Текст книги "Шибболет (СИ)"

Автор книги: Борис Клейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– А что мне прикажешь – лопнуть? Ну, лопну. Легче никому не будет, – проворчал Серёжа Миронов.

– Я добавлю кислорода.

Снизу потекла живительная струя. Сверху щёлкнул клапан давления. Илья сглотнул слюну, выравнивая барабанные перепонки.

– Рекомендую продуть уши, – посоветовал Арашкевич.

– Уже. Не учи учёного. Мне всю жизнь продувают уши, я привык, – раздались голоса; последняя реплика принадлежала угадай кому – будущему эфэсбэшнику.

– Пердёж стравили, предлагаю травить анекдоты.

– Ты где-то подхватил свеженькие? – спросил Миша. – Кислорода остался один баллон. Это часов на четырнадцать, если экономно.

– Должно хватить. Ещё пару часов после продержимся.

– Есть фрегат "Быстрый". Через три часа пройдёт на заправку.

– Нет.

Миша полистал лоцию.

– Есть лесовоз.

– Какой причал?

– Далеко. Часа полтора ползти по дну назад.

– Напоремся на что-нибудь.

– Это точняк, ребята. Везде, даже в Японии, акватории засраны таким железом...

– А ты когда был в Японии?

– Вовчик-раз, а какие они, японки? Говорят, у них горизонтально расположено, нет?

– Вроде раздвинула ножки и тебе зажало! Кайф!

Все заржали. А я спросил:

– Товарищ! Вы на следующей выходите?

Все заржали ещё громче. Да что это за троллейбус такой попался, рассердился я. У мужика впереди спина была необъятная и пропускать эта спина явно никого не хотела. Пойду-ка я по головам, решил я, пусть знают, как набиваться, что дыхалка не шевелится. И я полез через спину.

– Ты куда, твою мать? – закричала спина.

– Иди на хрен, – ответил я ей. – Не хочешь пропустить – стой и не крякай, жлоб.

– Первый готов, – произнёс водитель.

Я начал шарить над дверью троллейбуса, помня, что там, за откидной панелью, есть кнопка экстренного открытия.

Владелец необъятной спины схватил меня за шею и пару раз хорошо дал по морде. Откуда-то появился шприц, и мне вкололи прямо в шею какую-то херню. Через пять-шесть секунд я обмяк, голова моя закружилась, едва произнеся: "Вот, сволочи..."

Я очнулся, когда часы на руке показывали восемь. Часы были электронные, значит, это утро.

– Скоро всплываем, – сказал я.

– Через три часа, ?– ответил Марсель.

– Вот я однажды на Эльбрусе горнячку схватил. Я вам доложу – ослеп ваще, – начал Володя-раз, – потом полгода боялся даже на свечку смотреть, в чёрных очках ходил всю зиму как придурок.

– И главное – это от тебя, как личности, не зависит, – продолжил его мысль Володя-два.

Я не понял ничего и спросил:

– Что-то было интересное, а я пропустил?

– Кино, уржались, ты не поверишь.

Костас спросил:

– Хотите анекдот?

– Только не показывай руками. Валяй. Свежак?

– Одна женщина жалуется подруге: мой муж бегает за каждой юбкой, просто не знаю, что с ним делать. Подруга отвечает: у моей собаки та же проблема – бегает за каждой машиной, а когда догонит – просто не знает, что с ней делать.

Наступило молчание. Все задумались.

– У вас в Вильнюсе это смешно? – спросил Володя-раз.

– Да. Все смеялись, – подтвердил Костас.

– Утончённого чувства юмора люди.

– Это, правда, смешно, – обиделся Костас.

И тут все заржали вполне искренне.

– Что-то у меня нос болит, как будто в сопатку насовали, – сказал я.

– Аллергия, наверно, – предположил Марсель. – У меня вот плечо ноет, словно кто наступил.

– Это точно аллергия, – сказал Миша.

Все заржали снова.

– А почему вы теперь смеётесь? Аллергия – это очень неприятно.

Теперь ржали все, даже капитан-лейтенант Арашкевич.

– Очень. Это ты верно, Костас.

– Нет, я за эти двое суток не хохотал столько никогда.

– Не стучите копытами – засекут.

Нас наверно потому и разогнали, что мы не были убийцами. Умели, но не могли. Мы не стали деревянными солдатами Урфина Джюса.

