Текст книги "Шибболет (СИ)"

Автор книги: Борис Клейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Психолог порекомендовал вывезти их с базы на вольный воздух. На базе они уже видеть друг друга не могли, затевая перепалки чуть не до мордобоя по малейшему поводу. В Севастополе им дали переодеться в штатское, погрузили на ботик и высадили в Ялте. Нанятый гид провёл их по музейным местам: домик Чехова, скала Шаляпина в Гурзуфе. Горький, Пушкин, Коровин, Грин. Воронцовский дворец. Ласточкино гнездо. Недалеко от порта зашли в какое-то советское кафе с сухим белым вином и бутербродами с сыром. Сидели, молчали, смотрели сверху на порт и море. Никого не трогали. Вокруг галдел разноязыкий народ, за соседними столиками сидели гамбургские моряки. Говорили о разгрузке и что послезавтра будут уходить. И тут один из этих свиноедов и произнёс: "Denken Sie nur! Wenn wir den Krieg nicht verloren haetten, waere das alles unser". Почему-то Костас оскорбился первым. Он видел, кто это сказал, поднялся, медленной походкой подошёл к немцу. Тот поднял на него смеющиеся глаза и спросил: "Hast du verstanden?" Конечно, Костас понял. В подтверждении этого он ребром ладони раздробил немцу переносицу. И тут началось! Летали столики, прыгали стулья, раздавался звон стекла. Илье достался очень высокий и очень толстый хряк. Он был неподступен. Подкат было сделать нельзя – мешала павшая мебель и осколки на полу. А добраться до него не давало его гигантское брюхо и длинные волосатые руки. И он, хряк, зацепил меня таки правой рукой по левому уху. Илья летел быстро, но казалось – вечность. Он собрал по пути все столики, и стоявшие, и лежавшие. Он рухнул в угол, рассек обо что-то бровь и бедро, но умело не сломался костями. Марсель, увидав это, вырубил по-простецки двух противников, сзади порвал хряку ахиллес и отключил его ударом по шее. Он схватил Илью, как младенца, и стал продвигаться к выходу. Впереди него шла эта троица. Выстроившись клином, ребята короткими ударами всеми конечностями расчищали проход. Очень быстро ссыпались по каменной лестнице к боту и под свистки мильтонов рванули назад. Все отделались ушибами и малой кровью. Уже на траверзе военного порта на них накатила ржачка. Хохотали все, даже молчаливая троица. Даже Сева Арашкевич, промокая рассеченную губу ладонью, смеялся осторожно, но неостановимо. Даже Костас ухмылялся, растирая синяк на плече.

На базе мы наткнулись на странных парней. Они шли метрах в десяти от нас в столовую на ужин. Они не маршировали, шли не в ногу, но, высокие, под два метра, широкоплечие, с руками, по которым было видно, что лучше их не трогать зря, они шли единым цельным монолитом. Их было пятеро и лица у них ничего не выражали, а глаза были пусты совершенно. Без единой мысли. Машины для убийства. Тогда инструктор по рукопашке, просидевший всё побоище в уголку, тихо посасывая сок, сказал:

– Вот они бойцы. А вы говно. Слизь. Особенно ты, – и показал пальцем на Илью.

Бровь заклеили, бедро зашили. Тренировки начались на следующий же день. Хотя у всех болели мышцы, нагрузку не снизили. Всё правильно. Так и должно было быть. И мы были вместе. Несмотря на мнение инструктора, мы были командой. Отрядом. Боевой единицей.

Илья проснулся от того, что по его лицу текли слёзы. Кастрюля играла и переливалась светом, швыряя его на потолок и стену. Сволочь, прошептал Илья. Выкину. Утоплю. Закопаю. Где-то в комоде спрятаны были сигареты. Нет, сказал Илья себе упрямо. Нет. "Мне часто снятся все ребята..." вертелось в голове до утра.

11

Видишь, старый дом стоит средь лесов.

Юрий Визбор.

Утро. В отделении милиции из самого дальнего кабинета на втором этаже женщины в милицейской форме перетаскивают письменный стол, шкаф с папками, стулья.

Крючков (командуя): Уплотняемся, товарищи, уплотняемся. Да вы под ножки шкафа мокрую тряпку подстелите – и он сам по линолеуму заскользит.

