Текст книги "Глухомань"

Автор книги: Борис Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

5

В положенный срок я вышел на работу. Все на моем макаронно-ружейно-патронном предприятии было нормально, однако как раз в этот день вызвали в райком на хозпартактив. Не хотелось мне с Первым Спартаком района встречаться, но делать было нечего, хотя я и передал свое заявление в нашу парторганизацию.

– Ты – шестой, – сказал мне наш парткомыч со вздохом. – Бегут кадры. Может, подумаешь?

– Подумал уже.

– Ну на недельку я все же придержу твое заявление без всякой регистрации.

– Дело твое.

Вернулся в свой кабинет, а там – Херсон Петрович. Молча пожал руку, выглянул в приемную, плотно прикрыл дверь. Сказал шепотом:

– Я склад с патронами 7,62 нашел.

– Как – нашел?

– Они в складе ГСМ за стенкой припрятаны, случайно на них наткнулся. Ящиков двадцать заводской упаковки. По документам нигде не проходят, старый кладовщик уже на пенсии и съехал к дочери в Саратов. Я узнавал. Так что вот. Такой подарок.

– За такой подарок нам с тобой головы оторвут.

– Пусть себе лежат, спрятаны с толком. А там поглядим, как оно обернется. В райком-то поедем?

Приехали в райком. Херсон куда-то подевался, а я за-стрял в коридоре, пожимая руки и рассказывая о собственном самочувствии. Кто-то, со спины подошедший, за локоть меня взял. Оглянулся – Спартак. Собственной улыбающейся персоной.

– Живем помаленьку?

– Живем.

– Лады. Завтра часиков в десять будешь на месте? Я с товарищем одним заскочу.

– Заскочи. Только со своим коньяком, я в отпуску поиздержался.

Он сказал «Ха-ха!» и ушел. А я сидел и размышлял, что это ему вдруг мириться приспичило. Ну, мириться – не ругаться, а все же? И очнулся я от своих размышлений, услышав фамилию:

– … товарищ Прошина. Какие будут соображения по утверждению товарища Прошиной на должность директора объекта «Озерный»?

Прошиной была Тамарочка до замужества. А объект «Озерный» – базой отдыха районной элиты.

– Своих расставляет гладиатор, – сказал мне Херсон, когда мы возвращались.

Похоже было на то, но я о завтрашнем визите все время думал. Тоже – донка на всякий случай? Только что с моего предприятия получишь? Ящик макарон?

Состоялся этот визит. В означенное время. Спартак привел крепкого мужика, который, перед тем как в кресло усесться, пиджак вынужден был расстегивать. А гость при этом и о коньяке не позабыл.

– Юрий Денисович.

– Очень рад. Макаронами интересуетесь?

– Не совсем, – улыбнулся Денисыч.

– Юрий Денисович Зыков в нашей Глухомани школу охотников открыть задумал, – пояснил Спартак. – А смелые и разумные инициативы мы всегда поддерживаем. Все необходимые разрешения получены, взял в аренду турбазу.

Я никак не отреагировал на это известие, и Юрию Денисовичу пришлось из портфеля коньяк доставать.

– За знакомство.

Выпили за знакомство.

– За сотрудничество.

Выпили и за сотрудничество.

– Ладно, пообсуждайте проблему, а я от Танечки один звоночек сделаю, – сказал Спартак и тут же вышел.

– Поладим? – спросил Денисыч.

– Отчего же не поладить, – сказал я. – Только в чем проблема-то, Юрий Денисович?

– В патронах. Не все одинаково стреляют, а отпускают их на всех поровну. Неплохо бы запасец иметь, а?

Признаться, я тогда подумал, что Херсон Петрович кого-то посвятил в свое открытие. Но доказательств этого у меня не было, и я продолжал толочь воду в ступе.

– Мелкашками не занимаюсь. Не мой профиль.

– Вы явно оторвались от политической жизни, – покровительственно улыбнулся Юрий Денисович. – Мы проиграли «холодную войну», а побежденных ожидает экономический кризис. Неминуемо. Для того чтобы смягчить его, прикроют прежде всего затратные производства. То есть вас, уважаемый друг, в первую очередь. Горбачев не вылезает из-за границы, стремясь смягчить этот удар. Но у нас – самая большая и самая затратная армия в мире.

