Текст книги "Только вперед"
Автор книги: Борис Раевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
Вспомнил их летнюю прогулку после окончания института. Нева. Белая ночь. И клятва… Клятва дружбы!
Вот почему пишет Аня! Знает, что он – инвалид, помнит клятву и считает своим святым долгом заботиться о нем. О друге, попавшем в беду.
Да, безусловно, она – благородная, милая девушка, Но зачем ему ее вынужденные заботы? Это жертва. Да, жертва! Связанная клятвой, Аня готова сломать, исковеркать свою жизнь, лишь бы помочь ему – инвалиду! Честь ей и слава! Но ему не нужны жертвы. Нет, он еще не старик и уже не ребенок. Он сам может постоять за себя, сам поборется с судьбой!
Вспомнил, как настойчиво он требовал клятвы тогда, на Неве. Да, он, он один, придумал эту дурацкую детскую клятву. Он так настаивал, что вынудил Аню дать обещание. Ну, ничего! Он виноват, он и исправит ошибку!..
Не будет он обременять никого!
Пока Кочетов раздумывал, как ответить, от Ани пришло второе письмо. От него веяло такой же заботой, и оно было еще тревожнее первого. До полуночи просидел Леонид, сочиняя ответ. Он писал, перечеркивал, снова писал, перечитывал и рвал бумагу. Все получалось не то: или слишком подробно и лирически, или наоборот, чересчур официально и холодно.
Наконец, безнадежно махнув рукой, Кочетов заклеил конверт. Он кратко и довольно сухо сообщал, что дела у него налаживаются, он уже работает, рука тоже когда-нибудь заживет, так что Аня может не беспокоиться о нем.
Как он потом ругал себя за это глупое, мальчишеское письмо! Как проклинал себя за непомерную и неуместную гордыню! Но написать правду Леонид не решался. Девушка тоже замолчала. Переписка оборвалась…
…Глубоко задумавшись, сидел Леонид на кровати. Потом встряхнул головой, словно вдруг очнулся, и стал перечитывать другие письма.
Вот самая большая стопка – это от Ивана Сергеевича. На конвертах чернеют штемпеля различных городов. Больше года скитался Галузин по госпиталям.
Девять ран нанесли ему фашисты, но все же не сломили «казака». В последних письмах Иван Сергеевич писал, что совсем уже поправился, только слегка прихрамывает, и не понимает, чего это доктора держат его в осточертевшем госпитале.
А вот тоненькая стопка – от Николая Александровича. Здесь всего три письма. Леонид получил их одновременно, хотя первое было датировано декабрем 1941 года, второе – мартом, а третье – июнем 1942 года. Как доставили эти письма из блокированного Ленинграда на «Большую землю»? Где они кочевали столько времени? Летели в самолете над линией фронта или тряслись на грузовике по льдам Ладожского озера?
Все три письма Николая Александровича были похожи друг на друга. Во всех Гаев писал о мужественных ленинградцах, стойко обороняющих свой город, О знакомых студентах, и очень мало о себе. Он по-прежнему в Ленинграде и занят какой-то важной, ответственной работой, – вот единственное, что удалось выведать из писем о нем самом.
Леонид знал: Ленинград в тисках голода и холода. Он представлял, как тяжело Гаеву. Но в письмах об этом не было ни слова.
Николай Александрович настойчиво спрашивал, как идет лечение руки, и советовал ни на день не прекращать упражнений.
«Тренировка делает чемпиона!» – вспоминал Гаев в последнем письме любимые слова Галузина.
Отдельно лежало еще одно письмо из Ленинграда. Оно было без даты, написано бледными, неопределенного цвета чернилами и состояло всего из четырнадцати строчек. Тетя Клава писала, что очень ослабела, но продолжает работать. Их завод наладил выпуск таких «штучек», что скоро фашистам не поздоровится.
«Прости, что мало пишу, – пальцы опухли», – так кончалось письмо.
Получив его, в конце 1942 года, Кочетов несколько дней не в силах был думать ни о чем другом. Веселая, неугомонная тетя Клава все время стояла перед его глазами. Леонид не мог представить ее другой – вялой, неподвижной.
Навек врезался в память Кочетову морозный январский день сорок третьего года. Вечером по радио раздались такие знакомые, всегда нетерпеливо ожидаемые, торжественные позывные – «Широка страна моя родная». Люди насторожились, замерли у репродукторов. Что передадут сегодня «В последний час?»