В освобождающемся кабинете двое рабочих примеривают к окну решётку.

Крючков (озабоченно): А приварить как-нибудь нельзя?

Рабочий: Можно, конечно. Вот тут стену разобрать от крыши до земли, установить железные балки...

Второй (молодой) рабочий: Тавровые. Из стали углеродистой марки "у-восемь".

Рабочий: Именно – тротилом не возьмёшь. В земле забетонировать...

Второй рабочий: Цементом марки "десять".

Рабочий: Точно. Приварить к балкам решётку.

Второй рабочий: Электродами марки...

Рабочий: Хреновый ты, Костя, студент. Потому что заочник. На дневном тебе бы объяснили, что к балкам надо варить только газовой горелкой – электроды не возьмут.

Второй рабочий (Крючкову.) Век живи – век учись.

Рабочий: Дураком помрёшь. Здесь дюбелями надо... И уж потом снова заложить стену от крыши до земли.

Второй рабочий: На всё про всё – неделя.

Рабочий. Две. Плюс штукатурка и покраска. (Крючкову.) Так что делать-то?

Крючков (шевеля челюстями): Дюбелями. (Уходит.)

Рабочий: Ага. Шпиона поймал. Говна пирога.

Второй рабочий смеётся.

Рабочий: Хрена ржёшь? Держи решётку, я полезу прибивать. (Перетаскивает стремянку к окну).

В сопровождении солдата ВВ задержанного проводят по коридору. Из кабинетов выглядывают любопытствующие, в основном женщины с картонными папками в руках. Задержанного вводят в кабинет Крючкова.

Крючков (доброжелательно): Начнём признаваться, а? Чтоб не задерживать ни вас, ни меня. Для начала, ваше имя, фамилия, отчество – так сказать, анкетные данные, а?

Лес. Поляна. Двое солдат с миноискателями "прощупывают" очищенную от снега землю. Один вилами раскидывает стожок сена, возле которого лежит убитая коза. Следователь Свешников в землянке запустил руку между стеной и крышей.

Свешников (подзывая одного из солдат): Ну-ка, здесь.

Солдат ломиком выворачивает железную скобу, скрепляющую брёвна, раскатывает стену землянки. Свешников достаёт из-под брёвен завёрнутую в полиэтилен пачку денег, разворачивает. В нераспечатанной банковской бандероли – отменённые давно двадцатипятирублёвки, десятки, разрозненные трёшки и пятёрки. Отдельно в бумажку завёрнуты металлические монетки времён СССР.

Солдат с ломиком: Таких денег-то давно уже нет.

К Свешникову подходит солдат с миноискателем.

Свешников: Полагаю, ничего не обнаружили?

Солдат: Ничего.

Свешников: Сворачивайтесь.

Солдат с миноискателем: Там какие-то насыпи...

Свешников. Грядки.

Солдат: Какие грядки?

Свешников (задумчиво разглядывая купюры): Огород. Укроп, петрушка, сельдерей. Начинайте грузиться.

Кабинет Крючкова.

Крючков (устало и раздражённо): Мне совершенно непонятно ваше молчание. Ведь рано или поздно мы всё равно о вас всё узнаем. Зачем же упрямствовать? Почему вы находились вблизи запретной зоны? (Кричит) Говори, падла, сука вонючая, козёл! Говори хоть что-нибудь!

Бьёт задержанного по челюсти кулаком. Лицо у человека делается плаксивым, в нём проступают дегенеративные черты.

Крючков: Мать твою! Да он же даун!

Илья встретил Наташу на автовокзале. Он вышел на час раньше, потому что знал, на последнем участке трассы водилы стараются выжать максимум разрешённой скорости. Заходя иной раз в запределье. Но иерусалимский автобус пришёл ещё раньше. Наташа сидела в зале ожидания, скорбно таращась в планшетку. Девушка была совершенно незнакома: ещё бы – он её видел один раз в гостях у Ивана, когда ей и было-то от силы два с половиной годика. И не была она племянницей. А была она дочерью Ивана.

12

Былое нельзя возвратить и печалиться не о чем...