Вошел Спартак.

– Он говорит правду. В ЦК недовольны политикой Горбачева.

– Уважаемый Юрий Денисович говорит как раз об обратном, – сказал я.

– Не угадал! – Спартак с усмешечкой развел руками.

– Следовательно, нас ожидает и кризис политиче-ский, – как ни в чем не бывало продолжал Зыков. – В возбужденной стране, не понимающей, что такое свобода слова, знаете, чем это может обернуться?

– Перестрелкой? – Я улыбнулся. – Уже слышал.

– Хуже, – вздохнул гость. – Экономическим крахом. Рубль полетит в пропасть, меж собой начнем рассчитываться долларами, а чем вы будете платить зарплату своим рабочим? Патронами?

– Макаронами.

– Бросьте, уважаемый. Я предлагаю вам живые деньги.

– Которые завтра обесценятся, как вы предрекали.

– Могу сахаром. Он не обесценится никогда. Сладкое нужно детям.

Я почему-то вспомнил, как совсем еще недавно мы с Вахтангом прятали мешки с сахаром. И невесело улыбнулся.

– Вы имеете отношение и к сахару?

– Думай, – предостерегающе буркнул Спартак. – Думай, что говоришь.

– Прошу извинить, историю одну вспомнил. С покойным другом приключилась.

– Ах, выпьем, – сказал первый и наполнил рюмки. – За взаимопонимание.

Выпили за взаимопонимание.

– Но я не выпускаю мелкашек, – простовато повторил я. – Вы пришли не по адресу, друзья.

– В глухоманских лесах – лоси, кабаны, даже олени встречаются, их мелкашкой не возьмешь, – почему-то с глубоким вздохом отметил Юрий Денисович. – Наладим совместный охотничий туризм, это выгодное предприятие, готов взять вас в долю.

Дело принимало серьезный оборот, и я почему-то уже почти ощущал очередную пулю в заднице. Правда, на сей раз – полегче. Отечественного производства.

– У меня нет отдела сбыта, и Спартак это знает. У меня – отдел учета, я отпускаю продукцию по распоряжениям, а не по торговым связям. Будет что положить в папку, не будет вопросов. Хоть вагон.

– Будет, – уверенно сказал мой гость. – Туристический бизнес – штука верная.

– Вот на этом пока и порешим, – сказал я.

Гости ушли. Проводил, раскланялся. А на душе было паршиво. И я не понимал, почему так паршиво. Ничего я тогда не понимал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Что-то в Москве происходило, но до нашей Глухомани о происходящем там никакой ясности не просачивалось. Человек по природе своей консервативен, и чем дальше от центра, тем консервативнее. Даже газеты, по которым мы привыкли ориентироваться, стали куда больше путать, чем разъяснять. «Правда» давила на достижения социализма, «Советская Россия» ударилась в ностальгию по вековому величию России, называя нас чуть ли не мессианским народом, а всеми любимый «Труд» доказывал, что все наши социальные блага не завоеваны, как на Западе, а пожалованы, как на Востоке, а потому и легко отбираемы. К новым демократам, во главе которых вскоре обозначился Ельцин, Глухомань не очень-то тянулась, а многие были просто убеждены, что в их лице мы имеем дело с прозападной агентурой. Мы до крика спорили решительно по всем поводам, и при этом привычно ждали, что же в конце-то концов скажет Москва.

Жизнь дорожала, поскольку, во-первых, рубль падал, а во-вторых, магазины пустели. Нефтяная колбаса кончалась, и мы опять начали заглядывать в райисполком с портфелями. Правда, сухой закон тихо-тихо отдал концы, но какие-то ловкие ребята быстренько наладили как производство, так и продажу пойла на техническом спирте. В старых бутылках, но с новыми этикетками.

А я женился. Свидетелями при регистрации были Ким и подружка моей Танечки. Родители моей юной жены, а она у них единственная, ждали нас дома, где мы и отпраздновали нашу свадьбу.

