Текст книги "Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали"
Автор книги: Борис Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Стало быть, едем, сидя друг напротив двух. Батюшки и матушки в данном случае. Матушка дремлет, батюшка хмур и сосредоточен, а я все еще как бы веду беседу с Полин.
– Знавал ли ты в Бессарабии некоего Раевского Владимира Федосеевича? – вдруг довольно резко спросил мой визави.
– Начальника дивизионной школы майора Раевского? – я улыбнулся. – Больше чем знавал. Смею сказать, добрыми были приятелями.
– Уж лучше не смей сего говорить, – проворчал мой бригадир. – Вчера слух прошел, будто арестован он и ныне содержится в тираспольской тюрьме.
– Господи, да за что же? – вырвалось у меня. – Умнейший и образованнейший человек, друг Пушкина ближайший. Александр Сергеевич Спартанцем его называл…
– Болтуны! – рявкнул батюшка. – Мы за отечество жизней своих не щадили, а как закончилась святая Отечественная наша, так и зашептались, зашептались кругом. И это нехорошо-де у нас, и то не славно, и третье в странах заграничных куда как лучше выглядит. Там, там, на полях Отечественной нашей, истинная цена проверялась, а не в умствующих лепетах ваших. Нет бы вино пить да за дамами волочиться – мало вам, не ценится уж ноне сие! А грязь на власти лить – то в цене, то – прогресс, то уж так современно, что и модой ныне заделалось. И Пушкин – такой же. Ну, дан тебе талант от Бога, так патриотизм народа воспевай, отцов да братьев своих старших. Певцом быть во стане русских воинов – вот каков долг любого русского таланта…
Что он там дальше бурчал, я уж и не слышал. Я о Раевском думал. О глухом каземате его, тощей свечой освещенном…
…Я, признаться, спорами тогда мало интересовался, а Пушкин с Раевским постоянно о чем-то спорили. О стихах, о народах, об истории: Раевский, помнится, как-то при мне Пушкину пенял, что тот в стихах бесконечно эллинских богов да героев воспевает, а о своих – будто и не было их у нас. О Великом Новгороде говорил, о Вадиме, о Марфе Посаднице…
И вдруг иное припомнилось. Вечер, конь оседланный возле моей мазанки. И – голос Раевского:
– Урсула взяли. Прямо в дубравах его…
…Я тогда как-то сразу понял, что майор попытается спасти нашего романтического Медведя («Урсул» – медведь на местном наречии) во что бы то ни стало. Да он и не скрывал этого:
– Могу я на помощь твою рассчитывать, Александр?
– Вполне, майор.
– Тогда никому ни слова. Я попытаюсь разузнать, где Урсулу содержание определено, а там и тебя извещу.
Разузнал быстро: уже на третий день мы с ним встретились. В том же погребке, у Думиреску. Безусых гусарских корнетов, к счастью, там на сей раз не оказалось.
– В крепостном каземате в Бендерах. Окно каземата выходит во двор, где три караула даже ночью. А, заметь, казематы, выходящие на Днестр, пустуют.
– Но там же стены прямо в реку обрываются.
– То-то и оно, что в реку, – вздохнул Раевский. – Рыбу ловить любишь?
– Терпения не хватает.
– Придется полюбить.
– Зачем?
– Добрые люди просили глубину реки у самого замка замерить. А удобнее всего сделать это с удочкой в руках. И – в полной войсковой форме.
– Да кто же в офицерском мундире рыбу ловит, майор?
– Оригинал ты, Александр, понимаешь? Большой оригинал. Часовой со стены увидит офицера и даже не окликнет.
– Готов допустить. Но как ее замерять, глубину эту? Удочкой, что ли? И где именно?
– С тобой два гребца будут. Молчаливых.