Булат Окуджава

Всё случилось в Суздале. Возле церкви Входа Господня в Иерусалим экскурсовод Лерочка упомянула среди прочего и о том, что здесь одновременно проходили съёмки сразу трёх фильмов: «Царская невеста», «Женитьба Бальзаминова» и «Метель». Так, де, Николай Бурляев (при упоминании этого имени лицо Лерочки потеряло своё неприступное выражение и стало мягким; она даже импортные свои стрекозиные очки сняла) сумел сыграть и 14-летнего Васю Забродина в Театре Моссовета по пьесе Исидора Штока и улана в «Метели» здесь, в Суздале, гениально перевоплотившись, хотя ему не было ещё и полных восемнадцати лет.

– А вам, если не секрет, тогда сколько минуло? – любовно-наигранно спросил Олег.

– Я только что перешла в девятый класс, – потупив очи, проговорилась Лерочка и тут же с ужасом поняла, что сказала лишнее. – Юрий Завадский, да и Владимир Басов очень строго с ним репетировали, – добавила экскурсовод поспешно.

Эта поспешность была замечена только Олегом. Он скабрёзно ухмыльнулся и произнёс:

– Хорошо, что при монтаже не перепутали коробки. А то бы к смертному одру Марфы Собакиной явилась бы потаскушка из "Бальзаминова". Вот было бы кино!

И тут начался, как сказали бы композиторы, контрапункт: Лерочка ухватилась за сюжет оперы Римского-Корсакова, а Илья зачем-то вмешался в бодание маралов.

– Слушай, – не выдержал Илья, – ну, нельзя же так...

Слово "потаскушка" резануло и покоробило. Услышать в это ягодное русское утро такое...

– Да-да, – с облегчением перешла к другой теме Лерочка, – сцену отпевания снимали именно здесь, в этой церкви! Грозного играл Пётр Глебов, а врача Бомелия народный артист Владимир Зельдин.

Никто ничего не успел сказать. А Олег повернулся к Илье с перекошенным каменным лицом. Каменное лицо его подёргивалось кожей. Особенно страшен и противен был правый уголок губ: он опустился, словно парализованный, и все звуки Олега вылетали слева.

– А что ты всё время суёшься? Что вы всё время суётесь, куда вам заповедано? Это мой город, моя церковь. Это мне надо. А ты угони самолёт и вали своим помогать в жаркие страны. Исидор, Зельдин, Завадский, Басов... Плюнешь – не промажешь.

Шёпот-полузвук его был громок, но слышали его только они трое. Он сипел и свистел своим этим полушёпотом-полузвуком. Сквозь сжатые его зубы летели мелкие брызги. Очень неприятно. Прямо в лицо. Вдруг Ритка так же сквозь зубы спросила:

– А мне? Мне это надо? И эта Входо-Иерусалимская церковь не моя ли тоже?

Олег опешил.

У Ильи выступили слёзы, и он мазанул Олега по щеке. Не ударил, а именно толкнул ладонью в щёку.

– И эту женщину лёгкого поведения, кстати говоря, гениально сыграла в эпизоде Наталья Крачковская. Она очень талантливо две роли сыграла у Воинова в этом фильме, – весело сказала Лерочка.

– Да Марфа Васильевна я! – пропищал Олег цитату из нового фильма Гайдая и убежал, пробившись сквозь группу.

Иван только и произнёс:

– Ну, знаете ли...

– А теперь мы отправляемся к церкви Рождества Богородицы. Там великолепная каменная резьба.

На улицах по-прежнему стояли бабушки, продолжая продавать крыжовник и смородину стаканами. По-прежнему вдоль штакетников гуляли куры. И гусыни сидели на берегу Каменки в зелёной траве, охраняемые бдительными гусаками. Но изменилось всё. На солнце набежало кучевое облачко и прилипло к нему.

А резьба действительно была красива, как и фрески внутри церкви.

Олег заявился в номер под вечер. Друзья сидели за тарелками и хлебали малину с молоком. Злость прошла, но лёгкое напряжение ещё присутствовало.

– Я заберу барахло. Здесь остаюсь. Комнатку снял в избушке. Покрашу этюды.

Уже у самой двери спросил:

– Хотите анекдот? По свету болтается на "Б" называется?

– Ну? – спросил Иван.

– Брежнев, – ответил Олег.

Но никто не рассмеялся.

– Что-то тебя понесло куда-то... – удивлённо прокомментировал Иван.

Олег ушёл. Ритка сидела, уткнувшись в тарелку. За всё время разговора она не подняла головы. Илья ждал извинений, но не дождался.

