Текст книги "Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали"
Автор книги: Борис Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
– Нет, он и впрямь bкte noire («черный зверь»), – вздохнул Пушкин.
А меня в краску загнало. По самую шею.
– Этому не бывать! Только пистолеты!
– Не горячись, Александр, – негромко сказал майор и улыбнулся. – Во-первых, проткнуть Дорохова шпагой – разговоров на всю Россию: бретер сам на вертел попал. А во-вторых, у тебя – несомненные преимущества.
Пушкин расхохотался:
– Чудно! Чудно, Сашка! Бретера – на вертел!..
Словом, дал я согласие на шпагах драться: уговорили они меня. Хоть, прямо скажу, против моей воли.
– Ну, допустим. Какие еще условия у Дорохова?
Раевский объяснил. Дуэль наша должна была состояться 28-го мая, ровно через неделю. И – на том же месте, где Пушкин со своим оскорбителем мимо лупили изо всех сил.
А покончив с этими, прямо скажем, не очень приятными для меня делами, мы вплотную приступили к ужину, и особо усиленно – к шампанскому. Пушкин читал стихи, Раевский говорил спичи, я тоже пытался бормотать что-то веселым языком. В разгар нашей пирушки – и очень вовремя! – пришли девицы. Молодые и все понимающие, как раз – под шампанское, хотя вдовушка Клико, вероятно, морщилась от наших острот и шуток. И в момент самого шумного восторга этого и столь дорогого для меня веселого и озорного застолья Белла неожиданно заглянула в дверную щель и таинственно поманила пальцем.
Я вышел. Белла выглядела весьма озабоченной, испуганной и растерянной одновременно.
– Помоги мне, Александр Ильич, – шепотом сказала она. – Если не поможешь, меня ждут большие неприятности, а одного человека – не только арест, но возможно, что и виселица. Вот. Откровенно все тебе выложила.
– Откровенность за откровенность, Белла, – говорю. – Кто этот человек?
Некоторое время она молчала, покусывая губы. Дважды поднимала глаза и, наконец, решилась:
– Урсул.
– Урсул?.. – Я был поражен. – Предводитель молдаванских гайдуков?
– Да, – убитым голосом призналась Белла. – Неделя уж, как я прячу его в гостинице, и до сей поры все как-то обходилось. Но сегодня мне успели передать, что вечером непременно придут с обыском.
– И как же я могу тебе помочь?
– Посади его за свой стол. Он в мундире капитана Охотского полка, тебе останется просто выдать его за своего гостя, если вообще возникнет такая надобность.
– Белла, – как можно спокойнее и убедительнее сказал я. – Если бы я был только с девочками, я бы тотчас же согласился. Но со мною двое друзей, и я обязан поставить их в известность.
Хозяйка долго молчала, по привычке кусая губы. Потом с мольбой глянула на меня:
– А по-иному никак невозможно?
– Невозможно.
Опять – молчание. Правда, на сей раз не такое уж продолжительное.
– Я вынуждена, вынуждена. Позови их в коридор, Александр Ильич. Девки там обождут.
Позвал. Вышли. Белла им все откровенно выложила и руки заломила чуть ли не со стоном:
– Спасите его, господа! Спасите ради Христа!
Майор хмуро молчал, а Пушкин в восторге на месте устоять не мог. Меня обнял, Раевского подергал, Беллу почему-то расцеловал. И ей же строго напомнил:
– Про четвертую девицу не позабудь. Для капитана Охотского полка.
– Весьма рискованное предприятие, – сухо сказал Раевский. – Я понимаю, Белла, и вашу озабоченность, и ваши надежды, но…
– Никаких «но»! – воскликнул Александр Сергеевич. – Это же дело чести – с носом жандармов оставить! И об Урсуле наслышан: отменного благородства и отваги человек.
– Да поймите же, господа, я рискую поставить под удар всю… – майор вдруг запнулся (испуганно запнулся, как мне показалось), махнул рукой. – Впрочем, это уже не имеет значения. Хотя бы сделайте так, Белла, чтобы этот гайдамак с дамой к нам вошел с дружеским поздравлением, а не свалился бы как снег на голову. И очень было бы кстати, если бы наши приятельницы с его дамой не оказались бы добрыми знакомыми при этом.