И вот звучат уже давно привычные, но всегда по-новому волнующие, торжественные слова: «Приказ верховного главнокомандующего».
Голос диктора – четкий, неторопливый – полон с трудом сдерживаемой радости. Кажется, вот-вот он сорвется, захлебнется от восторга: прорвана блокада Ленинграда!
Диктор перечислял десятки населенных пунктов, освобожденных от немецкой оккупации, но Леонид уже не слушал.
Накинув пальто и шапку, он помчался на завод.
Здесь ликованию людей не было предела. Ведь почти у всех тракторостроителей в голодном, замерзшем Ленинграде остались родственники и друзья.
Первым, кого увидел Кочетов, был Нагишкин. Бухгалтер, почему-то без пенсне, с растерянным счастливым лицом, бросился к Леониду, обнял его и вдруг тоненько заплакал. Потом Кочетов обнимался и целовался с какими-то совсем незнакомыми людьми – бородатым мужчиной в тулупе, вероятно вахтером, и высоким парнем в синем ватнике.
Прямо с завода Леонид направился на почту. Он хотел немедленно связаться с тетей Клавой, но телеграмм в Ленинград еще не принимали.
Пришлось ограничиться письмом. Потом Леонид еще дважды писал домой. Ответа он так и не получил.
Жива ли тетя Клава?
Сколотые булавкой, лежали на одеяле восемнадцать телеграмм от Важдаева. Горячий, нетерпеливый Виктор не любил писать писем и заменял их телеграммами. Но по суровым законам военного времени в телеграмме полагалось не больше двадцати слов. Трудно было уместиться в этом пространстве. И Виктор обычно давал «телеграммы с продолжением»: в одной начинал рассказ, в другой – кончал его.
По телеграммам можно было понять, что Виктор сейчас занят с утра до ночи. Он не только обучал будущих десантников и разведчиков плаванию, но стал также инструктором по лыжам и рукопашному бою.
Важдаев туманно сообщал, что, кроме всего прочего, он работает еще в двух очень солидных организациях. По-видимому, это были школы летчиков, потому что в одной из телеграмм Виктор писал, что теперь его ученики бьют врага не только на суше и море, но и в воздухе.
А вот стопка солдатских писем-треугольников без марок. Это от знакомых студентов-лыжников. Писать подробно о военных делах товарищи не могли, но Леонид умел читать и между строк. И сердце его наполнялось гордостью за своих друзей-спортсменов.
Отдельной пачкой лежали письма от совсем незнакомых Леониду людей. Все они знали его, помнили о нем и желали ему быстрейшего выздоровления. Эти письма всегда особенно трогали Леонида.
Кочетов сидел на кровати, перечитывал аккуратно разложенные на одеяле листки, такие разные, с разными почерками, с печатями самых разных городов. Лишь одно было общим для всех: одинаковые серые штемпеля – «просмотрено военной цензурой». Леонид перечитывал письма и размышлял.
Полтора года упорных тренировок не пропали даром: рука уже двигалась, сгибалась и разгибалась, поднималась и опускалась. Только пальцы были все еще сжаты в кулак и разгибались с трудом.
Приближался час, когда надо впервые после ранения снова попробовать плыть.
Как пройдет это испытание?
Кочетов знал – от первой встречи с водой зависит очень многое. Неудача подорвет его уверенность и может надолго оттолкнуть от повторных попыток.
Дома рука работала послушно. Леониду иногда казалось, что он уже научил ее трудиться. Правда, он понимал: ограниченные движения на аппаратах – это еще далеко не то, что требуется пловцу. В воде нужен полный, сильный размах, быстрые, точные движения. А главное – ритмичность, согласованность всей работы рук, ног, тела, дыхания.
Но ранение сказалось не только на руке, оно отразилось и на нервной системе. Прежняя автоматичность, согласованность движений исчезла. И на аппаратах восстановить ее невозможно. Надо переходить к тренировке в бассейне.
«Надо?» – спрашивал себя Леонид. И твердо отвечал: «Да, надо».
И все-таки под разными предлогами оттягивал первую встречу с водой.
«Глупо, – внушал он себе. – Это малодушие. Если хочешь знать правду, товарищ Кочетов, – это просто трусость. Да, да, трусость!»