А вот рядом молчания у меня не было:
…– Дурно крепостное право, спору в том нет, согласен. Но размах наш российский надо во взоре умственном держать, земли тощие, морозы. Морозы да снега – из-за них Россия спать обречена по полугоду. Как медведь. И чтоб медведь этот с голодухи лапу не сосал, им управлять нужно! Вот в чем роковая особенность наша, вот в чем, как бы сказать, особый путь. Ну, не Европа мы. Не Европа! И не будем ею, сквозняк один от этих окон прорубленных…
Батюшка все ворчал, матушка все дремала. А я опять в прошлое, в прошлое ушел, ощущения свои вспоминая…
…И главным в этих ощущениях тогда было – мистификация. Залавливают меня, юнца доверчивого, в некую веселую игру, которая и закончится развеселой пирушкой с хохотом и остротами. Правда, Раевский мало для подобной роли подходил: был и весьма образован, и сдержан весьма, даже суров подчас – недаром Пушкин его Спартанцем именовал. Но розыгрыши очень тогда ценились, любили их придумывать, кишиневское общество и удивляя, и развлекая, а то и фраппируя. «Ладно, думаю, почему бы не поучаствовать…»
– Такова первая твоя задача, Александр. Когда решишь ее, скажу о второй.
Поскакал в Бендеры задачу исполнять. Лодка – в условленном месте, два гребца в ней, молчаливых и настолько черноусых, что так и тянуло за усы эти их подергать. Но – воздержался: играть – так по правилам. Молча поплыли к крепостным стенам. Один лодку на течении удерживает, чтобы не снесло, второй – глубину веревкой с грузом замеряет, а я усердно червячка в воде отмачиваю.
Часовой на стене появился. Постоял, посмотрел на нас, но не окликнул. Решил, видно, что офицер и впрямь в тихое помешательство впал.
Замерили беспрепятственно, о чем не без тайного азарта и доложил я майору, а где-то в глубине мелькнуло: «Ну, мол, еще что удумал?»
***
И впрямь, не унимается Раевский:
– Задача вторая, Александр. Прутья, из коих решетки сделаны, разогнуть сумеешь?
– Чтобы решетки гнуть, надо сначала в каземат попасть, майор. Даже если я, предположим, и подстрелю кого-нибудь на дуэли, меня в кишиневский острог определят, но уж никак не в крепость.
– Тимофей Иванович Збиевский, комендант крепости в Бендерах, большой любитель понтировать. Но – в своем кругу. А круг – полицмейстер Бароцци.
– Не имею чести быть знакомым.
– Евдокия Ивановна Бароцци – родная сестра Пущина. Мы с Пушкиным как-то навещали их. Почему бы ему не повторить посещение? Разумеется, с нами вместе?
– Откажется, – сказал я, подумав. – Он мне говорил, что какой-то роман начал. Значит, его уже не оторвать.
– Попытаюсь.
Признаться, не по душе все это мне стало. Зачем в мальчишескую затею Александра Сергеевича втягивать? За ним и так в шестнадцать пар глаз наблюдают.
– Может, избавим Пушкина от этих забав, Раевский?
– Пушкин уедет до всех наших авантюр, Александр. Подальше. Скорее всего, в Одессу.
– Ну, и сколько я должен проиграть этому коменданту, чтобы согнуть решетку?
– Сердишься? – Раевский улыбнулся. – Прости, Александр, не мой это замысел. Я всего лишь звено в цепи.
– А чей же?
– В Молдавии есть хорошие люди, но кое-какую помощь просили им оказать. Ты одну задачу, для них весьма трудную, уже решил, осталась последняя – согнуть прутья решетки. Затем ты сразу же уезжаешь охотиться с господарем Мурузи, Пушкин – в Одессу, я – на лагерный сбор дивизионной школы. Остальное – если удастся, разумеется, – будет сделано без нас.
– Да я же в Канцелярию каждое утро являться должен, – напоминаю с этакой все уже постигшей усмешкой.
– Завтра явишься и получишь десятидневное разрешение отправиться на охоту по личной просьбе господаря Мурузи.
Как ни странно, но все именно так и случилось. Я получил вольную на десять дней, а Раевский каким-то образом уговорил Пушкина навестить в Бендерах семью полицмейстера Бароцци. На следующее утро мы выехали: Александр Сергеевич вместе с майором в карете, а я – верхом на арендованной лошади, к которой привык, потому что частенько пользовался ею для конных прогулок.
Пушкин был хмур и, казалось, очень недоволен собой. О чем они толковали с Раевским по дороге, не знаю, но майору удалось улучшить его настроение. Мало того, едва объявившись в доме полицмейстера, он тут же признался, что намеревается писать поэму о дерзком бегстве разбойников из тюремного замка, почему и просит непременно замок этот ему показать.