И тут же ушел в комнату. Весьма не в духе, по-моему.
– Parfait («прекрасно»)! – воскликнул Пушкин, он пребывал в восторженном настроении. – Давайте сюда вашего героя. Да не позабудьте о еще двух приборах: у жандармов – глаз прищуренный!
Белла все сделала как надо. И дополнительные приборы на столе появились, и два кресла лакей втащил, и мне дала время наших девиц подготовить («Ко мне внезапно друг пожаловать должен…»), и успела Раевскому шепнуть:
– Не беспокойтесь. Даму, с которой он придет, ваши девицы не знают.
И наконец вошел Урсул. Стройный, с черными бакенбардами, в ловко сидящем мундире капитана Охотского полка. И с ним – премиленькая брюнетка лет шестнадцати с такими умненькими черными глазками, что Александр Сергеевич вмиг развернул во всю красу свой павлиний хвост:
– И юная звезда взошла на небосклоне…
– Здравствуй, Александр, – невозмутимо говорит тем временем мне Урсул. – От всей души поздравляю.
Целует в обе щеки, преподносит корзинку с полудюжиной шампанского и знакомит с девой:
– Моя невеста. Представь же меня милым дамам и друзьям своим, Александр.
– Дамы и господа, мой друг капитан пехотного Охот-ского полка… – начинаю я, одновременно мучительно соображая, каким же именем мне его наградить.
– Ура, дамы и господа! – вдруг кричит обычно сдержанный Раевский, поднимая бокал. – Нашего полку прибыло, стало быть, за пополнение!
Премило пьем шампанское, премило Александр Сергеевич обвораживает и без того обворожительную брюнеточку, премило звучат и шутки, и стихи. И я, хозяин, вовремя что-то подходящее случаю бормочу, а сам двум вещам не перестаю удивляться. Хладнокровию Урсула и неожиданной живой непосредственности сдержанного Раевского.
– До первого луча светила! – кричит Александр Сергеевич. – Кто первым узрит сей знак, тому и желание загадывать, для всех обязательное! Раздерни шторы, Сашка!
– Вы упрощаете задачу, – улыбаясь, говорит Урсул. – Этак все первыми и окажутся. Не лучше ли в полутьме да при свечах солнечного луча дожидаться?
– Совершенно согласен с вами, капитан, – тотчас же подхватил Раевский. – Чем сложнее задача, тем драгоценнее награда.
«Им полумрак нужен, – соображаю я сквозь туман шампанского. – Да и нам не помешает…» И горячо поддерживаю:
– За полумрак, пособник юного веселья!..
Сидим в полумраке. Пьем, шутим, смеемся…
И вдруг постучали в дверь. И хотя все, кроме девиц, стука этого ждали, а все равно, стук как выстрел: и ждешь его, а он всегда – вдруг…
Да, так вдруг – стук, и дверь распахивается.
– Доброе утро, господа.
Чиновник, два жандарма, перепуганная Белла.
– Извольте представиться, господа. По очереди, разумеется, и неторопливо.
Пауза крохотной была, а в добрую версту мне тогда показалась. Да не на лошади версту, а – пешком. Секунда за секундой, как шаг за шагом. И неизвестно, сколько бы молчание это, угрюмо зависшее, продолжалось тогда, да тут совершенно уж неожиданно вскакивает Александр Сергеевич. Вдруг вскакивает и с радостным криком бросается к чиновнику:
– Иван Иванович, ты ли это?
Обнимает его, тормошит, смеется.
– И как ты о дне рождения Сашки Олексина узнал? Сашка, шампанского нежданным гостям!
– Что ты, Александр Сергеевич? – растерянно бормочет чиновник. – Мы – на службе…
– Осьмнадцать лет юноше нашему!..