Но он ничего не мог поделать с собой. Где-то в глубине уже прочно гнездился страх; липкий, как плесень, обволакивающий душу страх.
«А почему, собственно, я – инвалид – должен заниматься спортом? – сердито доказывал сам себе Кочетов. – Правильно сказал профессор Рыбников: без плаванья не умирают. Я уже свое отплавал. Пусть теперь другие, молодые…»
Но он понимал: все это отговорки.
«Неужели боюсь?»
«Да, боюсь».
…Часто его разбирали тяжелые сомнения: а не глупо ли, не позорно ли сейчас, в дни войны, думать о плавании?
«Это мелко и эгоистично, – размышлял он. – Мои товарищи, гибнут в боях, а я, в тылу, забочусь о тренировках».
«Но я же работаю, все силы отдаю на помощь фронту, – возражал он самому себе, – почему же в, свободное время не заняться своей рукой, плаваньем?»
Из этих противоречий Леонид никак не мог выпутаться.
* * *
Поезд тарахтел на стыках, останавливался у перронов и снова мчался, врезываясь светящейся грудью в вечернюю тьму.
Пассажиры читали сводки Совинформбюро, обсуждали положение на фронтах. Некоторые азартно сражались в домино, другие спали, пили чай, разговаривали.
Только маленькая пожилая женщина в клетчатом шерстяном платке, наброшенном на плечи, сидела молча. Вид у нее был усталый и болезненный. Лишь изредка женщина оживлялась, глаза ее загорались и блестели совсем по-молодому. Она ехала уже часа три, но, хотя в вагоне было жарко, не снимала ни меховой шапочки, ни шерстяного платка, ни пальто.
Возле нее под лавкой стояли две плетеные корзинки и маленький деревянный чемоданчик, странно выглядевший рядом с большим красивым кожаным чемоданом с блестящими металлическими замками.
Сосед этой пожилой женщины, одноногий солдат, на следующей станции собирался сходить. Он то и дело вглядывался в темноту за окном и нетерпеливо одергивал гимнастерку, на которой звенели блестящие медали.
– Домой еду! – громко сообщал он всему вагону. – Теперь опять поработаю!
Пассажиры улыбались солдату и сочувственно поглядывали на его обрубок ноги.
– Вот и мой недавно вернулся! – неторопливо сказал высокий суровый старик. – Плотничает по-прежнему, хотя шесть дыр в нем фашисты просверлили. И какой плотник – даже из Денисовки, за тридцать верст, к нему заказчики приезжают!
– Вот я и говорю! – вдруг вставила молчаливая женщина в клетчатом шерстяном платке. – Все люди работают. Дома ставят, детей учат, машины делают, а мой все плавает, все плавает.
– Так ведь и моряки нужны! – сказал солдат. – Бить врага надо не только на суше, но и в воздухе; и на воде!
– Вот я и говорю: и плотники, конечно, нужны, и моряки! – женщина засунула под шапочку выбившуюся прядь волос.
– А мой-то все плавает! – неожиданно закончила она.
Общий разговор на миг прервался. Пассажиры с любопытством поглядывали на женщину, ожидая, что она объяснит свои непонятные слова. Но та, сокрушенно вздохнув, больше ничего не прибавила.
Тут на верхней полке кто-то шумно завозился. Через минуту оттуда свесились ноги в начищенных до блеска сапогах, и вскоре вниз соскочил высокий пожилой мужчина в темном френче.
Тело у него было могучее, с выпуклой грудью и широкими плечами. Держался он прямо, будто в строю.
«Офицер в отставке», – подумал солдат и оправил гимнастерку, загнав все складки на спину.
«Видать, боевой», – с уважением отметил он про себя, увидев на френче этого человека две алые и несколько золотых ленточек – знаки ранений.
– Кто это здесь «все плавает»? – улыбаясь, спросил мужчина.
Он зажал во рту огромную черную трубку, набитую табаком, и, не разжигая, посасывал ее. Курить в вагоне запрещалось, а выходить в тамбур мужчина не хотел: его, очевидно, очень заинтересовал разговор.
– Вот эта гражданочка! – пошутил одноногий солдат.
Слова эти, видимо, разочаровали мужчину. Слегка прихрамывая, он направился к тамбуру.