Окончательно настроение восстановилось только в Боголюбове, откуда пешком по берегу Нерли до Клязьмы отправились к церкви Покрова. Горечь от вчерашнего медленно таяла на фоне открывавшейся красоты.

Простой четверик церкви, казалось, был сотворён нерукотворно вместе со всей этой зелёной природой, стрелкой двух рек, на небольшом холмике – вопреки тому, о чём рассказывала Лерочка-Валерочка: дескать, и холм насыпной на пятиметровом фундаменте, и мастера – камнерезы и кирпичники – не только со всей Руси работали здесь, но даже Фридрих Барбаросса прислал своих специалистов. "Какие мастера? – думал Илья, разглядывая Давида-псалмопевца на стенах церкви. – Какой Фридрих? Это чудо возникло при Сотворении. Само. Такое невозможно сделать руками и сюда, в эту природу, поставить".

– Какая красотища, – вздохнула Ритка.

Иван ничего не сказал. Илья до сих пор не знает, как он относится к искусству.

И Олег как-то забылся на многие годы.

– Альбом "Золотое кольцо" у нас хранится до сих пор, – улыбаясь, сказала Наташа.

13

Флейтист, как юный князь, изящен...

Булат Окуджава.

Илья вышел из моря. Чёрт побери! Всё-таки я наступил на этого ежа. Чувствовалось, что в пятке что-то застряло. Стянув ласты, он хотел было рассмотреть, что именно там приключилось, но заметил: рядом с Наташей сидит какой-то накаченный парень. И он поспешил к ним.

– Я не помешал? – спросил Илья, бросив ласты рядом со скамьёй.

Наташа подняла на него стеклянный взгляд. Лицо её было каменным.

– Я себя чувствую какой-то... шлюхой.

– А что такое?

– Он сидит уже полчаса здесь и уговаривает меня по-английски пойти к нему в номер.

Илья повернулся к качку. Очень хотелось на него заорать, дать по морде, выплеснуть всю накопленную многолетнюю злобу. Но он заставил себя растянуть щёки в улыбке. От этой улыбки парень откинулся на спинку скамьи. Илья ласково взял его пальцами за щёку. И потряс лицо.

– Сладкий мой! – проговорил Илья на иврите; со стороны всё выглядело вполне обыденно, по-израильски, вот только костяшки пальцев у Ильи побелели. – Ты хочешь любви? – И правой ладонью он дал качку пощёчину, ласково, чтоб не вызвать подозрений у окружающих. – Пойдём со мной, – и потряс левой рукой слюнную железу, – к тебе, – ласково пошлёпал от всей души по щеке правой. – Я тебя удовлетворю, милый! – и сдавил пальцами так, как ломал грецкие орехи. – Куколка моя, – и правой ещё пару раз хорошенько приласкал и для полноты картины положил указательный палец под его левое глазное яблоко. – Хочешь? – и слегка надавил на кость глазницы.

Качок закряхтел. Пальцами левой Илья рвал лицо любителя романтической любви вверх, а указательным правой давил вниз. Илья знал, как это больно.

– А теперь ты встанешь, – Илья отпустил глаз качка, парень встал с открытым ртом, – и пойдёшь отсюда быстро. К себе в гостиницу. – Илья положил правую руку на плавки парня. – Ты мой хороший, – закричал он так, чтоб услышали окружающие. – Я тебя люблю, конфетка моя. Особенно твою попку и твой язык.

На них стали оборачиваться с понимающими ухмылками.

– Или тебе яйца оторвать? – шёпотом.

– Нет.

– Иди.

Илья отпустил щёку и пару раз ещё левой похлопал по ней. Но встал так, чтоб он не дотянулся до Наташи и было удобно сломать ударом ноги ему коленный сустав. Хотя парню было не до того. У него болела слюнная железа слева и подскочило давление в глазном яблоке справа.

Качок, опустив руки плетьми, ушёл. Мясо его киселём висело на костях и, казалось, волочилось за ним при ходьбе.

– Что вы ему сделали?

– Приласкал немного. А так – ничего.

– А почему он убежал?

– Как я рад, что вы не знаете иврита.

Наташа молчала, всё ещё переживая оскорбление.

– Поймите, это курортный город. Люди сюда приезжают зачем? Чтобы оттопыриться. Подростки напиваются и трахаются между собой по-кроличьи безудержно. А тем, кто постарше, что делать?