Через три часа мы прицепились к танкеру и вышли напрямик к нужному причалу. Мы всплыли и наконец-то откинули люк. Я вылез первым, как из утробы. Хлопать по заднице меня было не надо – орал я громко, вдыхал полной грудью и выдыхал, выгибая диафрагму до рвоты. За мной выползали остальные.

– Нихерасики! – произнёс Володя-раз. ?– А я по паспорту не Мао.

Мы опухли и стали действительно похожи на китайцев – кожа у всех пожелтела не только на лицах, но и на всём теле.

– Ша, – сказал командир. – Это билирубин.

Он дал нам по паре других таинственных таблеток, и мы их запили единственной литровкой воды.

– Будьте осторожны. Ударитесь – будет синяк, напряжёте сустав – кровь наполнит сумку. Постарайтесь минут двадцать-тридцать не шевелить резко организмом, – посоветовал Миша.

Миша и Серёжа поднялись на пирс и привязались к кнехтам. Волна нас била бортом об автомобильные покрышки, свисавшие до самой воды.

Через двадцать минут все захотели писать. В море мореманам мочиться запрещено традицией, но не в люк же! Мы ссали на стенку причала так, как не ссали никогда. Моча была кроваво-жёлтой. Во второй раз – жёлтой очень, в третий – просто жёлтой. Позывы стягивали с нас штаны каждые десять минут. И тут к нам заглянул патрульный солдатик с повязкой на рукаве и автоматиком в руках.

– А вы кто? – испуганно спросил он, глядя на желтолицых опухших как с бодуна девятерых мужиков, поливающих стенку причала с верхней палубы подлодки-малышки.

– Слушай, чернослив, сюда, – ответил командир. – Я капитан-лейтенант Арашкевич, командир... тебе знать нельзя. Если через десять минут комендант порта не прибудет нас встречать, я радирую на базу, и он сегодня в офицерской столовой пообедает в последний раз. Бегом марш!

И мальчик-чернослив исчез. Полкан прикатил на собственных "жигулях". Воротничок на его красной шее застёгивался кем-то другим. Выя это была, а не шея, ни один галстук не завяжется на ней, кроме пенькового.

– Вы кто такие? – грозовой тучей он завис над нами.

Арашкевич прищурился. Склонил голову к плечу. Посмотрел на полкана.

– Твоя нежданная пенсия, каперанг. Прими пакет.

– Что за пакет? Откуда?

– Нет, мне нравится это "откуда"!

– Если вы не желаете, я верну его в штаб округа. С допиской, так, мол, и так, плевать он хотел на сургучную печать.

– А! – воскликнул просветлённый комендант. – Давно ждём. Давай сюда!

– Те, – поправил его Арашкевич. – Давай – те. А лучше попроще: "Так точно!", – товарищ капитан-лейтенант.

– Так точно, – ел нашего командира глазами радостный капитан первого ранга.

– А почему вы нас давно ждёте? – ехидно поинтересовался Миша.

– У меня свои источники, – врал комендант наобум лазаря.

– Можно я поссу? – спросил я. – Двое суток всё-таки.

– Да, командир, что-то у нас почки заработали, как Паша Ангелина.

– Она плохо кончила, – заметил командир, поддёргивая штаны, – от цирроза.

– Не пугай. Я кончу хорошо и многократно, чего и всем желаю.

Мочились мы теперь каждые четверть часа. Радовались только одному: рыба в акватории вся сдохла до нас.

Через полчаса за нами пришёл автобус. Почему-то туристический "экспресс" с надписью "Сухуми". Каперанг лично пригласил нас "пройти проехать".

– В столовой уже накрывают. В офицерской.

– Белое полусухое, – приказал Миша. – По ноль-семь на двоих.

– А как же! Есть крымский мускат, настоящая Массандра.

– Только полусухое. Аскорбиновую кислоту с глюкозой по упаковке на брата. Фрукты и рыба. Крабы есть?

– Найдём! Найдём!

– Найдите.

– Да мы бы все, отражу и выражу я общее мнение, не отказались бы от шашлычков из барашка, с болгарским каберне и ткемали. С помидоркой.

– И похорон под тихую музыку, – ответил Миша. – Обедаем долго, жуём тщательно, едим немного. Иначе кранты. Матросы, всё поняли?

– Так точно, – разноголосо ответили все.