Однако гостеприимные хозяева сперва пригласили нас отобедать, сказав, что к трапезе непременно пожалует и сам комендант крепости. Это решало дело, мы дождались пожилого и весьма добродушного Тимофея Ивановича Збиевского, тут же, еще до обеда пригласившего нас к себе в крепость.
– На чашку, господа любезные, на чашку единую. Не обижайте старика.
– Берегитесь, – шепнула нам Евдокия Ивановна. – Он так называет пунш, который сам же и варит неизвестно из чего.
– Он понтирует? – спросил я, беспокоясь о задаче, решить которую был обязан.
– Только скажите, до утра не отпустит!
Я и сказал. Тимофей Иванович невероятно возбудился, что резко сократило время нашего пребывания за столом. Евдокия Ивановна была несколько обижена, а супруг ее, более похожий на углубленного в себя схимника, нежели на полицмейстера, напротив, даже не скрывал известного облегчения, что ли.
Одним словом, мы быстро перебрались в крепость, где комендант тотчас же занялся подготовкой к «чашке единой», о которой не переставал бормотать.
– А ром – не с желтком, а с белтком…
Почему-то он именно так говорил, помню. «С белтком…» Смешило это меня…
– Неплохо бы нам ознакомиться с замком, пока хозяин столь увлечен, – тихо сказал мне Раевский. – Оставим ему Пушкина для утешения и первых проб варева.
А Пушкин и так уже ходил хвостом за Тимофеем Ивановичем, слушая рассказы его о шведском лагере в бывшей Варнице, короле Карле ХII и Мазепе, который, по слухам, там умер. Старик выдавал рассказы малыми порциями, связанными меж собой весьма замысловато, как, скажем, соленые огурцы с ванильным мороженым.
– Мы заплутаемся в этой турецкой крепости без провожатого, – говорю я майору.
А сам думаю, что кто-то на меня поставил неплохой заклад. На пари, что я умудрюсь разогнуть прутья решетки не где-нибудь, а в самой крепости. И что такой серьезный, разумный и весьма сдержанный господин, как майор Раевский, оказался каким-то образом втянутым в это пари. Но я Раевскому не только был обязан, но и любил его искренне, а потому решил сделать все, чтобы он выиграл.
Пока размышлял, майор с комендантом беседовал. И кончилась эта беседа тем, что Тимофей Иванович, увлеченный варевом своего зелья и отвлекаемый любознательностью Пушкина, вызвал какого-то кряжистого немолодого усача унтера и велел ему показать нам все казематы второго яруса.
– Только исключительно второго яруса, – подчеркнул он, передавая ключи. – Там – пусто, аки в раю, предназначенном для душ русских офицеров.
Прошли во второй ярус вослед за унтером, молчаливым, как сфинкс. Длиннющий широкий коридор. Справа и слева – двери казематов, все почему-то запертые на огромные висячие замки, к которым подходил один и тот же ключ, столь же огромного размера. Левые казематы, как тут же выяснилось, выходили на Днестр, правые – во двор, и этими правыми живо заинтересовался Раевский, как только унтер открыл двери левых. И увел в них за собою тюремщика, а я вошел в первый же правый каземат.
Странно, но там было сухо. Странно потому, что я почему-то представлял себе, что в казематах, предназначенных для содержания узников, всегда должно быть сыро и мрачно. Мрачно было, но сухой какой-то мрачностью. С густой пылью на каменном полу.
Впрочем, это все – как-то мельком. Меня окно интересовало, и я пошел его изучать.
Оно оказалось забранным не решеткой, а тремя вертикальными железными прутами, вделанными в каменную кладку стен. Пруты были толсты порядочно, но весьма изъедены ржавчиной и, к счастью, не из каленого железа. Я уперся левой рукой в один, а правой – на распор – потянул средний на себя. Дело оказалось нелегким, пришлось поднатужиться, но в конце концов середины обоих прутьев дрогнули и пошли, начав этак нехотя гнуться. У меня ломило плечи, стучало в висках, но в три приема я раздвинул старый железный забор настолько, что в него мог бы вполне протиснуться ловкий молодой человек.