– Ну, есть же какие-то... – бедная девочка с трудом подбирала слова, – специальные телефоны, что ли...

– Есть, конечно, но за деньги, Наташенька... А душа? Ему же, постарше которому, любви хочется, тепла, ласки. Хоть немножко. Его, по сути, пожалеть надо. А я ему за Вас чуть мясо с лица не оторвал.

Тучи, забившие небо, как сопли носоглотку, рассосались, и небо задышало свободно.

– Южные города – это море, солнце, воздух. Все немного сходят с ума. Я такие сцены наблюдал и в Геленджике, и в Алуште, и во Флоренции, и в Барселоне. Не прижимайте сильно к миокарду.

Наташа засмеялась.

– Знаете, Вы так смешно говорите всегда. Как-то неожиданно.

– Мы с Вашим папой всегда так изъяснялись с окружающими. Это сейчас у нас тапочки стоптались.

Они сидели на песчаном берегу дельфинариума. Илья купил входные билеты со скидкой, выдав Наташу за жительницу Севера. Что было почти правдой. Но она напрочь отказалась от его денег и сама оплатила услуги инструктора и подводное плавание с дельфинами. Ученицей девушка оказалась способной. С учётом того, что плавать она вообще не умела, чем поразила Илью наповал. "Как так? Как можно не уметь плавать?" – думал он про себя. Иван же ездил с семьёй в Индию, возил дочку и на уральские озёра... Да мало ли тут таких, что заходят по шею в море и стоят часами в воде?

Дельфины, огромные, чёрно-серые, лаковые привели Наташу в восторг. Были они значительно крупнее черноморских афалин. Они подплывали к ней с инструктором и подставляли брюхо – почеши! – как собачонки. Илья видел эту подводную экскурсию потом на отснятом видеоролике. Теперь Наташа сидела на солнце, и Илья трепался с ней ни о чём.