Мы разлеглись на нарах в казарме и час счастливо лежали. Ничего не хотелось. Болела спина, и ступни гудели, как самовар. Потом пришёл с телефона спецсвязи командир, и мы пошли обедать. Я первый раз в своей жизни ел крабов. И последний. Так себе, признаться.

А потом нас разогнали. Не годились мы. Шутили много не о том.

– Ребята, это всё из-за меня, – извинялся я. – Крышу снесло, психика не выдержала.

– Не гундось, – сказал Новиков. – Может, это и к лучшему. Других пошлют, пусть они как один и мрут в борьбе за это.

Всех разослали по разным частям и даже армиям. Правда, цацку подвесили "За третье августа, засели мы в траншею". Носить на левой ягодице, пританцовывая. Я восьмидесятый Новый год встретил в Герате. В танковом ангаре пили вонючую тутовку, от которой наутро болела голова. И дембельнулся в сентябре, получив два осколка в рёбра от безосколочной, слава Богу, гранаты. Успел подать документы на рабфак филфака. Заявился в деканат с иконостасом в четыре медальки на морпёховой груди. И размер брюк у меня тогда ещё был между сорок четвёртым и сорок шестым. Меня приняли, даже с каким-то испугом. И девки-студентки косили в мою сторону красивыми глазками. И некрасивыми тоже косили.

А клаустрофобия у меня действительно есть, думалось мне под северным сиянием кастрюли. Мне душно в запертой комнате, тревожно в тесных тёмно-зелёных коридорах, неприятно в закрытой от всего остального мира стране. Лес я не люблю. У меня вечно в душе трепещет стрекозиными крылышками страх. Даже в Эйлате он не исчез полностью.

Без пяти пять утра Илья открыл глаза. Снова не выспался, молча проворчал он и отключил будильник на телефоне. Полежал, соображая, как бы тихо приготовить завтрак, но ровно в пять часов кастрюля со звоном упала с полки, погасив свои сполохи. Наташа проснулась. Начались сборы.

Долетела она без приключений; правильно добралась до вокзала в Тель-Авиве, вовремя доехала до аэропорта. Неудивительно, девушка сразу произвела впечатление крепко стоящего на ногах человека. А Илья, проводив её на автобус, неделю резал мясо, разделывал кур, взвешивал печень и желудки.

Женя с ребятами нигде не встречалась, хотя он тайно для себя хотел их увидеть на море или на лужайках парков. Тревожная тоска поселилась в душе. И кастрюля по ночам тихо отсвечивала, порождая какие-то отрывочные сны или вообще не рождая ничего.

18

Ищи меня сегодня среди морских дорог

За островами, за большой водою.

За синим перекрёстком двенадцати ветров,

За самой ненаглядною зарёю.

Юрий Визбор.

Люба: Послушайте, ну, что нового он вам может рассказать? Прошло почти двадцать лет. Расследование давно закончено. Дело закрыто. Как ещё свидетельские показания?

Женщина на столе тщательно разделывает курицу, разрезая её аккуратно по суставам.

Свешников: Дело можно открыть в любой момент. Понимаете, пропал человек. В то же самое время. Из нашей области. И вдруг – находится. Почти через двадцать лет. Он? Не он? От вас ничего не требуется. Вам ничего не грозит и никто не предъявляет никаких обвинений. Посмотрите на эти фотографии. Пожалуйста.

Коптыгин (неохотно): Давайте. (Рассматривает фотографии.) Да столько времени прошло. Меня и в КГБ, и в прокуратуру...

Свешников: А как вы вообще сумели выжить? Вы же прошли регистрацию на самолёт.

Коптыгин: Да рассказывал сто раз. Сто десять. Ещё раз сначала да опять?

Свешников: Ну, если не трудно.

Коптыгин: Был я в командировке в Гурьеве. Мы там на химзаводе вентиляцию монтировали пылевую. Фильтры, вытяжки, короба и всё такое прочее. Вот там мою половинку и встретил.

Люба: Ага, скажи лучше четвертинку. Он женат был, но бойкий! Не смогла отказать.

Коптыгин: Видел ли ты, парень, когда-нибудь, как женщина вокруг себя перекручивается? Вот сидела она на скамейке, на улице...

Люба: Возле общаги нашей я сидела.

Коптыгин: ...Ноги одну вокруг другой переплела, как верёвку, ей-бо, левой рукой себя обняла, правой курила...

Люба: Замёрзла я на ветру прям как этот Шарик из кино... А у него казахский портвяш. Не устояла.

