Школа Искусств и Ремесел, в общем, возник здесь новый Латинский квартал, только без ресторанчиков и туристов и, конечно, без Сорбонны, без призраков Вийона, Абеляра, Сарбона. И студенческие писчебумажные магазины, и столовки, и факультетские здания тут поновей, поскучней и построже. Даже церкви тут теперь модерные, вроде церкви Сен-Марсель, которую знатоки считают высоким достижением современной архитектуры. Конечно, люди попроще, глядя на модерные витражи Изабель Руо и скат шиферной крыши, лишь пожимают плечами. Впрочем, и самые пылкие поклонники модерна затрудняются сказать что-либо в защиту новостроек, вкрапленных в великолепный старинный ансамбль больницы Сальпетриер, что вместе с университетским комплексом Питье, площадью Мари Кюри и Аустерлицким вокзалом завершают бульвар де л'Опиталь у выхода его к набережной Сены. Больница эта заслуживает особого рассказа. Когда-то здесь был Арсенал, делали порох, отсюда и селитряно-пороховое название больницы, которая была учреждена на месте Арсенала в 1654 году по указу короля Людовика XIV как лечебное заведение для бедных. Если учесть, что тогда в Париже на полмиллиона жителей насчитывалось всего около сотни врачей (по одному на пять тысяч жителей), то событием это было немалым. Свозили сюда по большей части женщин и девушек (для мужчин существовал Бисетр), свозили и больных, и здоровых, по большей части одиноких и бездомных, и, наконец, тех, от кого хотели избавиться их мужья или родители, а также тех, кто занимался древнейшей профессией и толокся на грязной тогдашней панели, и тех, кого просто квалифицировали как «скандалисток». Кольбер готовил их тут к высылке из Франции для заселения французских колоний в Луизиане, в Канаде, на Мадагаскаре… Через четверть ве ка после открытия больницы в ней было четыре тысячи женщин и девушек, а к началу революции уже восемь. Вместе с персоналом население этого больнично-тюремного комплекса составляло свой особый мир, город в городе, подобно расположенной неподалеку мануфактуре гобеленов. Конечно, как успехи в лечении болезней, так и прогресс в исправлении нравов были здесь весьма сомнительными. В книге Мерсье «Картина Парижа», вышедшей в конце XVIII века, перед самой революцией, говорится, что, напротив, в подобной атмосфере девушка могла потерять последние остатки добронравия. Условия содержания пациенток и арестанток тут были ужасные, и Мерсье с удивлением рассказывает о поразительной форме протеста, которую позволяли себе иногда пациентки и узницы: в глухой час ночи они вдруг издавали одновременно, по тайному сговору, пронзительно-жалобный, нечеловеческий вопль, который повторялся потом с равными интервалами несколько раз в течение суток. Революция распахнула двери этого вместилища страданий, и женские души устремились навстречу воздуху свободы. Увы, бедные узницы были мало знакомы с нравами великих революций. В распахнувшиеся двери вошли комиссары со списками и стали оглашать имена, а также состав преступления против порядка (старого еще порядка). После чего женщин уводили во двор и там расстреливали. Крики их были ужасны, ибо перед смертью разрешалось любое над ними насилие и любое глумление. Революция есть революция, что с нее взять. Не менее ужасной была участь тех, кто не Совершил никаких преступлений, а просто был болен или беден. Толпа подонков, грабителей и развратников, как правило, с неизменностью следующая за безжалостными революционными лидерами, врывалась в палаты и гнусно расправлялась с девушками, которые вызывали интерес у этих скотов, особое внимание уделяя надругательству над девственницами. Подробное описание этих славных деньков вы можете найти в написанных по горячим следам «Революционных ночах» Ретиф де ла Бретонна.
С 1796 года в Сальпетриер стали помещать душевнобольных. С ними по старой традиции (подхваченной в наше время советскими органами порядка) тоже обращались как с заключенными. Их тесные, пятиметровые каменные карцеры можно увидеть в старом здании еще и сегодня.
Однако месть заведения спасли такие психиатры, как Пинель и Шарко. Памятник Филиппу Пинелю у входа в Сальпетриер и сегодня напоминает прохожему о человеке, который потребовал, чтобы с душевнобольных сняли железные кандалы.