– Не, я – племянник мой, Леня, плавает! – спокойно сказала женщина и, обращаясь к солдату, прибавила:
– Чемпион он у меня…
Трудно сказать, что так поразило мужчину в ее словах. Но он вдруг круто повернул обратно, подскочил к женщине и взволнованно спросил:
– Как вы сказали?
– Сущую правду сказала! – ответила женщина. – Чемпион…
– Да не то! – закричал мужчина. – Как племянника-то зовут?
– Обыкновенно зовут – Леонидом, – неторопливо ответила женщина.
– А фамилия? Фамилия?!
– А фамилия его – Кочетов!
Пожилой мужчина вдруг замолчал. Очевидно, забыв, что в вагоне. курить нельзя, он зажег трубку и сразу окутался клубами дыма. Так, молча, он простоял с минуту, в упор разглядывая женщину. Потом, слегка прихрамывая, быстро вышел из купе.
– Чудной какой-то! – сказал солдат.
А пожилой мужчина – Иван Сергеевич Галузин – стоял в это время в тамбуре, сопел трубкой и улыбался.
«Значит, с тетушкой Леонида нежданно-негаданно встретился! Здорово! – думал он. – Как же я ее сразу не узнал? А впрочем, не мудрено – сильно она состарилась, да и виделись-то мы один раз.
Однако куда она едет? И знает ли, что племянник – инвалид? Возможно, Леонид скрыл от нее свое увечье?»
Трубка его снова засопела.
Иван Сергеевич простоял в тамбуре еще несколько минут и наконец выработал план действий. Тут требуется дипломатия! Прежде всего надо узнать, куда она едет и известно ли ей о ранении племянника. А там видно будет.
Галузин выбил пепел из трубки и решительно направился в купе.
Войдя в него, он удивился. Клавдия Тимофеевна была теперь в центре общего внимания. Оказывается, солдат вспомнил, что до войны видел в журнале «Огонек» фотографию Леонида Кочетова и горячо доказывал тетушке, какой замечательный пловец ее племянник.
Она, конечно, и сама это знала. Но кому не приятно: услышать лишний раз хорошие слова о близком человеке? И тетушка делала вид, что все рассказываемое солдатом не известно ей.
К радости Клавдии Тимофеевны, вскоре оказалось, что один из игроков в домино тоже слышал о Кочетове и даже однажды видел, как он плавает.
Игрок бросил кости, подсел к ней и стал возбужденно рассказывать об этом заплыве. Но, очевидно от восторга, у него испарились слова. Захлебываясь и размахивая руками, он повторял только одну фразу:
– Ну и дал Кочетов! Вот это дал! Всем дал!
Но особенное удовольствие доставил тетушке Иван Сергеевич. Он сел на лавку, и уже по первым его коротким замечаниям пассажиры поняли, что имеют дело с авторитетным человеком.
– Не саженками, а баттерфляем! – поправил он солдата. – За 1 минуту 7,3 секунды, – уточнил он рассказ игрока в домино.
Клавдия Тимофеевна теперь глядела на Галузина с умилением.
– А вы моего Леню, случайно, не встречали? – спросила она.
– Встречал, и не раз встречал Леонида Михайловича! – ответил Галузин.
И то, что он назвал племянника по имени-отчеству, окончательно покорило Клавдию Тимофеевну.
А Галузин смотрел на нее и думал:
«Не узнает! Наверно, и я постарел. Война. Как-никак – девять ран!»
«А главное – я же без усов!» – вдруг догадался Галузин и провел пальцами по верхней губе: там, где прежде красовались длинные «казачьи» усы, теперь топорщились маленькие, только начавшие отрастать, колючие волоски.
В госпитале Ивану Сергеевичу, несмотря на его протесты, сбрили усы: один из осколков мины царапнул по губе, и усы мешали врачам лечить рану.
Галузин решил, что наступил самый удобный момент рассказать Клавдии Тимофеевне о себе. Он встал, протянул руку и торжественно сказал:
– Разрешите представиться – Иван Сергеевич Галузин – тренер вашего племянника, Леонида Кочетова – чемпиона СССР и рекордсмена мира по плаванию!
– Ой, – радостно вскрикнула Клавдия Тимофеевна. – Иван Сергеевич? Да как же это я вас не узнала?! Ведь мы же однажды виделись. И не так давно…
– Да, всего лет пять-шесть назад, – улыбнулся Галузин.