Дело было сделано, но, признаюсь, покачивало меня совсем не от гордости. Двери казематов я старательно прикрыл, унтеру осталось лишь запереть замки, и мы пошли следом за ним к обещанному комендантскому пуншу. По дороге я цеплялся за стены плечами, да и в висках у меня постукивало, но о подвигах своих я доложил Раевскому не без некоторого самодовольства.
А чаша с пуншем, которую Тимофей Иванович пустил вкруговую, дрожала в моих руках. Да и захмелел я быстро, откровенно говоря. То ли пунш оказался непривычно забористым, то ли и впрямь я уморился… От игры мы как-то улизнули, пуншем увлекшись. Ну и слава Богу, потому как ломота в плечах доброму понтированию не соответствует, а проигрывать я, признаться, не люблю. Так уж устроен.
Однако к утру все закончилось благополучно, кроме ощущения, откуда именно растут плечи. Но я надеялся, что забуду об этом к началу королевской охоты, обещанной мне.
Ан не вышло. Ни разу ни в кого не попал: ни в зубра, мне господарем показанного, ни в оленя, ни в косулю. В зубра Мурузи тоже, правда, промазал, но, думается, вполне сознательно, потому что стрелял он отменно, несмотря на вполне серьезный возраст. Не то что я после крепостных своих развлечений…
Затем – костер, челядь суетится, косуля целиком на вертеле жарится, а мы с господарем и дґобро закусываем, и доброе вино пьем, и по-доброму беседуем.
Только не пришлось мне тогда косулю эту попробовать. Подлетает неожиданно конный арнаут хозяина моего, спешивается и что-то негромко ему докладывает…
– Не дают турки честным христианам плодами охоты своей мирно насладиться, – невесело усмехается Мурузи. – Извини, Сашка, сначала проучить их придется.
– Я с вами, господарь, – говорю.
– Там, юноша, без боя не обойтись.
– Неужели, господарь, вы можете гостю своему в его желании отказать?
Усмехнулся Мурузи:
– Гостю могу, офицеру – нет. Арнауты мои оружия достаточно привезли. Выбери себе саблю по руке да пару пистолетов не позабудь в седельные кобуры сунуть.
Пока мы собирались, господарь дозоры по двум направлениям выслал. Воякой он был опытным, турок колошматил, где только мог, но плетью обуха не перешибешь. Выжили они его все-таки за Прут, где он от них и укрывался. Но надежда голову его самому султану доставить их не покидала, поскольку оценена голова была весьма высоко. По достоинству оценена, турки считать умели.
Арнаутов собралось человек до сорока. Проводники вели без дорог, ехали неторопливо и осторожно, ожидая сведений от дозоров. Мурузи поглядывал на меня, потом спросил:
– В сражениях участвовал?
– Надеюсь вечером ответить на ваш вопрос утвердительно, господарь.
Рассмеялся Мурузи. Только хотел ответить, как подскакивает арнаут и что-то негромко ему говорит.
– Турки в полуверсте, Сашка, за этим лесочком, – объясняет мне господарь. – Атакуем встречной атакой, у них кони приморились. Под тобой лошадка молодая, но игривая. Особо повод ей не отдавай, она скачку очень любит.
Но я отдал, едва турецкий дозор увидел. Тоже был молод и тоже скачку любил. Одного дозорного из пистолета снял, второго игривая моя из седла выбила, с разгону в круп его лошади врезавшись. Азартная лошадка, ничего не скажешь, но заодно и я из седла вылетел. И, слава Богу, вскочить не успел: господарь Мурузи со своими арнаутами следом за мной на боевом галопе в атаку шел…
А я лежал, как упал, не шевелясь: этому нас в Корпусе неплохо научили. Лежал и копыта считал: сорок лошадей на четыре копыта – сто шестьдесят конских кованых ног над головой. Когда пронеслись, вскочил и… турка, размозженного конскими копытами, увидел. Не обучался он, видно, в Корпусе для дворянских детей…
– Вы давеча спрашивали, господарь, не участвовал ли я в сражениях? – нахально объявляю вечером. – Тогда недосуг было ответить: да, участвовал.