У контрреволюции, посетившей после победы над революцией и узурпатором эту обитель страданий, лицо было более человеческое, чем у революции. …Весной 1814 года больницу посетил победитель Парижа император Александр I. Его красота и обходительность, а если держаться ближе к свидетельству авторов вышедшей тогда в Париже «Александрианы», «его слова, исполненные доброты», произвели на пациенток и персонал столь благоприятное впечатление, что одна из медсестричек, совершенно потеряв голову от любви к русскому императору (именно так объясняет автор вышеупомянутого собрания утрату патриотизма представительницей медперсонала), – одна из медсестричек воскликнула: «Насколько лучше было для Франции, Ваше Величество, если бы Вы здесь и остались». То объяснение, что медсестричке за 15 лет обрыдли уже и войны, и кровавые революции, и отечественный террор, автору упомянутого издания в голову просто не пришло…
Мне часто приходится видеть больничный комплекс Сальпетриер из вагона метро, когда поезд Пятой линии, отойдя от станции «Аустерлицкий вокзал», вдруг выползает на свет Божий прямо над Сальпетриер, и каждый раз я не устаю удивляться красоте этих зданий, строгому их архитектурному облику, их величию и простоте, к которой и стремились все эти замечательные архитекторы – и Ле Во, и Ла Мюэ, и Либераль Брюан. Над зданиями высится восьмиугольный купол оригинальнейшего создания Брюана – часовни Сен-Луи-де-ла-Сальпетриер, где некогда читал проповеди сам Боссюэ…
Рядом с часовней виднеется здание XVII века, где томилась в заключении мадам де Ламот, замешанная в деле с ожерельем королевы, и откуда она бежала, переодевшись в мужское платье, в 1786 году. Впрочем, это уже история другого жанра, и таких тут припомнишь немало, в таинственных закоулках старинного квартала Сен-Марсель.
ПАРИЖ МАНСАРД И КОМНАТУШЕК
Перебираясь перед минувшей войной или уже в войну из Парижа на американские просторы, небогатые русские эмигранты часто с удивлением вспоминали парижское свое жилье и удивлялись, в какой тесноте им довелось жить. Американское жилье, хотя тоже не дешевое, было, конечно, не в пример просторнее. Оно и неудивительно – Америка велика, и размах там другой, а Париж город старый и давно уж перенаселенный.
О лачугах и мансардах парижских гениев последнего столетия немало слышал (и читал) всякий образованный русский. Что ж, таким оно и было, бедняцкое жилье, тут нет преувеличений. Да и за такое многим платить было нечем – жильцы часто сбегали, не уплатив.
А что нынче? Нынче то же самое. Только жилье стало в десятки раз дороже, даже такое. Конечно, коммунальных квартир на Западе почти не встретишь, но былые крошечные «комнаты домработницы» за кухней (так называемые «шамбр де бонн») домовладельцы и даже квартиросъемщики ухитряются ныне отделить от былых хором и выделить для отдельной сдачи. Иные из них выделены, вычленены давным-давно, их сдают, продают, скупают. Таких комнатенок в Париже тысячи, в одном XVI округе Парижа их больше трех с половиной тысяч. Чуть поменьше их в XV и XVII округах. Совсем мало в некогда рабочем XIX, в XII, XIII и XIV – может, домработниц там и раньше не нанимали.
Площадью эти комнатки от восьми или десяти до пятнадцати квадратных метров, чаще всего в них нет ни своего туалета, ни душа, ни кухни, зато есть кран и маленькая раковина, есть своя дверь – с лестничной площадки или из коридора, есть четыре стены и крыша над головой. Туалет общий, на этаже…
Хозяину за такое аскетическое жилье приходится нынче платить от двухсот до пятисот долларов в месяц, а ведь те, кто снимают такое, как правило, и зарабатывают не больше тысячи долларов в месяц, так что на нормальное жилье они ни восемьсот, ни тысячу, ни тем более две тысячи долларов в месяц выложить не могут. Конечно, снимая конурку, все эти люди надеются в скором времени встать на ноги, разбогатеть и выехать. Но в конце концов многие из них остаются: разбогатеть не удалось, привыкли так жить, решили откладывать деньги до пенсии или до возвращения на родину, за границу или просто в родные места. Потому что живут тут по большей части приезжие и молодые. Иные, впрочем, тут успели состариться.