Коптыгин: Я посмотрел – моя! Для меня Бог женщину сделал. А жена... Да и хрен с ней. После армии женила меня на себе, пузатая, сиськи до пупа.

Люба: Бачили очи шо купалы! Лук почисти. Три больших.

Коптыгин (начинает ножом очищать лук): А билет уже куплен. А лететь назавтра. А я оторваться от неё не могу. Короче, приезжаю в аэропорт в кассу менять билет. Стою себе в очереди. Тут он ко мне и подходит. Вы, говорит, билет не на Минск сдаёте? Ну, на Минск, отвечаю. У меня там мать-старуха. Уж выпало погулять, так и её навестить. Командировку-то мне отбили на десять дней вперёд. А продайте, говорит, билет мне. А то с вас комиссионные возьмут почти половину. Деньги в руки, билет ему. Я у стойки зарегистрировался, а он вложил билет в свой паспорт и прошёл к самолёту.

Свешников: Паспорт не проверяли?

Коптыгин: Это сейчас даже в поездах проверяют. В случае теракта, чтоб знать наверняка, кто погиб. А тогда терактов не было.

Люба: Людям доверяли. А сейчас какое доверие? Соседка, мать этого сорванца, в одном классе с нашей Надькой...

Коптыгин: Серёжка, что ль?

Люба: (раскладывая куски курицы по горшочкам). Да мать же говорю... Валентина эта... в свой дом и жильцов пустила, и с Алтая мёдом торгует в магазине, и ещё третьего дня приходит, дай, говорит, пятьсот тыщ, паспорта заграничные выкупить надо, челночить будем на пару со сменщицей. Вот верь ей, паскуде, после этого!

Коптыгин: Жаден стал народ. Людей вообще никого не осталось. А уж как они потом над Днепродзержинском сыпались все на землю... и простые, и дети, и Пахтакор этот с восьми-то километров – я тут не при чём.

Свешников: Так он это?

Коптыгин: Не знаю, парень. Мамашка моя помре, схоронил я её, дом – в два кирпича дом! и пристройки, и живность – продал. Здесь купили с Любаней. Щас вон коптильню замутим, кролики свои, куры свои, если что – прикупим живого веса. "Москвич" под жопой с полтычка заводится. Набил багажник да в город, а там расхватают кто под пиво, кто с картошкой пожрать. Жить будем – кум королю! Твоя Валька пожелтеет от зависти!

Свешников: Спасибо. Если ваш погиб, то кто ж наш? И как его звали не знаете?

Коптыгин: Чей портрет на деньгах был, я уже не помню. А в паспорт тому и вовсе не заглядывал.

Свешников: А на посадку он точно прошёл?

Коптыгин: Да не видел я. Взял деньги, отдал билет – и ходу.

Свешников (уходя, в дверях): Посолить забыли. Прощайте!

Люба: Тьфу, ты, блин! И точно!

Свешников на телефоне в отделении милиции.

Свешников: Но вот что интересно, товарищ майор, он купил с рук билет.

Майор милиции: Я и сам так летал, а что тут такого?

Свешников: Да в том-то и дело, Юрий Николаевич! Этот Коптыгин прошёл регистрацию, но не видел, ушёл ли покупатель на посадку.

Майор милиции: Ты хочешь сказать, что он знал про катастрофу? Он её подстроил, чтоб накопать грядки в лесу и травку лечебную собирать? Пустышку тянешь. Займись деньгами. Кстати, имей в виду, ты работаешь теперь один. Крючков подал заявление на плановый отпуск.

Свешников: Что так шустро?

Майор милиции: Да засмеяли его у нас – проходу не дают. Пусть к морю съездит, может, бабу себе найдёт.

Свешников: (Кладёт трубку.) Ага, щас баба разбежалась море на тайгу менять.

19

Мне бы только знать, что где-то ты живёшь,

И клянусь мне большего не надо.

Юрий Визбор.

В первый день недели Илья отправился в мэрию. Мэрия Эйлата – явление посильнее "Фауста" Гёте. Разбросанные по разным зданиям, по разным этажам разные отделы соседствовали с охранными фирмами, адвокатами, зубными кабинетами и бухгалтерскими конторами. А один отдел делил помещение с музеем эротического искусства "Клубничка". Однажды Илья потратил полдня только на то, чтоб найти нужное ему здание. Поэтому он пришёл к знакомой русской чиновнице, и та быстро объяснила, где и куда надо пойти. Наверное, это было ещё одно из проявлений клаустрофобии: он ненавидел всякие конторы, особенно государственные; он в них задыхался. Он жалостливо посмотрел на Майю и попросил помочь по телефону авторитетно узнать. Секретарь замглавы мэра позвонила туда, позвонила сюда, на третьем номере ей что-то долго говорили на иврите.