Расхохотался Мурузи:
– За здоровье моего дорогого гостя русского офицера Сашки Олексина! Ура, господа!..
Три дня я тогда у господаря гостил, три веселых и шумных дня. А потом в Кишинев выехал. Чтобы каждое утро в Канцелярию генерала Инзова являться…
На следующее по прибытии утро явился, а мне Смирнов, чиновник Канцелярии, и говорит:
– Новость слышали, Олексин? Урсул из крепости сбежал.
– Как, – искренне поражаюсь, – сбежал?
– Представьте себе, силища какая! Прутья раздвинул, прыгнул в Днестр и поминай как звали.
– Может, утонул?
– Если бы. За две ночи две почтовые кареты ограблены. Сопровождающие все живы, деньги и ценности исчезли, на дверцах каждой кареты – его визитная карточка.
– Визитная карточка?
– Дубовая веточка.
Вот тебе, думаю, и пари, вот тебе, думаю, и розыгрыш… Или я ничего не понял, или Раевский не все мне говорил, а только вместо озорного пари совсем неплохо придуманный план вдруг явственно обозначился. И характер старого коменданта Тимофея Ивановича учтен, и его влюбленность в пунш по собственному рецепту, и Пушкин для отвода глаз, и я – для сокрушения решеток. И Тимофей Иванович при этом никогда в жизни не признается, что допустил посторонних в крепость, потому как вылетать со службы без мундира и пенсии ему совсем не хочется. Настолько это ему не хочется, что унтеру своему он только три слова произнести разрешит в ответ на все вопросы: «Не могу знать!» И Пушкин – уже в Одессе, и Раевский – на дивизионных сборах, и я – на королевской охоте…
(На полях – приписка: Да было ли все это на самом деле? Порою мне кажется, что и не было вовсе, что легенда это, в которую я был вовлечен, а потому и сам же в нее уверовал. Не знаю, не знаю, и спросить уж не у кого…)
И еще одно вспоминается – еще до этого, до этого. Костер, я перепелов настрелянных жарю на шомполе, как умею, а за спиной у меня разговор.
– Рим сгубила несвобода, но отнюдь не нашествие варваров. Деление собственного народа на патрициев и плебеев лишает гражданских чувств как первых, так и вторых.
Пушкин, Раевский и капитан Охотников. Признаться, очень этот капитан почему-то невзлюбил меня, но – терпел. Ну, и я его – соответственно.
– Упрощаешь, Владимир Федосеевич, упрощаешь…
– Тюремщик меж ними, – вдруг говорит Александр Сергеевич. – Меж патрициями и плебеями непременно тюремщик появляется. Только к одним – лицом, а к другим – затылком.
– Любая несвобода есть слабость государства, но никак не мощь его…
Это – Раевский.
А я слушаю во все уши и перепелов на шомполе во что-то совершенно несъедобное превращаю…
…И почему вспомнилось вдруг?..
22-е августа. Очень памятный день
Утром являюсь в Канцелярию, а мне:
– К Его превосходительству.
Проводят. Вхожу. Докладываю.
– Ваше превосходительство, прапорщик…
– Простил тебя Государь, Олексин, – добродушно улыбнулся Инзов, по-отечески. – И повелел служить в Новгородском лейб-гвардии конно-егерском полку. Выезжай немедля.
Подорожную и все бумаги на руки тут же выдали, собраться мне было что голому подпоясаться, а попрощаться… С мамой Каруцей расцеловался, с Беллой да Светлой… Всплакнула она над нежданной свободой моей.
– Краев у тебя нет, Саша. Ну ни в чем…
Еще кое-кому добрые слова сказал. А вот Руфина Ивановича Дорохова в квартире его не оказалось.
Но я разыскал его в конце концов. За одним из карточных столов. То ли на охоту вышел Дорохов, то ли на работу – это уж кому как судить. Увидел он меня, нахмурился почему-то. Поначалу показалось, что рассердился даже. Карты отложил и отвел меня в сторонку. Я рассказал ему о новостях, столь радостных для меня, и добавил в конце:
– Пригласите за стол, Руфин Иванович. За ним и распрощаемся ко взаимному удовольствию.
– Нет, – отрезал он весьма жестко, но – улыбнулся. – Я проигрывать не умею.