И тогда подарил Танечке паричок.

– Мне его вручили на Кубе. Для любимой жены.

Это случилось прямо после регистрации, по выходе из казенного дома. Танечка невероятно обрадовалась, хотела срочно его напялить, но афганцы ее отговорили:

– Плохая примета. Сначала надо свадьбу отпировать.

На свадебном пиршестве еще один родственник оказался. Профессор из областного университета Иван Федорович. Они с отцом Танечки Павлом Николаевичем сидели в кабинете (в котором до замужества проживала моя жена) и яростно спорили, когда Танечка ввела меня туда, представила и тотчас же удалилась. А я пробормотал что-то из репертуара входящего и скромно уселся в сторонке.

Я не прислушивался, о чем они там спорят, и правильно делал, что не вникал. Они спорили всегда и по любому поводу по той причине, что им долго приходилось молчать до державного разрешения говорить о чем угодно. Ну, а поскольку Танечкин дед был, так сказать, подпольным диссидентом, а отец – подпольным сталинистом, то искры яростно летели во все стороны, но куда больше – в сторону отставного штабиста. Тайный диссидент был весьма плотно нафарширован историческими фактами и примерами.

– Как вы можете?.. – с ужасом повторял Павел Николаевич, почему-то испуганно оглядываясь по сторонам. – Нет, как вы смеете так…

Это оставалось единственным аргументом для угнетенного открытиями отставника. Когда ему делалось совсем невмоготу, он шел в Глухоманский комитет ветеранов, где и отводил душу в приятных восторгах по поводу военного гения Сталина.

Неизвестно, как бы дальше развивался спор, если бы не вошла Мария Ивановна и не пригласила нас к столу.

Признаться, я чуточку побаивался знакомства с родителями Танечки. Точнее сказать, не столько побаивался, сколько стеснялся: я был на добрый десяток старше ее и даже начал лысеть. К счастью, с висков.

Как говорится, абзац для размышления.

Мама моей дивно юной жены Мария Ивановна, фельд-шер, продолжающая много и с удовольствием работать, оказалась человеком заботливым, тихим, скромным, словом, дочь – только в будущем, когда подрастет. Она была счастлива, что ее Танечка наконец-то вышла замуж, как потом выяснилось в разговорах, по первой большой любви. Это умиляло почтенную и хозяйственную тещу мою, а меня растрогало и – обязало. Я даже клятву, помнится, себе тогда дал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не предам своей Танечки, всегда так вовремя и так тактично приходившей на помощь, о которой я даже не просил, но – нуждался, как в глотке свежей воды. А подполковник в отставке Павел Николаевич был штабистом со всем свойственным штабистам всего мира добродушным занудством. Он нигде не работал, выйдя в отставку, поскольку совершенно серьезно полагал, что отныне достоин только полного отдыха. И если с Марией Ивановной я никогда не спорил, то с ее супругом споры возникали постоянно, стоило ему появиться в дверях собственной персоной.

– Не туда катимся.

– Что катимся – это точно подмечено.

– Россия без власти – знаем, что это такое. Это сытая Европа не знает, а мы, русские, хлебнули горячего до слез.

Впрямую – вопрос-ответ – подобный разговор напоминал пинг-понг как по форме, так и по содержанию. Но я терпел, хотя мне сильно хотелось хотя бы раз швырнуть мячик поперек этого пинг-понга. Терпел из-за Танечки.

– Порядок! – Он молитвенно складывал на груди руки. – Россия строгого руля требует.

– Нарулили уже. Достаточно.

– Не скажи, – он упрямо качает бритой головой, то и дело путая систему обращения ко мне: то семейное «ты», то вдруг официальное «вы». – Веру забыли православную. Да еще и опоганили. Меня не крестили – испугались. Отца-середняка сход постановил кулаком считать, потому что у него две коровенки, как на грех, оказалось… Ну и выселили нас. В Тюмень. Холодища! Поверишь ли, до сей поры мерзну: мы же из Курской губернии. Ну, а крестить не положено, неприятностей не оберешься, потому что уполномоченный два раза в месяц твое поведение проверяет. Но я этот пробел теперь успешно ликвидировал. И сам крестился, и Марию свою креститься уговорил.