Я упрашивать да руки пожимать бросился. Раевский тем временем шампанское разливает, девицы смеются, аплодируют…
Выпили они по бокалу за мое здоровье при всеобщих веселых уговорах. Выпили, непрошеные гости что-то объяснить пытались, но все весело шумели, даже девицы. Майор вновь бокалы наполнил, и то ли они еще одной порции шампанского испугались, то ли и впрямь ничего особенного в пирушке не усмотрели, а только поспешно откланялись и ушли. А мы изо всех сил веселую шумиху поддерживали, пока Белла, проводив их, не вернулась к нам.
– Ушли.
Урсул тотчас же встал:
– Вечный должник.
Поклонился и вышел. И дева, таинственная и черноглазая, вышла вместе с ним.
А мы почему-то долго молчали. Девицы, пощебетав, тоже примолкли, а потом Раевский сказал:
– Первым я сегодня солнечный луч увидел, а потому и желание загадываю. Нежно благодарим хозяина, Беллу и – расходимся по квартирам. Спать, сколько сможем.
– Знаете, друзья мои, а я – горд, – вдруг тихо и задумчиво произнес Пушкин. – И чувство такое, что нет чище этой гордости ничего в душе моей.
28-е мая. И звон в ушахЗвон рапир. Неделю мне Александр Сергеевич спуску не давал. Точнее – почти неделю.
– Резче выпад, Сашка, резче! Он неожиданным быть должен, а ты загодя к нему примериваешься.
Впрочем, не сразу мы к исступленным своим занятиям приступили. На следующий день после нашей пирушки у Беллы Пушкин велел мне отоспаться, но я его не послушался. Поспал не более двух часов и побежал к Белле. Зачем побежал? За черными глазенками, уж очень пронзил меня взгляд их.
– Забудь, Саша, – серьезно сказала Белла. – Это сестра Урсула. Он определил ее… к одной почтенной даме, и она никуда не выходит, довольствуясь прогулками по саду.
Вот с Урсулом мне почему-то ссориться совсем не хотелось. Вздохнул я и переменил разговор.
– Я об Урсуле был совершенно иного мнения. Упорные слухи ходят, что он чудовищно жесток. Ограбил с шайкой таких же головорезов какого-то купца, но был пойман. И будто в какой-то крепости сейчас в цепях содержится.
Белла улыбнулась:
– Тот Урсул действительно существует и действительно в крепости сейчас. А вчерашний… не могу сказать настоящего имени его, ты уж извини меня, слишком широко известно оно в Молдавии. Так тот, которого вы вчера от ареста спасли, просто имя того разбойника взял, чтобы свое родовое уберечь. За что и обещал разбойнику, что непременно побег ему устроит.
Ну ладно я перепутал, Пушкин такие проказы любит, но как же рассудительный майор? Мне было непонятно это, но я промолчал, принимая во внимание, что тайна не моя, а посему и вторгаться в нее не очень благородно. Но загадочность образа сего весьма меня заинтриговала. Весьма и надолго.
А на другой день явился в фехтовальный зал. Александр Сергеевич уже был там. Хмурый, озабоченный и серьезный.
– Узнал от верных людей, – сказал он, едва я порог пересек. – Дорохов шпагой владеет отменно, стало быть, никаких преимуществ в мастерстве у тебя нет. У тебя одно преимущество, Сашка, – в силе твоей бычьей. Стало быть, его изящной французской шпаге надо противопоставить шпагу итальянскую. Известна ли тебе разница в манере фехтования этих двух школ?
– Нет, – говорю. – Результат известен.
– Какой результат?
– Поразить противника раньше, нежели он поразит тебя.
– Корпусное обучение сказывается, – проворчал Пушкин и взял рапиру за рукоять, как гадюку. – Запомни. Французы держат шпагу двумя пальцами: большим и указательным. Остальные три пальца лишь управляют шпагой в поединке. Doigte. («Управление пальцами», фехтовальный прием.) При этом вся нагрузка падает на кисть. Итальянцы обнимают рукоять шпаги всеми пятью пальцами, а управляют – кистью. Что при этом более всего должно работать? Локоть. А это требует большей затраты сил. А поскольку сил тебе не занимать, значит, отрабатывать будем итальянскую манеру. А потому не за рапиру хватайся, а за мою трость.