– А я – не люблю. Чем не пара?
– Прощай, патриций, – обнял он меня на дорожку, сказал вдруг: – Я – не мистик, но у меня сейчас такое чувство, что мы непременно с тобою встретимся.
(Приписка на полях: Как в воду глядел…)
Сентябрь, что ли. Желтая листва
Тоскую в своей Антоновке. И потому, как ни странно, еще тоскую, что матушка с батюшкой что-то к своим пенатам не торопятся. А я, признаться, при матушке не могу очередной Марфуше или там Дуняше сказать, чтобы подушки мне на ночь взбила. Ну не в силах. И это пройдя огонь, воду и медные трубы. Боюсь, что утром, с матушкой глазами столкнувшись, лоб ладонью прикрою, что ли…
А еще потому тоскую, что в сторону графского особняка сам себе дорогу заказал. Каждое утро Лулу по полям, лугам да опушкам гоняю, но туда – ни под каким видом. Да Лулу и сама не идет, проверял. Понимает. Уверен, что понимает.
Батюшка днем усердно хозяйством занимается, а вечерами – мной. С тем же усердием.
– Что есть родина и что есть отечество?
– Одно и то же.
– Ан и нет. Отечество – под ногами. Святая память о доблести и чести предков твоих, а с их помощью и о самой Руси. А родина – место, где родиться довелось да вырасти до осмысления, что родился именно тут. Две березки, сосна корявая за околицей да ракита над прудом. И никуда от сих предметов не денешься, сколько бы ни жил. А коли деться довелось, так о них и тосковать будешь всю солдатчину, как о знаках родины своей.
– Ну и слава Богу, – говорю. – И я…
И – замолкаю, подумав: а о чем, собственно, тосковал я, скажем, в Бессарабии? Об Антоновке? Нет. Об Опенках родовых? Да тоже нет. О… о Корпусе, что ли?
– Вот-вот, – говорит батюшка, будто мысли мои прочитав. – Да ни о чем ты не тосковал по той простой причине, что все твое было с тобой на манер багажа. Отечество, память о великой его истории, которую никакой околицей не ограничишь, потому что ни в какую околицу она и не вмещается.
А ведь прав в чем-то мой бригадир, думаю. Не свойственна нашему брату офицеру тоска по чему-то предметному…
– Никогда крестьян своих на вывод не продавай, – строго говорит вдруг батюшка. – Только с землей, коли уж нужда заставит. Только с землей, с березками их и прочей видимой атрибуцией.
Omnia mea mecum porto («Все свое ношу с собой»), думаю. Похоже, что так, по себе сужу. Только хорошо это или плохо? Хорошо или плохо?..
Вероятно, я – в основе, что ли, – не самый плохой сын. Из любви к матушке и почтения перед нею – все терплю. И не просто терплю, но и порывы свои ограничиваю. И батюшку терплю, и назидательные беседы его – тоже. В конце концов, на то и дети, чтобы на них выводы из собственных ошибок изливать.
…А может быть… может быть, признаем за каждым право на собственные заблуждения? В конце концов, человек живет только один раз. Ровно – один раз. Странный счет, не правда ли? Очень уж смахивающий на первый пункт какой-то нам неведомой программы…
Однако и мое почти ангельское терпение исчерпалось до дна. Почувствовав это, я не стал дожидаться, когда взбунтуется муть души моей, и объявил, что намерен приступить к своим обязанностям ротного командира досрочно, поскольку отпуск, дарованный мне командиром полка, еще не истек.
– Нетерпение твое понятно и весьма лестно для меня, – сказал батюшка. – Однако существуют обстоятельства.
Обстоятельства поведала матушка:
– Вот ужо гостей примем, Сашенька.
– Каких еще гостей?
Что это я насторожился вдруг тогда?..
– Рассудили мы с батюшкой, что окажутся они для тебя весьма даже приятными.
Ничего более не сказала, но улыбнулась как-то особенно. Я велел Лулу подседлать и поскакал неизвестно куда. Обдумывать, что же это за весьма приятные…
Не столь важно, каким путем шли мысли мои. Не столь важно потому, что путь был прям, как шеренга линейных на парадном плацу. Приятными гостями для молодежи во все времена являются только их ровесники противуположного пола, какими бы словами эта простейшая истина ни прикрывалась. Аничка была не просто далеко, а как бы за гранью возможного, и, следовательно, таковой приятностью могла быть только ее кузина. Полин.