– Значит, так, – положив трубку, сказала она. – Её сейчас нет. Когда будет – неизвестно. Но ей сообщат, что нашёлся её зарядник.

– Вот! Я тому богатырю двух лягушек подарю, – радостно заговорил Илья, – и еловую шишку пожалую. У вас же отец, я помню, ветеран войны и тыла – нет?

– Да-а-а... – удивилась Майя.

– Вы как-то проговорились об этом при мне. Забыли. А я помню! Тут нашему Союзу ветеранов Великой отечественной исполняется 35 лет. Они выпустили медальки по этому поводу, – Илья протянул дешёвенькую штамповку на голубой полосатой ленточке. – Вашему папе, живи он сто лет!

Майя расплылась в благодарной улыбке.

Воскресенье, первый рабочий день в Израиле, всегда был лёгким в мясном отделе. Нового завоза после шаббата не было, торговали сильно охлаждённым мясом, оставшимся с пятницы. Что нельзя было выложить на витрину, превращали в фарш. В основном наводили порядок в холодильниках и в разделочном цеху. Торговля была вялая.

Что-то свербило в душе у Ильи. После отъезда Наташи образовалась пустота, как всегда, впрочем, бывало после посещения его друзьями. С приезжавшими приятелями из Иерусалима и Ашкелона он пил коньяк вечерами и нырял с аквалангом в коралловом заповеднике, с гостями из России и Штатов бродил по археологическим развалинам и рассказывал о семье библейского Иосифа, перескакивал на Салах-ад-Дина, Ричарда Плантагенета, получившего здесь за свою жестокость прозвище "Львиное Сердце". Коньяк с ними он тоже пил. Но Наташа своей активностью и в то же время какой-то расчётливостью (не в деньгах, нет!) в планировании даже по мелочам всех действий, открыла для него Эйлат в совершенно неожиданных закоулках, оазисах, уголках. И исчезла, как и явилась, – вдруг. Навсегда. И не надо было заботиться ни о ком, суетиться совместить работу с экскурсиями и маленькими путешествиями. "В Петру не съездили, – думал он. – Не успели. На фабрику эйлатского камня не сходили. А я сам никогда не соберусь". И в эту грустную ноту вливался тревожный голос беспокойства за Женьку и её подопечных. "Не то это всё, не то, – думал он о её "мечте". – По краю ходят, по лезвию. Почему тут нет суворовских училищ? Пусть не суворовских, пусть трумпельдорских. Их бы сейчас туда, им там место".

Вторая смена подходила к концу. В одиннадцать ночи охранник закрыл входную дверь. Кассиры начали подсчёт выручки. Продавцы и мерчендайзеры (вот словечко-то!) отбивали свои магнитные карточки на выходе. Вышел и Илья со словами "Отмагнитился! До завтра!" Идти было недалеко. На высоком крыльце бывшей гостиницы притулилась чья-то фигурка. "Опять Вовчик на пиво сшибает", – подумал Илья.

Но это был не Вовчик.

Женя подошла к нему и уткнулась лбом в грудь.

– Ты меня искал? – спросила она сквозь слёзы и вытерла нос об его футболку.

Он гладил её короткие волосы и очень хотел её поцеловать.

– Твой матéн у меня. В комнате. Наверху.

– Тогда пошли к тебе, – сказала просто. – У тебя салфетки есть?

Они поднялись на третий этаж. Бывшую гостиницу раздербанили ушлые приватизаторы на отдельные номера-комнаты. Кто-то сделал в них ремонт, кто-то по-жлобски пальцем о палец не ударил. И стали сдавать в аренду. Илье досталась маленькая, грязная, с тараканами комнатка. Конечно, ванна-туалет, маленькая кухонька с холодильником. Он полгода приводил её в порядок: побелил замызганные стены, сменил душевой рожок, вывел тараканов, прикрутил самодельные полки, сменил холодильник и кровать. Словом, за четыре года одиночества обустроился, как смог. Даже стиральную машину, выставленную кем-то на выброс, проверив, поднял и был рад, что не надо таскать вещи в прачечную – чувство брезгливости всегда охватывало в этих прачечных

– Вот моя келья, – произнёс он наигранным голосом, пропуская вперёд Женю. ?