– Мы встретились с Иваном на олимпиаде по химии, – рассказывал он. – Меня случайно записали в группу на год старше. Я, кстати, не обратил на то никакого внимания – олимпиада была областная, и я решил, что усложнённые задания и есть суть таких соревнований. Начинали награждение с тех, кто занял третьи места, чтоб сохранить интригу. В группе девятиклассников меня не оказалось, что меня очень огорчило – я был абсолютно уверен в правильности своих решений. Зато там оказалась Маргарита Штейнгард. А с вашим отцом мы уже заприятельствовали и сидели рядом. И когда она вышла на сцену, он, по-моему, даже дышать перестал. Ну, она стоила того, чтоб задохнуться: стройная, как авторучка, шейка – скульптура Нефертити рядом с такой шейкой рассыпалась бы в пыль. И волосы! Чёрные, пушистые, они нарушали законы физики – не поглощали свет, а отражали и даже излучали. И при этом – коса до попы, коса такая же пушистая, как её голова. Я девушек в те годы, равно как и в эти, боялся и испытывал к ним скорей эстетические чувства, поэтому свою пародийную фамилию прошляпил. "Почему пародийную?" – спросила Наташа. "Гроссман Илья!" – провозгласил Гальперин, доктор химических наук, на лекции которого в Универ я бегал после школы. Ну, какой я groß Mann? – "Духовно, разве не так?" – Метафорический Гроссман – это сколько угодно, в две лопаты не перекидать. Гальперин повторил ещё раз, и Иван толкнул меня локтем. Пока я шёл к сцене, спотыкаясь и потея от страха, Гальперин тут и огорошил всех, а меня особенно: случайно, сказал он, и неожиданно девятиклассник написал олимпиаду по органической химии и занял первое место. Я стоял среди других победителей и видел только двух человек: Ивана, который встал и развёл руками, словно держал в них каравай с солью, и Ритку, точнее, её глаза. Глазища у неё были... Душераздирающие. Ассоль нервно курит в сторонке моршанскую махорку. Потом мы стояли в коридоре и ждали выходящих. "Да подожди ты! – заинтересованный совершенно другим сказал Иван. – Успеешь ещё насладиться любимыми страницами Общей Химии". Я держал премированную стопку книг, мне было тяжело и радостно. Вышла Ритка. Книги, видно, она уложила в свой портфель – пузатый, он оттягивал ей руки. Она, странно улыбаясь, подошла к нам и странно произнесла странные слова: "Мáзлтов! Шкóйех!" Это на идише. Я сразу и не сообразил. Потом мне бабушка перевела и велела эту девочку привести к ней в гости. Девочка в гостях так и не побывала. А вот два старшеклассника – Иван свет Викторович и реальный дворянин потомственный русский граф Олег Струве, одноклассник своего детсадовского друга Ивана, стали бодаться между собой, цитируя модных тогда Владимира Леви да братьев Стругацких. Но то было позже. А тогда Иван свет Викторович наиграно произнёс: "Почему бы благородному дону не предложить великолепной доне Окане эсторского или ируканского?" И Ритка отчебучила в ту же секунду: "Вот только не надо мне предлагать посмотреть ируканские ковры!" – "Браво!" – воскликнул ошарашенный Иван. Ритка снисходительно на него взглянула, но пойти в ближайшее кафе согласилась. Кафе оказалось молочным. У меня в кармане звякали какие-то копейки. Я взгромоздил стопку книг на столик и, сгорая от стыда, начал их пересчитывать в ладони, думая, хватит ли мне на троллейбус и автобус добраться до дома. У Ивана деньги, конечно, были, однако шикануть Ритка ему не дала и здесь. "Мальчики, – сказала она просто, – не надо волноваться. Родители меня снабдили денежным аттестатом". Я молча смаковал мороженое с сиропом, а ваш папа пел всеми птичьими голосами: заливался соловьём, курлыкал голубем, рассыпался в трелях кенаром, верещал свиристелем. Только что вороном не каркал. Мы все учились понемногу в трёх разных школах, в разных концах большого города. И уж как они втроём общались меж собой – не имею понятия. Но наступило лето, и родители Олега, люди весьма не бедные и чиновничьи возвышенные, перед вступительными экзаменами способствовали приобретению юношеских "спутниковских" путёвок по Золотому Кольцу. Накал страстей пришёлся именно на эту поездку. Ритке, как я понимаю теперь, вначале было приятно, что двое небезынтересных и оригинальных, начитанных и умных без пяти минут студентов готовы шишки себе набить ради неё. Но в старинных русских городах их адреналиновый фонтан ей надоел. Может, поэтому она и вышла потом замуж за тихого флегматичного историка с диссертацией "Роль коммунистической партии в развитии коневодства в Центральном Поволжье" и русской фамилией Ковалёв. Родила дочку с той же фамилией. И обживает теперь легендарный город Волгоград. А Олег граф Струве закончил худграф какого-то мелкого пединститута имени усов Чапая и, по слухам, преподаёт черчение в таком же мелком пединституте на родине Ольги Книппер. Каковая Книппер сбежала со своей родины в двухлетнем возрасте, прихватив своих родителей. Наверно, наперёд рассчитала, что должна женить на себе писателя Чехова в Петербурге. Ну, а ваш папа ныне и присно – ведущий торакальный хирург города.

– А вы? – спросила Наташа иронично.

Илья помолчал. Раньше ему стало бы больно и душевно щемяще от вопроса, а теперь нет. Просто грустно.

– Знаете, Наташа, в юности мы пели глупые песни. Мы с тобою, товарищ, не заснули всю ночь, всё мечтали-гадали, как нам людям помочь. Мы мыслили такими масштабами. Всечеловеческими. "Кому ещё доброе дело сделать?" – зарычал Илья голосом медведя-оборотня из фильма "Морозко". А потом медленно и верно пришло другое понимание. Не нужны мы никому со своей по-маяковски вскрытой грудной клеткой. Знаете, ведь поэт любил кино и не любил читать. Однако у него был любимый роман – "Отцы и дети". И он мечтал сыграть Базарова. Даже придумал начало: художник рисует грудную клетку и внутри сердце. А потом объясняет деревенским ребятишкам, как оно колотится. Дайте руку. Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон. Зачем Иван свет Викторович познакомил Ритку с Олегом? Хранил бы втайне. Гуляли бы вдвоём по городским паркам. Мороженое, книжки-киношки. А он собирал всю компанию по воскресеньям, и нам было легко и свободно друг с другом. Нам было радостно дарить. Дарить себя. Своих друзей. Хороших людей своим близким, любимым. Нам казалось, мы будем вечно вместе, вечно счастливы и будем строить светлую вечность для всех. А оказалось всё по-другому. Любимая сказала: "Это мало. Нам нужен дом, любовь у нас была". А для себя я нашёл такой ответ: у меня нет дома; мне не нужен дом. Йехуди́ нодэ́д – есть такое выражение в иврите: блуждающий еврей. На большой мне, знать, дороге помереть Господь судил.