…Огорчило это меня? И да, и нет, однако совсем не по принципу «на безрыбье и рак – рыба». Любовь к Аничке я замкнул на все замки в душе своей, как Кощей – смертную иглу в ларце. И любовь эта жила в душе, но как бы не имела никакого отношения к худенькой, умненькой и душевно какой-то… какой-то открыто бесстрашной, что ли, Полин. Нет, не пыл страсти телесной толкал меня к ней, а тихое и покойное стремление души. Женщина-друг нужна мужчине нисколько не меньше, чем женщина-любовница, хотя бы просто потому, что другу-мужчине вы никогда не откроетесь столь широко и беспощадно, как другу-женщине. Да никакой мужчина и не поймет вас так, как поймет женщина, если, разумеется, Господь не обошел ее умом и пониманием. Так вот, Полин Господь не обошел…
И я не то чтобы повеселел – нет, веселеть мне было не с чего, и тоска моя никуда не делась, все так, и все же… Все же светлее мне стало. Стало кого ждать.
…Ах, как это важно для человека – кого-то ждать. Важнее, чем «чего-то». Уж поверьте мне…
Поэтому и спросил не очень обдуманно:
– Когда Полин приезжает, матушка?
Странно она тогда на меня посмотрела. С долгой и доброй полуулыбкой.
– На той неделе ожидаем. Дня на три, а там, может, и на четыре, если понравится им.
Сентябрь то был. И уже срединный. Уж и листва звенела на ветру…
И не три дня они гостили в моей Антоновке. И – не четыре. А неделю да плюс еще один особый день.
Гости загодя казачка прислали, чтобы точно свое прибытие обозначить. Я у казачка дорогу их выведал, Лулу велел подседлать и выехал им навстречу. Признаться, скорее из вежливости, нежели от нетерпения, если, конечно, не учитывать, что вежливость для того и придумана, чтобы порывы нашей искренности скрывать. И в данном случае помчался я не столько из желания Полин поскорее увидеть, сколько из стремления от тоски по Аничке подальше убежать.
(Приписка на полях: А может быть, мне так тогда казалось?)
Осень сухой выдалась, цветы в полях пожухли и состарились. Зато вовсю цвел бересклет, и я наломал порядочный веник. Сознательно пропустил карету их, в кустах схоронившись, а потом догнал ее и сунул этот веник в открытое окно. И услышал сквозь бледно-розовые сережки бересклета детски восторженное:
– Бабушка, это он!..
Карета остановилась, обе дверцы распахнулись. Я с седла спрыгнул, бросив поводья. И поклонился по-французски, шляпой осеннюю траву причесав:
– Счастлив приветствовать вас в своем углу!
– Это – твоя земля, поручик? – Генерал обнял меня, расцеловал в обе щеки. – Какой предмет, чтобы по чарке выпить, Прасковья Васильевна!
– Предмет, предмет. – Генеральша по-родственному расцеловалась со мной, Полин из-за обширных юбок вперед выдвинула. – Целоваться – так со всеми.
Полин, зарозовев, щечку подставила, я приложился к ней. Выпили мы по чарке, генерал о здоровье матушки с батюшкой расспрашивает, я что-то отвечаю, а сам, признаться, слушаю, о чем это внучка с бабушкой шепотом спорят.
– Ну что с тобой поделаешь, баловница! – в конце концов говорит генеральша Прасковья Васильевна с улыбкой.
И – громко, хотя прежде шептались. Будто для посторонних ушей сие предназначено.
А Полин, смотрю, вдруг резво этак на козлы лезет. И кричит мне оттуда:
– Ко мне – на коне!
Я вскакиваю на Лулу, подъезжаю к карете. Полин с козел протягивает мне руки, и я легко сажаю ее впереди себя.
– За нами! – командует Полин, как-то очень естественно и невесомо обнимая меня за шею правой рукой.