Парижская мэрия, заботясь о гражданах, пытается регламентировать состояние этого жилья – установить низший уровень, хуже чего сдавать нельзя. Скажем, в части комнаты чтобы был потолок не ниже двух метров, а под скатом не меньше метра восьмидесяти. Чтобы комнатка была не меньше 9 метров квадратных. (А если будет только 8? Ну, значит, будет 8, кто пойдет проверять?) Чтоб был водопроводный кран. Чтоб была хоть одна уборная на 10 человек. Чтоб было не слишком грязно…
Помню, самое первое мое парижское жилье было как раз такое. Друг Лева уступил мне свою мансарду. Он жил с женой в хорошей дорогой квартире, в том же доме, близ Монпарнаса, в бельэтаже, а мансарду милая его жена купила ему просто так, для удовольствия. Впрочем, он был один такой счастливчик на этом седьмом этаже, под раскаленной крышей. Остальные жили там давно и всерьез – по большей части бедные старики и старухи. Поднимаясь по винтовой лестнице на наш седьмой, я иногда предлагал им помочь – втащить сумку. Они удивлялись и пугались даже – тут такое не принято. В благодарность они рассказывали мне, что какие-то родственники у них живут за городом и они у них бывают в гостях, а там ведь за городом, там, знаете, месье, – там воздух. Наверно, они думали, что я век маялся по мансардам и свежего воздуха не нюхал…
На этом седьмом этаже на рю Вано, в доме, принадлежавшем то ли самой миллионерше Брижит Бардо, то ли ее семейству, старики были по большей части коренные французы. Но у друга моего, жившего в XVII, соседи были португальцы, антильиы, магрибиниы. Они рассказывали моему другу, как там замечательно – в Португалии, на Антильских островах или в Марокко. Только вот платили там совсем мало, да и работы не найти. Так что они решили потерпеть еше немного тут, где большие (по сравнению с тамошними большие) деньги, накопить и уехать. Иные и уехали, а большинство все же осталось, заработав на пенсию. Глупо уезжать в родную деревню, если вся деревня тебе завидует, что ты живешь в самом что ни на есть Париже и получаешь франки… Да ведь и нелегко было зацепиться в Париже, получить вид на жительство, карт де сежур, карт д'идантите, найти работу, приспособиться и стать мало-помалу парижанином – жаль все терять.
Когда-то такие мансарды стоили в Париже совсем дешево – 20-30 долларов в месяц. Это было не так давно. Потом цены на площадь в Париже стали стремительно расти. А чтоб купить такую вот клетушку, нужно и вовсе иметь полсотни тысяч долларов. А когда-то сюда сбегали из отчего дома для обретения самостоятельности и жизненного опыта десятиклассники, выпускники лицеев, студенты. Теперь они остаются по большей части в родительском доме, несмотря на все неудобства вынужденного преодоления детской зависимости. Дорого…
Студентам размеры такой комнатушки не в тягость. В ней проходят лучшие годы их юности, первые романы, первые открытия, здесь познают они первые радости и первые горести. Собственно, и я был вполне счастлив в Левиной мансарде. Я жил как парижанин, но знал, что всегда могу вернуться в свое просторное московское жилье, где тополя и березы шелестят под окном, куда едва долетает рокот машин на Октябрьском поле. А здесь я набирался опыта жизни среди чужих. И писал роман. Так что я, положа руку на сердце, даже не мог сказать, хорошо жить в парижской мансарде под крышей с окнами, выходящими в сад старинной больницы, или не хорошо. Мне было хорошо. Я был влюблен в Париж. И я был молод. А хорошо ли было моим малоимущим старикам-соседям, сказать не берусь. Скорей всего, не очень…
ПАРИЖ, ВЕРЯЩИЙ СЛЕЗАМ
Жестокость, равнодушие к чужой судьбе и бесчеловечность большого города давно вошли в пословицу и стали как бы «общим местом». Если уж о Москве говорят, что она «слезам не верит», то что сказать о чужом, непонятном, огромном, богатом городе Париже, который кто только не изобличал – и писатели, и богословы, и политики, и социологи: говорили об ужесточении нравов, ожесточении сердца и эмоциональной скудости алчного общества потребления. Все правда. Однако не вся правда…
Конечно, когда ты приезжаешь вот так, в чужой город не погулять, а попробовать в нем выжить, это ощущение его безразличия к чужой судьбе, его жестокости бывает особенно болезненным. Так было и со мной. Но, не поддаваясь полностью своим эмоциям, я попытался воздать должное чужому городу и заметил кое-что… Ну вот, скажем, телевизионные знаменитости, звезды, «ведетты», как говорили когда-то иные русские эмигранты на своем полуфранцузском. Конечно, нетрудно заметить, что это по большей части какие-то бездумные, белозубые (и, как правило, длинноносые) джентльмены с приятной улыбкой, что с них взять? Что вдобавок это самые разговорчивые или самые беззастенчивые из политиков, и, конечно, актеры, и, конечно, миллионеры, и какие-то не очень страшные дамы… Однако, глянь, не