Он замолчал, рассчитывая на то, что удочку забросил и теперь надо просто ждать, когда я клюну. Но я не клюнул. Уж очень меня раздражало, когда по телевидению показывали вчерашних принципиальных атеистов со свечечками в руках и с постным маслицем на ликах. Поэтому молчал, и его наживка зря мокла в нашем суховатом разговоре.

– Ты бы крестился, а? – наконец как-то нерешительно спросил он. – И Танечку бы уговорил. Православная вера – народа нашего вера исстари. Исконная, можно сказать.

– До народа нам еще дорасти надо, потому что мы – пока еще толпа, а не народ. Завтра завопит кто-нибудь «Бей жидов, спасай Россию!», и ведь побегут спасатели. С дрекольем.

– Ну уж вы скажете…

– Побегут, Павел Николаевич, не извольте сомневаться. Как жителей Кавказа называет наша уважаемая пресса? «Лица кавказской национальности», слышали поди. А это – первый звоночек тоски по самому простейшему самоутверждению. Самоутверждению через национализм. Ни в одной стране не побегут, а у нас – с восторгом.

– Так евреи, как бы сказать… – Он мучительно вздохнул. – Революцию вон устроили, царя убили.

– Да ну? Сколько же в твоей парторганизации евреев?

– Да вроде двое.

– Так кто же революцию устраивал? Или запамятовал свой разговор с ученым гостем?

Вздохнул мой пенсионный тестюшка. Покачал головой и переменил разговор:

– Священник проповедь читал, что мы, русские, народ, Богом избранный.

– Выделил он, значит, нас?

– Так выходит.

– И ярмо это мы до сей поры на себе носим. Все вместе и каждый в отдельности. Выделил Господь нас из всех народов, ничего не скажешь. Только – в другую сторону.

Распыхтелись мы оба. Самое время – абзац для перекура.

– Напрасно куришь, – вздыхал тесть. – Здоровью вред колоссальный.

– Это точно.

Вот так, бывало, и калякали, пока дамы наши нам ужин готовили. Павел Николаевич был человеком любознательным, но, кроме уставов, наставлений да газеты «Красная звезда», похоже, ничего не читал. Для нашей Глухомани это нормальное явление: мы – самая читающая страна в мире только по сводкам Госкомстата.

Видит Бог, трудно мне было терпеть его благоглупости еще и потому, что мое, так сказать, производственное положение оказалось настолько неясным, что я каждый день звонил в область с одним-единственным вопросом: что мне делать с моими патронами и винтовками калибра 7,62? И каждый день получал ответ, что Москве виднее. Меня это не устраивало, и я в конце концов испросил дозволения лично явиться в Москву. Я рассчитывал на старого приятеля, который мог хоть что-то мне посоветовать. Конверсии я побаивался, поскольку на моем оборудовании никакую кастрюльку не отутюжишь, да и переход на малокалиберные патроны мне никак не подходил по тем же причинам. Поэтому спецпроизводство – да еще с нескорректированными планами – меня никоим образом устроить не могло, и чем я буду платить завтра зарплату рабочим, оставалось вопросом открытым.

Ким вырастил в своих парниках ранние помидоры, огурцы и то, что покойный Вахтанг называл зеленью. Торговать на рынке ему почему-то не хотелось, но он довольно скоро сбыл все оптом в дома отдыха и рестораны и оказался с хорошей прибылью.

– Мы – огородники, – с гордостью говорил он. – Лучшие в мире огородники.

Во всяком случае, ему было и чем платить своим рабочим, и на что покупать прикорм для скотины, и он очень этому радовался. А у меня был полный абзац, и я ходил с хмурой физиономией.

2

Пока в Москве согласовывали мой приезд и, возможно, свои гибкие вопросы, приехали наши афганцы. Андрей получил еще один орден, Федор – медаль «За отвагу». А с ними – некий Валера. Он оказался без орденов и медалей, но столь угрожающе решительного вида, что это возмещало отсутствие боевых наград. Особенно в наши неопределенные дни. Тут мне и пришел официальный вызов из министерства.