Девушка огляделась. Илья подал ей салфетки. Она вытерла нос и спросила, указывая на кровать:

– Здесь вы спали?

– Нет, – указал на неприбранный надувной матрас Илья, – я спал здесь.

– Ты импотент? Или гей?

– Не замечал ни того ни другого. А что?

– Она красивая. И глаза у неё были счастливые.

– Она в том возрасте, когда у всех у вас глаза счастливые.

– Да особенно у меня. Сегодня.

– Что-то случилось?

Но Женя не ответила.

– Есть хочешь? Есть куриные шницели и салат.

Она отрицательно покачала головой и села на кровать.

– Ничего у меня с ними не получается. Представляешь, они нашли эту Викторию...

– Какую Викторию?

– Метаве́хат которая.

– Ну? – начал подозревать Илья самое плохое.

– Вечером поймали её в подъезде, заклеили рот и глаза, обрили наголо и вымазали всю зелёнкой.

Илья сел на стул рядом с ней.

– Всю? И что дальше?

– Пока ничего не известно. Наверняка вызвали полицию.

– Им хватило ума не сказать за что.

– Хватило. Генка всё просчитал.

– Где ж они столько зелёнки взяли? Её тут не используют.

– Только бритую голову и лицо.

Они сидели и молчали. Заигрались детишки в справедливость, думал Илья, ребячество закончилось пока хулиганством.

– И что теперь?

– Не знаю. Что-то я не то сделала.

Илья достал Курвазье и разлил его по рюмкам. Насыпал чёрные маслины на блюдечко.

– Неуловимые мстители. Благородные Зорро устроили зоррницу. "Чёрные пантеры" , – он протянул рюмку Жене. – Выпей, успокаивает.

Женя выпила.

– Странный вкус – шоколадки.

– Ты заметила? Тут и ваниль присутствует и даже корицей чуть отдаёт. Мне он нравится за это.

Разговор принял рваный характер. Надо было что-то делать – но что?

– Будем надеяться, что всё обойдётся.

– Думаешь?

Надо было что-то говорить – но что?

– Где ты научилась так драться? Только не рассказывай про детство.

Женя помолчала. Вздохнув, ответила:

– Я служила в разведке морского флота. Диверсионное подразделение.

– Да ладно! Быть того не может!

– А что?

Илья открыл шкаф, вытащил вместе с "плечиками" пиджак с пятью медальками на левой стороне одной на правой и бросил его на кровать, рядом с девушкой.

Она молча смотрел на них.

– Была морская форма, – сказал грустно Илья, – но я в неё уже не помещался. – Он тут же выдал экспромт: – Когда-то я был выше и стройней, теперь стал кругл и ниже ростом. Когда становишься умней, держать фигуру так непросто.

Наконец-то она улыбнулась. Немного вымученно, но это мы поправим.

– Ты не поверишь, я был мачо и был ростом метр-семьдесят восемь.

Сейчас должен будет последовать вопрос, и он последовал:

– И где теперь? – спросила она, смеясь.

Теперь должен последовать ответ, и он последовал:

– Стоптался.

Она рассмеялась в голос. Потом спросила:

– За что? – и положила ладонь на медали.

Илья не стал вдаваться в подробности.

– Собственно, только первые три – награды. Первая "За боевые заслуги" – на самом деле за тренировки в диверсионной группе. Нас готовили, но послали других. Вторая, что справа, "За отличие в воинской службе". Правда, второй степени. Ну, какая степень у Родины, такая и медаль. Она нашла меня уже в госпитале в Ташкенте. Имени Филатова. Не путать с глазной клиникой в Одессе! Это за фигню какую-то. Просидели мы в "золотой рыбке" двое суток, чуть больше.

– Что это?

– "Рыбка"? Да подлодка-малышка с двумя торпедами для диверсий или прорыва заграждений. Или отвлекающего манёвра. И опять же – ничего мы не сделали. Просто пролежали на дне. А у меня вообще приступ клаустрофобии случился. А третья – уже афганская "За отвагу". Единственная реально боевая.

– За что?