– Что?.. За железную трость?
– Она для тебя теперь – учебная рапира. И все дни, что до поединка остались, ею фехтовать будешь. И трость моя в твоей ручище подобно рапире и сверкать должна.
Взял я прут его кованый. Примерился и говорю:
– В трости, между прочим, гарда не предусмотрена, Александр Сергеевич.
– Не беспокойся, в руку колоть не стану. Ан-гард! (боевая позиция). Готов? Аппель!..
Ох, как же ныло плечо мое после второго дня фехтования железной пушкинской тростью! Александр Сергеевич отрабатывал каждый прием до чистоты, будто поэму сочинял, щедро занимаясь вычеркиваниями да переписываниями. Посмотрите рукописи его, тогда поймете, какой муке он меня подверг, пока я чисто не стал выполнять все приемы боя. Всякие там батманы, дебаже, мулине, ремизы и репризы, рипосты и прочее, и прочее. Но в конце занятий наших справился я со всеми этими премудростями, и боль в плече прошла. И 26-го вечером Александр Сергеевич давал мне последние наставления:
– Главная твоя задача – оружие у него из руки выбить. Используй мулине: этот прием у тебя лучше всего получается. Только не рисуй концом шпаги полную восьмерку, а делай как бы девятку и в конце ее резко бей по его оружию поближе к эфесу. Возьми рапиру, покажу, чтобы ты окончательно уразумел.
Я взял рапиру, а он показал. Три раза, и за все три ни разу у меня рапиры не выбил. Но это его не смутило:
– Из твоей лапищи шпагу и оглоблей не вышибить. А у Дорохова – почти наверняка.
– Да уж постараюсь, – говорю.
– Вина не пить ни рюмки. Начиная с сегодняшнего вечера и до конца поединка.
– Александр Сергеевич…
– Это тебе не стрельба с места, это – тяжелая работа, Сашка! Слово мне даешь в этом?
– Слово, Александр Сергеевич.
– И последнее. В день дуэли рано ляжешь и рано встанешь. И не вздумай за девчонкой какой уволочиться! От них ноги слабеют, а тебе часа два прыгать да прыгать.
Попрыгать мне пришлось…
…Что это я прошлым увлекся, а о дне сегодняшнем как бы и позабыл вовсе? Нет, не позабыл. Просто тоскливо мне было в дне сегодняшнем. На Аничку он укоротился, а значит, как бы и вообще исчез. Исчезло время мое из жизни моей в то время…
Ну, а так – поправлялся помаленьку. И боли в голове почти прошли, и ходить я заново учиться начал.
Только Аничка моя была в Париже. И остался у меня один Кишинев. Потому что там был тогда Пушкин…
28-е маяУтром того, 28-го, числа я ни росинки маковой не проглотил. Никогда не завтракаю перед дуэлью и вам завтракать не советую. От сытого кураж бежит, а голодного – любит.
В шесть за мной Раевский заехал.
– Готов?
– Готов.
Выхожу из мазанки своей, дверцу кареты открываю, а там – Пушкин. Съежился в уголочке.
– Я из кареты не выйду. Не выйду, Сашка. Мне бы в щелочку посмотреть, каков результат стараний моих.
Я было начал кричать, что не желаю его там видеть, что это нарушение правил, что, в конце концов, существуют же… А Раевский только вздохнул безнадежно:
– Не трать пыл понапрасну, дуэлянт. Меня Пушкин уже уговорить умудрился.
Замолчал я и в карету сел. А Пушкин довольно захихикал и от удовольствия руки потер.
От мазанки моей до места встречи с Дороховым путь был неблизок. Скрасить его хотелось, да, признаться, одна мысль покоя мне не давала. Мыкался я с нею, мыкался да и спросил своего секунданта напрямую:
– А вы знали, Раевский, что Урсул на самом деле и не Урсул вовсе?
Пушкин живо ко мне оборотился:
– Не Урсул? А кто же, коли не он?
– Знал, – вдруг резко сказал Раевский. – Но настоящего имени его сказать не могу, слово дал. А вот историю некую… Историю, пожалуй, рассказать готов.