А вскоре так получилось, что прибывшим ребятам позарез необходимо было в Москву. В совет ветеранов-афганцев по каким-то неотложным делам. И мы решили ехать вместе.

Однако не вышло. Утром в день отъезда, когда уж и билеты были взяты, и отдельное купе нам обещали, – звонок из Москвы. Из моей главной конторы:

– Вызов отменяется. Срочно запускай серию караульных карабинов.

– А чем я расплачусь с работягами? Этими карабинами, что ли?

– Делай, что велено.

И – трубку на рычаг. Мы – страна рычащих приказов, а не спокойных распоряжений, все правильно. Все правильно, только я очень огорчился, что ребята уехали без меня.

Делать было нечего: рычащий приказ не подлежит у нас никаким обсуждениям, хоть и чужд всякой логике. Я вызвал Херсона Петровича, сказал о распоряжении сверху, а он задал мне тот же вопрос:

– А оплата? Это же – сверх программы.

– Потом разберемся.

– В план включат или спецзаказом оформят?

– Да нам-то какая разница?

Херсон Петрович пожал плечами и ушел. И с чего это я взбеленился вдруг, сам не понимаю. Что-то защемило в груди, а что именно, было непонятно. И я – злился.

Пока не позвонил Спартак.

– Радио слышал?

– Нет. Что там?

– Нетелефонный разговор. Однако – срочный. Я заеду.

– Прямо сейчас?

– Прямо к телевизору. По которому «Лебединое озеро» передают. Ты все понял?

– Помер кто-нибудь?

– Похоже, что мы с тобой. Я позвоню.

И трубку положил.

Вы все поняли? А я – многое. У нас если кто из вождей переселялся в лучший из миров, всегда шло «Лебединое озеро». Всенепременнейше. Такое, стало быть, музыкальное сопровождение. Хотел было я его по телевизору послушать, но тут в цех вызвали. В стреляющий.

Возле него меня ждал Херсон Петрович. Весьма озабоченный.

– Горбачев арестован в Форосе. В Москву ввели танки.

– Как?!

– Переворот. Поэтому нам и приказали изготовить партию конвойных карабинов. Неплохо, да?

Слухи росли и ширились, но толком никто ничего не знал. Говорили, что в Москву вошли танки верных коммунистам частей, что Ельцин окопался в Белом доме и призвал всех граждан бороться за демократию, что в Москве уже строят баррикады, что…

Словом, завод у меня не работал. Все собирались кучками, никто ни черта не делал, только бесконечно перекуривали и спорили до хрипоты. Я поинтересовался у Херсона, что же будет с заказом на карабины, но он меня успокоил:

– Пилят во всех слесарках. В основном макаронники.

– Что пилят?

– Стволы укорачивают.

– А мушки? – Я несколько растерялся, поскольку Херсон стреляющее оружие превращал в дубины с прикладами. – А отстрел?

А он усмехнулся:

– Ты что, и вправду конвойные карабины выпускать вздумал? Тогда пиши письменный приказ, я такой позор делить с тобой не согласен.

– Но ведь есть же распоряжение…

– Устное, – подчеркнул он. – А устное в дело не подошьешь. Победят они – приварим и мушки, а не победят, так нас никто и не осудит. Только, думаю, не победят.

– Почему так думаешь?

– Потому что не хочу. И ты – не хочешь. И никто не хочет, даже Спартак Иванович. А если вся русская Глухомань не хочет, то ничего у них и не выйдет. Так что обождем. Мы ждать – привычные.

3

В полдень, то ли решившись, то ли проспавшись, местные поклонники кондового коммунизма вышли на митинг с криками, проклятиями и плакатами. Самое любопытное заключалось в том, что их вежливо оттеснила милиция с площадки перед горсоветом в сквер, который и окружила почти со всех сторон. Это было явным вызовом москов-ским событиям, танкам на улицах и самому ге-ка-че-пе (дурацкое словосочетание, надо сказать). Я удивился спартаковской решимости и тут же ему отзвонил.

– А что? – он усмехнулся. – Милиция очистила проезжую часть автомагистрали. Как считаешь, в рамках такое решение?