только они… Вон какой-то затрапезный старик в берете – мелькает на экране без конца, как самая главная звезда. Выясняю, что это просто аббат Пьер, старенький священнослужитель в заношенной рясе. Ему уже за 80, и всю вторую половину жизни он отдал делам благотворительности. Зима 1953/54 года во Франции выдалась трудная, замерзших и голодных попадалось на улице больше, чем всегда, и вот аббат Пьер воззвал к совести сытых, он просто возопил – и разбудил совесть Франции, во всяком случае – части Франции (как когда-то де Голль). Он создал организацию помощи обездоленным – «Эммаюс», в ней уже в ту пору было больше ста отделений во Франции, а три с половиной сотни отделений за границей. Так вот именно этот не слишком с виду симпатичный старик и стал в ту пору главной телезвездой Франции. И те, кто изучает здешнее общество, давно заметили, что в душе даже самого с виду эгоистичного человека, к примеру парижанина в большой машине, жива все же мечта о каком-то более справедливом и благородном устройстве общества. Оттого французы и жертвуют в год миллиарда полтора долларов на благотворительные цели. И даже из тех, кто собирает денежки на добрые дела, не все в заключение торжества сбегают с выручкой или выставляют свою кандидатуру в парламент. Потому что есть еще другие сотни тысяч французов (и из них многие тысячи парижан), которые все свое свободное время, все силы (а не только деньги) отдают для бескорыстной помощи тем, кто попал в нужду, кто оказался на улице, кому холодно, кому позарез нужна тарелка горячего супа, чашка кофе. Многие из этих погибающих уличных бродяг пьяницы, многие, без сомнения, грешники, сами виновны и в том и в этом, но воспитывать будешь потом, сперва накорми, обогрей, не дай погибнуть грешному телу, потом, может, спасешь и душу. Аббат Пьер свидетельствовал однажды, что его подопечные бродяги, те, кто выбрался с его помощью из беды, стали благополучными гражданами, пожертвовали 30 миллионов франков на тех, кому все еще худо…
Обжившись в XIII округе Парижа, я обнаружил рядом с домом бесплатную столовую для приблудных, чуть дальше огромный склад-магазин и ночлежку Армии спасения. В этот магазин люди жертвуют старые веши, а добровольцы Армии спасения их продают, потом кормят и обогревают на вырученные деньги бездомных: кров-то ведь в городе дорог, в любой гостинице гони 20-30 долларов за ночь… Этой зимой я обнаружил близ дома «Ресторан сердца». Эти рестораны придумал уже на моей памяти актер– комик Колюш. Был такой всеми любимый актер – Колюш, он и придумал: бесплатные рестораны для бродяг в тяжкую зимнюю пору. Тысячи людей жертвуют деньги на эти рестораны, иные – и продукты. Тысячи людей отдают этим ресторанам время и силы. Зато тысячи голодных получают сотни тысяч обедов. Подобные акции требуют совместных усилий многих людей. Объединить их и организовать для бесплатной и бескорыстной работы помогают ассоциации. Сколько в Париже и во Франции благотворительных организаций, никто лаже не знает. По одним подсчетам, 10 ООО, по другим – 15 000. Ассоциации самые разнообразные по характеру, их объединяет одно – они благотворительные, творят добро. Есть взрослые организации, есть детские, есть религиозные. Католическая организация помощи «Секур католик» за два десятка лет расширила ряды своих помощников-добровольцев с 25 до 75 тысяч. На левом берегу Сены, в XIV округе, есть «Маленькие братья бедняков». Есть «Лечащий смех» – группа комедиантов, которая развлекает больных детей, бродит со спектаклями по детским больницам. Есть «Красный крест», есть десятки и сотни бригад помощи больницам, помощи увечным, помощи старикам… На рю дю Бак, там же, где «Секур католик», есть еще один знаменитый Центр добровольцев. Он тоже собирает деньги на рестораны для бедных. Раз в год он проводит по телевидению передачу «Телетон» и по ходу передачи собирает среди французских телезрителей до 60 миллионов долларов – это пожертвования на бедных.
Ну а кто эти добровольцы, отдающие время тяжкому труду благотворительности? Это не сентиментальная «скучающая героиня», как изображал русскую читательницу Толстого и Достоевского остроумный Ленин. Это, как правило, люди работающие и высоко свое время оценивающие – это врачи, адвокаты, ремесленники, инженеры, учителя… Сотни тысяч часов бесплатного труда в этих десяти, а может, и пятнадцати тысячах добровольных ассоциаций… Одни из них предпочитают мыть посуду и выносить мусор. Другие – давать бесплатно дорогостоящие врачебные и юридические консультации неимущим…
Теперь, увидев двери «Ресторана сердца» (а в нем, как правило, над лотком раздачи на портрете смешную и милую физиономию парижского итальянца Колюша, который несколько лет тому назад разбился на мотоцикле), я думаю, что Париж все-таки верит слезам. Что это город сердца…