– Расскажи, непременно расскажи, – завертелся на сиденье Александр Сергеевич: уж очень он в то утро вертлявым был, больше, чем обычно. – Люблю твои истории.
– Тогда представьте себе, что некий молодой человек, хорошо образованный и отменно воспитанный, но из порядком обедневшей семьи, на последние деньги, семьей собранные, уезжает учиться в Санкт-Петербург. Успешно заканчивает в университете, возвращается домой и узнает, что местный господарь разорил его отца до нитки, жалкое именье их на себя отписал, а юную красавицу дочь арнауты этого господаря украли и в дом господина своего увезли. Несчастный отец от позора сего тут же и помер, а мать добровольно в заточение к тому господарю ушла, чтобы к дочери быть поближе и тем от возможных посягательств ее уберечь. А молодой человек отважен и пылок…
Раевский неожиданно замолчал.
– Ну же, ну! – в нетерпении потребовал Пушкин. – Почему ты замолчал?
– Сочиняю, – сурово пояснил Раевский. – Это ты у нас песни свои слагаешь с мастерством соловьиным, а я так не могу.
– Коль начал, так уж изволь продолжать.
– Дальше слушайте, коли желание есть. Собирает тогда осиротевший и оскорбленный молодой человек этот отряд из арендаторов своих бывших, сильно обиженных на самоуправство господаря, и глухой осенней ночью поджигает отчий дом, отошедший ныне в чужие заграбастые руки. И пока арнауты господаря тушат пожар, врывается в господарский особняк, отбивает сестру с матушкой и увозит их в неизвестном направлении. Матушка его, правда, помирает вскорости, не снеся потрясений, а молодой человек объявляется вне закона. И, будучи знакомым с английскими балладами о благородном разбойнике Робине Гуде, решает повторить подвиги его в родной Молдавии. И начинает грабить богатых, щедро раздавая награбленное беднякам, скрываясь в промежутках сих подвигов под сенью густых дубрав.
– Густых дубрав… – медленно повторил Пушкин.
И вздохнул.
– Вот, собственно, и вся история о некоем молодом человеке, – сказал Раевский. – Простите великодушно, что даром сочинительства не облагодетельствован в полной мере.
– Славно, славно, – снова задумчиво протянул Пушкин.
Приехали наконец. Дорохов еще не появился, но Раевский все же взял с Александра Сергеевича слово, что из кареты он не выйдет, а будет наблюдать в щелочку шторки.
Только вылезли из кареты – Руфин Иванович пожаловал, а с ним секундант и доктор. Дорохов молча пожал Раевскому руку, холодно кивнул мне и пошел на поляну. Место нашего предстоящего боя осматривать.
Что уж долго-то рассказывать. Раевский, как водится, нам помириться предложил, мы, как часто водится, отказались. Секундант Дорохова шпаги из кареты достал, мы с Руфином Ивановичем до рубах разделись, разобрали шпаги и стали на позиции.
– До первой серьезной раны, господа! – крикнул Раевский.
– А об этом уж позвольте мне судить, – холодно улыбнулся Дорохов. – Я – лицо оскорбленное.
Подумал, искоса бросил на меня оценивающий взгляд и добавил неожиданно:
– На перерывы, пожалуй, соглашусь. Через каждые полчаса, если то угодно противнику моему.
И на меня выжидательно смотрит. А я усмехнулся да молча плечами пожал.
Дали сигнал к поединку. Мы, как полагалось, отсалютовали секундантам и друг другу и – начали.