– Это Пушкин, я узнала! – радостно вскрикнула Наташа. – А к Маяковскому я равнодушна.

– Христос был за всех распят, а Маяковский за нас всех застрелился. "За нас" – это из российской культурной сферы. В Израиле эта мысль у многих вызовет неприятие, вздутие, икоту.

– Стресс-сепсис-летальный исход... – засмеялась Наташа.

– О! – ответно засмеялся Илья. – Присловье из далёкого прошлого пронзило века и эпохи! Наша юность разлетелась на пословицы и поговорки! Нет! Весь я не умру!

Опять насупила пауза. Илья перевернулся с брюха на спину и закинул руки за голову. Солнце било в глаза, он жмурился.

– Всю жизнь мечтал иметь свой дом, свой угол. Чтоб стеллаж с книжками, письменный стол чтоб, и там, за спиной, чтоб любимые дети и единственная женщина... Женщин было много, любимой не нашёл. Дети повзрослели и выкинули меня из своей жизни. Маюсь по чужим углам. Как-то свыкся. В случае чего, потянуло-потянуло, собрал пожитки – и фьють! Я такой, я взял и ушёл. Не хочу я бродить по свету, а на месте сидеть не могу...

– Сколько же вы стихов знаете, Илья! Мне что-то знакомо, что-то совершенно нет...

– В наше время стихи формировали нашу этику. Мы строили себя по стихам, по книгам, по шаблонам. Наверно, я единственный извращенец, для которого Пушкин и Окуджава, Маяковский и Визбор, Стругацкие и Экзюпери – не чтиво, а инструкция жизни. Трифонов – предупреждение, как нельзя себя вести. Пятигорский – где не надо искать ответов. Значит, верные книги ты в детстве читал. И это плохо. Я вот отравился на всю жизнь Александром Грином, до сих пор болит весь мой искусанный организм. Каждый выбрал себе веру и житьё, по сотне игр у смерти выиграв подряд. Наверно, я единственный извращенец, который выжил, как ископаемое животное, с тех времён. Лох-Несское чудовище. Кистепёрая рыба. Утконос.

Они сидели на песке заповедника, и болтовня их зашла за какие-то границы, за которые заходить было не нужно. В загороженном заливчике дельфины дугой выплывали на поверхность и, блестя чёрными круглыми спинами, уходили в глубину. На специальных мостках стояли детишки с родителями и радостно кричали, когда эти животные, словно понимая детскую радость, выныривали и ложились всем телом на специально сделанные для них площадки. Они хлопали ластами, и морды у них были смеющимися. Дети хлопали в ладоши и мордашки их расплывались от счастья.

– А Библия? Новый Завет? Они дают ответ?

– За ответом, Наташенька, – улыбнулся Илья, – к этим книгам приходят только мучимые сомнениями, потерявшие себя или часть себя – те, у кого свербит в душе, а вопроса задать не способны. Да и то – не весь мир. Значит, дело не в Библии, а в душах людей. Мало кто приходит к Ведам или Махабхарате, Авесте или Энума элиш.

– Энума элиш?

– "Когда сверху..." – по первым словам. Это аккадская священная книга. Песнь о Гильгамеш гораздо более известна. Кстати, на интересную параллель вы меня навели, – отвлёкся в сторону задумчиво Илья, – Энума Элиш – Ветхий Завет; Песнь о Гильгамеш – Новый Завет. Надо обдумать... Но все эти тексты не обозначены в нашей социальной и личной культуре как священные. Казалось бы, Старшая Эдда или Нибелунги, русские былины или якутские олонхо несут те же ценности, что и тексты иудеев и христиан: святость семьи, непрощённое предательство, отмщение, темы вражды братьев, дядьёв с племянниками... И наверняка для сибирских народов их эпос сакрален, как сакральны мифы у южноамериканских индейцев – для индейцев, австралийских папуасов – для папуасов. Для нас же все эти тексты и иные мифы – не более, чем некая экзотика. Как Библия – экзотика для индусов. Значит, она не универсальна. Значит, подходить к ней нужно как к любым текстам, применяя тот или иной способ анализа. И главное, я-то для себя вроде бы уже и здесь нашёл ответ.