Пассажиры засмеялись.
Клавдия Тимофеевна, взволнованная и радостная, сразу же стала рассказывать Ивану Сергеевичу о Лене, а потом и о себе.
– Я ведь в Ленинграде всю блокаду прожила, – доверительно говорила она. – Наш завод на оборону работал – я и днем, и ночью из цеха не уходила. Бывало, и спишь в цеху, на мешках. Благо теплее, чем дома, и далеко ходить на работу не надо. А потом наш дом бомбой разрушило. Совсем я на завод переселилась.
Но все-таки в конце концов слегла! Ну, все, думаю. А оказалось, – не так. Вывезли меня на «Большую землю», в Вологду, а тут и блокаду прорвали.
Слаба я была – ужас. Ни рукой, ни ногой двинуть не могла. Но в Вологде к ленинградцам, как к родным, отнеслись.
И кормили нас, и одевали.
Я в совершенно чужой семье жила. Они за мной так ухаживали – век не забуду! Роднее родных стали.
Клавдия Тимофеевна вздохнула:
– Сильно беспокоюсь я за Леню. Как он, инвалид, живет? Один-то? Вот окрепла немного и решила ехать. Только зябну я очень, после ленинградских холодов-то. Так мои новые друзья вологодские платок шерстяной мне достали. Видите? – она ласково погладила ладонью свой клетчатый платок.
– А сынишка их, школьник, вот этот чемодан деревянный смастерил. Я говорю: «Мне не нужно, у меня кожаный есть!» Он чуть не плачет: бери – и все. А бабушка напекла всякой всячины столько, что тут и деревянный чемоданчик пригодился…
Клавдия Тимофеевна негромко засмеялась и вытерла платком слезинку.
– Старость, наверно, – виновато сказала она Галузину и, сердясь на себя за неуместные слезы, продолжала: – А в общем, я уже здорова. Приеду к Лене, – работать поступлю. Я, признаться, не очень-то одобряю его плаванье. Мальчишеское дело! Уж если любишь воду, – строй корабли. Но все-таки он молодец!
Клавдия Тимофеевна сказала это с гордостью, но тотчас лицо ее стало озабоченным.
– Однако как теперь Леня жить будет, – ума не приложу, – вздохнула она. – Его ведь от воды не оторвешь… Он и без руки готов плавать.
– Ничего, Клавдия Тимофеевна, ничего! – успокаивал ее Галузин. – Все впереди. Не так-то просто выбить нас из седла!
Он встал и привычно провел рукой по губе, словно подкручивая несуществующие усы.
– Итак, Клавдия Тимофеевна, – снова торжественно сказал Галузин, – через четыре часа мы с вами сходим с поезда. Я тоже еду к чемпиону СССР, рекордсмену мира, а короче говоря, к вашему племяннику.
* * *
Рано утром по еще спящим улицам приволжского города шли Кочетов и Галузин с маленькими чемоданчиками в руках. В них лежали спортивные костюмы и полотенца. Тренер и ученик спешили в бассейн. Сегодня Леонид впервые после полуторагодичного перерыва начнет тренировки в бассейне.
Как-то встретит его вода?
Долго не мог отважиться Кочетов на этот шаг. Может быть, прошло бы еще немало времени до первого заплыва, но приезд Ивана Сергеевича ускорил дело…
Галузин и Клавдия Тимофеевна высадились из поезда поздно вечером. Пока разыскали дом, где жил Леонид, наступила ночь.
Едва только кончились первые объятия, Галузин спросил:
– Ну, а бассейн тут работает? Плаваем? Но Клавдия Тимофеевна, не дав Леониду ответить, замахала руками:
– Безобразники! Не успела приехать, – здрасьте! Опять – бассейн, тренировка, этот… баттерфляй! Прекратить! Немедленно!
Она уже ознакомилась с кухней, критически осмотрела Ленину керосинку и электроплитку и поставила на огонь чайник.
Сперва Леонид, потом тетушка, потом Иван Сергеевич рассказали о своей жизни за последние полтора года.
… – Выписался я недели две назад из госпиталя, пораскинул мозгами и решил махнуть сюда, – закончил срой рассказ Иван Сергеевич. – Буду с тобой жить. Если, конечно, не прогонишь….