…Ах, сыны мои, никогда сил своих не переоценивайте. Две системы решений существуют: сложная и простая, а военным языком сказать, так стратегическая и тактическая. Сложная система прикидывает все возможные расклады событий будущих, храня цель, так сказать, задним умом. А простая всегда ищет наикратчайший путь для достижения цели, ни о чем ином и не помышляя. Но был я и молод, и глуп тогда, а потому ни о какой стратегии вообще не желал помышлять. За что и поплатился…
Я шпагу всей ладонью держал, по-итальянски, легко и сильно выпады противника отбивая. Минут пятнадцать мы этак плясали друг перед другом, приноравливаясь да упругим звоном обмениваясь. Показалось мне, что понял я манеру боя соперника своего, поймал его на выпаде, ударом далеко шпагу отбив. И тут же применил мулине, помня совет Александра Сергеевича. Стал рисовать перед глазами противника восьмерку да и не закончил ее, неожиданно резко ударив по его шпаге вблизи эфеса. И – удалось, удалось!.. Шпага из рук его вывернулась, сверкнула в воздухе и упала в шаге от меня. Мне бы наступить на нее или отбросить ногою подальше, но гордость к горлу подступила. Отсалютовал я ему и сказал:
– Возьмите свое оружие, Руфин Иванович.
Странно глаза его блеснули. То колючими были, как два крыжовника, а тут вдруг – блеснули…
– Благодарю, – сказал он сдавленным голосом. – Но пощады не ждите.
…А Пушкин потом, в карете, расцеловал меня…
Дорохов поднял свою шпагу, занял позицию и вдруг с такой ослепляющей быстротой начал меня атаковать, что я уж ни о каком там мулине или рипосте и вспомнить не мог. В глазах рябило от блеска его клинка, и я только тем поглощен был, что с трудом отбивался да отступал. Не знаю, чем бы штурм его закончился тогда, если бы секунданты не за-орали хором, что – перерыв.
Разошлись мы по разным концам и сели, отдуваясь. Тяжелая это работа – с боевой шпагой по поляне скакать. Уж на что я молодой да здоровый бычина – и то дыхание сбил…
Раевский ко мне подошел. Улыбнулся:
– Богу молись, Александр, на большого мастера попал. Но поступил очень порядочно, позволь руку твою пожать. Учти, у Дорохова сил мало осталось, а это означает, что сейчас он усилия утроит, чтобы с тобой разделаться. Коли продержишься до второго перерыва, считай, что победил.
Легко сказать – коли продержишься…
Не продержался я. Сперва было в атаку бросился, но он не только ловко ушел от нее, но и сам внезапно на атаку переключился. Столь бешеную, что я мгновениями и шпаги-то его не видел. Уж и отбивать выпады его не мог, а лишь отпрыгивал, тело свое унося.
И – не унес. Увидел лезвие, хотел отбить, но лезвие вдруг ушло от моей шпаги. А когда сообразил, куда оно ушло, то и тут не увидел, а – почувствовал. В тело мое оно ушло. По счастью, правда, вскользь, по ребрам…
Упал навзничь. Но шпаги из рук не выпустил. И второй, колющий удар, лежа отбил.
Закричали тут секунданты наши:
– Остановить бой! Врача!..
– Время еще не вышло, – улыбнулся Дорохов. – Коли признает себя побежденным и прощения у меня испросит, тогда…
Тогда вскочил я. Вскочил и на противника помчался, как бык на тореадора. Кажется, даже заревел по-бычиному. И не шпагу его, а его самого, Дорохова, только и видел. Видел и пер на него, как в самом последнем бою на противника прут, ни о чем ином уж и не заботясь. Еще дважды он шпагой меня достал, но я и уколов-то не почувствовал тогда. Я ничего уже не чувствовал, но яростью своей ослепленной пробил-таки непробиваемую защиту его. Пробил и, падая уже, вонзил шпагу в его бедро…
В себя пришел уже в карете, в трех местах перевязанный. И ведь отчетливо помню, что сознание не терял, даже Дорохову руку пожал, подойдя к нему по его просьбе. И на вопросы доктора отвечал, когда он меня перевязывал, и даже говорил что-то, а… ничего не помню. Не в себе был.
А в себя вернулся в карете только. Голова моя на коленях Пушкина лежала, карету трясло, потому что кучер лошадей гнал, я боль ощутил и все начал соображать.
– Молодец, Сашка, – улыбнулся Александр Сергеевич и поцеловал меня. – Это – за то, что шпагу вернул. А раны у тебя пустяшные, кости нигде не затронуты. Я в Канцелярии скажу, что заболел ты, а потому просишь двухнедельный отпуск. На Антиноях как на собаках: все заживает!..