– Это как кто посмотрит.

– Вместе посмотрим, не возражаешь?

– На что, собственно?

– На лица. Не возражаешь? Ну, тогда жди.

Я быстренько свернул свое присутствие на рабочем ме-сте и пошел домой ждать Спартака с его странными намеками и соответственно – включать телевизор.

Однако вместо телевизора я включил газовую плиту и стал жарить картошку, поскольку получил соответствующее распоряжение от Танечки. А пока жарил, пришел Спартак.

– С ге-ка-че-пе вас! – сказал он вместо приветствия.

– Фрондируешь, секретарь?

– Да что ты, разве я осмелюсь, – усмехнулся он и начал выгружать из портфеля райкомовские гостинцы. – Татьяна дома?

– На работе.

– Я свою тоже с работы не потревожил. Так что – муж-ской разговор. Как говорится, без баб-с.

Ненавижу я это банно-мужицкое выражение, а тогда почему-то промолчал. Ге-ка-че-пе подействовало, что ли. Или то, что у Спартака глаза были уж очень веселые.

– Ты за кого? – спросил он. – За большевиков или за коммунистов?

Вопрос был прямехонько из фильма «Чапаев», а потому я и ответил соответственно Василию Ивановичу:

– Я – за Интернационал.

– Молодец, – сказал Спартак. – Ситуация такая, что подобные вопросы пока следует решать без… дам, поскольку ответ на него может прозвучать преждевременно.

– Преждевременно?

– Именно. Шуруй насчет картошечки, а остальное я знаю, где лежит.

Когда я вернулся со скворчащей сковородкой, Спартак уже накрыл на стол, откупорил коньяк и теперь возился у телевизора.

– Наливай пока. Сейчас вся эта гоп-компания должна появиться.

– Какая гоп-компания? – наивно спросил я.

– Вечно вчерашних, – буркнул он. – Есть такая порода. Жмется вокруг антрацита, а пользы от нее ни на грош. Только антрациту тепло людям отдавать мешает.

Эта порода и впрямь появилась, едва мы по паре рюмок опрокинули. Дальше мы уже слушали, хотя больше смотрели. И было на что смотреть: руки у вице-президента Янаева, возглавившего ГКЧП, тряслись, как у запойного алкоголика. Мелко, жалко и безостановочно.

– На руки посмотри.

– И хочется, и колется, и ручонки со страху трясутся. – Спартак зло рассмеялся, но вдруг оборвал смех. – Ты никаких глупостей не успел натворить?

– От глупостей меня мой Херсон Петрович спас, – признался я. – Приказали мне партию карабинов выпустить, но Херсон через цеха проводить их не стал, а велел слесарям вручную винтовки укорачивать до карабинного стандарта.

– Я тебе эту работенку оплачу, – сказал Спартак, не отрываясь от телеэкрана. – Через Юрия Денисовича.

– Это который…

– Не спорь, мужик дельный. И про карабинчики не проболтается. – Спартак поднял рюмку, чокнулся с телевизором. – Тост созрел. За дураков, которые нам строить и жить помогают.

И опрокинул в рот полную рюмку.

Спартак обладал если не интуицией, то – нюхом, как у охотничьей собаки. Вскоре после демонстрации трясущихся рук все и закончилось, правда, не без крови, поскольку при попытке штурма Белого дома погибли трое ребят. Но это там, в столице, а в Глухомани нашей решительно ничего не произошло, не считая, конечно, тайного пиления винтовочных стволов. Мне было совестно, но с помощью Херсона Петровича этот позор остался между нами. А вот карабинчики после пристрелки пришлось-таки уступить Юрию Денисовичу.

А потом и наши афганцы вернулись целыми и невредимыми на «жигуленке», который Андрею подарили за мужество и инициативу, проявленную им при штурме Белого дома. В чем она заключалась, я не знаю (Андрей был не из разговорчивых), но Федор намекнул, что за доброе дело. С Андреем и Федором вернулся и Валера, решивший обосноваться вместе с боевыми друзьями, и я собрал их у себя.

Хороший был вечерок…