Скачем впереди на легкой рыси. Полин что-то говорит, я что-то отвечаю, странно ощущая, что сердце мое бьется столь же ровно, как билось до сих пор. И наплевать ему на то, что в моих объятьях – милая, хрупкая барышня…
Появились мы первыми – карета еще где-то позади громыхала. Родители уже встречали гостей на крыльце, а нас, передовых, увидев, батюшка поспешил навстречу и галантно принял в свои объятья мою то ли добычу, то ли спутницу. И осторожно поцеловал в щечку, хотя я был убежден, что таковое наше появление ему не очень-то понравилось. Брови выдали, заерзав на лбу.
Но раздвинул он их по местам, когда подъехала карета. И ничего никому не сказал, а уже на другой день в моей конюшне обнаружилась смирная лошадка, коей доселе здесь не было. А заодно и дамское седло. Видно, в Опенки бригадир мой за ними посылал.
– Так оно удобнее, – сказал он наезднице моей вчерашней следующим же утром. – Лошадка смирная, иноходец. Дамская, коли с седлом в комплекте.
Четыре дня пролетели в конных прогулках и разговорах. Полин отлично держалась в дамском седле, лошадка-иноходец отлично была выезжена, а я… Я почему-то непрестанно об Аничке думал. Скорее, не столько думал, сколько мечтал.
…Ах, кабы она сейчас подле моего стремени скакала… Не до разговоров бы нам было, Аничка моя…
Но мечты мечтами, а разговоры – разговорами. Сказать, что неинтересны они мне были, что с живостью не поддерживал я их, – значит неправду сказать. И поддерживал, и смеялся, и удивлялся, и… И радовался, искренне радовался, что – не один. Что рядом – живая, умненькая, бесстрашная и беззащитная одновременно… кузина. Двоюродная сестра любви моей.
– Вы торопитесь жить, Александр? Я часто ловлю себя на том, что – тороплюсь. Что мне жаль стало часов, которые я трачу на сон. Я все время хочу жить. Все время, каждое мгновение! Бывало ли такое с вами?
– Не поручусь о прошлом, но и не заручусь на будущее.
Рассмеялась Полин. Искренний смех, звонкий, девичий, но… Но не колокольчик. Не колокольчик, серебром своим пробуждающий все силы и все желания ваши.
– Не торопи воспоминаний, но догоняй свою мечту? А если нет воспоминаний, но есть в тебе одна мечта?..
Хлестнула свою иноходную кобылку и помчалась вперед. Я Лулу-любимицу никогда не понуждаю следовать желаниям моим: она сама в них разбирается. А я ей обязан: жизнь мою она спасла, из великого оледенения вытащив. И я моей спасительнице только повод отдаю – сама разберется, куда, зачем и на каком аллюре. Умная лошадь – половина судьбы офицерской, как однажды мне батюшка сказал. Расчувствовался тогда бригадир.
И понесли нас кони куда-то. Лулу на полкорпуса позади иноходки держалась, гордясь отпущенным поводом, и так скакали мы по поникшим полям. И хотя осень сухою выдалась, утренние росы травы все же положили, листву с деревьев обрушили. Осень есть осень. Слезы года.
Я, признаться, так и не успел заметить, когда заяц порскнул из-под копыт кобылки-иноходки. Но лошадка заметила и испугалась. И рванулась в сторону, вдруг на дыбки вскинувшись и выбросив Полин из седла.
Это, так сказать, с точки зрения лошади. А с моей – Полин скорее не вылетела из дамского седла, а – выпорхнула, как птенчик выпархивает. И что поразительно – даже не вскрикнула при этом, хотя вскрикивать девицы прямо-таки обожают. И не столь важно, по какой именно причине: от испуга, боли, неожиданности или восторга, вдруг неистово всю натуру их охватившего. Важно, что вскрик девичий – всегда призыв. Требовательная полковая труба. В отсутствие представителей противоположного пола они, заметьте, почему-то не вскрикивают. Призывать некого.
А тут – было кому призыв адресовать, а – не вскрикнула. И, откровенно говоря, мне это молчаливое ее терпение очень тогда понравилось.
Я возле нее оказался, когда она еще встать не успела. Протянула руку, улыбнулась (по-моему, через силу улыбнулась, внезапный испуг превозмогая), и я помог ей подняться.
– Благодарю.