Доставили меня до мазанки мамы Каруцы. Она было ахать начала, но я лег и сразу уснул.
Проснулся в сумерки от шагов с сапожным скрипом. Увидел человека какого-то, который баул в комнату внес, и вернулся сон досматривать, глаза, естественно, прикрыв.
…Во сне мне Аничка улыбалась…
Но все слышал. Какие-то шаги, какой-то шепот. А потом и голос разобрал:
– Проснись, Антиной. Тебе плотно поесть надо. Да и вина выпить тоже не грех.
Открыл глаза: Пушкин мне улыбается. За ним – стол накрытый, с двумя свечами. И мама Каруца у дверей. И сразу в ясное соображение пришел:
– Александр Сергеевич?.. Вы-то что тут делаете?
Улыбается Пушкин:
– А я тоже на десять дней отпуск испросил. Надо же тебя, дуэлянта, развлекать.
– Садись, Саша, – улыбнулась мне мама Каруца. – Я барашка для тебя зарезала, ешь, пока не остыл.
Александр Сергеевич к столу мне помог перебраться: покачивало меня, видно, крови много потерял из трех-то дырок на теле. Мама Каруца таз с водой принесла, умыла лицо мое, на котором пот коркой засох, и начали мы пировать втроем.
…Пишу сейчас строки эти, и с глаз слезы смахиваю, тот пир вспоминая. Мама Каруца кормила меня, Пушкин вина подливал, шутил и стихи читал. И одно подарил тогда, мне посвященное…
(Сбоку – приписка: Увы, не оставил я вам в наследство ни единой пушкинской строки, святой для человека русского и бесценной для меня. И хоть нет в том ни грана вины моей, а все одно – жаль до боли потери сей невосстановимой, в чем вторично вам признаюсь. Потом расскажу, почему и как случилось это. Потом. В надлежащем месте «Записок» сих и в надлежащее время.)
Да, славно мы тогда попировали. И барашек отменным оказался, и настроение наше победное, и кураж из трех дырок, которые в теле моем дороховская шпага оставила, не полностью вытек из меня. Видать, с пира этого да с доброго молдавского вина я и пошел на поправку. Доктор наезжал, перевязки делал, разрешил во дворе гулять, но очень пока немного и – с провожатым. И я гулял с провожатым. С Александром Сергеевичем.
Вскоре и майор Владимир Раевский меня навестил: никак не мог раньше, служба, говорил, заела. А почти следом за ним какой-то арнаут – мрачный довольно-таки субъект, надо признать, – внес в дом большую корзину с отменным вином, поставил и вышел, не ответив нам ни на один вопрос. Пушкин первым ту корзину открыл (любопытен был невероятно).
– Никакой записки, – говорит. – Только – вот.
И достает из корзины зеленую дубовую ветку.
– Записки нет, зато хозяин теперь уж точно известен, – улыбнулся Раевский.
– Кто?
– Да тот, видать, кто в дубравах ночевать любит.
– Урсул?.. – почему-то шепотом спросил Пушкин.
– Полагаю, что так.
А на следующий день – Раевский уж уехал – новый подарок в мазанку нашу внесли. Правда, не арнаут на сей раз ее доставил, а – посыльный, да и не корзина то была, а ящик венгерского токая хорошей выдержки.
– Письмо – внутри, – сказал.
И удалился. Мы вскрыли ящик и впрямь обнаружили письмо:
«ПОПРАВЛЯЙСЯ, ПАТРИЦИЙ. ОБИД ДЕРЖАТЬ НЕ УМЕЮ, СРАЖАЛСЯ ТЫ ОТВАЖНО, А ПОСЕМУ – МИР. ДОРОХОВ».
А через четыре дня Пушкин пропал. Я метался по двору, по саду, кричал до хрипоты, пока мама Каруца из виноградника не появилась на вопли мои.
– Зачем ты так кричишь, Саша? Пушкин на заре с табором Кантарая ушел.
– Как – ушел?..