– Правильно! – воскликнул Леонид. – Очень хорошо!
Он осекся.
– А жена?
Галузин встал, подошел к своему чемодану:
– Нет больше моей Настеньки…
Вынул из чемодана портрет в деревянной рамке:
– Вот все, что осталось…
На фотографии улыбалась, вскинув красивые, вразлет, «соболиные» брови, молодая женщина. Леонид видел ее однажды, когда был в гостях у Галузина перед самой войной. Правда, в тот вечер Настасья Васильевна больше пропадала на кухне. Но Леонид и тогда еще обратил внимание на ее длинные, изогнутые брови.
– В феврале сорок второго… От дистрофии[18]18
Болезнь, возникающая от постоянного недоедания, истощения.
[Закрыть] – сказал Галузин. – Так-то вот… И Настеньки нет. И детей нет… Одно только… – Он вынул из чемодана тетрадь в коричневом коленкоровом переплете.
– Это что? – спросил Леонид.
– Рукопись. Мои мемуары, – сказал Галузин.
– Мемуары?! – Леонид удивился. Он и не знал, что «казак» пишет книгу. Вот так штука!
Заснули они уже под утро: Клавдия Тимофеевна – на единственной кровати, а мужчины – на полу.
Утром Галузин сразу же решительно заявил, что снова берет на себя обязанности тренера.
Кочетов посмотрел на него удивленно:
– Вы всерьез?
– Вполне…
– Смешно, – покачал головой Леонид – Неужели вы всерьез можете сейчас думать о настоящих систематических тренировках? Баттерфляй, соревнования, рекорды… Мне кажется, – все это было когда-то давным-давно… Война ведь! Мои товарищи кровь проливают, жизнь отдают… Да что там!.. А вы – тренировки! Смешно!
Галузин встал. Не вынимая трубки изо рта, прошелся по комнате.
– Нет, не смешно! – отчеканил он. – Не смешно! – Иван Сергеевич резко повернулся к Леониду. – Я тоже воевал. И никакими «страшными» словами меня не запугаешь.
Да, тысячи сейчас гибнут на фронтах. Но жизнь… Жизнь продолжается. Если бы ты мог сейчас драться, я первый сказал бы: иди на фронт! Бассейн подождет. Но ты – инвалид! Честно воевал. Что ж теперь? Сидеть и вздыхать?.. Пойми, Леня, – голос Галузина смягчился. – Научись смотреть вперед, далеко вперед. Война кончится. Не сегодня, так завтра – кончится. А жизнь останется. И спорт останется… И стране еще очень нужны будут хорошие спортсмены.
Галузин взглянул на часы, заторопился: он хотел нынче побегать по городу, поискать себе работу.
– Обдумай все это, Леня, не горячись, – на прощанье сказал он.
Вечером Галузин вернулся усталый; он побывал в горкоме физкультуры, в спортобществах, на стадионе, в бассейне. Старого тренера, мастера спорта везде встречали приветливо, но разводили руками: все должности инструкторов, тренеров, к сожалению, заняты.
– Пойду на завод, – сказал Галузин. – Вспомню старое, рабочие руки сейчас, ох, как нужны!
Свой спор с Леонидом он не возобновлял.
А на следующее утро Галузин сказал Леониду:
– Пойдем…
Вдвоем они вышли в сад, маленький сад при доме, с двумя старыми березами и буйно разросшимися кустами шиповника.
– Покажи, чем ты тут занимался? – знакомым четким «тренерским» голосом приказал Галузин.
Попыхивая трубкой, он стоял, прислонясь к березе, и внимательно следил за Леонидом. А тот бегал, прыгал, приседал, наносил обеими руками быстрые боксерские удары воображаемому противнику. Все внимание Ивана Сергеевича было устремлено на правую руку Кочетова. Да, конечно, это были не те стремительные, эластичные движения, которые до войны вызывали восхищение зрителей. К тому же пальцы – сжаты в кулак.
Но все могло быть хуже. Галузин из рассказов Гаева знал, в каком плачевном состоянии была рука Леонида после ранения, и сразу увидел, что ученик не потерял эти полтора года даром.
– Стоп! – крикнул он. – Пойдем в бассейн!
– Иван Сергеевич! – взмолился Кочетов. – Я еще ни разу не плавал!
– Плохо! – сердито засопел трубкой Галузин. – Слушай мой приказ: завтра – первый заплыв!