– Стояли мы на КПП, ждали конвой с гуманитаркой. А сверху со скалы нас давай закидывать гранатами и поливать из автоматов. Все кинулись прятаться за танки – парочка Т-60 у нас стояла. Я тоже побежал. Поднял автомат над головой и пустил очередь на бегу. Не глядя. Там все стреляли. Но в эти три секунды, пока бежал, стрелял только я.

Илья снова разлил по рюмкам и протянул Женьке. Он выпил. Женя тоже. Слушала она внимательно. И тут Илья понял, как надо дальше соврать.

– Не успел я спрятаться за броню, как сверху со скалы два тела и упали. Потом их опознали: мальчишки семнадцати и пятнадцати лет из соседней деревни.

На самом деле упали два бородача в вонючих халатах. Того, что помоложе, даже пуля не задела – он пытался удержать старшего.

– Вот и вся моя отвага – убил двух пацанов. Народных мстителей.

Женя внимательно на него посмотрела. Она поняла.

– А эти?

– А, – махнул рукой Илья, – цацки-пецки. Значки всякие. "От благодарного афганского народа". За что? От какого благодарного? Кто там благодарен конкретно? "5 лет вывода войск из Афганистана". В России тогда полный разор был – а они медальки штамповали! Почему нет наград за Анголу, за Никарагуа, за Сирию, блядь, с Египтом? Извини. Может и мои друзья где-то там... в Гренаде или Никарагуа... Может, даже и в Антарктиде, только мы не знаем...

Женя гладила медали, потом легла на пиджак и прижалась к ним щекой. Он встал на колени перед ней. Лицом к лицу. Глаза в глаза. Дыханье к дыханию. Он гладил по её короткой стрижке – и только. Едва коснулся колючих обожжённых солнцем губ – и только. Из-под её век текли слёзы, проторив дорожки по щеке и возле носа. Ребёнок был испуган и потерян. Её надо было спасать – и только.

– Соберётесь на Север – я пойду с вами.

20

За тобою остаются два твоих следа,

Значит, не бесследно ты живёшь.

Юрий Визбор.

Промстройбанк. Архив.

Чиновница: В те годы... где ж эти книги-то могут быть... если не сожгли... мы передавали деньги в Сберкассы города. Я ещё девчонкой была, училась только на бухучёте в техникуме... Ага, кажется здесь... Знаете. Вам повезло. Берите лестницу и вон там на второй полке сверху ищите по корешкам. Там годы проставлены.

Свешников (подтягивая стремянку): Сделаю сейчас па-де-де. Из-под самого потолка. Блин, они ж тяжёлые!

Чиновница: Это деньги, дорогой мой. Много денег. Вам 78 – 79 года, вы говорили?

Свешников: Так в этих фолиантах могут быть номера банкнот?

Чиновница: Давайте мне по одной. Банкнот – нет. Но каждая пачка опечатывалась бандеролькой... ленточкой такой специальной. На ней печатались специальной машиной дата, спецкод... он вам не ужен... и стояла подпись контролёра.

Свешников: И вы потом их записывали в эти книги?

Чиновница: Ну, не я лично. Мне тогда ещё не доверяли – молодая была. А вот после и я записывала.

Свешников (спускаясь по лестнице): Сейчас я изображу полёт валькира. А теперь, несмотря на прежнюю молодость, вам доверяют? А пыльно у вас тут наверху. У меня нос чувствителен на архивную пыль.

Чиновница: Закапаешь лукового сока,.. разбавь только... просморкаешься – и всё пройдёт. Ладно-ладно, подкатывать, молодость моя вчера кончилась. Доверяют.

Каптёрка. Две служащих в годах и мелких чинах женщины кормят задержанного.

Задержанный: ... А весной самая работа! Сныть пробилась, клевер, папоротник молодой, свечки у ёлок, но они вяжут... я их как-то не очень. А там крапива молодая, лопушок, одуванчики. Лепёшек можно нажарить, суп сварить. Мать-и-мачеху от кашля опять же... А лёд сойдёт – икромёт начнётся...

Первая женщина: Господи, на одной траве...

Задержанный: Нет, отчего ж... Там на пригорке осы гнездятся земляные, можно медку набрать. Яйца грачиные, высоко, правда... Рыба в озере. Рыбу сушить хорошо. На зиму.

Вторая женщина: И хватало?

Задержанный: Так мне же много не надо. Это Зойке надо было много. Коза моя. В сенокос худо-бедно, а три-четыре стожка сделай. Однажды, верно, лето выдалось жаркое. И деньги тогда ещё отменили.