– Велел передать тебе, чтобы ты не тревожился. На днях вернется, сказал.
И правда, появился через трое суток. Осунувшийся, усталый, молчаливый, в мятом сюртучке, прожженном в трех местах. Бросился я к нему:
– Александр Сергеевич!..
– Потом, Сашка, потом, – забормотал он, даже не улыбнувшись. – Не приставай ко мне сейчас.
Сел к столу, походную чернильницу свою водрузил и начал из всех карманов какие-то клочки бумажные извлекать. Разглаживал каждый, прочитывал бегло, клал на стол и тут же другой брал. А перебрав все, стал их по какой-то одному ему известной системе раскладывать. Будто пасьянс. И бормотал при этом под нос:
– Это – сюда. Не хватает… Не хватает чего-то. Пометим…
Оторвался от бумажек, ко мне вдруг повернулся:
– Четыре строчки. Всего – четыре. Послушаешь?
И начал читать, не дожидаясь моего согласия:
Расти на воле без уроков;
Не знай стеснительных палат
И не меняй простых пороков
На образованный разврат.
Ровно четыре строки прочитал и уставился на меня с каким-то хмурым, что ли, ожиданием.
– Ну как? Что скажешь?
– Мне понравилось, Александр Сергеевич. «И не меняй простых пороков на образованный разврат…» Хорошо. Это я детям своим в назидание оставлю.
– В назидание?.. Вот то-то и оно, что в назидание…
Вздохнул Пушкин. И опять своим странным пасьянсом занялся, от меня отвернувшись.
…Он из табора вернулся с первыми набросками поэмы «Цыганы». Может, даже не с набросками, а всего лишь с заметками к наброскам. Но прочитанное мне четверостишье в поэму не включил. Уж не знаю, по какой причине. Но я тогда с его голоса эти строчки запомнил. Дословно; понравились они мне очень…
Долго он так за столом сидел. Что-то правил, что-то вычеркивал, что-то менял местами. Мама Каруца дважды в комнату заглядывала, намереваясь на стол накрывать, но – не решалась. Потом Александр Сергеевич удовлетворенно вздохнул, распихал свои бумажки по карманам и сам закричал:
– Есть хотим, мама Каруца!
Умылся, переоделся к столу, но оставался задумчивым и… отсутствующим, что ли. Будто не было его с нами…
А после обеда, когда мама Каруца уж со стола убрала, а мы вино попивали, сказал вдруг:
– Понимаешь, на месте они маршируют.
– Кто?
– Цыганы. Я раньше как бы только фасад и видел. Красивый народ, вольные фигуры, дикие пляски, диковатые песни. А потом изнутри на них же взглянул – Боже мой!.. Вместо законов – обычаи, вместо обычаев – привычки, вместо традиций – предания. Просвещения не принимают, детей грамоте не обучают, женщины – почти рабыни, на себе семьи тянут. Собственности не признают, даже не понимают, что она такое означает да и зачем она вообще. И ведь не скупцы, а одну лишь ценность постигли: золото. И народ не просто смышленый – способный народ. И к ремеслу, и к труду, и к занятиям, и к музыке, а словно застыли в пути своем вечном. На тысячу лет застыли. Движение ради движения. По кругу таборы их движутся, по кругу, который они и рвать не пытаются, да и не хотят. И существуют по привычке, что ли. Вопросов себе не задают, а значит, и ответов не ищут. И ведь у нас, на Руси, таких вот, им подобных, тоже предостаточно. Тех, которые ни вопросов задавать не желают, а уж ответов искать – тем более. Нет, это – не воля, Сашка, это – дикость. До воли еще дорасти надо…
Замолчал он. И я молчал, не очень, признаться, понимая рассуждения его. Долго мы так молчали, а потом Александр Сергеевич вздохнул и улыбнулся мне. Как бы через силу.
– Ты вроде окреп, Сашка, и я тебе уже не нужен. Да и дело у меня, признаться, появилось. Туманное пока, но чувствую, важное для судьбы моей. И – безотлагательное.
И после обеда уехал. Меня обняв да маму Каруцу расцеловав в обе толстых щеки.