– Иван Сергеевич! Но я же…
– Разговорчики! – оборвал Галузин.
Всю ночь Леонид не спал. Чувствовал он себя, как перед крупным соревнованием: нервы напряглись, голова никак не могла освободиться от навязчивых мыслей.
Галузин втайне от Кочетова договорился в Городском комитете физкультуры, что весь бассейн на полчаса – с семи до половины восьмого утра – передается в их распоряжение. Там никого не будет, кроме них.
Мало ли что?.. Иван Сергеевич понимал, как больно будет Леониду в случае неудачи, и позаботился, чтобы первый его заплыв состоялся без свидетелей.
…Мимо дремлющего старика-вахтера они прошли в бассейн. Помещение было старое, давно не ремонтировавшееся: штукатурка кое-где треснула, краска облезла, на потолках подтеки.
По узкой металлической винтовой лестнице Кочетов провел тренера в раздевалку. В пустом здании гулко раздавались их шаги.
Внезапно Галузин насторожился. Голоса? Да, несомненно. Откуда-то доносился разговор. И скорее всего – ребячий.
Оставив Леонида в раздевалке, Галузин пошел к «ванне».
«В такую рань – школьники?! – подумал он. – Как так? И я же договорился – будет пусто…»
В бассейне плескались трое мальчишек.
– Каким ветром вас занесло? – строго спросил Галузин.
Ребята не смутились.
– Здешние мы, – бойко ответил худощавый паренек лет тринадцати в голубой резиновой шапочке и черных плавках. И костюмом своим, и ухватками он старался походить на настоящего пловца. У ребят он, очевидно, был заводилой.
– Здешние? – насмешливо переспросил Галузин. – Может быть, прямо тут, в бассейне, и прописаны?
– Ага! У меня папаня – истопник…
– Так, понятно. А чего же вы в такую рань? Днем, что ли, времени нет?
– Днем вода занята, – солидно ответил паренек. – А мы – до школы. Красота!..
– Ну, вот что, хлопцы, – сказал Галузин. – Быстренько вылезайте – и домой! Ясно?
– Зачем так, Иван Сергеевич? – спросил Кочетов. Галузин и не заметил, как он подошел сзади.
– Ребята не помешают. Пусть резвятся. Только одну дорожку освободите…
Галузин с Кочетовым снова направились в раздевалку. Сняли одежду и прошли в душевую.
Стоя под секущими струйками воды, тренер оглядел ученика. Тело Кочетова было по-прежнему идеальным для пловца: широкие плечи, мощная грудь, длинные, сухощавые ноги, сильно и равномерно развитая мускулатура. Но вот Леонид повернулся к Галузину правым боком, и сразу стали видны и шрам под лопаткой, куда вошел до сих пор сидевший в теле осколок, и длинные рубцы на плече и руке, и скрюченные пальцы.
– Идем! – коротко сказал Галузин.
Они заняли соседние кабинки и стали одеваться. Галузин первым натянул тренировочный костюм и спустился к воде. Он взволнованно прохаживался по бортику незнакомого бассейна. Кочетов что-то задержался., Иван Сергеевич уже хотел идти за ним, как дверь раздевалки резко распахнулась и Леонид вышел к воде.
Он был в алом костюме чемпиона с вышитым на груди гербом Советского Союза.
Всегда суровый и спокойный, Галузин почувствовал, как от волнения у него сжимается горло. Алый костюм! Память былых побед!
Иван Сергеевич на миг отвел глаза от Леонида и нарочито сердитым голосом закричал:
– Опаздываете, сеньор! На старт!
Кочетов встал на стартовую тумбочку, быстро взглянул на знакомую зеленоватую воду бассейна, разделенную веревками и поплавками на четыре дорожки, решительно согнул ноги и откинул руки назад
Мальчишки, замерев от удивления и счастья, во все глаза смотрели на Кочетова. Живой чемпион! Впервые видели они его не в кино и не на картинках. Вот он, совсем рядом!..
Иван Сергеевич уже поднял руку, чтобы подать сигнал к прыжку, но тут Кочетов сошел с тумбочки.
– Не могу! – тихо проговорил он. – Прошу прощения! – Леонид хотел сказать это шутливо, с улыбкой, но губы не слушались, и он убежал в раздевалку.