Вторая женщина (подкладывая в тарелку котлету): Когда отменили?

Первая женщина: Деньги поменяли, может быть? Так это... их меняли чуть не каждый год. С Лениным-то в 91 году стольники и пятидесятки отобрали. А потом через два года опять...

Вторая женщина: Второй раз я помню. Мы тогда к дочери поехали на внука посмотреть в Киров. А там ещё от Кирова на автобусе. Так сорок тыщ чуть не пропали – меняли-то по месту прописки. Володька-зять догадался сразу: шасть в кассы Аэрофлота со всеми деньгами и купил на наши да на ихние четыре билета в Читу. А когда деньги отняли у всех, он билеты обратно сдал. Что-то потеряли, конечно, но почти всё сохранили.

Задержанный: А я уж подумал тогда – коммунизм. В райцентр на лодке припыл, в сельпо там захожу, а мне говорят: ты откуда свалился? Нету таких рублей уже. А мне ж как же? Соли надо? Я ж без соли ничего не запасу. Спичек хотя бы. Консерву какую– нибудь.

Первая женщина (подкладывая картошки и сала): Ты ешь, налегай, вон усохший какой. И?

Задержанный: Ох, грешен. Знал я по прошлым приездам-то, что в сарайке у них склад. Оглобли там, соль. Словом, украл. Два мешка соли упёр, два рулона рубероида, галоши в темноте нашёл... Совок угольный на дворе валялся, так я его тоже прибрал. Со спичками плохо было. Еле уберёг, что осталось, от сырости. Так в тот год летом всё погорело: ни грибов, ни травы, ни рябины. Рыба ушла вся. Я на колхозное поле гороху набрать – нету. Ходил там, ходил, огурцов нашёл жёлтых, переспелых. Свёклы, опять же, картошки, брюквы белой набрал. А грибов не было. Только валуи. А что это за гриб? Так... Несёт от них, вари – не вари... А что делать? Есть что-то надо ж. Так зимой по три-четыре раза выскакивал на мороз!

Первая женщина: А что ж с женой-то не сладилось?

Задержанный (помолчал и сказал с натугой): Да зачем я ей? Она на заводе военпредом вдвое больше получала моего. Да и не помню я её. Сперва с кровати выселила, потом из квартиры – иди, мол, к матери жить.

Вторая женщина: Что ж робкий такой? Дал бы ей в морду.

Задержанный (усмехается): Я лучше уйду.

Первая женщина: Дети-то были у вас?

Задержанный (покивал): Жалко дочку. Большенькая уже должно быть. А была годовалкой. Весёлая такая, умная.

Вторая женщина: И чё в лес? Тут по деревням можно было домик купить за гроши.

Задержанный: Да я уж в первую-то зиму, когда чуть не помер в яме открытой, тоже думал об этом. Да видеть никого не хотел. А там же прописка, паспорт, конторы всякие, обходи – всем кланяйся.

Свешников (радостно): Вот они, денежки. Ай, молодца! 4 июня 1979 года. Сберкасса 1362 дробь 564. Это где?

Чиновница: А там адрес должен быть.

Свешников: Есть и адресок. С меня шоколадка. Швейцарская. Но. При условии. Что эту маленькую книжку, почти брошюрку, вы мне подарите на память.

Чиновница: Да хоть все забери, отдашь кому – печи растапливать.

Задержанный: Что-то вы меня обкормили, мамочки! Прям сморило...

Первая женщина: Так может всё-таки рюмашку? Перед сном?

Задержанный: Ни разу не пил. Пива иногда, помню... Пиво-то продают нынче?

Вторая женщина: Да ссаки больше, а не пиво. В рот не взять.

Свешников (в сбербанке): Ну, как же так? Архивы-то – это ж святое!

Начальник отделения: От меня вы что хотите? Я пришёл два года назад. Да и кто восемнадцать лет будет хранить эти записи? Уж страны той нет давно.

Свешников: Страна та есть. Она осталась. Укоротилась чуть. В ней живут такие люди, что хранят. (Он показал книгу.) Ваши коллеги.

Начальник отделения: Увы. Ничем не могу. Нас отсюда хотели вымести. Так мы хоть данные сберкнижек тех лет едва сохранили. Наследники явятся, или живой кто из стариков, отдадим, что там набежало. А если счёт закрыт, так концов не найдёте. Большая была сумма-то?