– Какой?

– А не скажу! Иначе начнём спорить. А вот там, на мостках стоят мои знакомые.

Илья помахал рукой, и в ответ Женька помахала ему тоже. А вслед за ней его разглядели и все остальные.

– Сейчас я вас познакомлю с интересной компанией.

И компания не задержалась зрелищем близких дельфинов, через пару минут они все уже были на песке возле Ильи. Последним подошёл Витасик.

14

...И что прыгнувший в небо кузнечик

Обязательно вниз прилетит.

Юрий Кукин.

Лес корабельных сосен, уходящих в синеву неба. Солнце бьёт сквозь иглы. Только стук дятла нарушает сказочную тишину.

Дорога в лесу по просеке. Издалека едут военные машины, смердя соляркой. В крытых брезентом кузовах сидят солдаты с обречёнными лицами.

Поликлиника. Вдоль стен сидят, ожидая приёма, больные с детьми и без. По коридору ведут задержанного. Впереди Крючков. Он открывает дверь и входит в кабинет врача. Дверь закрывается, на ней табличка: "Психиатр. Невропатолог". Из кабинета выскакивает мать с подростком лет четырнадцати. Возле кабинета сидит Мекешина с отцом. Мекешина встречается взглядом с подростком, хищно ухмыляется. У её отца страдальчески-усталый вид.

В кабинете.

Врач (женщина): Совсем с ума рехнулись? Не буду я его принимать!

Крючков: Почему?

Врач: Сколько времени он у вас находится?

Крючков: Сутки.

Врач: И вы терпите сутки эту вонь?

Крючков (удивлённо): Что же делать?

Врач: Идиотия. У вас, надеюсь, излечимо. Первое: вымыть. Чистое бельё. Второе: накормить. Третье: полное обследование – хирург, отоларинголог, терапевт, кожник, уролог. Кровь на полный анализ. Флюорография. Кардиология. И только потом – ко мне.

Крючков направляется к двери.

Врач (ему в спину): Дантиста не забудьте.

Крючков (озарённо): Кстати!

Кабинет подполковника ВВ.

Полковник (смеясь, Крючкову): Не было у бабы забот – так купила порося! Ведите.

Крючков: И белья у вас не найдётся ли для него?

Подполковник ВВ: Моё? Или подойдёт солдатское? (По телефону) Каптёра ко мне. Гимнастёрку? Шинельку? Ватничек?

Крючков: Костюм я ему свой отдам старый. Ботинки тоже. Всё равно не ношу.

Подполковник ВВ: И спинку ему потрёшь?

Крючков: Вам смешно.Мелькнула у меня тут одна мыслишка, надо будет проверить.

Подполковник ВВ: Что за мыслишка?

Крючков: Зубы.Чьи стоят пломбы или коронки – а вдруг забугорные?

Подполковник ВВ: Ты ещё рентгеновский снимок зубов сделай – труп Гитлера по таким опознали.

Крючков: Мысль.

На территорию казармы въезжает "газик". У крыльца из него выводят задержанного, ведут в душ.

Солдатская душевая. Каптёрша в чине прапорщика раскладывает мыло, бельё, ставит на полочку бутылочку шампуня, вешает на крючок махровое полотенце. Дверь распахивается, входит Крючков.

Каптёрша (испуганно-суетливо): Готово всё. Пожалте.

Мимо неё проводят задержанного. Она с жалостью провожает его глазами.

Крючков (протягивая ей сложенный костюм, носки, ботинки): Тоже разложите тут.

Каптёрша: Я поглажу. (Глаза Крючкова, злые, как щебёнка.) Я быстренько.

За задержанным закрывается дверь. Он садится на скамью, некоторое время сидит неподвижно, затем снимает с крючка белоснежное махровое полотенце и нюхает его. Сверхкрупным планом: заскорузлые пальцы с чёрной каймой ногтей на фоне ослепительно белой махровой ткани слегка подрагивают и поглаживают полотенце. Умиротворённое лицо.

Каптёрша (в каптёрке гладит костюм): Какая же гадюка до такого дела мужика довела?