Встревоженный Галузин поспешил за ним. Когда он вошел в кабинку, Кочетов, уже сняв алый костюм, стоял в обычных белых плавках.
– Начнем с начала! – виновато сказал он тренеру. – Сейчас я не чемпион. И парад ни к чему…
Вдвоем они снова спустились к воде.
Леонид быстро вскочил на тумбочку и, не дожидаясь команды, прыгнул.
Как это не походило на его прежние заплывы! Казалось, в воде находится робкий, неуверенный, начинающий пловец, настолько разобщенными, слабыми и осторожными были все его движения. Кочетов и не пытался плыть своим любимым баттерфляем. Это было бы слишком тяжело. Он шел самым легким, спокойным стилем – на боку, не вынося рук из воды.
По серьезному, напряженному лицу Леонида Галузин видел, чего это ему стоило. Но даже Иван Сергеевич не представлял той мучительной, острой боли, которая сразу возникла в раненой руке.
Мальчишки по-прежнему, сверкая глазами, влюбленно следили за каждым движением Кочетова. Ребят настолько загипнотизировал алый костюм, что они даже не замечали, как плохо плывет чемпион, как неуклюжи и слабы его гребки.
– Айдате! – восторженным шепотом скомандовал паренек в голубой шапочке, когда Кочетов приблизился к ним.
Ребята по своей дорожке взволнованно ринулись за чемпионом и поплыли рядом с ним.
И тут случилось неожиданное. Прошло совсем немного времени, и ребята вдруг оказались впереди Кочетова. Мальчишки обогнали чемпиона!
Больше всего это ошарашило самих ребят. Их лица теперь выражали изумление и даже испуг. Как так? В чем дело?
А Леонид, напрягая мускулы, не обращая внимания на боль в руке, изо всех сил пытался догнать пареньков. Позор, неслыханный позор! Сопливые мальчишки обогнали его, «короля брасса», рекордсмена мира! Отчаяние и досада охватили Леонида. И, почти не сознавая, что делает, он вдруг по лесенке выскочил из воды и опрометью бросился в раздевалку.
– Все! С меня хватит! – яростно шептал он, поспешно натягивая на мокрое тело рубаху и от волнения попадая руками в вырез для головы.
– Пусть другие!.. Молодые… Здоровые…
Неожиданно ему вспомнилось его первое выступление. Школьные соревнования в бассейне на Разночинной улице.
Точно так же удрал он тогда в раздевалку. Так же торопливо натягивал на себя одежду, путаясь в рукавах и мечтая лишь об одном: «Быстрее, быстрее удрать из бассейна!..»
Эта внезапная картинка вспыхнула так ярко, что он на мгновенье даже перестал одеваться.
«Да, очень похоже, – горько подумал он. – С той лишь малюсенькой разницей, что тогда у меня все было впереди, а теперь – все, все хорошее уже позади!»
В раздевалку, запыхавшись, вошел Галузин. Тренер был бледен.
– Ну-с, объяснитесь, сеньор, – сердито сказал он. – Что случилось?
– Ничего. Абсолютно ничего. Просто – я не хочу, не могу и не буду плавать. Не буду!!
– Так, – Галузин сел на скамейку. – Значит, сеньор надеялся, что сразу же поплывет, как прежде? Сто метров за одну минуту восемь и восемь? Так?
Кочетов молчал, продолжая одеваться.
– А не вышло и сразу раскис, – жестко усмехнулся Галузин. – Интересно знать: ты кто – кисейная барышня или коммунист? Фронтовик или институтка? Может, тебе валерьянки накапать?
Кочетов угрюмо молчал.
– Рекорды, значит, мы любим щелкать?! Как же – слава, аплодисменты! А работать не любим, – продолжал Галузин. – Ну, вот, – он встал. – Я пройду к воде. Буду ждать тебя десять минут. Отдохни, успокойся. И приходи.
Он положил Кочетову руку на плечо.
– Понял? Приходи! Я буду ждать. Не придешь – значит, ты просто трус.
Щелкнула дверь. Леонид остался один.
«Трус? Я трус? – он покачал головой. – Пусть бы это сказал кто другой, – не так обидно. Но Галузин!..»
Леонид ощупал правую руку. Крепко сдавил бицепс. Боли не ощутил.
«Почему же в воде так кололо? С непривычки?»
